| Sub conservatione formae specificae salva anima. |
| Раймундъ Люллій. |
Я принадлежу къ фамиліи, отличавшейся пламеннымъ воображеніемъ и пылкими страстями. Люди назвали меня сумасшедшимъ, но еще вопросъ, не представляетъ-ли сумасшествіе высшей степени разумѣнія, не возникаетъ-ли все славное и глубокое изъ разстройства мысли, изъ особенныхъ настроеній души, экзальтированной насчетъ разсудка. Тѣ, кто видитъ сны на яву, открываютъ много вещей, ускользающихъ отъ тѣхъ, кто видитъ сны только ночью. Въ своихъ тусклыхъ видѣніяхъ они заглядываютъ въ вѣчность, и содрогаются, пробудившись и замѣчая, что стояли на краю великой тайны. Урывками они научаются мудрости, которая есть добро, и еще болѣе простому знанію, которое есть зло. Они проникаютъ, безъ руля и безъ компаса, въ безбрежный океанъ «свѣта неизрѣченнаго» и подобно путешественникамъ Нубійскаго географа «agressi sunt mare tenebrarum, quid in eo esset exploraturi».
Хорошо, пусть я буду сумасшедшій. Я согласенъ, что мое духовное существованіе, представляетъ двѣ фазы; одна — состояніе безспорно здраваго разсудка, связанное съ воспоминаніями о ранней эпохѣ моей жизни; другая — состояніе тумана и сомнѣній, связанное съ настоящимъ и съ воспоминаніями о второй великой эрѣ моего бытія. Итакъ, всему, что я буду разсказывать о ранней эпохѣ, вѣрьте; а разсказу о позднѣйшемъ періодѣ довѣряйте лишь въ той мѣрѣ, насколько онъ покажется вамъ заслуживающимъ довѣрія; или вовсе не вѣрьте, или, если не вѣрить не можете, сыграйте роль Эдипа этой загадки.
Та, которую любилъ я въ юности, и о которой пишу теперь спокойно и хладнокровно, была единственная дочь единственной сестры моей покойной матери. Ее звали Элеонора. Мы всегда жили вмѣстѣ, подъ тропическимъ солнцемъ, въ долинѣ Разноцвѣтныхъ Травъ. Ни одинъ путникъ не проходилъ безъ проводника по этой долинѣ, такъ какъ она лежитъ далеко, среди гигантскихъ холмовъ, нависшихъ надъ нею со всѣхъ сторонъ и защищающихъ отъ солнечнаго свѣта ея уютные уголки. Никакой тропинки не видно кругомъ, и чтобы добраться до нашего счастливаго пріюта, надо было пробиваться сквозь листву тысячъ лѣсныхъ деревьевъ, и погубить, растоптать милліоны благоуханныхъ цвѣтовъ. Такъ и вышло, что жили мы одни, — я, моя кузина, и ея мать — и міръ для насъ замыкался въ предѣлахъ этой долины.
Изъ туманныхъ областей за горами на верхнемъ концѣ нашихъ владѣній пробиралась узкая и глубокая рѣчка, свѣтлая — только глаза Элеоноры были еще свѣтлѣе — и тихая; извиваясь прихотливыми петлями, она исчезала въ темномъ ущельѣ, между холмами еще болѣе туманными, чѣмъ тѣ, откуда она выходила. Мы называли ее «Рѣкою Молчанія», потому что въ теченіи ея было что-то успокоительное. Тихо, безъ ропота, катались ея струи, и такъ нѣжно скользили, пробираясь по долинѣ, что камешки, жемчужнымъ блескомъ которыхъ мы часто любовались, лежали не шевелясь на днѣ рѣчки, не мѣняя мѣста, застывъ на вѣки въ своемъ лучезарномъ сіяніи.
Берега рѣки и серебристыхъ ручейковъ, впадавшихъ въ нее извилистыми лентами, и промежутки между берегомъ и каменистымъ ложемъ рѣки, и вся долина до опоясывавшихъ ее горъ, — были одѣты нѣжной зеленой травой, густой, короткой, ровной, издававшей запахъ ванили и такъ нудно украшенной желтыми лютиками, бѣлыми маргаритками, пурпурными фіалками и рубиново-красными лиліями, — что эта безпримѣрная красота говорила нашимъ сердцамъ о любви и славѣ Божіей.
Тамъ и сямъ по долинѣ возвышались, подобно призракамъ, группы фантастическихъ деревьевъ; ихъ тонкіе стволы не стояли прямо, но граціозно изгибались къ свѣту, озарявшему въ полдень, центральную часть долины. Ихъ кора, нѣжная — только щеки Элеоноры были еще нѣжнѣе — и гладкая, пестрѣла яркими оттѣнками серебра и чернаго дерева, такъ что если бы не изумрудная зелень листьевъ, которые свѣшивались съ ихъ вершинъ длинными гирляндами, играя съ вѣтеркомъ, — ихъ можно бы было принять за колоссальныхъ сирійскихъ змѣй, воздающихъ почести своему владыкѣ Солнцу.
Пятнадцать лѣтъ бродили мы рука объ руку по этой долинѣ, прежде чѣмъ любовь вошла въ наши сердца. Однажды вечеромъ, въ концѣ третьяго люстра ея жизни и четвертаго моей, мы сидѣли обнявшись въ тѣни подобныхъ змѣямъ деревьевъ и смотрѣли на наше отраженіе въ водахъ рѣки Молчанія. Мы ничего не говорили въ послѣдніе часы этого чуднаго дня и даже на слѣдующій день обмѣнялись лишь немногими и робкими словами. Мы вызвали бога Эроса изъ волнъ рѣки и онъ воспламенилъ въ насъ бурную кровь нашихъ предковъ. Страсти, которыми отличался нашъ родъ въ теченіе многихъ столѣтій, явились вмѣстѣ съ грезами, повѣявъ упоительнымъ блаженствомъ на долину Разноцвѣтныхъ Травъ. Все измѣнилось въ ней. Странные блистательные, подобные звѣздамъ, цвѣты распустились на деревьяхъ, гдѣ раньше не было ни одного цвѣтка. Оттѣнки зеленаго ковра сгустились и на мѣсто бѣлыхъ маргаритокъ, исчезавшихъ одна за другою, выросли десятками рубиново-красныя лиліи. Жизнь возникала всюду, куда мы ступали, потому что стройный фламинго, дотолѣ невиданный въ нашей долинѣ, развернулъ передъ нами свои пурпурныя крылья въ толпѣ веселыхъ пестрыхъ птицъ. Золотыя и серебряныя рыбки засуетились въ рѣкѣ, изъ нѣдръ которой поднялся тихій ропотъ, и мало по малу превратился въ божественную мелодію, — нѣжнѣе Эоловой арфы, музыкальнѣе всѣхъ звуковъ, — только голосъ Элеоноры былъ еще музыкальнѣе. И огромное облако, которое мы давно замѣчали въ области Геспера, выплыло оттуда, сіяя пурпуромъ и золотомъ и, осѣняя насъ своей мирной тѣнью, опускалось все ниже и ниже, пока края его не остановились на вершинахъ холмовъ, превративъ ихъ туманы въ великолѣпіе и какъ бы навѣки заключивъ насъ въ волшебную тюрьму пышности и блеска.
Элеонора блистала красотой Серафима, но была она дѣвушка простая и невинная, какъ ея скоротечная жизнь среди цвѣтовъ. Она не таила лукаво страсти, воспламенившей ей сердце, но вмѣстѣ со мною раскрывала ея самые тайные уголки, когда мы бродили рука объ руку по долинѣ Разноцвѣтныхъ Травъ и говорили о великихъ перемѣнахъ, происшедшихъ въ ней.
Но однажды, въ слезахъ, она упомянула о послѣдней скорбной перемѣнѣ, которая должна постигнуть человѣчество, и съ тѣхъ поръ уже не разлучалась съ этой грустной темой, вводя ее во всѣ наши бесѣды, какъ въ пѣсняхъ Ширазскаго поэта одни и тѣ же образы повторяются снова и снова въ каждой строфѣ.
Она знала, что Смерть прикоснулась къ ея груди, что ей суждено было, подобно эфемеридѣ, явиться совершенствомъ красоты лишь для того, чтобы умереть, — но ужасъ могилы сосредоточивался для нея въ одной мысли, которую она открыла мнѣ однажды въ сумеркахъ, на берегу рѣки Молчанія. Она скорбѣла при мысли, что, похоронивъ ее въ долинѣ Разноцвѣтныхъ Травъ, я покину навсегда нашъ мирный пріютъ и подарю свою любовь, теперь всецѣло принадлежавшую ей, какой-нибудь дѣвушкѣ изъ чужого будничнаго міра. И я бросился къ ногамъ Элеоноры, и клялся ей и Небесамъ, что никогда не скую себя брачными узами съ дочерью Земли, — никогда не измѣню ея памяти — ни воспоминанію о благоговѣйномъ чувствѣ, которое она вдохнула мнѣ. И я призывалъ Владыку Вселенной въ свидѣтели моего обѣта. И проклятіе, которое я призывалъ на свою голову отъ Него и отъ нея, святой, чье жилище будетъ въ царствѣ блаженныхъ духовъ, проклятіе, которое должно было обрушиться на меня, если бы я измѣнилъ своему обѣту, карало меня такой ужасной казнью, что я не рѣшаюсь говорить о ней здѣсь. И свѣтлые глаза Элеоноры еще болѣе просвѣтлѣли при моихъ словахъ; она вздохнула какъ будто смертная тяжесть свалилась съ ея груди; она задрожала и горько заплакала, но приняла мой обѣтъ (вѣдь она была ребенокъ!) и онъ усладилъ ей часъ кончины. И спустя нѣсколько дней, спокойно разставаясь съ жизнью, она сказала мнѣ, что за все, что я сдѣлалъ для успокоенія ея души, она будетъ бодрствовать надо мною и являться мнѣ въ ночной тиши, если же этого не дано блаженнымъ духамъ, — будетъ извѣщать меня о своемъ присутствіи, вздыхать въ дуновеніи вечерняго вѣтра, или вѣять на меня ароматомъ кадильницъ ангеловъ. И съ этими словами окончилась ея непорочная жизнь, положивъ предѣлъ первой эпохѣ моего существованія.
Все, что я говорилъ до сихъ поръ, истинно. Но, переступая грань на тропинкѣ Времени, поставленную смертью моей возлюбленной, и переходя ко второй эрѣ моего существованія, я чувствую, что тѣни сгущаются въ моемъ мозгу, и самъ сомнѣваюсь въ безусловной точности моего разсказа. Но буду продолжать. Годы влачились за годами, а я все еще жилъ въ долинѣ Разноцвѣтныхъ Травъ; но въ ней снова все перемѣнилось. Блистательные цвѣты спрятались въ стволы деревьевъ и больше не появлялись. Краски зеленаго ковра поблѣднѣли; рубиново-красныя лиліи исчезли одна за другой, а на мѣсто ихъ выросли фіалки, темныя, подобныя глазамъ, которые грустно хмурились и плакали, покрытыя росою. И жизнь исчезла съ тѣхъ мѣстъ, гдѣ мы ступали, потому что стройный фламинго уже не развертывалъ передъ нами своихъ пурпурныхъ крыльевъ; онъ печально улетѣлъ за горы съ толпою веселыхъ пестрыхъ птицъ, явившихся вмѣстѣ съ нимъ. И золотыя и серебряныя рыбки уплыли черезъ ущелье на нижнемъ концѣ нашей долины и никогда уже не появлялись на поверхности тихой рѣчки. И мелодія, что была нѣжнѣе Эоловой арфы и музыкальнѣе всѣхъ звуковъ, кромѣ голоса Элеоноры, замерла мало по малу въ грустномъ ропотѣ, который становился все тише и тише, пока рѣчка не вернулась къ своему прежнему торжественному безмолвію; и огромное облако поднялось, оставляя на вершинахъ горъ прежній тусклый туманъ и вернулось въ область Геспера, унося съ собой всю пышность и роскошь, и лучезарный блескъ долины Разноцвѣтныхъ Травъ.
Но Элеонора не забыла своего обѣщанія, потому что я слышалъ бряцанье небесныхъ кадильницъ; и волны священныхъ ароматовъ обвѣвали долину; и въ минуты тяжкаго уединенія, когда скорбь давила мнѣ сердце, вѣтерокъ приносилъ мнѣ ея нѣжные вздохи; и часто въ ночной тиши, я слышалъ неясный шопотъ, а однажды, — о, только однажды! меня пробудило отъ сна, подобнаго смерти, прикосновеніе ея призрачныхъ губъ къ моимъ губамъ.
Но пустота моего сердца не могла быть наполнена. Я жаждалъ любви, такой же, какъ та, что раньше наполняла мое существо. Наконецъ, долина стала меня терзать воспоминаніями объ Элеонорѣ, и я навѣки оставилъ ее для суетныхъ и шумныхъ успѣховъ.
Я очутился въ странномъ городѣ, гдѣ все стремилось изгладить изъ моей памяти сладкія грезы, которымъ я предавался такъ долго въ долинѣ Разноцвѣтныхъ Травъ. Пышность и блескъ гордаго Двора, безумный звонъ оружія, лучезарная красота женщинъ отуманили и отравили мой мозгъ. Но душа моя оставалась вѣрной своему обѣту, и присутствіе Элеоноры по прежнему обнаруживалось въ безмолвные часы ночи. Но внезапно эти явленія прекратились, и міръ для меня одѣлся мглою, и я ужасался жгучихъ мыслей и страшныхъ искушеній, осаждавшихъ меня; потому что изъ далекихъ, невѣдомыхъ странъ явилась къ веселому Двору короля, у котораго я служилъ, дѣвушка, — и передъ ея красотой пало мое измѣнническое сердце, къ ея ногамъ я склонился безъ колебаній, въ самомъ пылкомъ, въ самомъ низкомъ обожаніи. Что была моя любовь къ юной дѣвушкѣ долины передъ страстью и бѣшенствомъ, передъ экстазомъ обожанія, въ которомъ изливалась моя душа у ногъ воздушной Эрменгарды, — О, свѣтлый серафимъ Эрменгарда! — вотъ все, о чемъ я могъ думать. — О, небесный ангелъ Эрменгарда! когда я глядѣлъ въ ея глубокіе глаза, я мечталъ только о нихъ — и о ней.
Мы обвѣнчались; и я не страшился проклятія, которое навлекъ на свою голову, и его горечь не посѣтила меня. И однажды — но только однажды, въ ночномъ безмолвіи, ко мнѣ донеслись сквозь рѣшетку окна нѣжные вздохи, приносившіе мнѣ прощеніе; и превратились они въ знакомый, сладкій голосъ, говорившій:
— Спи съ миромъ! — потому что духъ Любви царить и правитъ, и отдавъ свое страстное сердце той, которую зовутъ Эрменгарда, ты освободился отъ обѣтовъ Элеонорѣ, въ силу рѣшеній, о которыхъ узнаешь въ небесахъ.
