ПОЭМА
ЭЛЬВИРЬ.
Исполненъ божествомъ, что грудь огнемъ снѣдаетъ,
Что счастье для меня и зло уготовляетъ,
И чтилъ которо я отъ самыхъ нѣжныхъ лѣтъ,
Которо въ хладный гробъ ко мнѣ еще придетъ,
Чтобъ грудь мнѣ оживить и пламень влить въ составы, —
Исполненъ я любви, утѣхъ ея, забавы
Дерзаю вознестись я на крилахъ ея,
И устремить полетъ во мрачные края,
Изъ тмы забвенія, изъ мрака вѣчно спящихъ,
Чтобъ тѣни двухъ извлечь любовниковъ стенящихъ
И внесть ихъ имена во свой плачевный стихъ;
На слабость не смотря и робость силъ моихъ,
Судьбу ихъ жалостну провозгласить всемѣстно.
О, чтимо божество мной тайно и нелестно!
Котораго вотще изображалъ черты
Цефизы въ имени и лестной красоты *;
О ты, чей зракъ всегда мой духъ собой плѣняетъ,
- Г. Арнодъ началъ писать сію поэму будучи во Франціи. Видно, что подъ именемъ Цефизы разумѣетъ онъ славную того времени красавицу и, можетъ быть, свою любовницу.
И чрезъ кого любовь къ себѣ меня склоняетъ
И новую стрѣлу стремитъ во грудь мою!
О ты, за коего я далъ бы жизнь свою,
Безцѣнный даръ небесъ, для всѣхъ благополучный
Сынъ свѣтлый божества и съ небомъ неразлучный!
Когда-бъ изъ-подъ моихъ стопъ нектаръ истекалъ
И въ ликѣ я себя безсмертныхъ созерцалъ,
Я цѣлью всѣхъ утѣхъ, единственнымъ богатствомъ,
Царями, божествомъ и всѣмъ, что льститъ пріятствомъ,
Я чтилъ бы красоты возлюбленной моей!
Прими сіи стихи: то плодъ твоихъ очей,
То голосъ нѣжности; въ нихъ нѣжности духъ зрится,
Чрезъ нихъ твой страстный огнь и вѣрность укрѣпится.
Сей гласъ въ стенаніяхъ сладчайши чувства льетъ,
Чрезъ мрачную печаль пріятнѣй тонъ даетъ,
И скорбь, которая всегда его смягчаетъ,
Любезнѣе чрезъ то насъ нѣжитъ, услаждаетъ.
И ты, которую повсюду жертвой чту,
Но выше только чтя Цефизы красоту,
И Феба, къ коему по ней въ стихахъ взываю,
Онъ стихъ въ уста ліеть; исполненъ имъ, пылаю.
Тотъ стихъ, что въ Пафосѣ похвалъ вѣнецъ мнѣ сплелъ,
Любовь! спустись ко мнѣ съ небесныхъ свѣтлыхъ тѣлъ!
Здѣсь требую твоихъ я прелестей, искусства,
Пріятной нѣжности и жалостнаго чувства!
Спустись и омочи перо въ твоихъ слезахъ:
Хочу имъ начертать въ потомственныхъ сердцахъ
Несчастны случаи и жизнь четы любезной,
Да вѣчно чтутъ въ умѣ потомки рокъ ихъ слезной,
Чтобъ изъ Цефизиныхъ плѣняющихъ очей
Лилися токи слезъ на зракъ картины сей.
Ты можешь изъяснить одна сихъ слезъ отрады —
Любовь! се мзда, иной не требую награды.
Побѣдоносный Лузъ, что крѣпостію силъ,*
- Лузитанія названіе свое получила отъ Луза. Думаютъ, что былъ онъ спустникъ Бахусовъ, и по многихъ завоеваніяхъ остановился въ окружностяхъ Дуэры и Гвадіаны, гдѣ и умеръ.
О, Португальцы! васъ воздвигъ и утвердилъ,
Уже отъ высоты зритъ Аргонавтовъ новыхъ,
Зритъ храбрыхъ чадъ своихъ на подвиги готовыхъ;
Инъ вождь былъ всѣмъ его священная душа,
На ихъ блистательныхъ знаменахъ возлежа,
Стремятся къ кораблямъ всѣ, бодростью пылая,
Сердца и быстрый взоръ на влагу устремляя,
Желаютъ прелетѣть лазоревы моря;
Герой тутъ восплескалъ, весь радостью горя,
Внимая смѣлыхъ чадъ съ досадой вопіющихъ,
И вопль свой облаковъ въ превыспренность несущихъ;
Что ихъ желанія и бодрости ихъ силъ,
Презрительный покой стремленье потушилъ;
И чтобъ Нептунъ отверзъ пространство нѣдръ надменныхъ
Для мышцей ихъ, давно въ бездѣйствѣ заключенныхъ;
И чтобъ ихъ кораблей стремленіе и бѣгъ
Пренесъ своей рукой на дальный, чуждый брегъ,
Гдѣ слава, что стези терновыя смягчаетъ,
Держа въ десницѣ пальмъ, къ себѣ ихъ ожидаетъ; '
Чтобъ лавромъ ихъ вѣнчать, трудамъ являя честь,
И выше смертнаго ихъ подвиги вознесть.
Они хотятъ протечь стихій пространство влажныхъ,
Покрытый путь открыть полетомъ крилъ отважныхъ
До странъ, раждаясь гдѣ прекрасный вождь планетъ,
Отъ колесницы блескъ въ подсолнечну ліетъ.
Уже корма была ко брегу обращенна;
Различіеім цвѣтовъ и вѣтвьми украшенна,
Отъѣзда скораго скрывала грозный сграхъ;
Летая въ воздухѣ по власти вѣтровъ Флагъ,
Изображалъ цвѣты на высотѣ прозрачной.
Со ложа нѣжнаго, гдѣ предсѣдитъ духъ брачной,
И отъ объятія слезяща естества,
Презрѣвши вопль крови, не зря на плачъ родства,
Противъ любви, противъ ея заразъ стенящихъ,
Изъ нѣдръ отечества печальныхъ и скорбящихъ,
Ты, Слава, извлекла наперсниковъ твоихъ,
Но не безъ жалости и не безъ слезъ о нихъ!
О, храбрый Гама! ты вождемъ былъ сихъ героевъ,
Безстрашіемъ твой видъ, блистая въ сонмѣ строевъ
Безъ тщетной пышности пріятенъ былъ сердцамъ
И высоту твоей души являлъ очамъ.
Таковъ былъ сильный сынъ Алкмены и Зевеса.
Такъ древній дубъ, стоя среди высока лѣса,
Надменной облаковъ касается главой,
Тутъ прочи тщетно верхъ древа подъемлютъ свой:
Онъ горду зависть ихъ собой уничтожаетъ
И тѣнію своей онъ всѣхъ пріорѣняетъ.
Но чтобъ воззрѣть на сей геройскихъ душъ соборъ,
Заря румяный свой скорѣй открыла взоръ;
Уже отверзлися врата златаго Феба
И колесницы бѣгъ являлся съ края неба;
Въ водахъ, краснящихся багряностью огней,
Тамъ преломлялся блескъ безчисленныхъ лучей.
Желаньемъ хвалъ дыша и славрю пылая,
Что льститъ, влечетъ его, препятствія не зная,
Воздвигшись вкупѣ весь сей страшный полкъ врагу,
Слѣдъ тяжкихъ стопъ своихъ оставилъ на брегу;
Но не было еще младаго въ немъ героя,
Что первый сладостью наскучивши покоя,
Былъ долженъ полетѣть чрезъ верхъ пучинныхъ горъ.
Всѣ вопятъ: гдѣ Рамиръ? повсюду мещутъ взоръ,
Его медленіемъ въ досадѣ укоряютъ.
Мнитъ самъ онъ, что его въ томъ волны обвиняютъ;
Приходитъ наконецъ, но коль въ немъ страненъ видъ,
О, боги! сынъ ли здѣсь вамъ Лузовъ предстоитъ?
Съ печали мрачныя лице его увяло,
Но было и тогда любви оно зерцало.
Стеналъ и воздыхалъ, судьбой своей гонимъ,
Стопами тихими былъ въ пристани держимъ;
Къ ней всякая влекла минута невозвратно.
Всѣ видѣли, что Богъ, сильнѣйшій Богъ стократно,
Увы! Котораго непобѣдима власть,
Препобѣждая въ немъ возженну къ славѣ страсть,
Его усилія безсильны разрушаетъ,
Противъ хотѣнія ко брегу прилѣпляетъ.
Васкесъ! вѣщалъ Рамиръ въ объятіяхъ его,
Васкесъ, что силою разсудка своего
Ко должности мои духъ и стопы ободряешь,
Погасшій къ славѣ огнь и бодрость воспаляешь,
Васкесъ! не въ силахъ я разстаться съ сей страной:
Здѣсь нѣжная Эльвирь боготворима мной.
Едина грозна смерть меня расторгнетъ съ нею,
Я, въ прахъ преобращенъ, къ ней жаромъ пламенѣю.
Ты сжалься надо мной, оплачь мою любовь,
Мои мученія и жгому ею кровь;
Я скрыть не въ силахъ слезъ, ты самъ тому свидѣтель,
И пусть винитъ твоя меня въ томъ добродѣтель,
Вини; я самъ себѣ извѣстенъ, признаюсь,
Стыдъ собственный я зрю, но я къ нему стремлюсь;
Скажи, что чрезъ сіе я подлъ; я слабъ, ужасенъ;
Мой разумъ въ томъ съ тобой, мой разумъ въ томъ согласенъ,
Я чувствую его всѣ силы, гласъ, совѣтъ;
Моя рука меня разитъ, терзаетъ, рветъ,
Я самъ противъ себя киплю, ожесточаюсь,
Но словомъ я тебѣ единымъ изъяснюсь;
Люблю! симъ словомъ все сказалъ тебѣ Рамиръ…
Но что я зрю! мое блаженство; радость, миръ
Преграду вѣчную въ очахъ твоихъ находитъ…
Ахъ! потечемъ, куда насъ славы громъ предводитъ,
Течемъ и полетимъ, гдѣ край свой кончитъ свѣтъ,
Куда ея труба и жаръ меня зоветъ;
Дерзнемъ на жертву ей принесть чистѣйшу вѣрность,
Любовь супружнюю, ея красу и ревность;
Явимся рыцарьми, прервемъ любви союзъ,
Несемъ съ собой въ моря печаль и тяжесть узъ,
Спѣшимъ пріять вѣнецъ побѣды быстротечной,
Да нашимъ ратникамъ примѣръ я буду вѣчной…
Но, ахъ! Васкесъ, хотя ту жалость мнѣ простри:
Моей супруги токъ слезъ горькихъ ты отри,
Вѣщай стократно ей, что, славой въ путь ведома,
Душа моя была къ стопамъ ея влекома;
Коль Парка злость моихъ дней слабу нить прерветъ,
Тогда къ ней тѣнь моя, стеня, возопіетъ,
Въ ея объятіяхъ драгихъ почить желая.
Вѣщай стократно ей, мой плачъ изображая,
Что я, всѣхъ паче дней ея красой горя,
Чудясь ея душѣ, стремлюся на моря…
Увы! Эльвирь! въ сіи плачевныя минуты,
Эльвирь! ты спишь, а твой, твой обожатель лютый,
Онъ смертно остріе въ твою готовитъ грудь!
Онъ отъ тебя сокрылъ пагубоносный путь;
Отверзешь очи ты!… Увы! коль видъ несносный!…
Васкесъ! мою любовь, мои мученья злостны,
Изобразишь ли ты? Ахъ! можетъ ли душа
Жить день, жить мѣсяцъ, годъ, Эльвирой не дыша?
Зефиромъ, что ее питаетъ, не питаться?
И, можетъ быть, о рокъ!… съ ней вѣчно не видаться,
Мнѣ смерть то нанесетъ. Но… долгъ исполню свой.
Онъ рекъ, и мужества объятый быстротой,
На корабли течетъ легчайшими стопами;
Но къ брегу устремленъ и сердцемъ и очами,
Не въ силахъ отъ его предмета ихъ отвлечь.
Постой, жестокій мужъ, къ чему толь быстро течь!
Гласъ вопитъ изъ дали, рыданьемъ прерываемъ,
Симъ воплемъ строй мужей былъ тронутъ, удивляемъ,
Сердца всѣхъ къ жалости любовь сама влечетъ;
Всѣ зрятъ, что красота плѣняюща течетъ,
Стеняща, плачуща, блѣдна, въ тоскѣ смущенна,
И новой прелестью чрезъ горесть украшенна.
Чрезъ слезы множились ея очей красы,
Какъ роза въ утренни весенніе часы,
Что нѣжнымъ бисеромъ Аврора окропляетъ,
Эльвиринъ во слезахъ румянецъ такъ играетъ.
Бѣлѣйшіе власы, разсѣясь на плечахъ,
Покровъ едва, едва висящій на грудяхъ,
Ея пріятгости прикрасъ всѣхъ обнаженны,
Искусство всѣхъ плѣнять, сей даръ неоцѣненный,
Ея отчаянье, смущенье, плачъ и крикъ
Все представляло въ ней святой Природы ликъ,
Когда она изшла изъ рукъ Творца небесна,
Безъ украшенія сама собой прелестна.
Таковъ, искусною водима кисть рукой,
Изображаетъ намъ Юнона образъ твой,
Когда, расторгнувъ ты Морфеевы оковы,
Во снѣ своемъ себѣ въ красы являешь новы!
Такъ обаяюща Армида взоры всѣхъ,
Дабы Ренальдъ тебя во власть своихъ утѣхъ
Плѣнить и уязвить чувствительнѣй стрѣлами,
Имѣя при себѣ любви и грусть вождями,
Съ тобой прощаяся въ часы разлуки злой,
Всѣ ласки, прелести открыла предъ тобой.
Сія краса чѣмъ насъ миляй всегда плѣняетъ,
Къ своимъ объятіямъ младенца прижимаетъ,
Кой съ воплемъ длань простря въ невинности своей,
Казалось, требовалъ родителя съ морей.
Венера то была держаща Купидона:
Тогда уже стѣсненъ всей тягостію стона,
О Небо! возопилъ, что зрю я, зрю Эльвирь!
Едва сіи слова, едва изрекъ Рамиръ,
Котораго стопы скрѣпляла бодрость друга;
То я, отвѣтетвуетъ, то я, твоя супруга,
Твоя любезная! что, умирая, зрѣть
Пришла тебя, пришла лобзать и умереть.
Ахъ! какъ, во мзду любви и за толикій пламень,
Возмогъ ты быть ко мнѣ невѣренъ, твердъ какъ камень!
Оставить здѣсь меня, бѣжать моихъ заразъ…
Ты сердце мнѣ пронзилъ, увы! въ тотъ самый часъ,
Какъ яѵ въ объятіяхъ обманчивыхъ Морфея,
Люблю тебя, тебѣ вѣщала, пламенѣя;
Всегда нося въ груди любезный образъ твой.
Какой же славы блескъ, блескъ тщетной и пустой,
Надъ нѣжностьми любви пріемлетъ лавръ надменный?
Кто побѣдитъ любовь, любовь залогъ священный?
Все въ ней пріятно, милъ и слезный токъ ея,
И, безъ сомнѣнія, увѣрена въ томъ я;
А ты призракомъ, ты мечтою восхищаясь —
Но что я говорю! за смертью ты гоняясь,
Стремишься отъ меня, имѣя тигровъ духъ.
Къ рыданью рождшихъ тя не простирая слухъ, ч
Вонзая имъ во грудь кинжалы смертоносны,
Увы! убійцею имъ будетъ сынъ ихъ злостный!
По сихъ уже, по сихъ священныхъ именахъ,
Напомню-ль о себѣ я при твоихъ очахъ,
Коль прелести мои, всѣ клятвы, огнь безмѣрной,
Исчезли во твоей душѣ, душѣ невѣрной?
Еще прекрасный нашъ цвѣтъ брачный не увялъ,
И льстивый тотъ союзъ себя не разорвалъ,
Которымъ жребій нашъ и нѣжность восхищенна,
И самая душа должна быть сопряженна.
Но ты мой презри вопль, печали горькій плодъ,
Не зри увядшіи цвѣтъ, чрезъ грусть, моихъ красотъ:
Оставь, да жизнь моя исчезнетъ средь смущеній,
Да снидетъ духъ во мракъ отъ слезъ и огорченій
И отъ твоихъ твоя супруга стрѣлъ умретъ!
Коль жалости ко мнѣ въ тебѣ ни мало нѣтъ,
Гряди, я отъ любви, любви я вѣчной, твердой,
Даю тебѣ еще, супругъ немилосердой,
Усердій, пламени даю послѣдніи знакъ…
Ахъ! не взирай на сей, на сей толь страшный зракъ;
Смущаюсь твоего я паче злостью рока,
Будь жалостливъ къ себѣ! зри, коль судьба жестока!
Къ себѣ, что мнѣ стократъ миляй себя самой,
Куда тебя влечетъ сей славы звукъ пустой,
Что льстивою твой взоръ завѣсою покрыла?
Сей огнь, котораго тебя объемлетъ сила,
Въ какія варварски мѣста съ собой влечешь?
О, коль великихъ золъ оковы понесешь!
Внемли шумящія въ противоборствѣ волны!
Зри тучи бурныя, свирѣпства, мрака полны,
Которы адскій духъ выноситъ на крилахъ.
Зри молніи, Перунъ! несомый въ небесахъ,
Зри камни, вѣтры, мель, чудовищъ страшныхъ роды,
И бѣдствій тысящи непостоянны воды,
Се бездна предъ тобой! се гибель въ ней твоя!
Умрешь!… Но ежели картины видъ сея
И жизнь твоя тебя ни мало не смущаетъ,
Уже-ль тебя и сей младенецъ не смягчаетъ?
Иль можешь въ пеленахъ его ты умертвить?
Онъ началъ для тебя слезъ первыхъ токи лить,
И первымъ, да надъ нимъ смягчиться, воплемъ просить,…
Ахъ, должно-ль! да твоя нечувственность приноситъ
Его невинну жизнь кровавой славѣ въ даръ!
Лишится онъ меня! и сей готовъ ударъ!
При чьихъ лучахъ его дней юныхъ цвѣтъ созрѣетъ?
Какой утѣшитель въ объятіяхъ согрѣетъ
Его младенчество, и слезный токъ отретъ?
Увы! онъ жертвою несчастною умретъ,
Безумной гордости и ярости возженной!…
Яви хоть жалость ту, супругъ окаменѣнной,
Не медли смертію, взнеси ударъ ея!
Чрезъ плачъ мой проситъ самъ онъ милости сея.
Ты ужасъ весь его судьбы пагубоносной!
Простри, расторгни ты его съ сей жизнью злостной,
Съ симъ даромъ, что ему, къ несчастью, данъ тобой,
И, съ жалости разя во мнѣ ты образъ свой,
Чрезъ смерть соедини ты съ сыномъ мать стенящихъ
И торжествуй потомъ ты на волнахъ шумящихъ.
Герои! се вашъ духъ и свойственный вашъ знакъ!
Рекла Эльвирь, рекла и пала въ смертный мракъ.
Трепещутъ всѣ, ея погибели страшася;
Но, чтобы къ ней летѣть, любовью воспаляся,
Стократъ лобзаючи ей душу возвратить,
И паче прочихъ дней ее боготворить,
Привесть въ движеніе погасшихъ чувствій жилы,
Разсудка возвратить ей власть, совѣтъ и силы,
Весь огнь и сладкій ядъ любви въ себя пріять,
Ее терзающей стрѣіой себя пронзать,
И, словомъ, обновить въ своей красѣ Эльвиру —
Минуты стоило единыя Рамиру.
Тутъ слава съ честію скрежеща и ярясь,
И съ гордой сей четой Васкесъ соединясь,
Противъ заразъ любви Эгиду поставляетъ,
Среди ихъ мужество сѣдя не усыпаетъ.
Вотще ихъ отъ себя Рамиръ женеть, бѣжитъ,
Бѣжитъ, назадъ течетъ, смущенье въ слѣдъ спѣшитъ.
Такъ левъ, нумидскими стрѣлами уязвленный,
Свирѣпствуетъ, реветъ, скрежещетъ разъяренный,
И смерть свою, за нимъ гонящуюся въ слѣдъ,
Ногъ быстротой своихъ во мракъ лѣсовъ несетъ.
Рамиръ слезитъ, Рамиръ смущается и стонетъ,
Душа его въ волнахъ страстей противныхъ тонетъ.
Коль страшно зрѣлище и коль ужасенъ бой!
То зритъ Рамиръ любовь со всей ея красой,
То славы передъ нимъ всѣ пышности блистаютъ.
Такъ вѣтры, съединясь, надменный кедръ сражаютъ,
Такъ бури понтъ мятутъ, всей наглостью стремясь.
Душа Рамирова стрѣлъ тучею язвясь,
Слабѣетъ, движется, ударами стѣсненна;
Но слабостью любовь своею обольщенна,
Со воплемъ, чувства всѣ преобращая въ ледъ,
Колеблется, бѣжитъ, при славѣ лавръ, побѣдъ.
Да будетъ такъ судьбѣ и небесамъ пріятно!
Коль духъ твой въ лютости и сердце непревратно,
Теки ты славы въ путь, ведомъ ея рукой!
Но я не разлучусь, рекла Эльвирь, съ тобой —
Усилія любви, что духъ мой устремляетъ,
Твоя нечувственность и честь не превышаетъ.
Безъ ужаса любовь чрезъ море прелетитъ
И свѣта до краевъ во слѣдъ твой поспѣшитъ,
На ярость водъ, на мель, на бури, камни, волны,
На все простретъ, на все спокойства очи полны,
Все крѣпостью своей течетъ попрать, сотерть,
Безъ робости она и саму встрѣтитъ смерть;
Но только бъ я тебя въ объятіяхъ имѣла
И въ грудь твою душа любезной прелетѣла!
Познаешь, сколь моя сильна къ тебѣ любовь.
Все, что тебя стремитъ, возжгло мой духъ и кровь;
Какъ ты, я мужествомъ безстрашнымъ пламенѣю,
И сердце лишь одно я женское имѣю,
Что не престанетъ въ вѣкъ тебя любить, горя;
Спѣшимъ и полетимъ на бурныя моря! —
Вдругъ дѣломъ рѣчь свою исполнила, свершила,
Дитя въ рукахъ держа, на корабли вскочила;
Тутъ бодрости ея чудясь, недвижный брегъ,
Вотще хотѣлъ сдержать ея поспѣшный бѣгъ;
Венеринъ сынъ влекомъ пріятностьми, красами,
Стеня, за ней летитъ вооруженъ стрѣлами.
Любовники! куда влечетъ слѣпой васъ духъ?
Ахъ! если бъ знали вы…. Тогда носился слухъ,
О Нимфы! прелестьми красящи Тагъ прозрачный,
Что будущей судьбы пронйкнувъ облакъ мрачный,
Предчувство черное въ печальный сей отъѣздъ,
Вступя, въ прохладну тѣнь пріятныхъ вашихъ мѣстъ,
И скрывшись во цвѣты и въ мягки дола травы,
Смутило вашъ покой, невинныя забавы,
Явивъ мечтанія плачевны очесамъ.
Уже Ѳетида знакъ со властью давъ волнамъ,
Открыла глубину кормамъ кипящимъ пѣной;
Былъ воздухъ оживленъ съ пріятной сей премѣной,
Устами нѣжными зефиръ его лобзалъ;
Тѣ стѣны, что Улиссъ премудрый основалъ,*
- Гора Цинтъ, окруженная рощами и на которой въ древиія времена былъ храмъ, посвященный Діанѣ, получила свое названіе отъ города Цинта, близъ ея стоящаго.
Скрываясь отъ очей, являлись удаленны.
Утверждаютъ, что городъ Лиссабонъ основавъ Улиссомъ.
Уже твой верхъ, о Цивтъ, до облакъ вознесенный, *
На кой тоіь кротко зритъ Діана съ высоты,
Которой нѣжна мать любви и красоты
ирінхностьмн древесъ и тѣнію вѣнчаетъ,
Уже сей верхъ пювцевъ предъ взоромъ исчезаегь.
Такъ облако. паровъ носящихся дитя,
Своею легкостью по воздуху летя,
Въ немъ разсыпается и гибнетъ непримѣтно,
И наглы вѣтры прахъ его несутъ всесвѣтно.
О Лузитанія! красы полей твоихъ,
Исчезли наконецъ отъ виду чадъ своихъ,
Уже ихъ взоръ вотще къ отечеству стремился,
И красные брега Мондеги видѣть тщился.
Предавшися любви Эльвирь, Эльвирь одна
Пылала ей сильнѣй, всегда упоена,
И мыслъ ея однимъ симъ чувствіемъ плѣнялась.
Не лестны ей брега, отъ коихъ отлучалась,
Она въ своей душѣ носила цѣлый свѣтъ,
Всего дражайшій ей любви ея предметъ.
Любовникъ предъ ея всегда бьыъ зримъ стопами,
Ее боготворя и сердцемъ и устами.
Союзъ, что тайною ихъ душу сопрягалъ,
Взаимны взоры ихъ и сердце насыщалъ;
Ихъ міръ, отъ нашего совсѣмъ отмѣнный міра,
Былъ въ нихъ, въ сердцахъ онъ былъ Эльвиры и Рамира.
Когда Эльвиринъ взоръ, всей страстью воспаленъ,
Хоть на минуту былъ отъ мужа отвлеченъ,
То было для того, чтобъ зрѣть его обратно,
Внимать ему, лобзать въ объятіяхъ стократно,
И сладкій огнь излить пылающей крови,
Безцѣнный оный даръ невинныя любви.
Никакъ, Эльвирь ему всечасно повторяетъ
Съ слезами, кои огнь любовный источаетъ
И коими всегда питается, горитъ:
Никакъ не можетъ духъ всей нѣжности излить,
Представить, сколь тебя люблю и обожаю;
Сама любовь меня живитъ, я ей пылаю!
Стократъ могу, стократъ я жизнь свою прервать,
Чѣмъ страсть тебѣ свою и вѣрность описать.
Я чувствую себя, и сердце въ томъ надежно,
Что я тебя любить до смерти буду нѣжно.
Огня сего, что мнѣ и бытіе даетъ,
Теченье быстрое смерть грозна не прерветъ;
Се грудь, которою единъ твой взоръ владѣетъ
И что тобой горитъ, въ любви не ослабѣетъ.
Тебя боготворю, тобой однимъ дыша,
Съ твоей сопряжена всегда моя душа;
Во свѣтѣ одного тебя я зрю, срѣтаю,
Мнѣ вождь одинъ Рамиръ, я имъ однимъ пылаю;
Твое дыханіе меня животворитъ,
Все зрю въ тебѣ, тебя и богомъ духъ мой чтитъ.
Въ отвѣтъ такой любви, что рекъ Рамиръ безсильный ?
Ничто; и могъ ли онъ сыскать словъ токъ обильный?
Молчалъ… но сердцемъ онъ горѣлъ и воздыхалъ,
Слѣды Эльвирины съ восторгомъ лобызалъ; .
Во грудь ея свою онъ душу преселяя ,
И прелести ея очами пожирая,
Онъ обожалъ ее, источникъ слезъ лія,
Онъ умиралъ стократъ въ объятіяхъ ея.
Когда спускался Фебъ отъ насъ въ пучинны воды,
Да лучъ свой изліетъ на прочіе народы;
Иль свѣтоносцу въ слѣдъ, оставя хладный понтъ,
На гордый свой престолъ всходилъ на горизонтъ;
Всегда онъ видѣлъ сихъ любовниковъ согласныхъ,
Любовью дышущихъ и нѣжности подвластныхъ,
Восторга ихъ вина, прелестно божество,
Вліяло весь свой огнь въ ихъ нѣжно существо.
Когда ихъ разговоръ къ той вещи уклонялся,
Въ которой сладкій огнь любви не заключался,
Немедленно Эльвирь стараіась то пресѣчь,
Сказавъ: мы обратимъ ко страсти нашей рѣчь;
Да будетъ намъ любовь цѣль нашихъ разсужденій.
Такъ счастлива сія чета безъ всѣхъ сомнѣній,
Чтобъ зависть раздражить и лютый злобы нравъ,
Такъ сыпала цвѣты, утѣхъ, отрадъ, забавъ,
На тѣхъ стезяхъ, гдѣстрахъ съ печалью съединились,
Уже близъ оныхъ странъ пловцы сіи стремились.
Гдѣ солнца пламенемъ живущихъ видъ чернѣлъ,
Чрезъ поясъ огненный уже корабль летѣлъ
И знойной Африки бреговъ уже казались,
Гдѣ звѣзды новыя имъ въ небесахъ являлись,
И предводили бѣгъ сихъ слѣпыхъ кораблей;
Уже обманчивъ блескъ Каллистиныхъ лучей
Исчезъ, и видъ ея подъ горизонтъ сокрылся;
Другой Парразисы тамъ свѣтлый крестъ * явился,
- Мореплаватели отъ созвѣздія южнаго полюса имѣютъ такую же пользу, какую сѣверные жители имѣютъ отъ своего созвѣздія, называемаго Медвѣдицею. Южное созвѣздіе состоитъ изъ седьми звѣздъ.изъ которыхъ первыя пять представляютъ видъ креста.
Катясь вкругъ полюса свирѣпыхъ южныхъ мѣстъ,
(Гдѣ меньшее число златыхъ сіяетъ звѣздъ),
Дабы заблуждшему пловцу дать свѣтъ полезный.
Уже ихъ видѣлъ взоръ сей островъ,* толь любезный
- Островъ Мадагаскаръ. Прежде назывался онъ островомъ Луны.
Сестрѣ, намѣстницѣ, о, красный Фебъ! твоей.
Тамъ новый полукругъ, и вѣтръ и власть морей,
Все чадъ твоихъ, о Лузъ! въ стремленьи дерзкомъ льстило;
Самой луны лице ихъ блескомъ озарило:
Ея тронъ сребряный изобразясь въ волнахъ,
Утѣхи, тишину показывалъ въ водахъ,
Гдѣ сонмы разныхъ рыбъ забавы представляли,
Ихъ движимы лучи въ обманъ влекли, прельщали.
Супруга вѣрнаго въ объятіяхъ лежа
И въ узахъ сна Эльвирь зефирами дыша,
Любовнымъ божествомъ и брачнымъ окруженна,
Покоя въ сладостяхъ казалась погруженна.
Покойся! ей Рамиръ съ горячностью вѣщалъ,
И съ милыхъ глазъ ея межътѣмъ цвѣтки онъ рвалъ,
Едва любовными устами ихъ лобзая.
Такъ легкая пчела, Поверхъ цвѣтовъ летая,
Пріятный оный сокъ съ искусствомъ нѣжнымъ пьетъ. —
Покойся, о драгой любви моей предметъ!
Пусть нѣжный Купидонъ съ Морфеемъ съединится,
Крилами ихъ твой взоръ пріятно осѣнится;
Пусть въ точномъ образѣ и во своихъ чертахъ
Въ твоихъ любовникъ твой мечтается глазахъ.
Въ часъ утра взоръ открой дишѵ только въ той надеждѣ,
Чтобъ зрѣть меня въ огнѣ сильнѣишемъ, нежель прежде,
И чтобъ прелестнѣе красы свои явить,
Чтобъ больше нравиться, любить, любимой быть.
Но страшнымъ сномъ Эльвирь и видомъ возмущенна,
Блѣдна, трепещуща и ужасомъ стѣсненна,
Встаетъ и вопитъ вдругъ: тебя-ль, Рамиръ драгой,
Держу въ объятіяхъ, и ты ль предо мной!…
Любезныи мужъ! во мнѣтвой образъ почиваетъ.
Но что! какой мной страхъ и трепетъ обладаетъ?…
Какъ мой мятется умъ! гдѣ н? куда гряду?
Какую предъ собой пначевну зрю бѣду?
Оставь! да восприму токъ жизненныхъ дыханій…
Еще я слышу вопль печальныхъ сихъ стенаній;
Я зрю еще теперь свирѣпство сихъ валовъ,
Густую тму и кровь и жалкихъ мертвецовъ;
Зрю мрачныхъ демоновъ; о, какъ представлю нынѣ!
Которы держатъ насъ съ тобой въ морской пучинѣ…
Я зрю сіи брега, природа гдѣ мертва,
Гдѣ скуки домъ, гдѣ гробъ гонима существа,
О Небо! я сама, твоя супруга страстна…
Твоя Эльвирь… и что! я плоть твою… несчастна!…
И сердце я твое снѣдала… грозный рокъ!
И что! при мнѣ твоей пресѣкся жизни токъ…--
Едва произнося слова сіи слезяща,
Вторично падаетъ въ смущенный мракъ, стеняща.
Вотще Рамиръ ея болѣзнь препобѣждалъ,
Вотще лобзаніемъ токъ слезный прекращалъ.
На всѣ въ ней чувствія, призраки толь суровы,
Казались, налагать въ свирѣпствѣ узы новы.
Никакъ, отвѣтствуетъ твой видъ, твой милый взоръ,
Твой просвѣщенный умъ и мудрый разговоръ,
И крѣпость съ мужествомъ толь прежде мнѣнадежна,
Не истребятъ во мнѣ призрака толь мятежна.
Мракъ сихъ предчувствій ты разсыпь, о горній свѣтъ!
Онъ, ужасомъ меня покрывъ, еще растетъ.
Рамиръ! теперь уже зрю бури, волны, бѣдства,
И съ гибелью судовъ соединенны слѣдства,
Зрю смерть твою… но нѣтъ, ея не буду зрѣть!
О Небо! ты позволь мнѣ прежде умереть!
Съ душею пусть его моя соединится,
Пусть жизнь его чрезъ то драгая сохранится!
Но благотворнаго Рамиръ свѣтила ждетъ,
Котораго возвратъ, утѣшительный свѣтъ
Природу каждой разъ живитъ и воскрешаетъ,
Да лучъ его, что тму ночную прогоняетъ,
Въ душѣ Элвириной видъ грозный истребитъ
И свѣтлостію дня ей сердце усладитъ;
Вступаетъ наконецъ оно въ стези небесны,
И мракъ предъ нимъ въ мѣста стремится неизвѣстны;
День возраждается и сладка тишина,
Остатокъ ужаса , Эльвирь хранитъ одна;
Въ нби привидѣнія, питаемы любовью
И слабостью ея и женской нѣжной кровью,
Ей впечатлѣли въ мысль сильняй свои черты.
Душа! имѣешь ли свѣтаіьникъ гробный ты,
Который бы предтекъ въ несчастьяхъ предъ тобою,
И зло тебѣ являлъ, назначенно судьбою?
Но коль нельзя сего намъ рока избѣжать,
О Небо! удоетой его не предъявлятъ.
Морями между тѣмъ зефиры обладали
И воды краснаго дня сладость ощущали.
Тамъ съ шумомъ корабли, пріятнымъ межъ пучинъ,
Неслися по сребру, Нерей, твоихъ долинъ!
Ты побѣдителемъ зрѣлъ Гаму надъ собою.
Духъ движущій, Душа, все правяща Собою,
Душа, что славою наполнила Своей
И долъ, и небеса и бездны всѣхъ морей,
Которая, въ мірахъ несчетныхъ обращаясь,
Творитъ. и движетъ все, ни чѣмъ не утруждаясь,
Повсюду жизни даръ, и даръ щедротъ ліетъ,
У Коей въ бытіи конца и въ царствѣ нѣтъ;
Сей высочайшій Умъ, сей Богъ боговъ предвѣчной,
И сущность Коего въ любови безконечной,
Кому вся тварь дитя, чьей воли все есть плодъ;
Сей, говорю, Отецъ, Источникъ всѣхъ щедротъ,
Чтобъ наказать нашъ Шаръ преступный и плачевный,
Гдѣ ярости Его слѣдъ зрится нынѣ гнѣвный,
Благоволилъ, чтобъ духъ свирѣпъ, неумолимъ,
И яростенъ леталъ по областямъ земнымъ.
Сей духъ есть мрачный духъ, гонитель смертныхъ злостный,
И сѣющъ на земли мученій плодъ несносный;
Онъ смертныхъ на главу всѣ бѣдствія собралъ,
Кровавый мечъ своей рукою исковалъ;
Онъ пламенникъ войны возжёгъ и внесъ раздоры
И громъ, чѣмъ насъ разятъ небесны въ гнѣвѣ горы,
Сей громъ, сей страхъ, сію божественную месть,
Умѣлъ отъ высоты похитить и унесть,
И силой онаго сталъ смертныхъ онъ губитель;
Сей беззаконій всѣхъ источникъ и родитель
Изъ ада самаго исторгъ металлы намъ;
Мы, имъ устремлены, несемся по волнамъ;
Сей духъ теченіе дней нашихъ сокращая,
И тысящи гробовъ подъ нами изрывая,
Весь свѣтъ преображалъ въ одинъ пространный гробъ;
Свергаетъ онъ вѣнцы съ помазанныхъ особъ;
Своимъ могуществомъ земныя рушитъ царства;
Нероновъ, Кромвелевъ, исполненныхъ коварства,
Возводитъ на престолъ своею онъ рукой;
Онъ Карла перваго подвергнулъ смерти злой;
Онъ бременемъ народъ отягощаетъ слезнымъ;
Мы стонемъ отъ него подъ скипетромъ желѣзнымъ:
Въ сердцахъ владыкъ, что въ страхъ приводягь смертныхъ родъ,
Щедротамъ, благости онъ заключаетъ входъ.
Сей духъ, котораго мы жертвою мученій,
Отъ вѣка былъ отецъ злодѣйствъ и преступленій.
Всякъ добродѣтельный, разимъ его стрѣіой,
Не долженъ ожидать, какъ только смерти злой.
Успѣхъ и счастіе людей его смущаетъ,
На всякій лавръ свой ядъ онъ смертный изливаетъ:
Онъ дхнетъ, — и Фурія, воспламенившись вдругъ,
Назвавшись Завистью, земной тревожитъ кругъ.
Скрежещетъ, мучится онъ, зря людей блаженныхъ,
Онъ кровь и слезы пьетъ несчастьемъ утѣсненныхъ:
За радостную пѣснь ихъ стонъ плачевный чтитъ
И мстительнымъ всегда онъ пламенемъ горитъ.
Со вздохами изъ устъ его течетъ свирѣпство;
Вся радость въ томъ его, чтобъ дѣлать зло и бѣдство.
Онъ зритъ, что мужество безстрашныхъ сихъ пловцевъ
Готовится сорвать геройскихъ пальмъ вѣнцевъ;
Зерцало счастія два сердца сопряженны
Онъ зритъ — и сѣти вдругъ его коварствъ сплетенны.
Уже на оный брегъ мучитель полетѣлъ,
Гдѣ ярость злобную исполнить онъ хотѣлъ.
Среди морей, что путь предѣловъ сокровенныхъ
Отъ глазъ Европы всей наукой озаренныхъ,
До сихъ временъ хранятъ, невѣдомъ и сокрытъ,
Твердыня каменна, возвысившись, стоитъ;
Къ ней приразясь, волна со страхомъ убѣгаетъ
И небо на нее во ужасѣ взираетъ:
Оно тамъ слабый лучъ и блѣдный свѣтъ ліетъ;
Что въ вящшемъ мракѣ вспять на высоту течетъ;
Подошва сей горы въ дно бездны углубилась,
Отъ высоты своей незримою сокрылась;
Плачевный рокъ судовъ и смерть лежитъ при ней:
Остатки бѣдственны премногихъ кораблей,
Отломки мачтъ, тѣла и члены раздробленны,
Къ брегамъ симъ бурею несчастно устремленны,
Съ отверзтыми усты, отчаянъ и смущенъ
Ослабшихъ рукъ вотще усильемъ подкрѣпленъ,
Тамъ зрится Ужасъ плыть къ свирѣпой сей твердынѣ,
Но, ею отраженъ, является въ пучинѣ;
Тамъ страшный смертный вопль, пронзивъ собою слухъ,
Стрѣлами вдругъ язвитъ сердца и томный духъ;
Чрезъ клятву съединясь всѣхъ вѣтровъ сонмъ свирѣпыхъ,
Шумитъ на сихъ мѣстахъ плачевныхъ и нелѣпыхъ,
И бурной яростью онъ дышетъ вѣчно въ нихъ,
Опустошая все тиранствомъ устъ своихъ;
Тамъ погруженный Фебъ во мракъ густой, трепещетъ
И стрѣлъ златыхъ съ высотъ эѳирныхъ онъ не мещетъ;
Отъ вѣка въ собранныхъ тамъ облачныхъ горахъ
И въ черныхъ день отъ дня сгущаемыхъ парахъ,
Ужасныхъ демонъ бурь въ неистовствѣ стенящій,
Гремитъ, свирѣпствуетъ всѣмъ съ гордостью претящій;
Онъ вѣтровъ на крилахъ бунтующихъ сидитъ,
Онъ на главѣ своей всѣ непогоды зритъ;
Отъ волосовъ его рѣка стремится черна,
На яростцомъ челѣ со прахомъ буря сѣрна.
Изъ впалыхъ глазъ стремитъ онъ молнію и блескъ,
Изъ адскихъ устъ его несется громъ и трескъ;
Съ стихіями одинъ во брани онъ всечасной,
Онъ свѣтлость дней мрачитъ, смущая воздухъ ясной;
Десницей мѣдною удары онъ даетъ.
Отъ основанія всю землю тѣмъ трясетъ;
Онъ бѣшенствомъ своимъ моря смущать летаетъ;
Во средоточіи онъ ада обитаетъ.
«Стремись отмстить меня, мой братъ, мой вѣрный другъ,
На берега сіи пренесшись злобный духъ,
Рекъ демону сему нечестіемъ кленяся.
Отмсти, излей твой гнѣвъ всей бездной укрѣпяся,
Во Португальцахъ ты всю крѣпость сокрушай,
Ихъ предпріятіе продерзкое карай,
И мужественно стань ты славѣ ихъ противу,
Геройскихъ дѣйствій токъ прерви и мысль кичливу;
Лети, да мудрость ихъ разрушится тобой;
Да ненавидимы сердца двухъ смертныхъ мной…
Увы! о, коль они и въ бѣдствіяхъ блаженны!
Да ощутятъ въ себѣ вѣсь гнѣвъ твой истощенный;
Лети! да отъ твоихъ ударовъ смертныхъ зрятъ,
Что ты всегда мнѣ былъ и будешь вѣчно братъ.»
Онъ рекъ — уже отъ узъ всѣ вѣтры разрѣшились,
Вдругъ буря съ нощію къ свирѣпству устремились,
Чрезъ громы страшные, чрезъ молній быстроту
Подъемлются валы, какъ горы, въ высоту;
Скрежещутъ и кипятъ въ дали морскія бездны
И небо въ ужасѣ покрыли взоры слезны.
Тебѣ, любовница, достойна горькихъ слезъ!
Грозяща Истина, нисшедшая съ небесъ,
Чрезъ мрачный сонъ, чрезъ сонъ печальный и ужасный,
Явила съ точностью твой рокъ, твой рокъ несчастный;
Скажи, что дѣлала ты въ страхѣ сихъ премѣнъ?
Твой взоръ померклый былъ отъ свѣта удаленъ:
Ты въ нѣдрахъ нѣжныя лобви себя скрывала,
Она, тебя объявъ, слезами орошала.
Твой жалостный супругъ, не мысля о себѣ,
Смущался, трепеталъ лишь только о тебѣ.
Не зрѣлъ онъ ни кого, кромѣ тебя и сына,
Васъ покрывала двухъ его душа едина.
Мгновенно грозна смерть изъ адскихъ безднъ изшла,
И понта на валахъ немедля возлегла.
Вдругъ молнія летитъ, мракъ бездны отверзаетъ,
И тѣхъ, которыхъ смерть на жертву избираетъ,
Свергаетъ въ черну хлябь, въ ужасныя мѣста,
Повергла — и сомкнулъ несытый адъ уста.
Тутъ буря, мракъ; Эолъ свой гнѣвъ усугубляютъ,
И надъ несчастными удары умножаютъ;
Ихъ предводя, гремитъ свирѣпый адскій духъ,
Стремятся вси они съ нимъ флотъ разсыпать вдругь.
Едину ужаса пловцы картину зрѣли,
Очей ихъ свѣтъ исчезъ и лица ихъ блѣднѣли,
Одно рыданіе и страшный только стонъ
Неслися по валамъ, смущали горизонъ;
Тамъ воплей тысящи на небо устремлялись,
Но, имъ отринуты, водъ въ бездну погружались;
Отломки мачтъ, тѣла несутся по водамъ,
Игралищемъ служа и смерти и волнамъ.
Виновникъ зла сего самъ, радуяся, плещетъ,
Ожесточается и яростнѣй скрежещетъ:
Корабль, что несъ свое несчастіе съ собой,
На камень устремилъ онъ самъ своей рукой,
Разрушилъ — и Рамиръ въ пучину упадаетъ,
Держа все то, что онъ себѣ предпочитаетъ.
Въ семъ новомъ бѣдствіи, тягчайшемъ прочихъ бѣдъ,
Власть полную надъ нимъ любовный огнь беретъ:
Одною онъ рукой объялъ жену и.сына,
Чтобъ не похитила ихъ яростна пучина;
Онъ сердце и его восторгъ й крѣпость силъ
И бодрость всю тогда въ сей мышцѣ заключилъ
Толь дивны подвиги одной любви сразмѣрны,
Ея усилій плодъ, дѣла неимовѣрны, —
Другою онъ плыветъ, сражаяся съ судьбой,
Съ волнами, съ вѣтрами, со смертною косой.
Тутъ часто бурный валъ, являя всю свирѣпость,
Дерзаегь утомллть его десницы крѣпость
И имъ несомое сокровище отъять.
Но нѣжная любовь, что зрѣлась возрастать,
Рамиру; коего все тщетно угнетаетъ,
Силъ смертныхъ мужество превышше изливаетъ.
То вдругъ несется онъ къ небеснымъ облакамъ,
То низвергается онъ ада ко вратамъ,
Ему блескъ молніи, блескъ грозный и плачевный
Являетъ смерть… Сія, простерши руки гнѣвны,
Его въ пучинѣ золъ стремится погрузить;
Но что въ немъ бодрый духъ, что можетъ сокрушить?
О Небо! можно ли, чтобъ смертный слабый, бренный,
Отчаянъ и въ волнахъ, судьбою притѣсненный,
Толь много мужества и бодрости имѣлъ!
Сія ли смертныхъ часть, и сей ли ихъ предѣлъ?
Рамиръ влюбленъ. Его рука побѣдоносна
Не то, чтобъ уступить свирѣпству рока злостна,
Но вящшую кще раждала крѣпость въ немъ.
Его душа, всегда горя любви огнемъ,
Бъ объятіи своемъ держала заключенно
То прелюбезное, то бремя драгоцѣнно,
Для жизни коего равно сама она
Въ Рамировой рукѣ была заключена.
Такъ кокошъ бодрствуетъ надъ робкими птенцами,
Соединяетъ ихъ, содержитъ подъ крилами,
Коль ястребъ, врагъ его, подъ облакомъ летитъ
И быстрый свой полетъ къ его птенцамъ стремитъ.
Ко слабой помощи несчастный прибѣгаетъ,
И жизнь свою снасти еще Рамиръ желаетъ,
Ту жизнь, на коей нить утверждена тѣхъ дней,
Что жизни для него любезнѣе своей.
Такъ прежде Лахезисъ, пылая мстящимъ гнѣвомъ,
Жизнь Мелеагрову съ полусожженнымъ древомъ
И смертную судьбу свирѣпо сопрягла,
Которо пламенемъ въ безумствѣ мать сожгла.
Рамиръ ту жизнь спасти отъ волнъ жестокихъ тщится,
За кою самъ стократъ умреть не устрашится;
Онъ древо, что неслось поверхъ воды морской,
Старался ухватить простертою рукой;
Но въ древо будто бы тотъ злобный духъ вселился,
Кой мщеніемъ противъ Рамира ополчился:
Оно изъ-подъ его десницы утекло ,
И жизнь Рамирову съ собою увлекло.
Дабы умножить страхъ и ужасъ, толь безмѣрный,
Ночь темная вездѣ сгустила облакъ черный.
Вѣщаютъ, будто бы во крайности такой
Небесной отроча блестяще красотой,
Какъ молнія съ высотъ пустилося эѳирныхъ,
Чтобъ волны разсѣкать полетомъ крилій мирныхъ,
И чудодѣйственнымъ жезломъ ударивъ ихъ,
Спасительной рукой изъ самыхъ нѣдръ морскихъ,
Возвысить предъ лицемъ Рамировымъ лампаду,
Чтобъ излила она ему лучей отраду
И освѣтила бы предъ нимъ пространный гробъ,
Предуготованный на днѣ морскихъ утробъ.
Такъ путешественникъ, заблуждшій межъ лѣсами,
Чрезъ неизвѣстный путь, но скорыми стопами
Стремится и летитъ тому лучу во слѣдъ,
Что чрезъ сгущенный лѣсъ являетъ слабый свѣтъ,
Прекрасный отрокъ сей отъ высоты эѳира
Слетѣвшій, чтобъ изъять отъ наглыхъ волнъ Рамира,
Былъ нѣжный Купидонъ любви сладчайшей богъ….
О! если бъ онъ спасти любовника возмогъ!
Вблизи * бреговъ, въ честь той планетѣ посвященныхъ,
- Близъ острова Мадагаскара, посвященнаго Лунѣ.
Что сребряны лучи оъ предѣловъ отдаленныхъ
На полукружіе, гдѣ мы живемъ, ліетъ,
Когда подземнымъ Фебъ златой являетъ свѣтъ
Близъ острова сего, обильнаго плодами,
Гдѣ царствующая Ѳетида надъ волнами
Пловцу, ослабшему отъ тягостныхъ трудовъ,
Пристанище даетъ, спасая отъ валовъ.
Есть островъ и другой, но ахъ! совсѣмъ отмѣнный —
Домъ злополучія и край, всего лишенаый;
Тамъ издыхаетъ вся природа стѣснена,
И въ скорбныхъ горести цѣпяхъ заключена,
Стеняща вопіетъ, вседневно воздыхаетъ;
Тамъ принужденно Фебъ лучъ свѣтлый изливаетъ.
Такъ былъ нелѣпъ сей міръ въ начатіи своемъ,
Когда еще страны и всѣ предѣлы въ немъ
Въ жестокихъ тяжка сна заклепахъ содержались,
Пустыней темною и бездною казались,
Поверхъ которыя на тягостныхъ крилахъ
Носился мракъ, вездѣ распростирая страхъ.
Въ противныхъ сихъ поляхъ со Флорою Помона.
Не ставятъ никогда великолѣпна трона,
Печальну землю ихъ, презрѣнну отъ небесъ,
Не орошаетъ въ вѣкъ Аврора токомъ слезъ.
Зеленой розы тамъ не видно надъ холмами;
Не распещряются долины ихъ цвѣтами,
Не извиваются струи въ пустыняхъ сихъ,
Не услаждаютъ слухъ журчаньемъ водъ своихъ,
И нѣжныхъ птичекъ тамъ не слышно трелей стройныхъ,
Летятъ онѣ отъ мѣстъ сухихъ, безплодныхъ, знойныхъ.
А если хоть одну несчастливый полетъ
На сей свирѣпый брегъ чрезъ море пренесетъ,
Бываеть такова возвѣстницей страданій,
Пророчицей скорбей, печалей и стенаній.
И наконецъ земля, въ свирѣпости своей,
Отъ мѣдныхъ нѣдръ, одной приличныхъ только ей,
Въ сей варварской странѣ единый тернъ раждаетъ.
Безчувствеиный песокъ и камни изращаетъ.
Оставя мрачныя Эребовы мѣста,
Чудовищъ въ мѣстѣ семъ живетъ одна чета,
Котора съ сихъ бреговъ, съ своихъ предѣмовь вѣчныхъ,
Стремясь усиліемъ полетовъ быстротечныхъ,
Летитъ опустошать собой пространный свѣтъ,
Когда ее къ тому злость Атропы зоветъ,
Одно изъ нихъ есть гладь, всегда собой снѣдаетъ,
Какъ вѣчнымъ вранамъ, самъ собой всегда терзаемъ;
Духъ злобы, что ему и бытіе самъ далъ;
Мертвитъ его, но такъ, чтобъ <онъ не умиралъ,
Другое именемъ неплодія зовется,
Изъ устъ его всегда и смерть и зной несется,
Отъ взора гнѣвнаго злакъ вянетъ по лугамъ,
Поверженна, стенетъ земля къ его ногамъ.
Сихъ мѣстъ отъ благости небесной отчуждеянныхъ,
Препобѣдивъ валовъ свирѣпство разъяренныхъ,
Всѣ духа злобнаго усилія и гнѣвъ,
Всѣхъ адскихъ демоновъ жестокость одолѣвъ,
Лишенный силъ, едва дыханіе имѣя
И духа жизненна послѣдней искрой тлѣя,
Котору богъ любви въ немъ тщится удержать,
Сихъ мѣстъ, уже едва имѣя мочь стоять,
Готовъ на брегѣ пасть подъ смертною косою,
Рамиръ достигъ, неся, что мило, все съ собою.
Въ началѣ не къ себѣ онъ мысли обратилъ,
Но къ жизни, кою онъ всего священнѣи чтилъ, —
Къ предмету, что его собой одушевляетъ,
Къ которому въ немъ духъ, какъ къ божеству пылаетъ, —
Весь взоръ его очей къ Эльвирѣ устремленъ,
И духъ его къ ея пріятствамъ пригвожденъ.
О Небо! что сей видъ? Рамиръ, гонимъ судьбою,
Зритъ сына своего съ супругой предъ собою…
Надъ ихъ главами смерть простерла свой покровъ,
Стопами адовыхъ касаются бреговъ.
Вопль горестный Рамиръ съ любовнымъ испущая,
Супругу нѣжную и сына обнимая,
Лобзаній въ тысящи онъ сердце раздѣлилъ,
Онъ душу имъ свою и жизнь во грудь излилъ;
Стократно онъ Эльвирь въ объятія пріемлетъ,
Она любовницы стократъ названье внемлетъ.
И божества… но что и имя таково
Не сильно изъяснить всей нѣжности его.
Съ горячностью ее онъ къ персямъ прижимаетъ,
Прелестны очи ей слезами орошаетъ,
И сердце прилѣпивъ къ устамъ сей красоты,
На коей, смертныя явилися черты,
Послѣдней живности быть хочетъ обновитель;
То Прометей, то онъ, счастливый похититель
Огня божественна, горяща въ небесахъ;
То онъ, что лучъ живой нося въ своихъ устахъ,
Въ грудь твари своея и своего искусства
Стремится огнь излить и животворны чувства.
Такой любви чудесъ нѣтъ выше ни какихъ.
Толь чистой искрою Рамиръ лобзаній сихъ
Возмогъ бы въ мраморѣ открыти чувствій пламень
И жизни духъ излить въ жестокій самой камень…
Ахъ! что ты дѣлаешь? О нѣжный мужъ! постой…
Эльвирь и сынъ ея пусть вѣкъ скончаютъ свой;
Постой… На нихъ уже сна смертнаго оковы,
И души ихъ уже оставить плоть готовы;
Умри ты съ ними здѣсь, скончай свою напасть.
О, если бы ты зналъ, что горестная часть
Постигнетъ впредь тебя и что судебъ рукою,
Мечъ острый надъ твоей взнесенъ уже главою!
Отверзла наконецъ, свой взоръ на свѣтъ Эльвирь.
Не солнце зритъ сперва, но зрится имъ Рамиръ,
Ты живъ, ты живъ моей, о цѣль любви безмѣрной;
И жизнь тобой дана твоей супругѣ вѣрной!
О Небо! я ударъ винить могу ли твой!
Лубезный мнѣ супругъ и сынъ спасенъ тобой!
Рамиръ! пусть нынѣ духъ нашъ въ крѣпость облечется,
Тебя я зрю, — чего желать мнѣ остается?
Съ тобою буду жить въ пустынныхъ сихъ мѣстахъ,
Когда ты въ нихъ, они какъ рай въ моихъ очахъ.
И знай, коль ты отрешь мои потоки слезны,
Мнѣ слезы таковы пребудутъ въ вѣкъ любезны.
Кто можетъ возмутить спокойство нашихъ дней?
Въ чемъ зло мое? въ любви пребуду въ вѣкъ твоей.
Любовь моя, Рамиръ отвѣтствуетъ рыдая,
Любовь тебя губитъ, супруга дорогая!
Она тебя волнамъ свирѣпымъ предала,
Она тебя въ сію пустыню привела —
И се, о Боже! мзду горячность получаетъ!
Моя рука, моя Эльвирѣ грудь пронзаетъ!
Ахъ! безъ сомнѣнія, супруга вопіетъ:
Печаль твоя ударъ мнѣ пагубный даетъ;
Не лей предъ мною слезъ, я оныхъ устрашаюсь,
И больше видомъ ихъ, чѣмъ страшныхъ мукъ терзаюсь —
Ахъ! мнѣ ли можно твой духъ томный ободрить,
И погасающу въ немъ бодрость воспалить?
Отринь твой страхъ о мнѣ, твоей супругѣ страстной;
Духъ, мужество во мнѣ растетъ съ судьбой несчастной,
Скрѣпимся. Пусть умру, коль нужно то судьбѣ,
Но близъ тебя умру и оживу въ тебѣ.
Но мыслей удалимъ видъ грозныхъ и мятежныхъ,
Богъ праведенъ и Онъ сердецъ зиждитель нѣжныхъ,
Онъ покровитель ихъ; не можетъ попустить,
Дабы любовь могла мнѣ къ смерти путь открыть.
Коль въ сихъ мѣстахъ живутъ свирѣпые народы,
Моя любовь смягчитъ жестокость ихъ природы;
Чудовища ль на сихъ брегахъ живутъ одни?
Сей нѣжности огнемъ растаютъ и они.
Я въ силахъ умягчить жестокій самый камень;
Я сердце нѣжное, любовный сладкій пламень,
Пріятства чувствъ моихъ и живости моей,
И душу наконецъ здѣсь дамъ природы всей.
Вся тварь, какъ я, тобой здѣсь будетъ восхищенна.
Пойдемъ узнать: намъ смерть иль жизнь опредѣленна.
Рекла, и нѣжностью препобѣждая страхъ,
Веселый кажетъ видъ въ лицѣ и на очахъ;
Потоки слезъ и скорбь внутрь сердца прогоняя
И къ персямъ нѣжнаго младенца прижимая,
Къ симъ роковымъ мѣстамъ предшествуя течетъ,
Гдѣ поле бѣдствій всѣхъ ее несчастну.ждетъ.
Рамиръ, печалію несносною пожертый,
Имѣя къ небесамъ со дланьми взоръ.простертый,
Рыданьемъ, вздохами стѣсняя скорбну грудь,
Послѣдуетъ своей супругѣ нѣжной въ путь;
Онъ цѣлію очей Эльвирь одну имѣетъ,
Онъ зритъ ее, но рѣчь сказать языкъ нѣмѣетъ.
Въ сдезахъ его, въ сіезахъ готовыхъ течь рѣкой,
На пасмурномъ челѣ, дышалъ гдѣ рокъ презлой,
Теченье гдѣ судьбы себя изобразило,.
На всѣхъ его чертахъ читать удобно было
Тѣ страшны случаи превратности временъ,
Которыхъ бременемъ онъ будетъ угнетенъ.
Коль въ свѣтѣ самыя простѣйшія искусства
Умѣютъ привлекать своимъ пріятствомъ чувства,
О, человѣчество, природа и любовь!
Пусть вашъ плачевный вошь услышанъ будетъ вновь;
Пусть ваши жалобы и нѣжны вздохи нынѣ,
Цвѣтъ съ жизнію дадутъ печальной сей картинѣ?
Утѣхой слезы лить къ ней привлеченъ и я,
Надъ нею тщательно трудится кисть моя.
Вы нѣжные свои цвѣты соедините,
Своихъ прискорбныхъ слезъ потокомъ ихъ мочите,
Вспомоществуйте мнѣ вы кистію своей,
Своими прелестьми украсьте образъ сей;
Представьте сей четы и взоръ и видъ смущенны,
Да вашими сердца чертами всѣ смягченны,
Супруговъ сихъ печаль почувствуютъ въ себѣ,
Какъ будто и они страдали въ сей судьбѣ.
О Ты! на Коего премудрый уповаетъ,
Котораго онъ чтя, добовію пыіаетъ!
Всещедро Божество и смертныхъ всѣхъ Творецъ,
Со кротостью на всѣхъ взирающій Отецъ!
Знакъ тлѣнна вещества, сіи толь страшны бѣдства,
Печать ничтожества, судебъ премѣнныхъ слѣдства
Стрѣлами рукъ Твоихъ возможно ли почесть,
Летящими съ высотъ для земнородныхъ въ месть?
Имѣетъ ли нашъ Шаръ печальный и плачевный
Живущихъ на себѣ, на коихъ громъ Твой гнѣвный
Возмогъ бы тяжкіе удары истощать
И ярость мстительну на нихъ ожесточать? —
Подъ пагубной сія чета звѣздой рожденна,
Несчастья и любви союзамъ сопряженна,
Влекома яростью разгнѣванныхъ небесъ,
Идетъ въ сіи мѣста, въ жилище горькихъ слезъ,
Котора, видя ихъ, ужаснѣй видъ являетъ
И взора смертнаго врагомъ себя считаетъ.
Усугубленъ былъ страхъ съ неплодіемъ вездѣ,
Утѣшительныхъ мѣстъ не видѣли нигдѣ;
Неумолимая земля подъ ихъ стопами,
Вооружаетъ путь кремнистыми стезями
И нѣдра заключа твердѣйши, нежель мѣдь,
Не изращаетъ имъ и грубыхъ травъ во снѣдь.
Ихъ ноги робкія, любовью только тверды,
Находятъ, что сіи поля вемвлосерды
Со вящшей лютостью вездѣ поглощены
Отъ духа злобнаго, которымъ преданы
Свирѣпствамъ, что страшатъ природу несчастливу;
Однакъ сія чета стремится имъ противу.
Надежда, ахъ, сей богъ, сей благотворный духъ,
Несчастливыхъ людей единый вождь и другъ,
Сей обаятель, что намъ очи закрывая,
Чрезъ все теченіе дней нашихъ намъ лаская,
Насъ въ невозможныя желанія ведетъ,
Она, предъ ними свой, увы! сокрыла слѣдъ.
Боготворимая красавица Рамиромъ,
Воспитанна во всемъ и Нѣгой и Зефиромъ,
Пріятства ногъ своихъ, которыхъ бѣлый видъ,
Чистѣйшій алебастръ привесть возмогъ бы въ стыдъ,
Которы самъ Эротъ, невинно улыбаясь,
Стократно лобызалъ, ихъ нѣжностью прельщаясь,
Обезображенны, растерзанны, въ крови,
Узрѣла…. но стенать не хощетъ отъ любви.
Такъ, честь карійскихъ странъ, слонова кость казалась,
Коль бѣлизна ея съ багряностью сливалась,
Таковъ и розѣ видъ, Аврора, ты даешь,
Какъ въ утренни часы ей слезны капли льешь.
Коль острая стрѣла Рамиру грудь пронзаетъ!
Летитъ онъ ей къ стопамъ, летитъ и упадаетъ;
Съ слезами прилѣпя онъ къ нимъ уста свои,
Внутрь сердца извлекалъ ея крови струи.
Несчастіемъ своимъ Эльвирь неустрашенна,
Стенала, горестью Рамировой смущенна.
Сей брегъ, гдѣ адскій духъ неистовствомъ дышалъ*
Сей брегъ для нихъ вездѣ печальнѣй видъ являлъ.
Эльвирь, которыя безсильна женска крѣпость
Стремится одолѣть вотще судьбы свирѣпость,
При всей своей любви покорствуя бѣдамъ,
Упала наконецъ къ любовничьимъ стопамъ.
Рамиръ возможную здѣсь бодрость воспріемлетъ,
Онъ сына и ее на рамена подъемлетъ.
Изображаешься таковъ и ты, Эней,
Когда ты, уцѣлѣвъ отъ острія мечей,
Летѣлъ сквозь огнь и смерть и чрезъ кровавы члены,
Боговъ и рождшаго неся за градски стѣны.
Но сей несчастливый, какъ свыше укрѣпленъ,
Въ.сіе мгновеніе претягостныхъ временъ,
Любезнѣй бремя несъ, чѣмъ всѣ Языковъ боги, —
Онъ саму несъ любовь въ сіи минуты строги;
Но самъ всю крѣпость силъ трудами истощивъ*
Стѣсненъ печалію, уже едва и живъ,.
На мѣдно сей земли лице онъ упадаетъ.
Такъ все прегрозный рокъ во свѣтѣ низлагаетъ!
Уже сію чету несчастну гладъ терзалъ.
Рамиръ, что о своей супругѣ лишь стеналъ,
И меньше чувствовалъ свои напасти злыя,
Вотще протекъ чрезъ всѣ мѣста сіи пустыя,
Не могъ себѣ, увы! онъ пищи въ нихъ снискать;
На вопль его ни что не хочетъ отвѣчать;
Нѣтъ пищи той для нихъ, что всѣ чудовищъ роды
Имѣютъ въ даръ себѣ отъ щедрыя Природы.
О пагубна земля! какъ не смягчишься ты
Надъ горестьми сея несчастныя четы?
Но ахъ! къ тебѣ мольбы самой любови тщетны,
Тебѣ и слезъ ея потоки непримѣтны,
Котерое твое сухое нѣдро пьетъ!
Твой брегъ чрезъ то еще свирѣпѣй видъ беретъ.
Эльвирь тогда себѣ свой долгъ напоминаетъ,
Что мать она, что мать, то въ мысли обращаетъ,
Зритъ сына, вкупѣ съ нимъ свое несчастье зритъ.
Прими, открывши грудь изсохшу, говоритъ:
Прими послѣдню жизнь, прими, о сынъ любезный!
Похититъ и ее мгновенно случай слезный!
Смотри, увядшая хладѣетъ грудь моя,
Въ ней жизнь уже едва осталася твоя. —
А мнѣ, мнѣ смерть ничто, какъ даръ щедротъ предвѣчныхъ —
Прими изъ сихъ сосцевъ остатокъ каплей млечныхъ,
Что естествомъ еще въ груди оставленъ сей,
Ахъ! скоро я тебѣ, цѣль нѣжности моей,
Чтобъ испытать судебъ гоненья всѣ жестоки,
Не въ силахъ буду дать, какъ только слезны токи…
Но что я зрю? Рамиръ, ты слезы льешь стеня!
Мнѣ скорбь мою прости, не обвиняй меня.
Умѣю побѣждать судьбу мою и бѣдства;
Стенаніемъ тѣснятъ мнѣ грудь сыновни слѣдства.
Я плачу о тебѣ! ты дышешь въ сынѣ семъ.
А мнѣ, какой мнѣ страхъ въ несчастіи моемъ:
Что близъ тебя умру, уста мои вѣщали.
Скрѣпимся мы еще надеждой въ сей печали,
Престанетъ, можетъ быть, судьба несчастныхъ гнать;
И утомится насъ стрѣлами поражать.
Уже спѣшитъ утечь отъ сихъ бреговъ свѣтъ дневный,
И, возраждаясь въ нихъ, повсюду мракъ плачевный,
Несносну грусть съ собой и ужасъ въ слѣдъ ведетъ.
Въ уединеніи чета сія живетъ;
Уже изъ нутрь его пещеръ печальныхъ, темныхъ,
Страшилищъ полкъ летитъ, призраковъ сонмъ подземныхъ;
Всѣ демоны подъ тѣнь густую притекли
И на брегахъ сея разсыпались земли;
Такъ враны, изъ своихъ убѣжищъ вылетая,
Полетомъ, голосомъ несчастье предвѣщай,
Крилъ множествомъ своихъ лице небесъ мрачатъ,
Носясь поверхъ гробовъ, гдѣ мертвые лежатъ;
Подъ чернымъ на земли покровомъ темной ночи
Сокрытъ есть сонъ, не тотъ, что легко наши очи
Смыкаетъ и во всѣ въ насъ чувства сладость льетъ,
И ложь пріятную во слѣдъ себѣ ведетъ,
Всѣ мысли радостнымъ мечтаніемъ питаетъ,
И духъ нашъ полнъ утѣхъ въ часъ утра оставляетъ;
Но сонъ, что смерти мы обыкли братомъ звать,
Который только скорбь приходитъ умножать
И тяжки налагать на смертный родъ оковы:
Сей сонъ пріялъ Эльвирь въ объятія свинцовы,
На очи, коихъ взоръ спокойства убѣгалъ,
На очи онъ ея свой черный макъ металъ.
Отчаіянье одно съ Рамиромъ бдитъ въ печали;
Онъ слезы истощилъ и течь онѣ престали;
Коль буря страшная вѣ душѣ его и мракъ!
Онъ зритъ, онъ зритъ, и что? плачевный тѣней зракъ!
Въ оковы ужаса онъ самъ себя ввергаетъ,
И если томный взоръ къ Эльвирѣ обращаетъ,
Стрѣлъ тысящію смерть его пронзаетъ духъ,'
Коль въ разны, вопитъ онъ, и скорби вверженъ вдругъ! —
Эльвирь, къ которой я всегда благоговѣю,
Которыя къ душѣ я жизнь свою имѣю,
Отъ радостныхъ бреговъ, гдѣ воспиталась ты,*
Гдѣ красный Фебовъ лучъ ліется съ высоты,
Изъ рукъ родителей ты нѣжныхъ и почтенныхъ,
Отъ странъ отечества, плодомъ обогащенныхъ,
Лишь только для того похищена ты мной,
Дабы притти, гдѣ свѣтъ предѣлъ кончаетъ свой
И чтобъ подвергнуться напастямъ самымъ злостнымъ,
Потомъ и смерть подъять съ мученіемъ несноснымъ;
О, Небо!… Съ словомъ симъ его печаль и страхъ
Усугубляется, растетъ въ его очахъ.
Мечтается ему, что какъ бы черны враны,
Призраки ссѣ ума отчаянна тираны,
Чрезъ Атропу, ему что мстила, собраны,
Со алчностью къ нему летятъ раздражены;
Страшилищъ видитъ онъ со яростью текущихъ,
Кинжалы, стрѣлы, огнь и страшный громъ несущихъ,
Онъ грозну видитъ смерть и мрачный съ нею адъ,
Всѣхъ чувствій члены въ немъ объемлетъ ужасъ, хоадъ
Се привидѣніе, покрыто кровью, прахомъ,
Живущимъ во гробахъ, сопутствуемо страхомъ,
Растерзанъ на себѣ нося и чернъ покровъ,
Съ свѣтильникомъ въ рукахъ ведущимъ въ тму гробовъ,
Имѣя на челѣ всѣ бѣдства начертанны,
Приходитъ на сіи поля, собой избранны.
О, смертный! томный гласъ Рамиру вопіетъ:
О, ты! кого судьба со яростью гнететь,
Тебѣ не отвратитъ ея ударовъ нынѣ,
Ты знай, она твой рокъ скончаетъ въ сей пустынѣ.
Воззри; познай вину ты страха своего,
Вострепещи! во мнѣ ты духа зря того,
Что бѣшенствомъ въ поляхъ ѳессальскихъ воспалился;[1]
Убійцѣ Кесаря несчастному явился!
Вострепещи! я тотъ! повсюду я ношусь,
Я грознымъ именемъ Злосчастія зовусь.
Мгновенно сей призракъ, страшилище природно,
Какъ тонко облако разрушенно, безводно,
Стонъ гнѣвный испустя, съ бреговъ уходитъ прочь
И погружается въ мѣста, гдѣ адска ночь.
Тутъ вдругъ надъ нимъ крилѣ мглы темной распустились,
Всѣ тѣни съ нощію исчезли и сокрылись;
За свѣтностію дня грядешь, Надежда, ты,
И мещешь ложный лучъ и льстивыя мечты;
Но рокъ уже притекъ. Ты лестною тщетою
Не можешь обольстить гонимаго судьбою;
Завѣсу будущихъ проникнулъ взоръ его;
Онъ саму носитъ смерть внутрь сердца своего,
Онъ для Эльвиры всѣ удары ощущаетъ,
Онъ съ нею для нее, несчастный, умираетъ.
Межъ тѣмъ Эльвирь отъ сна смущеннаго встаетъ,
Рамира зритъ, его въ объятіе беретъ.
Казалось, что она забыла, что несчастна,
Узрѣвъ лобовника въ своемъ супругѣ страстна.
Уже ночь темную и страшну оной тѣнь,
Двукратно прогонялъ съ бреговъ сихъ ясный день,
Какъ гладомъ и тоской отчаянной терзаясь,
И къ смерти, на челѣ ихъ зримой, приближаясь,
Рамиръ ръ супругою рыдалъ въ пустынѣ сей,
Да жизнь ихъ прекратитъ, вотще прося отъ ней.
Отъ сихъ противныхъ мѣстъ день въ третій разъ склонялся, —
Какъ слабой лучъ въ дали очамъ ихъ показался;
Летая близко ихъ Надежда, льстивый другъ,
Одушевила въ нихъ ослабшу бодрость вдругъ;
Она, исторгнувъ ихъ отъ рукъ суровой смерти,
Совѣтуетъ къ сему лучу стопы простерти.
Духъ мрачный, оный врагъ Рамировъ, гнѣва, полнъ,
Низринувшіи его на дно пучинныхъ волнъ,
Свирѣпой яростью вредить ему кипящій,
Въ плачеввыхъ сихъ мѣстахъ его еще гонящій,
На брегѣ семъ, что адъ собой изображалъ,
Самъ собственной рукой пещеру ископалъ.
Страхъ адскій вкругъ ея въ собраніи нелѣпомъ,
Нарекъ сей духъ ее мученія вертепомъ;
Онъ грусти въ ней сокрылъ то сѣмя наконецъ,
Что черный ядъ ліетъ во внутренность сердецъ,
Всѣ чувствія собой и мучитъ и терзаетъ,
Печалей горькихъ въ жёлчьи въ скуку погружаетъ-
Едва въ толь страшныя и мертвецамъ мѣста,
Едва въ сей мрачный гробъ вошла сія чета,
Почувствовала вдругъ печали въ немъ суровы
И сердце въ смертныя поверглося оковы.
Я самъ, картины сей изображая зракъ,
Вотще хочу прогнать прискорбій черныхъ мракъ,
Я оныхъ облакомъ повсюду окружаюсь —
Кисть падаетъ изъ рукъ, мятусь, стеню, смущаюсь.
Въ такія наконецъ мѣста, въ таковъ предѣлъ
Несчастныхъ въ ярости всезлобный духъ привелъ.
Нисходятъ, кажется, они къ брегамъ Коцита,
Вся сила ужаса ва ихъ стезяхъ разлита.
Ввѣряются тому, кто въ злобѣ ихъ ведетъ;
Ихъ сердце смертный хладъ стѣсняетъ, мучитъ, рветъ.
Но утоляющій духъ жажду слезъ ихъ токомъ ,
На люту ихъ печаль веселымъ смотритъ окомъ,
Свои нечистые крилѣ на нихъ простеръ,
Онъ самъ предходитъ имъ во мрачный гробъ пещеръ;
Свѣтильникъ онъ возжегъ своей рукою злобной,
Въ которомъ тусклый блескъ, надгробному подобной,
Еще печальнѣе, чѣмъ въ нашихъ ночь глазахъ,
Сіялъ, но только съ тѣмъ, чтобъ имъ представить страхъ;
Съ высотъ кремнистыя горы и пасть грозящей,
Отколѣ мщеніе, скрёжеща въ злобѣ вящшей,
Готовится метать и громъ и тучи стрѣлъ;
Источникъ черный текъ и быстротой кипѣлъ:
Печаль, смущеніе, отчаянье съ тоскою,
И самый съ воплемъ адъ влекій валы съ собою.
Тамъ на стѣнахъ лились кровавыхъ слезъ струи,
Ихъ токомъ письмена начертаны сіи:
"Здѣсь сердце скорбію мнѣ было упоенно,
"И мужество, лишась надежды, сокрушенно;
"Здѣсь я отъ ярости и гладу исчезалъ,
"Издѣсь подъбременемънесносныхъбѣдствій палъ. —
Чудовищъ страшныхъ зрятъ во мракѣ сихъ селеній,
Нечистыхъ сонмы птицъ и грозныхъ привидѣній.
Встаютъ отъ всѣхъ сторонъ тамъ кости мёртвецовъ, —
Остатки древностъю разрушенныхъ гробовъ.
Какой ужасный вопль! какой отзывъ плачевной
Подъ сводомъ носится въ стѣнахъ пещеры гнѣвной!
"Рамиръ! не въ силахъ ты всѣхъ бѣдствій претерпѣть…
"Предъ смертью долженъ ты стократно здѣсь умреть…
"Пусть сердце здѣсь твое удары всѣ пронзаютъ,
"Пусть всѣ удары грудь Эльвиры поражаютъ!
Въ печали, въ ужасѣ и смерти при вратахъ,
На гладной сей земли рыдали во слезахъ,
Хотя ее смягчить горячимъ оныхъ токомъ,
Но, ахъ! она была въ неистовствѣ жестокомъ!
Рамиръ, стѣсняёмый послѣднихъ золъ волной,
Зритъ умирающу супругу предъ собой;
Онъ видитъ, какъ она рукою изнемогшей
Увялы жметъ сосцы груди своей изсохшей,
Чтобъ сынъ, что у нея въ объятіяхъ лежалъ,
Послѣдню кровь ея и жизнь ея пріялъ. —
Чтобъ въ гробѣ семъ ихъ дни плачевны прекратились,
Во мрачну внутренность сихъ мѣстъ они сокрылись:
Я ощущаю смерть, супруга вопіетъ!
Какой жестокій гладъ, меня, о, Небо! рветъ.
Помедлй, ей Рамиръ, весь внѣ себя, вѣщаетъ;
Не зря на гнѣвный рокъ, который насъ стѣсняетъ,
Исторгну изъ земли, противной толь судьбѣ,
Для насъ хоть малу снѣдь и возвращусь къ тебѣ…
Сказалъ Рамиръ, утекъ, и къ ней идетъ поспѣшно;
Пусть злобно естество насъ гонитъ безутѣшно,
Онъ говоритъ, едва имѣя томный гласъ;
Но я его и рокъ умѣлъ смягчить для насъ.
Прими ты плоть сію, послѣднюю отраду,
Для утоленія мучительнаго гладу.
Но въ сердцѣ зракъ его нося Эльвирь своемъ,
Всегда болѣзнуя со нѣжностью о немъ,
Усиліе въ себѣ природы побѣждаетъ
И снѣдью сей ему насытиться желаетъ.
Я гладъ мой утолилъ, отвѣтствуетъ супругъ,
Ко изъясненію едва имѣя духъ;
О, если бъ я тебя отъ глада могъ избавить,
И жизнію моей твою судьбу возставить!
Противъ предчувствія дрожащія руки,
Что отвлекалася ужасшись вопреки,
Не внемля голосу своихъ скорбей, стенаній
И сердца своего печальныхъ воздыханій,
Со алчностью Эльвирь снѣдаетъ плоть сію,
Чтобъ тѣмъ еще продлить несчастну жизнь свою.
Мгновенно въ тотъ же часъ, всѣмъ ужасомъ стѣсненна,
Встаетъ она, бѣжитъ трепещуща, смущенна,
Бѣжитъ она отъ змій зіяющихъ предъ ней,
Отъ ада, кой она несла въ душѣ своей.
Приди, драгой супругъ! приди, подай мнѣ руку…
Смущенну подкрѣпи, разрушь Эльвиры муку!
Приди, потщись мой умъ и мысли ободрить,
Коль можно, чувства мнѣ и память возвратить….
Какое страшное внутри моемъ сраженье!
Коль непонятно мнѣ грызетъ меня смущенье!
То гладъ…. Но ахъ! не онъ, не столь жестокъ и гладъ…
Какая-жъ мстительна та снѣдь, и что за ядъ?
Ахъ, плоть сія во мнѣ жива! меня снѣдаетъ!
Какъ вранъ, какъ Фурія, мнѣ грудь она терзаетъ!
Гонитель сей четы жестокъ, неутолимъ,
Да стрѣлы истощитъ и гнѣвъ неумолимъ,
Желаетъ освѣтить всю ярость дня лучами, —
И чтобъ во ужасѣ смущенными очами
Несносной, тягостной Эльвирь узрѣла видъ,
И то позорище, что сердце въ ней крушитъ —
Въ сіе убѣжище проклято и презрѣнно,
Признаковъ злостныхъ лучъ онъ вводитъ принужденно:
Сей тусклый лучъ едва померклый блескъ ліетъ,
Но чтобы видѣть все, доволенъ въ немъ былъ свѣтъ.
Я зрю, уже въ сей гробъ лучи проникли дневны,
Мѣста оставимъ мы, рекла Эльвирь, плачевны,
День, можетъ, возвратитъ мнѣ чувствія мои,
Тамъ очи возведу на очи я твои.
Драгой супругъ! твой взоръ единъ меня возставить,
Единъ отъ ужасовъ мучительныхъ избавитъ…
Но что я зрю… Рамиръ! ты весь въ крови стеня…
Растерзанъ… Ахъ! та плоть, что мучитъ толь меня…
Котора чрезъ гортань не шла во внутрь мнѣ чрева…
Стремя противъ меня природу полну гнѣва…
Была… «То плоть моя была»… О, день! твоя!
"Моя! онъ рекъ, стремясь, чтобъ грудь обнять ея;
Ты частью моего насытилася тѣла,
Я могъ въ лобви достичь до высшаго предѣла,
На нѣсколько минутъ я могъ твой вѣкъ продлить,
Готовъ теперь, готовъ спокойно смерть вкусить, "
Вдругъ токи слезъ ліетъ душа его смущенна:
Въ его объятіяхъ супруга изумленна,
Со стономъ горестнымъ взирая на него
Подъ тяжкимъ бременемъ несчастья своего
Упала…. Гласъ ея отъ вздоховъ прекратился
И въ нѣдрахъ нѣжнаго онъ сердца заключился.
Скрежещетъ блѣдна смерть, стремится къ нимъ съ косой,
Своей искуссною толь въ варварствѣ рукой
Подъ ихъ стопами ровъ глубокой изрываетъ,
Который сихъ уже несчастныхъ поглощаетъ.
На наконецъ Эльвирь пришла сама въ себя,
Всѣ силы разума и власть употребя,
Въ ней сердце вознеслось превыше всѣхъ стенаній
И начало дышать устами сихъ вѣщаній:
Драгой Рамиръ! ко мнѣ верхъ нѣжностей твоихъ
Есть равна бѣдствій верхъ и горестей моихъ.
Меня жжетъ плоть твоя… и глась ея мнѣ мстящей
Винитъ нечестіе утробы сей горящей.
Уступимъ року мы, уступимъ злости бѣдствъ,
Умремъ, расторгнемъ мы оковы всѣхъ свирѣпствъ,
Воззри! желанна смерть подъ нашими столами,
Чего мы ждемъ? воззри: се гробы передъ нами;
Довольно я жила. Уже души моей!
Не тщися удержать въ несчастной плоти сей,
И пусть съ любовію, отъ коей жизнь имѣегь,
Въ которой движется поднесь и пламенѣетъ,
Пусть въ сей жестокій часъ; являющь къ смерти путь,
Прейдетъ она совсѣмъ въ твою дражайшу грудь.
Къ тебѣ я первыхъ токъ желаній устремила,
Послѣднихъ нѣжностей къ тебѣ прострется сила….
Ахъ! пусть Эльвирь въ твоихъ объятіяхъ умретъ,
За вѣрность мнѣ мою цѣны другія нѣтъ.
Ты знай, сія любовь не прейдетъ быстротечно,
Возстану я, дабы любить тебя мнѣ вѣчно;
Она есть первый даръ, сладчайша благодать,
Какую можетъ намъ жизнь вѣчна обѣщать…
Но что я зрю, о, сынъ несчастный, сынъ любезный,
Се люта смерть твои смыкаетъ очи слезны!
Се новый мнѣ ударъ! угодно ль такъ судьбѣ,
Чтобъ мать твоя въ живыхъ рыдала о тебѣ….
Рамиръ! уже въ твоемъ я жизнь-кончаю сынѣ….
Твой слезный токъ, твои вопль, увы! сдержи нынѣ.
Мнѣ помощь дай сойти на дно земныхъ утробъ…..
И сыну близъ меня пусть будетъ равно гробъ…
Въ пещерѣ сей хощу почить, доколѣ время
Придетъ, чтобъ воскресить мнѣ прахъ и смертно сѣмя…
Я умираю! ахъ! съ лобзаньемъ симъ, мой другъ,
Эльвиры сердце ты прими и нѣжный духъ.
Сіе прелестное, боготворимо тѣло:
Уже ни живности, ни чувствій не имѣло,
Подобно хладный ледъ, Рамиръ его лобзалъ,
Лобзаній мраморъ сей уже не ощущалъ;
Рамиръ ее пренесъ на свѣтъ изъ мрака бездны,
Эльвирь еще на свѣтъ открыла взоры слезны,
Сіе послѣднее усиліе очей,
Сей взглядъ, исполненный ея душею всей,
Рамиру съ нѣжностью ея любовь являетъ —
Полѣдню отъ нея онъ жертву принимаетъ,
Языкъ ея уже во смертныгь узахъ былъ,
Но тихо имя онъ лобовника твердилъ;
И къ нѣжнымъ чувствіямъ ея рука рожденна,
Со твердостью къ груди и къ сердцу прилѣпленна,
Съ восторгомъ знать даетъ, и какъ бы говоритъ,
Что для Рамира въ ней еще оно горитъ,..
Скончалась… и Рамиръ въ тѣ жъ горестны минуты
Скончавъ несчастну жизнь и съ ней мученья люты.
Уже его душа, оставя плоть и свѣтъ,
Стремится и летитъ душѣ Эльвиры въ слѣдъ.
Се облаки Любовь полетомъ разсѣкая.
Румянецъ и лазурь и злато разсыпая
На блещущихъ стезяхъ, какъ Ирисъ въ красотѣ,
Летитъ, спускается къ несчастной сей четѣ,
Простерло вдругъ надъ ней она крилѣ блестящи,
Чтобъ въ хладну грудь вложить ей пламень, вновь горящій,
Чтобъ чувствіемъ еще въ ней сердце оживить
И духа своего всесильный лучъ излитъ.
Такъ голубица плодъ невинный согрѣваетъ,
Такъ бодрственнымъ криломъ живитъ, одушевляетъ.
Но гдѣ судьбы рука, что можетъ тамъ любовь?
Безсиленъ тамъ ея и огнь и нѣжна кровь!
Любовники сіи въ оковахъ вѣчной смерти,
Уже на гласъ ея не могутъ слухъ простерти.
Отъ времени сего на лютыхъ сихъ брегахъ
Плачевный слышенъ крикъ, носящій всюду страхъ;
Тамъ внемлется отзывъ печальный и скорбящій,
Двухъ тѣней плачущихъ тамъ вопль и гласъ стенящій.
Еще твоя ихъ цѣпь связуетъ, Гименей!
Ходящихъ купно ихъ ты зришь въ пустынѣ сеи.
Согласно все уже страны сея страшиться,
Пловецъ ужасшійся оттолѣ прочь стремится;
Природа вопіетъ вседневно тамъ стеня,
Безчеловѣчіе и лютость въ ней виня;
Обиду мстя свою тамъ небо раздраженно,
Лице сея земли отринуло презрѣнно;
Чтобъ запустѣніе въ ней можно было зрѣть.
То мрачный Фебомъ лучъ оставленъ въ ней горѣть:
Покрыты въ ней поля нечистой мглой и прахомъ;
Нептунъ вокругъ шумитъ, грозя ей бурнымъ страхомъ;
Волна, въ неистовствѣ пѣнясь, разсвирѣпѣвъ,
Противъ ея бреговъ стремитъ свой ярый гнѣвъ.
- ↑ Бруту.