„О вы! которые стремитесь на Парнасъ,
Нестройнаго гудка имѣя грубый гласъ,
Престаньте воспѣвать! пѣснь ваша непрелестна,
Когда музыка вамъ прямая неизвѣстна.
Но въ нашемъ ли одномъ народѣ только врутъ,
Когда искусства нѣтъ, или разсудокъ худъ?
Прадонъ и Шапелень, не токмоли писали,
Гдѣ въ ихъ же времена стихи свои слагали
Корнелій и Расинъ, Депро и Моліеръ,
Де ла Фонтенъ, и гдѣ имъ слѣдуетъ Вольтеръ.
Не льзя, чтобъ тотъ себя писмомъ своимъ прославилъ,
Кто Грамматическихъ не знаетъ свойствъ ни правилъ,
И правильно письма не смысля сочинить,
Захочетъ вдругъ творцомъ и стихотворцемъ быть;
Онъ только лишь слова на риѳму прибираетъ;
Но соплетенный вздоръ стихами называетъ.
И что онъ соплететъ нескладно безъ труда,
Передо всѣми то читаетъ безъ стыда.
Стихи слагать не такъ легко, какъ многимъ мнится,
Незнающій одной и риѳмой утомится.
Не должно, чтобъ она въ плѣнъ нашу мысль брала;
Но чтобы нашею невольницей была.
Не надобно за ней безъ памяти гоняться;
Она должна сама намъ въ разумѣ встрѣчаться,
И къ стати приходивъ ложиться гдѣ велятъ.
Невольные стихи чтеца не веселятъ.
А оное не плодъ единыя охоты;
Но прилѣжанія и тяжкія работы.
Однако тщетно все, когда искусства нѣтъ;
Хотя творецъ трудясь струями потъ прольетъ,
А паче есть ли кто на Геликонъ дерзаетъ
Противу силъ своихъ, и грамотѣ не знаетъ.
Онъ мнитъ, что онъ слѣпивъ стишокъ, себя вознесъ
Предивной хитростью до самыхъ до небесъ.
Тотъ кто не гуливалъ плодовъ приятныхъ садомъ,
За вишни клюкву ѣстъ, рябину виноградомъ,
И вкусъ имѣя грубъ, бездѣльныя труды,
Предъ общество кладетъ за сладкіе плоды.
Взойдемъ на Геликонъ, взойдемъ, увидимъ тамо
Творцовъ, которые достойны славы прямо.
Тамъ царствуетъ Гомеръ, тамъ Сафо, Ѳеокритъ,
Ешиллъ, Анакреонъ, Софоклъ и Еврипидъ,
Менандръ, Аристофанъ, и Пиндаръ возхищенный,
Овидій сладостный, Виргилій несравненный,
Терентій, Персій, Плавтъ, Горацій, Ювеналъ,
Лукрецій и Луканъ, Тибуллъ, Проперцій, Галлъ,
Мальгербъ, Руссо, Кино, Французовъ хоръ реченный.
Мильтонъ и Шекеспиръ, хотя непросвѣщенный;
Тамъ Тассъ, и Аріостъ, тамъ Камоенсъ и Лопъ,
Тамъ Ѳондель, Гинтеръ тамъ, тамъ остроумный Попъ.
Послѣдуемъ такимъ писателямъ великимъ;
А ты несмысленный вспѣваешь гласомъ дикимъ.
Все то, что дерзостно невѣжа сочинитъ,
Труды ево, ему преобращаетъ въ стыдъ.
Безъ пользы на Парнассъ слагатель смѣлый всходитъ,
Коль Аполлонъ ево на верьхъ горы не взводитъ.
Когда искусства нѣтъ, иль ты не тѣмъ рожденъ,
Не строенъ будетъ гласъ, и слогъ твой принужденъ.
А естьли естество тебя тѣмъ одарило;
Старайся, чтобъ сей даръ искусство украсило.
Знай въ стихотворствѣ ты различіе родовъ,
И что начнешь, ищи къ тому приличныхъ словъ,
Не раздражая Музъ худымъ своимъ успѣхомъ:
Слезами Талію, а Мельпомену смѣхомъ.
Пастушка за сребро и злато на лугахъ,
Имѣетъ весь уборъ въ единыхъ лишъ травахъ.
Лугъ камней дорогихъ и перлъ ей не являетъ:
Она главу и грудь цвѣтами украшаетъ.
Подобно, каковый всегда на ней нарядъ,
Таковъ быть долженъ весь въ стихахъ пастушьихъ складъ.
Въ нихъ гордыя слова, сложенія высоки,
Въ лугахъ подымутъ вихрь и возмутятъ потоки.
Оставь свой пышный гласъ въ идилліяхъ своихъ,
И въ паствахъ не глуши трубой свирѣлокъ ихъ.
Панъ скроется въ лѣса отъ звучной сей погоды,
И Нимфы у потокъ уйдутъ отъ страха въ воды.
Любовнуль пишешь рѣчь, или пастушій споръ:
Чтобъ не былъ ни учтивъ, ни грубъ ихъ разговоръ,
Чтобъ не былъ твой пастухъ крестьянину примѣромъ,
И не былъ бы опять придворнымъ кавалеромъ.
Вспѣвай въ идилліи мнѣ ясны небеса,
Зеленые луга, кустарники, лѣса,
Біющіе ключи, источники и рощи,
Весну, приятный день, и тихость темной нощи.
Дай чувствовати мнѣ пастушью простоту,
И позабыть, стихи читая, суету.
Плачевной Музы гласъ быстрѣе проницаетъ,
Когда она въ любви власы свои терзаетъ.
Но весь ея возторгъ свой нѣжный краситъ,
Единымъ только тѣмъ, что сердце говоритъ,
Любовникъ въ сихъ стихахъ стенанье возвѣщаетъ,
Когдя Авроринъ всходъ съ любезной быть мѣшаетъ.
Или онъ воздохнувъ часы свои клянетъ,
Въ которые въ глазахъ ево Ирисы нѣтъ.
Или жестокости Филисы вспоминаетъ,
Или своей драгой свой пламень открываетъ.
Иль съ нею разлучась, представивъ тѣ красы,
Со вздохами твердитъ прешедшіе часы.
Но хладенъ будетъ стихъ, и весь твой плачъ притворство,
Когда то говоритъ едино стихотворство:
Не жалокъ будетъ складъ, оставь и не трудись;
Коль хочешь то писать, такъ прежде ты влюбись.
Гремящій въ одѣ звукъ, какъ вихорь слухъ пронзаетъ,
Хребетъ Рифейскихъ горъ далеко превышаетъ.
Въ ней молнія дѣлитъ на полы горизонтъ,
То верьхъ высокихъ горъ скрываетъ бурный понтъ.
Едипъ гаданьемъ Градъ отъ Сфинкса избавляетъ,
И сильный Геркулесъ злу гидру низлагаетъ.
Скамандрины брега боговъ зовутъ на брань.
Великій Александръ кладетъ на Персовъ дань.
Великій Петръ свой громъ съ бреговъ Бальтійскйхъ мещетъ;
Россійскій мечъ во всѣхъ концахъ вселенной блещетъ.
Творецъ такихъ стиховъ, вскидаетъ всюду взглядъ,
Взлетаетъ къ небесамъ, свергается во адъ,
И мчася въ быстротѣ во всѣ края вселенны,
Врата и путь вездѣ имѣетъ отворенны,
Что въ стихотворствѣ есть, всемъ лучшимъ стихъ крася,
И гласъ Епическій до неба вознося.
Летай во облакахъ, какъ въ быстромъ морѣ судно,
Но возвращаясь въ низъ, спускайся лишь разсудно.
Пекись, чтобъ не смѣшать по правамъ лирнымъ думъ;
Въ Епическомъ стихѣ порядоченъ есть шумъ.
Гласъ лирный такъ, какъ вихрь порывами терзаетъ,
А гласъ Епическій не дерзостно взбѣгаетъ,
Колеблется не вдругъ, и ломитъ такъ какъ вѣтръ,
Бунтующъ многи дни, возшедъ изъ земныхъ нѣдръ.
Сей стихъ есть полнъ претворствъ, въ немъ добродѣтель смѣло
Преходитъ въ божество, приемлетъ духъ и тѣло.
Минерва мудрость въ немъ, Діяна чистота,
Любовь, то Купидонъ, Венера красота.
Гдѣ громъ и молнія, тамъ ярость возвѣщаетъ
Разнѣванный Зевесъ, и землю устрашаетъ.
Когда встаетъ въ моряхъ волненіе и ревъ,
Не вѣтеръ то шумитъ, Нептунъ являетъ гнѣвъ.
И эхо есть не звукъ, что гласы повторяетъ,
То Нимфа во слезахъ Нарцисса вспоминаетъ,
Еней перенесенъ на Африканскій брегъ,
Въ страну, въ которую имѣли вѣтры бѣгъ
Не приключеніемъ; но гнѣвная Юнона
Стремится погубить остатокъ Иліона.
Эолъ въ угодность ей Средьземный понтъ терзалъ,
И грозные валы до облакъ воздымалъ.
Онъ мстилъ Парисовъ судъ за выигрышъ Венеры,
И вѣтрамъ разтворилъ глубокія пещеры.
По семъ разсмотримъ мы свойство и силу драмъ,
Какъ долженъ представлять творецъ пороки намъ,
И какъ должна цвѣсти святая добродѣтель;
Посадской, Дворянинъ, Маркизъ, Графъ, Князь, владѣтель
Возходятъ на театръ: творецъ находитъ путь,
Смотрителей своихъ, чрезъ дѣйство умъ тронуть.
Когда захочешь слезъ, введи меня ты въ жалость,
Для смѣху предо мной представь мірскую шалость.
Не представляй двухъ дѣйствъ, къ смѣшенію мнѣ думъ.
Смотритель къ одному свой устремляетъ умъ.
Ругается смотря единаго онъ страстью,
И безпокойствуетъ единаго напастью;
Аѳины и Парижъ зря красну царску дщерь,
Котору умерщвлялъ отецъ, какъ лютый звѣрь,
Въ стенаніи своемъ единогласны были,
И только лишь о ней потоки слезны лили.
Не тщись глаза и слухъ различіемъ прельстить,
И бытіе трехъ лѣтъ мнѣ въ три часа вмѣстить:
Старайся мнѣ въ игрѣ часы часами мѣрить;
Чтобъ я забывшися, возмогъ тебѣ повѣрить,
Что будто не игра то дѣйствіе твое;
Но самое тогда случившесь бытіе.
И не бренчи въ стихахъ пустыми мнѣ словами,
Скажи мнѣ только то, что скажутъ страсти сами.
Не сдѣлай трудности и мѣстомъ мнѣ своимъ,
Чтобъ мнѣ театръ твой зря имѣючи за Римъ,
Не полетѣть въ Москву, а изъ Москвы къ Пекину;
Всмотряся въ Римъ, я Римъ такъ скоро не покину.
Явленіями множь желаніе творецъ
Познать, какъ дѣйствію положишь ты конецъ.
Трагедія намъ плачъ и горесть представляетъ,
Какъ люто, напримѣръ, Венеринъ гнѣвъ терзаетъ.
Въ прекрасной описи, въ Расиновыхъ стихахъ,
Трезенскій Князь забылъ о рыцарскихъ играхъ,
Воспламененіе почувствовавши крови.
И вѣчно быть преставъ противникомъ любови,
Предъ Арисіею стыдяся говоритъ,
Что онъ уже не сталъ сей гордый Ипполитъ,
Который иногда стрѣламъ любви ругался,
И симъ презрѣніемъ дѣлъ нѣжныхъ величался.
Страшатся Греки, чтобъ сынъ Андромахинъ имъ,
По возрастѣ своемъ не сталъ отцомъ своимъ.
Трепещутъ имени Гекторова народы,
Которые онъ гналъ отъ стѣнъ Троянскихъ въ воды,
Какъ онъ съ побѣдою по трупамъ ихъ бѣжалъ,
И въ корабли ихъ огнь изъ рукъ своихъ металъ.
Страшася, плодъ его стремятся погубити,
И въ отрасли весь корнь Пріамовъ изтребити:
Пирръ хочетъ спасть ево: защита немала!
Но чтобъ сія вдова женой ему была.
Она въ смятеніи низверженна въ двѣ страсти,
Не знаетъ что сказать при выборѣ напасти.
Богининъ сынъ противъ всѣхъ Грековъ возстаетъ,
И Клитемнестринъ плодъ, подъ свой покровъ беретъ.
Неронъ прекрасную Іюнью похищаетъ,
Возлюбленный ея отъ яда умираетъ:
Она, чтобъ жизнь ему на жертву принести,
Дѣвичество свое до гроба соблюсти,
Подъ защищеніе статуи прибѣгаетъ,
И образъ Августовъ слезами омываетъ:
И послѣ таковыхъ свирѣпыхъ ей судьбинъ,
Лишася брачныхъ думъ, Вестальскій емлетъ чинъ.
Монимѣ за любовь приносится отрава.
Аталья Франціи и Мельпоменѣ слава.
Меропа безъ любви тронула всѣхъ сердца,
Умноживъ въ славу плескъ преславнаго творца:
Творецъ ея нашелъ богатство Геликона.
Альзира наконецъ Вольтерова корона.
Каковъ въ трагедіи Расинъ былъ, и Вольтеръ,
Таковъ въ комедіяхъ искусный Моліеръ.
Какъ славятъ напримѣръ тѣхъ Федра и Меропа,
Не менше и творецъ прославленъ Мизантропа.
Мольеровъ Лицемѣръ, я чаю не падетъ
Въ трехъ первыхъ дѣйствіяхъ, доколь пребудетъ свѣтъ.
Женатый Философъ, Тщеславный, возсіяли,
И честь Детушеву въ безсмертіе вписали.
Для знающихъ людей ты игрищъ не пиши;
Смѣшить безъ разума даръ подлыя души.
Не представляй того, что мнѣ на мигъ пріятно;
Но чтобъ то дѣйствіе мнѣ долго было внятно.
Свойство комедіи, издѣвкой править нравъ;
Смѣшить и пользовать, прямой ея уставъ.
Представь бездушнова подьячева въ приказѣ,
Судью, что не пойметъ, что писано въ указѣ.
Представь мнѣ щеголя, кто тѣмъ вздымаетъ носъ,
Что цѣлый мыслитъ вѣкъ о красотѣ волосъ:
Который родился, какъ мнитъ онъ, для амуру;
Чтобъ гдѣ нибудь къ себѣ склонить такуюжь дуру.
Представь латынщика на диспутѣ ево,
Который не совретъ безъ ЕРГО ничево,
Представь мнѣ гордова раздута какъ лягушку,
Скупова, что готовъ въ удавку за полушку.
Представь картежника, который снявши крестъ,
Кричитъ изъ заруки съ фигурой сидя рестъ.
О таинственникъ Музъ! уставовъ ихъ податель!
Разборщикъ стихотворствъ, и тщательный писатель,
Который Франціи Музъ жертвенникъ открылъ,
И въ чистомъ слогѣ самъ примѣромъ ей служилъ.
Скажи мнѣ Боало, свои въ Сатирахъ правы,
Которыми въ стихахъ ты чистилъ грубы нравы!
Въ Сатирахъ должны мы, пороки охуждать,
Безумство пышное въ смѣшное превращать,
Страстямъ и дурностямъ играючи ругаться;
Чтобъ та игра могла на мысли оставаться,
И что бы въ страстныя сердца она втекла:
Сіе намъ зеркало сто разъ нужнѣй стекла.
Тщеславный лицемѣръ святымъ себя являетъ,
И въ мысли ближнему погибель соплетаетъ.
Льстецъ кажется, что онъ всея вселенной другъ,
И отрыгаетъ ядъ во знакъ своихъ услугъ.
Набитый ябедой прехищный душевредникъ,
Старается, чтобъ былъ у всѣхъ людей наслѣдникъ,
И что противу правъ заграбивъ получитъ,
Съ неправеднымъ судьей на части то дѣлитъ.
Богатый бѣднаго невинно угнѣтаетъ,
И совѣсть изъ судей мѣшками выгоняетъ,
Которы богатясь, страхъ Божій позабывъ,
Пекутся лишь о томъ, чтобъ правый судъ сталъ кривъ.
Богатый въ ихъ судѣ не зритъ ни въ чемъ препятства:
Наука, честность, умъ, по ихъ, среди богатства.
Охотникъ до вѣстей, коль нѣчево сказать,
Бѣжитъ съ двора на дворъ, и мыслитъ что солгать.
Трусъ, пьянъ напившися возносится отвагой,
И за робятами гоняется со шпагой;
Такое что нибудь представь Сатирикъ намъ.
Разсмотримъ свойство мы, и силу Епиграмъ:
Они тогда живутъ красой своей богаты,
Когда сочинены остры и узловаты:
Быть должны коротки, и сила ихъ вся въ томъ,
Чтобъ нѣчто вымолвить съ издѣвкою о комъ.
Складъ басенъ долженъ быть шутливъ, но благороденъ,
И низкій въ ономъ духъ къ простымъ словамъ пригоденъ,
Какъ то де ла Фонтенъ разумно показалъ,
И басеннымъ стихомъ преславенъ въ свѣтѣ сталъ.
Наполнилъ съ головы до ногъ всѣ притчи шуткой,
И сказки пѣвъ, игралъ все тоюже погудкой.
Быть кажется, что стихъ по волѣ онъ вертѣлъ,
И мнится, что писавъ ни разу не вспотѣлъ:
Парнасски дѣвушки перомъ ево водили,
И въ простотѣ рѣчей искусство погрузили.
Еще есть складъ смѣшныхъ Геройческихъ поемъ,
И нѣчто помянуть хочу я и о немъ:
Онъ въ подлу женщину Дидону превращаетъ,
Или намъ бурлака Енеемъ представляетъ,
Являя рыцарьми буяновъ, забіякъ;
И такъ такихъ поемъ шутливыхъ складъ двоякъ.
Въ одномъ богатырей ведетъ отвага въ драку,
Парисъ Ѳетидину далъ сыну перебяку.
Гекторъ не на войну идетъ, въ кулачной бой,
Не воиновъ, бойцовъ ведетъ на брань съ собой.
Зевесъ, не молнію, не громъ съ небесъ бросаетъ,
Онъ изъ кремня огонь желѣзомъ высѣкаетъ,
Не жителей земныхъ имъ хочетъ устрашить,
На что-то хочетъ онъ лучинку засвѣтить.
Стихи владѣющи высокими дѣлами,
Въ семъ складѣ пишутся пренизкими словами.
Въ другомъ такихъ поемъ искусному творцу,
Велитъ перо давать духъ рыцарскій борцу.
Поссорился буянъ, не подлая то ссора;
Но гонитъ Ахиллесъ прехрабраго Гектора.
Замаранный кузнецъ въ семъ складѣ есть Вульканъ,
А лужа отъ дождя, не лужа, океанъ.
Робенка баба бьетъ; то гнѣвная Юнона.
Плетень вокругъ гумна; то стѣны Иліона.
Въ семъ складѣ надобно, чтобъ муза подала
Высокія слова, на низкія дѣла.
Въ эпистолы творцы тѣ рѣчи избираютъ,
Какія свойственны тому, что составляютъ:
И самая въ стихахъ сихъ главна красота,
Чтобъ былъ порядокъ въ нихъ, и въ слогѣ чистота.
Сонетъ, Рондо, Балладъ: игранье стихитворно;
Но должно въ нихъ играть разумно и проворно.
Въ Сонетѣ требуютъ, чтобъ очень чистъ былъ складъ.
Рондо бездѣлица, таковъ же и Балладъ.
Но пусть ихъ пишетъ тотъ, кому они угодны,
Хороши вымыслы и тамо благородны.
Составъ ихъ хитрая въ бездѣлкахъ суета:
Мнѣ стихотворная приятна простота.
О пѣсняхъ нѣчто мнѣ осталося представить,
Хоть пѣснописцовъ тѣхъ никакъ не льзя исправить,
Которые что стихъ не знаютъ, и хотятъ
Нечаянно попасть на сладкій пѣсенъ ладъ.
Нечаянно стихи изъ разума не льются,
И мысли ясныя невѣжамъ не даются.
Коль строки съ риѳмами, стихами то зовутъ.
Стихи по правиламъ премудрыхъ Музъ плывутъ.
Слогъ пѣсенъ долженъ быть приятенъ, простъ и ясенъ,
Витійствъ не надобно; онъ самъ собой прекрасенъ,
Чтобъ умъ въ немъ былъ сокрытъ, и говорила страсть;
Не онъ надъ нимъ большой, имѣетъ сердце власть;
Не дѣлай изъ Богинь красавицѣ примѣра,
И въ страсти не вспѣвай: прости моя Венера!
Хоть всѣхъ собрать Богинь, тебя прекраснѣй нѣтъ:
Скажи прощаяся: прости теперь мой свѣтъ!
Не будетъ дня, чтобъ я не зря очей любезныхъ,
Не истощалъ изъ глазъ своихъ потоковъ слезныхъ.
Мѣста, свидѣтели минувшихъ сладкихъ дней,
Ихъ станутъ вображать на памяти моей.
Ужъ начали меня терзати мысли люты,
И окончалися приятныя минуты.
Прости въ послѣдній разъ, и помни какъ любилъ.
Кудряво въ горести никто не говорилъ:
Когда съ возлюбленной любовникъ разстается,
Тогда Венера въ мысль ему не попадется.
Ни ударенія прямова нѣтъ въ словахъ,
Ни сопряженія милѣйшаго въ рѣчахъ,
Ни риѳмъ порядочныхъ, ни мѣры стопъ пристойной
Нѣтъ въ пѣснѣ скаредной, при мысли недостойной.
Но что я говорю при мысли? да въ такой
Изрядной пѣсенкѣ нѣтъ мысли никакой,
Пустая рѣчь, конецъ не видѣнъ, ни начало;
Писцы въ нихъ бредятъ все, что въ разумъ ни попало.
О чудные творцы, престаньте вздоръ сплетать!
Нѣтъ славы никакой несмысленно писать.
Во окончаніи еще напоминаю
О разности стиховъ, и рѣчи повторяю:
Коль хочешь пѣть стихи; помысли ты сперьва,
Къ чему твоя творецъ способна голова.
Не то пой, что тебѣ противу силъ угодно:
Оставь то для другихъ: пой то, тебѣ что сродно.
Когда не льститъ тебѣ всегдашній града шумъ,
И ненавидитъ твой лукавства свѣтска умъ,
Приятна жизнь въ мѣстахъ, гдѣ къ услажденью взора,
И обонянія, ликуетъ красна Флора,
Гдѣ чистыя струи по камышкамъ бѣгутъ,
И птички сладостно Авроринъ всходъ поютъ,
Одною щедрою довольствуясь природой,
И насыщаются дрожайшею свободой;
Пускай на верьхъ горы взойдетъ твоя нога,
И око кинетъ взоръ въ зеленые луга,
На рѣки, озера, въ кустарники, въ дубравы:
Вотъ мысли тамъ тебѣ по склонности готовы.
Когда ты мягкосердъ и жалостливъ рожденъ,
И ежели притомъ любовью побѣжденъ,
Пиши Елегіи, вспѣвай любовны узы,
Плачевнымъ голосомъ, стенящей де ла Сюзы.
Когда ты рвешься зря на свѣтѣ тьму страстей;
Ступай за Боаломъ, и исправляй людей.
Смѣешьсяль страсти зря? представь мнѣ ихъ примѣромъ.
И представляя ихъ, ступай за Моліеромъ.
Когда имѣешь ты духъ гордый, умъ лѣтущъ,
И вдругъ изъ мысли въ мысль стремительно бѣгущъ;
Оставь Идиллію, Елегію, Сатиру,
И Драмы для другихъ: возми гремящу Лиру,
И съ пышнымъ Пиндаромъ взлѣтай до небеси,
Иль съ Ломоносовымъ гласъ громкій вознеси:
Онъ нашихъ странъ Мальгербъ; онъ Пиндару подобенъ:
А ты Штивеліусъ лишь только врать способенъ.
Имѣя важну мысль, великолѣпный духъ:
Пронзай воинскою трубой вселенной слухъ:
Пой Ахиллесовъ гнѣвъ, иль двигнутъ Русской славой,
Воспой Великаго ПЕТРА мнѣ подъ Полтавой.
Чувствительнѣй всего трагедія сердцамъ,
И таковымъ она вручается творцамъ,
Которыхъ можетъ мысль входить въ чужія страсти,
И сердце чувствовать другихъ бѣды, напасти.
Виргилій брани пѣлъ, Овидій воздыхалъ,
Горацій громкій гласъ при Лирѣ испускалъ,
Или изъ высоты сходя страстямъ ругался,
Въ которыхъ Римлянинъ безумно упражнялся.
Хоть разный взяли путь, однако посмотри,
Что сладко пѣвъ они прославились всѣ три.
Все хвально Драма ли, Еклога или ода:
Слагай, къ чему тебя влечетъ твоя природа;
Лишь просвѣщеніе писатель дай уму:
Прекрасный нашъ языкъ способенъ ко всему.“