Въ 1844 году, когда я былъ студентомъ Московскаго университета, М. Н. Катковъ далъ мнѣ для прочтенія Пана Тадеуша Мицкевича. Я принялся читать, но чтение не пошло; до такой степени меня затрудняли тогда многiе польские обороты, такъ часто надо было заглядывать въ словарь!… При первой встрѣчѣ съ Михайломъ Никифоровичемъ я возвратилъ ему книги,[1] сказавъ, что „не нашелъ въ нихъ ничего особенно-занимательнаго.“ — Удивляюсь, отвѣчалъ онъ: тутъ есть превосходныя мѣста! — „Напримѣрь, какiя-же?“ спросилъ я. Онъ развернулъ первый томъ: — напримѣръ, вотъ это… вотъ это! — Указаны были между прочимъ „облака“ въ III пѣснѣ, „лѣса“ въ IV, и „Войскій трубитъ въ рогъ“ — тамъ-же.
Я взялъ книги обратно и заставилъ себя прочитать со вниманіемъ эти мѣста, а потомъ и всего Тадеуша. Многое въ немъ меня до того поразило, что я, однажды вечеромъ, на Поварской, въ домѣ Залетова, присѣлъ и перевелъ, подъ влiяніемъ сильнаго вдохновенія (которое, признаться, одно тогда толь- ко и дѣйствовало) — сперва „лѣса“, потомъ „облака“; немного позже „Войскiй трубитъ въ рогъ“ и „жидъ играетъ на цымбалахъ“ (въ ХII пѣснѣ). Какъ слѣдуетъ были переведены только два первые отрывка: „лѣса“ и „облака“. (Они такъ и остались при первомъ издании Тадеуша). Другіе два отрывка переведены несравненно слабѣе и потребовали послѣ измѣненій.
Всѣ мои поэтическія работы я показывалъ тогда профессору Русской Словесности Московскаго университета, С. П. Шевыреву, которому чрезвычайно много обязанъ моимъ литературнымъ развитіемъ. Я показалъ ему и переводы изъ Тадеуша. Онъ бытъ ими доволенъ и предложилъ мнѣ напечатать въ Москвитянинѣ два первые отрывка: „лѣса“ и „облака“, разумѣется скрывъ ихъ происхожденіе: „Литовскіе лѣса“ стали „Украинскими лѣсами“; „облака Литвы“ измѣнились въ „Родныя небеса“. Въ то время публика такъ мало знала о Тадеушѣ, что если-бъ я перевелъ его всего и издалъ за свое сочиненіе — весьма и весьма немногіе замѣтили-бы подлогъ. Цензора̀ тоже ничего не знали. „Когда „Украинские лѣса“ и „Родныя небеca“ явились въ печати[2] — только одни поляки-студенты мнѣ подмигивали и потирали руки… Какая-то малороссійская дама писала къ одному изъ моихъ знакомыхъ, въ Москву: „Поблагодарите Берга за милое стихотворение о нашихъ лѣсахъ, но та бѣда, что у насъ такихъ лѣсовъ нѣтъ!“
Затѣмъ протекло довольно времени, покамѣстъ я снова вспомнилъ о Тадеушѣ. Кажется близъ 1858 года переведены были мною еще два отрывка: „Садъ Соплицы“ и „Графъ въ замкѣ“ (пѣснь II) — и напечатаны въ Русскомъ вѣстникѣ, уже какъ переводы изъ Мицкевича. Но дальше не пошло.
Въ началѣ 1860 г., проѣзжая черезъ Тамбовъ, я долженъ былъ остановиться тамъ по одному обстоятельству мѣсяца на два. Судьба помѣстила меня въ глухомъ переулкѣ безъ мостовой. Кругомъ была тишина невѣроятная. Не гремѣли экипажи, не слышалось никакой стукотни, криковъ, шумнаго говору. Знакомые заглядывали ко мнѣ рѣдко. Я страшно скучалъ первые дни, но потомъ вспомнилъ, что у меня въ чемоданѣ лежитѣ Мицкевичъ — маленькое парижское изданіе, 1841 года. Я взялъ Тадеуша и прочелъ во второй разъ, съ бо̀льшимъ наслажденіемъ, чѣмъ въ первый. Для меня открылись новыя, невѣдомыя дотолѣ красоты поэмы. Тихая моя комната какъ-бы наполнилась очаровательными звуками. Какъ нѣкогда Авторъ при творчествѣ: „я жилъ въ Литвѣ, въ ея лѣсахъ, корчмахъ, со шляхтой, съ жидами“[3]. Образы, созданные Мицкевичемъ, картины литовской природы стали проситься подъ русское перо. Я началъ передавать поэму, стихъ за стихомъ, съ самаго начала. Иное давалось легко, иное съ трудомъ, а съ инымъ я вовсе не могъ сладить — и тогда перескакивалъ впередъ, къ мѣстамъ, которыя были полегче, или болѣе къ себѣ тянули. Въ полтора мѣсяца я перевелъ все „существенное“ въ Тадеушѣ, или почти все.[4]
Затѣмъ (вскорѣ послѣ пасхи 1860 года) я уѣхалъ въ деревню, потомъ въ Москву, потомъ на Востокъ — и совсѣмъ забылъ о переведенныхъ мною „пѣснахъ“ Тадеуша. Даже никому ихъ не читалъ.
По возвращеніи съ Востока, въ серединѣ 1861 года, я попалъ въ Москву во время воскресенія изъ мертвыхъ „Общества Любителей Русской Словесности“. Тогда многое пробуждалось къ жизни. По Россiи несся особый, небывалый духъ…
Общество открыло свои засѣданія для публики въ большой залѣ университетской библіотеки. Засѣданія эти состояли изъ чтенія членами разныхъ статей въ прозѣ и стихахъ. Я, только-что выбранный членъ, выступилъ съ Мицкевичемъ, тогда тоже какъ-бы воскресшимъ изъ мертвыхъ. Мои переводы его Крымскихъ и другихъ сонетовъ, а потомъ „Тадеушъ“ производили нѣкоторое впечатлѣніе и покрывались рукоплесканіями. Вскорѣ затѣмъ я напечаталъ все, переведенное мною изъ Тадеуша, въ „Отечеств. Запискахъ“ — и снова уѣхалъ на Востокъ, откуда воротился осенью 1862.
Въ началѣ слѣдующаго, 1863 года, какъ извѣстно, вспыхнуло въ Польшѣ вооруженное возстаніе. Я переѣхалъ изъ Петербурга (гдѣ провелъ конецъ 1862 года) въ Варшаву. Жизнь моя приняла другое, если можно такъ выразиться, историческое направленіе. Я писалъ прозой о движении въ Польшѣ, писалъ кое-какъ, съ-плеча, горячо и задорно, еще не совсѣмъ разставшись съ тѣми снами, какие многимъ изъ насъ снились въ Россіи года два передъ тѣмъ…
Черезъ годъ мои занятія этимъ предметомъ приняли болѣе систематическое и серьозное направленіе. Я перечиталъ почти все, что̀ было написано поляками объ ихъ революціонныхъ затѣяхъ разныхъ временъ. Кромѣ того, вслѣдствіе особеннаго вниманія ко мнѣ Намѣстника Царства, графа Берга, я получилъ для просмотра много и русскихъ оффиціальныхъ матерьяловъ, преимущественно на польскомъ языкѣ. Это обстоятельство: чтение по польски множества книгъ и рукописей, жизнь И столкновения съ поляками въ Царствѣ и въ Галиціи, куда я часто ѣздилъ, — значительно подвинули впередъ мой польскій языкъ. Я узналъ его хорошо. Мицкевичъ сталъ для меня почти роднымъ по языку поэтомъ. Когда я кончилъ историческую „Записку о польскихъ заговорахъ и возстаніяхъ послѣ 1831 года“, позже явившуюся до извѣстныхъ предѣловъ въ печати, — я вспомнилъ о Тадеушѣ, который, или точнѣе сказать, „весь Мицкевичъ“ былъ у меня тогда на столько-же постоянно подъ руками, какъ Пушкинъ и Лермонтовъ. Я попробовалъ пополнить недостающія въ моемъ переводѣ мѣста, все пропущенное случайно и не случайно, но это мнѣ не удалось. Переведенные мною вновь не такъ большіе отрывки изъ первой „пѣсни“ стоили мнѣ значительнаго труда. Я былъ ими недоволенъ. Ничего похожаго на вдохновенную, кипучую работу въ Тамбовѣ — какихъ нибудь шесть-семь лѣтъ назадъ. Я думалъ уже, что такъ видно и останется мой переводъ Тадеуша не цѣлымъ; думалъ, что моей стихотворной дѣятельности пришелъ конецъ — надо приниматься за прозу.
Вдругъ кое-какiя обстоятельства перенесли меня въ Баденъ подъ Вѣной. Это было лѣтомъ 1872 года. Отсутствие знакомыхъ; чужой элементъ кругомъ; языкъ, котораго въ большинствѣ случаевъ я не понималъ вовсе — сдѣлали для меня изъ Бадена другой Тамбовъ, только болѣе веселый, съ европейскими развлеченіями. Мицкевичъ опять случился со мною. Я раскрылъ Тадеуша. Стихи полились какъ никогда. Я уходилъ обыкновенно послѣ утренняго чаю въ Антонсъ-паркъ, забирался въ одну изъ пещеръ повыше, гдѣ почти никто не гулялъ — и тутъ, на клочкѣ бумаги, карандашемъ, переносилъ польскіе звуки на русскую почву. Видъ оттуда былъ довольно хорошій: равнины и горы, съ разбросанными тамъ и сямъ городками и деревнями. Временами гремѣла вдали желѣзная дорога. Кругомъ меня, и выше, и ниже, возвышались разныя деревья: дубы, сосны, каштаны; чирикали мелкія пташки, порхали бабочки; было тихо, очень тихо; казалось: небо и Аполлонъ гдѣ-то тутъ недалеко…
Я писалъ до самаго обѣда. Потомъ, если не было въ главной аллеѣ музыки, или какая-нибудь піеса не увлекала меня въ театръ — я уходилъ опять въ знакомыя пещеры, къ моим мотылькам, каштанамъ и соснамъ… и снова писалъ. Въ дурную погоду писалъ у себя дома, въ гостинницѣ „Stadt-Wien“.
Таким образомъ, подъ вліяніемъ рѣдкаго вдохновенія, я перевелъ, въ течение 18 дней, проведенныхъ мною въ Баденѣ, около трехъ тысячъ стиховъ, въ томъ числѣ изъ мѣстъ, наиболѣе трудныхъ для передачи, которыя лѣтъ десять назадъ мнѣ вовсе не давались.
Воротясь въ Варшаву я продолжалъ писать. Рѣка лилась, не смотря на разныя препятствия и злобу Варшавскихъ, прозаических дней. Въ те дни я написалъ еще тысячу стиховъ. Это была послѣдняя тысяча. Русскій Тадеушъ существовалъ въ такомъ видѣ, какъ у Мицкевича. Пополнить кое-какие мелкие пробѣлы — уже не составляло большаго труда. Все, что было можно, изъ этого новаго, изъ Баденскихъ и Варшавскихъ переводовъ, я напечаталъ въ „Отечественныхъ Запискахъ.“
Не могу умолчать о впечатлѣніи, какое произвели мои послѣдніе переводы изъ Тадеуша (а равно производили и прежніе) на Одынца, друга Мицкевича и сотоварища его многих странствій по Литвѣ и Швейцаріи. Одынецъ нерѣдко плакалъ, слушая меня. Разъ до того разстроило его мое чтеніе, что онъ ушелъ въ другую комнату, легъ на диванъ и долго не могъ придти въ себя…
Воспоминание объ этихъ минутахъ и моя любовь къ Одынцу, человѣку чистѣйшей души и помысловъ, благороднѣйшему и просвѣщеннѣйшему, — заставили меня посвятить ему послѣднее полное изданіе Тадеуша по русски. Въ области искусства странно думать о націяхъ, о какой-бы то ни было розни. Даже оставя все это и личныя наши отношенія въ сторонѣ, — ни чье имя, по моему, нельзя такъ кстати поставить на первой страницѣ русского перевода знаменитой Славянской поэмы, какъ имя „Послѣдняго Вайделота Литвы“ — гдѣ происходить дѣйствіе поэмы — Вайделота, на которомъ что-то осталось, какой то блескъ лучей его геніальнаго друга и той счастливой для поэзій эпохи …
Н. Б.