Анна Каренина (Толстой)/Часть II/Глава XX/ДО

Материал из Викитеки — свободной библиотеки
Анна Каренина — Часть II, глава XX
авторъ Левъ Толстой
Источникъ: Левъ Толстой. Анна Каренина. — Москва: Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°, 1903. — Т. I. — С. 228—231.

[228]
XX.

Вронскій стоялъ въ просторной и чистой, розгороженной надвое, чухонской избѣ. Петрицкій жилъ съ нимъ вмѣстѣ и въ лагеряхъ. Петрицкій спалъ, когда Вронскій съ Яшвинымъ вошли въ избу.

— Вставай, будетъ спать, — сказалъ Яшвинъ, заходя за перегородку и толкая за плечо уткнувшагося носомъ въ подушку взлохмоченнаго Петрицкаго.

Петрицкій вдругъ вскочилъ на колѣнки и оглянулся.

— Твой братъ былъ здѣсь, — сказалъ онъ Вронскому. — Разбудилъ меня, чортъ его возьми, сказалъ, что придетъ опять. — И онъ опять, натягивая одѣяло, бросился на подушку. — Да оставь же, Яшвинъ, — говорилъ онъ, сердясь на Яшвина, тащившаго съ него одѣяло. — Оставь! — Онъ повернулся и открылъ глаза. — Ты лучше скажи, что выпить; такая гадость во рту, что…

— Водки лучше всего, — пробасилъ Яшвинъ. — Терещенко! водки барину и огурцовъ, — крикнулъ онъ, видимо любя слушать свой голосъ.

— Водки ты думаешь? А? — спросилъ Петрицкій, морщась и протирая глаза. — А ты выпьешь? Вмѣстѣ, такъ выпьемъ! Вронскій, выпьешь? — сказалъ Петрицкій, вставая и закутываясь подъ руками въ тигровое одѣяло. Онъ вышелъ въ дверь перегородки, [229]поднявъ руки, и запѣлъ по-французски: Былъ король въ Ту-у-лѣ. — Вронскій, выпьешь?

— Убирайся, — сказалъ Вронскій, надѣвавшій подаваемый лакеемъ сюртукъ.

— Это куда? — спросилъ его Яшвинъ. — Вотъ и тройка, — прибавилъ онъ, увидѣвъ подъѣзжавшую коляску.

— Въ конюшню, да еще мнѣ нужно къ Брянскому о лошадяхъ, — сказалъ Вронскій.

Вронскій дѣйствительно обѣщалъ быть у Брянскаго, въ десяти верстахъ отъ Петергофа, и привезти ему за лошадей деньги, и онъ хотѣлъ успѣть побывать и тамъ. Но товарищи тотчасъ же поняли, что онъ не туда только ѣдетъ.

Петрицкій, продолжая пѣть, подмигнулъ глазомъ и надулъ губы, какъ бы говоря: знаемъ, какой это Брянскій.

— Смотри не опоздай! — сказалъ только Яшвинъ и, чтобы перемѣнить разговоръ: — Что, мой саврасый служитъ хорошо? — спросилъ онъ, глядя въ окно, про коренного, котораго онъ продалъ.

— Стой! — закричалъ Петрицкій уже уходившему Вронскому. — Братъ твой оставилъ письмо тебѣ и записку. Постой, гдѣ онѣ?

Вронскій остановился.

— Ну, гдѣ же онѣ?

— Гдѣ онѣ? Вотъ въ чемъ вопросъ! — проговорилъ торжественно Петрицкій, проводя кверху отъ носа указательнымъ пальцемъ.

— Да говори же, это глупо! — улыбаясь сказалъ Вронскій.

— Камина я не топилъ. Здѣсь гдѣ-нибудь.

— Ну, полно врать! Гдѣ же письмо?

— Нѣтъ, право, забылъ. Или я во снѣ видѣлъ? Постой, постой! Да что жъ сердиться! Если бы ты, какъ я вчера, выпилъ четыре бутылки на брата, ты бы забылъ, гдѣ ты лежишь. Постой, сейчасъ вспомню!

Петрицкій пошелъ за перегородку и легъ на свою кровать. [230]

— Стой! Такъ я лежалъ, такъ онъ стоялъ. Да-да-да-да… Вотъ оно! — и Петрицкій вынулъ письмо изъ-подъ матраца, куда онъ запряталъ его.

Вронскій взялъ письмо и записку брата. Это было то самое, что онъ ожидалъ, — отъ матери съ упреками за то, что онъ не пріѣзжалъ, и записка отъ брата, въ которой говорилось, что нужно переговорить. Вронскій зналъ, что это все о томъ же. „Что имъ за дѣло!“ подумалъ Вронскій и, смявъ письма, сунулъ ихъ между пуговицъ сюртука, чтобы внимательно прочесть дорогой. Въ сѣняхъ избы ему встрѣтились два офицера: одинъ ихъ, а другой другого полка.

Квартира Вронскаго всегда было притономъ всѣхъ офицеровъ.

— Куда?

— Нужно, въ Петергофъ.

— А лошадь пришла изъ Царскаго?

— Пришла, да я не видалъ еще.

— Говорятъ, Махотина Гладіаторъ захромалъ.

— Вздоръ! Только какъ вы по этой грязи поскачете? — сказалъ другой.

— Вотъ мои спасители! — закричалъ, увидавъ вошедшихъ, Петрицкій, предъ которымъ стоялъ денщикъ съ водкой и соленымъ огурцомъ на подносѣ. — Вотъ Яшвинъ велитъ пить, чтобъ освѣжиться.

— Ну, ужъ вы намъ задали вчера, — сказалъ одинъ изъ пришедшихъ, — всю ночь не давали спать.

— Нѣтъ, каково мы окончили! — разсказывалъ Петрицкій. — Волковъ залѣзъ на крышу и говоритъ, что ему грустно. Я говорю: давай музыку, погребальный маршъ! Онъ такъ и заснулъ на крышѣ подъ погребальный маршъ.

— Выпей, выпей водки непремѣнно, а потомъ сельтерской воды и много лимона, — говорилъ Яшвинъ, стоя надъ Петрицкимъ, какъ мать, заставляющая ребенка принимать лѣкарство, — а потомъ ужъ шампанскаго немножечко, — такъ, бутылочку. [231]

— Вотъ это умно. Постой, Вронскій, выпьемъ.

— Нѣтъ, прощайте, господа, нынче я не пью.

— Что жъ, потяжелѣешь? Ну, такъ мы одни. Давай сельтерской воды и лимона.

— Вронскій! — закричалъ кто-то, когда онъ уже выходилъ въ сѣни.

— Что?

— Ты бы волосы обстригъ, а то они у тебя тяжелы, особенно на лысинѣ.

Вронскій дѣйствительно преждевременно начиналъ плѣшивѣть. Онъ весело засмѣялся, показывая свои сплошные зубы, и, надвинувъ фуражку на лысину, вышелъ и сѣлъ въ коляску.

— Въ конюшню! — сказалъ онъ и досталъ было письма, чтобы прочесть ихъ, но потомъ раздумалъ, чтобы не развлекаться до осмотра лошади. — „Потомъ!..“