Осень, идутъ безпрерывные дожди; на улицѣ дребезжатъ извозчичьи экипажи, и съ гуломъ, съ грохотомъ катятся среди толпы тяжелыя конки; по цѣлымъ днямъ сижу я за работой, гляжу въ окно, на мокрыя вывѣски и сѣрое небо, и все деревенское далеко отъ меня. Но по вечерамъ я читаю старыхъ поэтовъ, родныхъ мнѣ по быту, по душѣ и даже по мѣстности, — средней полосѣ Россіи. А ящики моего письменнаго стола полны антоновскими яблоками, и здоровый ароматъ ихъ — запахъ меда и осенней свѣжести — переноситъ меня въ помѣщичьи усадьбы, въ тотъ міръ, который скудѣлъ, дробился, а теперь уже гибнетъ, о которомъ черезъ пятьдесятъ лѣтъ будутъ знать только по нашимъ разсказамъ…
Вспоминается мнѣ ранняя погожая осень. Августъ былъ съ теплыми дождиками, какъ будто нарочно выпадавшими для сѣва, — съ дождиками въ самую пору, въ срединѣ мѣсяца, около праздника св. Лаврентія. А „осень и зима хороши живутъ, коли на Лаврентія вода тиха и дождикъ“. Потомъ бабьимъ лѣтомъ паутины много сѣло на поля. Это тоже добрый знакъ: „Много тенетника на бабье лѣто — осень ядреная“… Помню раннее, свѣжее, тихое утро… Помню большой, весь золотой, подсохшій и порѣдѣвшій садъ, помню кленовыя аллеи, тонкій ароматъ опавшей листвы и — запахъ яблокъ. Воздухъ такъ чистъ, точно его совсѣмъ нѣтъ, по всему саду раздаются голоса и скрипъ телѣгъ. Это тархане, мѣщане-садовники, наняли мужиковъ и насыпаютъ яблоки, чтобы въ ночь отправлять ихъ въ городъ, — непремѣнно въ ночь, когда такъ славно лежать на возу, смотрѣть въ звѣздное небо, чувствовать запахъ дегтя въ свѣжемъ воздухѣ и слушать, какъ осторожно поскрипываетъ въ темнотѣ длинный обозъ по большой дорогѣ. Мужикъ, насыпающій яблоки, ѣстъ ихъ съ сочнымъ трескомъ одно за однимъ, но ужъ таково заведеніе — никогда мѣщанинъ не оборветъ его, а еще скажетъ:
— Вали, ѣшь досыта, — дѣлать нечего! На сливаньи всѣ медъ пьютъ.
И прохладную тишину утра нарушаетъ только сытое квохтанье дроздовъ на коралловыхъ рябинахъ въ чащѣ сада, голоса да гулкій стукъ ссыпаемыхъ въ мѣры и кадушки яблокъ. Въ порѣдѣвшемъ саду далеко видна дорога къ большому шалашу, усыпанная соломой, и самый шалашъ, около котораго мѣщане обзавелись за лѣто цѣлымъ хозяйствомъ. Всюду сильно пахнетъ яблоками, тутъ — особенно. Въ шалашѣ устроены постели, стоитъ одноствольное ружье, позеленѣвшій самоваръ, въ уголкѣ — посуда. Около шалаша валяются рогожи, ящики, всякіе истрепанные пожитки, вырыта земляная печка. Въ полдень на ней варится великолѣпный кулешъ съ саломъ, вечеромъ грѣется самоваръ, и по саду, между деревьями, разстилается длинной полосой голубоватый дымъ. Въ праздничные же дни около шалаша — цѣлая ярмарка, и за деревьями поминутно мелькаютъ красные уборы. Толпятся бойкія дѣвки-однодворки въ сарафанахъ, сильно пахнущихъ краской, приходятъ „барскія“ въ своихъ красивыхъ и грубыхъ, дикарскихъ костюмахъ, молодая старостиха, беременная, съ широкимъ соннымъ лицомъ и важная, какъ холмогорская корова. На головѣ ея „рога“, — косы положены по бокамъ макушки и покрыты нѣсколькими платками, такъ что голова кажется огромной; ноги, въ полусапожкахъ съ подковками, стоятъ тупо и крѣпко; безрукавка — плисовая, занавѣска длинная, а панева — черно-лиловая съ полосами кирпичнаго цвѣта и обложенная на подолѣ широкимъ золотымъ „прозументомъ“…
— Хозяйственная бабочка! — говоритъ о ней мѣщанинъ, покачивая головою. — Переводятся теперь такія…
А мальчишки въ бѣлыхъ замашныхъ рубашкахъ и коротенькихъ порточкахъ, съ бѣлыми раскрытыми головами, все подходятъ. Идутъ по-двое, по-трое, мелко перебирая босыми ножками, и косятся на лохматую овчарку, привязанную къ яблонѣ. Покупаетъ, конечно, одинъ, ибо и покупки-то всего на копейку или на яйцо, но покупателей много, торговля идетъ бойко, и худой чахоточный мѣщанинъ въ длинномъ сюртукѣ и рыжихъ сапогахъ — веселъ. Вмѣстѣ съ братомъ, картавымъ, шустрымъ полуидіотомъ, который живетъ у него „изъ милости“, онъ торгуетъ съ шуточками, прибаутками и даже иногда „тронетъ“ на тульской гармоникѣ. И до вечера въ саду толпится народъ, слышится около шалаша смѣхъ и говоръ, а иногда и топотъ пляски…
Къ ночи въ погоду становится очень холодно и росисто. Надышавшись на гумнѣ ржанымъ ароматомъ новой соломы и мякины, бодро идешь домой къ ужину мимо садоваго вала. Голоса на деревнѣ или скрипъ воротъ раздаются по студеной зарѣ необыкновенно ясно. Темнѣетъ. И вотъ еще запахъ: въ саду — костеръ, и крѣпко тянетъ душистымъ дымомъ вишневыхъ сучьевъ. Въ темнотѣ, въ глубинѣ сада — сказочная картина: точно въ уголкѣ ада, пылаетъ около шалаша багровое пламя, окруженное мракомъ, и чьи-то черные, точно вырѣзанные изъ чернаго дерева силуэты двигаются вокругъ костра, межъ тѣмъ какъ гигантскія тѣни отъ нихъ ходятъ по яблонямъ. То по всему дереву ляжетъ черная рука въ нѣсколько аршинъ, то четко нарисуются двѣ ноги — два черныхъ столба. И вдругъ все это скользнетъ съ яблони — и тѣнь упадетъ по всей аллеѣ, отъ шалаша до самой калитки…
Поздней ночью, когда на деревнѣ погаснутъ огни, когда въ небѣ уже высоко блещетъ брилліантовое семизвѣздіе Стожаръ, еще разъ пробѣжишь въ садъ. Шурша по сухой листвѣ, какъ слѣпой, доберешься до шалаша. Тамъ на полянкѣ немного свѣтлѣе, а надъ головой бѣлѣетъ Млечный Путь.
— Это вы, барчукъ? — тихо окликаетъ кто-то изъ темноты.
— Я. А вы не спите еще, Николай?
— Намъ нельзя-съ спать. А, должно, ужъ поздно? Вонъ, кажись, пассажирный поѣздъ идетъ…
Долго прислушиваемся и различаемъ дрожь въ землѣ. Дрожь переходитъ въ шумъ, растетъ, и вотъ, какъ будто уже за самымъ садомъ, ускоренно выбиваютъ шумный тактъ колеса: громыхая и стуча, несется поѣздъ… ближе, ближе, все громче и сердитѣе… И вдругъ начинаетъ стихать, глохнуть, точно уходя въ землю…
— А гдѣ у васъ ружье, Николай?
— А вотъ возлѣ ящика-съ.
Вскинешь кверху тяжелую, какъ ломъ, одностволку и съ маху выстрѣлишь. Багровое пламя съ оглушительнымъ трескомъ блеснетъ къ небу, ослѣпитъ на мигъ и погаситъ звѣзды, а бодрое эхо кольцомъ грянетъ и раскатится по горизонту, далеко-далеко замирая въ чистомъ и чуткомъ воздухѣ.
— Ухъ, здорово! — скажетъ мѣщанинъ. — Потращайте, потращайте, барчукъ, а то просто бѣда! Опять всю дулю на валу отрясли…
А черное небо чертятъ огнистыми полосками падающія звѣзды. Долго глядишь въ его темно-синюю глубину, переполненную созвѣздіями, пока не поплыветъ земля подъ ногами. Тогда встрепенешься и, пряча руки въ рукава, быстро побѣжишь по аллеѣ къ дому… Какъ холодно, росисто, и какъ хорошо жить на свѣтѣ!
„Ядреная антоновка — къ веселому году“. Деревенскія дѣла хороши, если антоновка уродилась: значитъ, и хлѣбъ уродился… Вспоминается мнѣ урожайный годъ. На ранней зарѣ, когда еще кричатъ пѣтухи и по-черному дымятся избы, распахнешь, бывало, окно въ прохладный садъ, наполненный лиловатымъ туманомъ, сквозь который ярко блеститъ кое-гдѣ утреннее солнце, и не утерпишь — велишь поскорѣе засѣдлывать лошадь, а самъ побѣжишь умываться на прудъ. Мелкая листва почти вся облетѣла съ прибрежныхъ лозинъ, и сучья сквозятъ на бирюзовомъ небѣ. Вода подъ лозинами стала прозрачная, ледяная и какъ будто тяжелая. Она мгновенно прогоняетъ ночную лѣнь, и, умывшись и позавтракавъ въ людской съ работниками горячими картошками и чернымъ хлѣбомъ съ крупной сырой солью, съ наслажденіемъ чувствуешь подъ собой скользкую кожу сѣдла, проѣзжая по Выселкамъ на охоту. Осень — пора престольныхъ праздниковъ, и народъ въ это время прибранъ, доволенъ, видъ деревни совсѣмъ не тотъ, что въ другую пору. Если же годъ урожайный, и на гумнахъ возвышается цѣлый золотой городъ, а на рѣкѣ звонко и рѣзко гогочутъ по утрамъ гуси, — такъ въ деревнѣ и совсѣмъ не плохо. Къ тому же наши Выселки споконъ вѣку, еще со временъ дѣдушки славились „богатствомъ“. Старики и старухи жили въ Выселкахъ очень подолгу, — первый признакъ богатой деревни, — и были все высокіе, большіе и бѣлые, какъ лунь. Только и слышишь, бывало: „Да, — вотъ Агаѳья восемьдесятъ три годочка отмахала!“ — или разговоры въ такомъ родѣ:
— И когда это ты умрешь, Панкратъ? Небось тебѣ лѣтъ сто будетъ?
— Какъ изволите говорить, батюшка?
— Сколько тебѣ годовъ, спрашиваю!
— А не знаю-съ, батюшка.
— Да Платона Аполлоныча-то помнишь?
— Какъ же-съ, батюшка, — явственно помню.
— Ну, вотъ видишь. Тебѣ, значитъ, никакъ не меньше ста.
Старикъ, который стоитъ передъ бариномъ вытянувшись, кротко и виновато улыбается. Что̀ жъ, молъ, дѣлать, — виноватъ, зажился. И онъ, вѣроятно, еще болѣе зажился бы, если бы не объѣлся въ Петровки луку.
Помню я и старуху его. Все, бывало, сидитъ на скамеечкѣ, на крыльцѣ, согнувшись, тряся головой, задыхаясь и держась за скамейку руками, — все о чемъ-то думаетъ. „О добрѣ своемъ, небось“, говорили бабы, потому что „добра“ у нея въ сундукахъ было, правда, много. А она будто и не слышитъ; подслѣповато смотритъ куда-то вдаль изъ-подъ грустно приподнятыхъ бровей, трясетъ головой и точно силится вспомнить что-то. Большая была старуха, вся какая-то темная. Панева — чуть не прошлаго столѣтія, чуньки — покойницкія, шея — желтая и высохшая, рубаха съ канифасовыми косяками всегда бѣлая-бѣлая, — „совсѣмъ хоть въ гробъ клади“. А около крыльца большой камень лежалъ: сама купила себѣ въ селѣ на могилку, такъ же, какъ и саванъ, — отличный саванъ, съ ангелами, съ крестами и съ молитвой, напечатанной по краямъ.
Подъ-стать старикамъ были и дворы въ Выселкахъ: кирпичные, строенные еще дѣдами. А у богатыхъ мужиковъ — у Савелія, у Игната, у Дрона — избы были въ двѣ-три связи, потому что дѣлиться въ Выселкахъ еще не было моды. Въ такихъ семьяхъ водили пчелъ, гордились жеребцомъ-битюгомъ сиво-желѣзнаго цвѣта и держали усадьбы въ порядкѣ. На гумнахъ темнѣли густые и тучные коноплянники, стояли овины и риги, крытые вприческу; въ пунькахъ и амбарчикахъ были желѣзныя двери, за которыми хранились холсты, прялки, новые полушубки, наборная сбруя, мѣры, окованныя мѣдными обручами. На воротахъ и на санкахъ были выжжены кресты. И помню, мнѣ порою казалось на рѣдкость заманчивымъ быть мужикомъ. Когда, бывало, ѣдешь солнечнымъ утромъ по деревнѣ, все думаешь о томъ, какъ хорошо косить, молотить, спать на гумнѣ въ ометахъ, а въ праздникъ встать вмѣстѣ съ солнцемъ, подъ густой и музыкальный благовѣстъ изъ села, умыться около бочки и надѣть чистую замашную рубаху, такіе же портки и несокрушимые сапоги со подковками. Если же, думалось, къ этому прибавить здоровую и красивую жену въ праздничномъ уборѣ, да поѣздку къ обѣднѣ, а потомъ обѣдъ у бородатаго тестя, — обѣдъ съ горячей бараниной на деревянныхъ тарелкахъ и съ ситниками, съ сотовымъ медомъ и брагой, — такъ большаго и желать невозможно!
Складъ мелкопомѣстной дворянской жизни, который теперь сталъ сбиваться уже на мѣщанскій, въ прежніе года, да еще и на моей памяти, — очень недавно, — имѣлъ много общаго со складомъ богатой мужицкой жизни по своей домовитости и сельскому, старосвѣтскому благополучію. Такова, напримѣръ, была усадьба тетки Анны Герасимовны Кологривовой, жившей отъ Выселокъ верстахъ въ двѣнадцати. Пока, бывало, доѣдешь до этой усадьбы, уже совсѣмъ ободняется. Съ собаками на сворахъ ѣхать приходится шагомъ, да и спѣшить не хочется, — такъ весело въ открытомъ полѣ въ солнечный и прохладный день! Мѣстность — ровная, видно далеко. Небо — легкое и такое просторное и глубокое. Солнце сверкаетъ сбоку, и дорога, укатанная послѣ дождей телѣгами, замаслилась и блеститъ, какъ рельсы. Вокругъ раскидываются широкими косяками свѣжія, пышно-зеленыя озими. Взовьется откуда-нибудь ястребокъ въ прозрачномъ воздухѣ и замретъ на одномъ мѣстѣ, трепеща острыми крылышками. А въ ясную даль убѣгаютъ четко видные телеграфные столбы, и проволоки ихъ, какъ серебряныя струны, скользятъ по склону яснаго неба. На нихъ сидятъ копчики, — совсѣмъ черные значки на нотной бумагѣ.
Крѣпостного права я не зналъ и не видѣлъ, но, помню, у тетки Анны Герасимовны чувствовалъ его. Въѣдешь во дворъ и сразу ощутишь, что тутъ оно еще вполнѣ живо. Усадьба — небольшая, но вся старая, прочная, окруженная столѣтними березами и лозинами. Надворныхъ построекъ — невысокихъ, но домовитыхъ — множество, и всѣ онѣ точно слиты изъ темныхъ дубовыхъ бревенъ подъ соломенными крышами. Выдѣляется величиной или, лучше сказать, длиной только почернѣвшая людская, изъ которой выглядываютъ послѣдніе могиканы двороваго сословія — какіе-то ветхіе старики и старухи, дряхлый поваръ въ отставкѣ, похожій на Донъ-Кихота. Всѣ они, когда въѣзжаешь во дворъ, подтягиваются и низко-низко кланяются. Сѣдой кучеръ, направляющійся отъ каретнаго сарая взять лошадь, еще у сарая снимаетъ шапку и по всему двору идетъ съ обнаженной головой. Онъ у тетки ѣздилъ форейторомъ, а теперь возитъ ее къ обѣднѣ, — зимой въ возкѣ, а лѣтомъ въ крѣпкой, окованной желѣзомъ телѣжкѣ, въ родѣ тѣхъ, на которыхъ ѣздятъ попы. Садъ у тетки славился своею запущенностью, соловьями, горлинками и яблоками, а домъ — крышей. Стоялъ онъ во главѣ двора, у самаго сада, — вѣтви липъ обнимали его, — былъ невеликъ и приземистъ, но казалось, что ему и вѣку не будетъ, — такъ основательно глядѣлъ онъ изъ-подъ своей необыкновенно высокой и толстой соломенной крыши, почернѣвшей и затвердѣвшей отъ времени. Мнѣ его передній фасадъ представлялся всегда живымъ: точно старое лицо глядитъ изъ-подъ огромной шапки впадинами глазъ, — окнами съ перламутровыми отъ дождей и солнца стеклами. А по бокамъ этихъ глазъ были крыльца, — два старыхъ, большихъ крыльца съ колоннами. На фронтонѣ ихъ всегда сидѣли сытые голуби, между тѣмъ какъ тысячи воробьевъ дождемъ пересыпались съ крыши на крышу… И уютно чувствовалъ себя гость въ этомъ гнѣздѣ, подъ бирюзовымъ осеннимъ небомъ!
Войдешь въ домъ и прежде всего услышишь запахъ яблокъ, а потомъ уже другіе: старой мебели краснаго дерева, сушенаго липоваго цвѣта, который съ іюня лежитъ на окнахъ… Во всѣхъ комнатахъ, — въ лакейской, въ залѣ, въ гостиной, — прохладно и сумрачно: это оттого, что домъ окруженъ садомъ, а верхнія стекла оконъ цвѣтныя: синія и лиловыя. Всюду — тишина и чистота, хотя, кажется, кресла, столы съ инкрустаціями и зеркала въ узенькихъ и витыхъ золотыхъ рамахъ никогда не трогались съ мѣста. И вотъ слышится покашливанье: выходитъ тетка. Она небольшая, но тоже, какъ и все кругомъ, прочная. На плечахъ у нея накинута большая персидская шаль. Выйдетъ она важно, но привѣтливо, и сейчасъ же, подъ безконечные разговоры про старину, про наслѣдства, начинаютъ появляться угощенія: сперва „дули“, яблоки, — антоновскія, „бель-барыня“, боровинка, „плодовитка“, — а потомъ удивительный обѣдъ: вся насквозь розовая вареная ветчина съ горошкомъ, щи, фаршированная курица, индюшка, маринады и красный квасъ, — крѣпкій и сладкій-пресладкій… Окна въ садъ подняты, и оттуда вѣетъ бодрой осенней прохладой…
За послѣдніе годы одно поддерживало угасающій духъ помѣщиковъ, — охота.
Лѣтъ двадцать тому назадъ такія усадьбы, какъ усадьба Анны Герасимовны, были еще не рѣдкость. Были и разрушающіяся, но все еще жившія на широкую ногу усадьбы съ огромнымъ помѣстьемъ, съ садомъ въ двадцать десятинъ. Правда, сохранились нѣкоторыя изъ такихъ усадебъ еще и до сего времени, но въ нихъ уже нѣтъ жизни… Нѣтъ троекъ, нѣтъ верховыхъ „киргизовъ“, нѣтъ гончихъ и борзыхъ собакъ, нѣтъ дворни и нѣтъ самого обладателя всего этого — помѣщика-охотника, въ родѣ моего покойнаго шурина Арсенія Семеныча Климентьева.
Къ теткѣ я ѣздилъ до самой глубокой осени, до поры, когда прекращалась охота съ борзыми. Но мои поѣздки имѣли всегда главной цѣлью усадьбу Арсенія Семеныча. Старое гнѣздо Анны Герасимовны было только перепутьемъ.
Съ конца сентября сады и гумна пустѣли. Погода, по обыкновенію, круто измѣнялась и дѣлала меня на время затворникомъ. Вѣтеръ по цѣлымъ днямъ рвалъ и трепалъ деревья, дожди поливали ихъ съ утра до ночи. Иногда къ вечеру между хмурыми низкими тучами пробивался на западѣ трепещущій золотистый свѣтъ низкаго солнца; воздухъ дѣлался чистъ и ясенъ, а солнечный свѣтъ ослѣпительно сверкалъ между листвою, между вѣтвями, которыя живою сѣткою двигались и волновались отъ вѣтра. Но зато становилось еще холоднѣе не только на дворѣ, но, казалось, даже и въ домѣ съ еще лѣтними рамами и съ раскрытымъ балкономъ. Холодно и ярко сіяло на сѣверѣ надъ тяжелыми свинцовыми тучами жидкое голубое небо, а изъ-за этихъ тучъ медленно выплывали хребты снѣговыхъ горъ-облаковъ. Стоишь у окна и думаешь: „Авось, Богъ дастъ, распогодится“. Но вѣтеръ не унимался. Онъ волновалъ садъ, рвалъ непрерывно бѣгущую изъ трубы людской струю дыма и снова нагонялъ зловѣщія космы пепельныхъ облаковъ. Они бѣжали низко и быстро — и скоро, точно дымъ, затуманивали солнце. Погасалъ его блескъ, закрывалось окошечко въ голубое небо, а въ саду становилось пустынно и скучно, и снова начиналъ сѣять дождь… сперва тихо, осторожно, потомъ все гуще и наконецъ превращался въ ливень съ бурей и темнотою. Наступала долгая, тревожная ночь…
Изъ такой трепки садъ выходилъ почти совсѣмъ обнаженнымъ, поломаннымъ, засыпаннымъ мокрыми листьями и какимъ-то притихшимъ, смирившимся. Но зато какъ красивъ онъ былъ, когда снова наступала ясная погода, прозрачные и холодные дни начала октября, прощальный праздникъ осени! Сохранившаяся листва теперь будетъ висѣть на деревьяхъ уже до первыхъ зазимковъ. Черный садъ будетъ сквозить на холодномъ бирюзовомъ небѣ и покорно ждать зимы, пригрѣваясь послѣ полудня въ солнечномъ блескѣ. А поля уже рѣзко чернѣютъ пашнями и ярко зеленѣютъ запустившимися озимями… Пора на охоту!
И вотъ я вижу себя въ усадьбѣ Арсенія Семеныча, въ большомъ домѣ, въ залѣ, полной солнца и дыма отъ трубокъ и папиросъ. Народу много, — все люди загорѣлые, съ обвѣтренными лицами, въ поддевкахъ и длинныхъ сапогахъ. Только-что очень сытно пообѣдали, раскраснѣлись и возбуждены шумными разговорами о предстоящей охотѣ, но не забываютъ допивать водку и послѣ обѣда. А на дворѣ трубитъ рогъ и завываютъ на разные голоса собаки. Черный борзой, любимецъ Арсенія Семеныча, пользуясь суматохой, взлѣзаетъ среди гостей на столъ и начинаетъ пожирать съ блюда остатки зайца подъ соусомъ. Но вдругъ онъ испускаетъ страшный визгъ и, опрокидывая тарелки и рюмки, срывается со стола: Арсеній Семенычъ, вышедшій изъ кабинета съ арапникомъ и револьверомъ, внезапно оглушаетъ залу выстрѣломъ. Зала еще болѣе наполняется дымомъ, а Арсеній Семенычъ стоитъ и смѣется.
— Жалко, что промахнулся! — говоритъ онъ, играя, глазами.
Онъ высокъ ростомъ, худощавъ, но широкоплечъ и строенъ, а лицомъ — красавецъ-цыганъ. Глаза у него блестятъ дико, онъ очень ловокъ, въ шелковой малиновой рубахѣ, въ бархатныхъ шароварахъ и длинныхъ сапогахъ. Напугавъ и собаку и гостей выстрѣломъ, онъ декламируетъ баритономъ:
Пора, пора сѣдлать проворнаго донца
И звонкій рогъ за плечи перекинуть! —
и громко говоритъ:
— Ну, однако нечего терять золотое время!
Я сейчасъ еще чувствую, какъ жадно и емко дышала молодая грудь холодомъ яснаго и сырого дня подъ вечеръ, когда, бывало, ѣдешь съ шумной ватагой Арсенія Семеныча, возбужденный музыкальнымъ гамомъ собакъ, брошенныхъ въ чернолѣсье, въ какой-нибудь Красный Бугоръ или Гремячій Островъ, уже однимъ своимъ названіемъ волнующій охотника. Ѣдешь на зломъ, сильномъ и приземистомъ „киргизѣ“, крѣпко сдерживая его поводьями, и чувствуешь себя слитымъ съ нимъ почти воедино. Онъ фыркаетъ, просится на рысь, шумно шуршитъ копытами по глубокимъ и легкимъ коврамъ черной осыпавшейся листвы, и каждый звукъ гулко раздается въ пустомъ, сыромъ и свѣжемъ лѣсу. Тявкнула гдѣ-то вдалекѣ собака, ей страстно и жалобно отвѣтила другая, третья — и вдругъ весь лѣсъ загремѣлъ, точно онъ весь стеклянный, отъ бурнаго лая и крика. Крѣпко грянулъ среди этого гама выстрѣлъ — и все „заварилось“ и покатилось куда-то вдаль.
— Береги-и! — завопилъ кто-то отчаяннымъ голосомъ на весь лѣсъ.
„А, береги!“ — мелькнетъ въ головѣ опьяняющая мысль. Гикнешь на лошадь и, какъ сорвавшійся съ цѣпи, помчишься но лѣсу, уже ничего не разбирая по пути. Только деревья мелькаютъ передъ глазами, да лѣпитъ въ лицо грязью изъ-подъ копытъ лошади. Выскочишь изъ лѣсу, увидишь на зеленяхъ пеструю, растянувшуюся по землѣ стаю собакъ и еще сильнѣе наддашь киргиза наперерѣзъ звѣрю, — по зеленямъ, взметамъ и жнивьямъ, пока наконецъ не перевалишься въ другой островъ и не скроется изъ глазъ стая вмѣстѣ со своимъ бѣшенымъ лаемъ и стономъ. Тогда, весь мокрый и дрожащій отъ напряженія, осадишь вспѣненную, хрипящую лошадь и жадно глотаешь ледяную сырость лѣсной долины. Вдали замираютъ крики охотниковъ и лай собакъ, а вокругъ тебя — мертвая тишина. Полураскрытый строевой лѣсъ стоитъ неподвижно, и кажется, что ты попалъ въ какіе-то заповѣдные чертоги, въ безконечныя амфилады сказочныхъ покоевъ и колоннъ. Крѣпко пахнетъ отъ овраговъ грибной сыростью, перегнившими листьями и мокрой древесной корою. И сырость изъ овраговъ становится все ощутительнѣе, въ лѣсу холоднѣетъ и темнѣетъ, становится жутко… Пора на ночевку. Но собрать собакъ послѣ охоты трудно. Долго и безнадежно-тоскливо звенятъ рога въ лѣсу, долго слышатся крикъ, брань и визгъ собакъ… Наконецъ уже совсѣмъ въ темнотѣ вваливается ватага охотниковъ въ усадьбу какого-нибудь почти незнакомаго холостяка-помѣщика и наполняетъ шумомъ весь дворъ усадьбы, которая озаряется фонарями, свѣчами и лампами, вынесенными навстрѣчу гостямъ изъ дому…
Случалось, что у такого гостепріимнаго сосѣда охота жила по нѣскольку дней. На ранней утренней зарѣ, по ледяному вѣтру и первому мокрому зазимку, уѣзжали въ лѣса и въ поле, а къ сумеркамъ опять возвращались, всѣ въ грязи, съ раскраснѣвшимися лицами, пропахнувъ лошадинымъ потомъ, шерстью затравленнаго звѣря, — и начиналась попойка. Въ свѣтломъ и людномъ домѣ очень тепло послѣ цѣлаго дня на холодѣ въ полѣ. Всѣ ходятъ изъ комнаты въ комнату въ разстегнутыхъ поддевкахъ, безпорядочно пьютъ и ѣдятъ, шумно передавая другъ другу свои впечатлѣнія надъ убитымъ матерымъ волкомъ, который, оскаливъ зубы, закативъ глаза, лежитъ съ откинутымъ на сторону пушистымъ хвостомъ среди залы и окрашиваетъ своей блѣдной и уже холодной кровью полъ. Послѣ водки и ѣды чувствуешь такую сладкую усталость, такую нѣгу молодого сна, что какъ черезъ воду слышишь говоръ. Обвѣтренное лицо горитъ, а закроешь глаза — вся земля такъ и поплыветъ подъ ногами. А когда ляжешь въ постель, въ мягкую перину, гдѣ-нибудь въ угловой старинной комнатѣ съ образничкой и лампадой, замелькаютъ передъ глазами призраки огнисто-пестрыхъ собакъ, во всемъ тѣлѣ заноетъ ощущеніе скачки, и не замѣтишь, какъ потонешь вмѣстѣ со всѣми этими образами и ощущеніями въ сладкомъ и здоровомъ снѣ, забывъ даже, что эта комната была когда-то молельной старика, имя котораго окружено мрачными крѣпостными легендами, и что онъ умеръ въ этой молельной, — вѣроятно, на этой же кровати.
Когда случалось проспать охоту, отдыхъ былъ особенно пріятенъ. Проснешься и долго лежишь въ постели. Во всемъ домѣ — тишина. Слышно, какъ осторожно ходитъ по комнатамъ садовникъ, растапливая печи, и какъ дрова трещатъ и стрѣляютъ. Впереди — цѣлый день покоя въ безмолвной уже по-зимнему усадьбѣ. Не спѣша одѣнешься, побродишь по саду, найдешь въ мокрой листвѣ случайно забытое холодное и мокрое яблоко, и почему-то оно покажется необыкновенно вкуснымъ, совсѣмъ не такимъ, какъ другія. Потомъ примешься за книги, — дѣдовскія книги, въ толстыхъ кожаныхъ переплетахъ съ сафьяномъ и золотыми звѣздочками на корешкахъ. Славно пахнутъ эти, похожія на церковные требники книги своей пожелтѣвшей, толстой и шершавой бумагой! Какой-то пріятной кисловатой плѣсенью, старинными духами… Хороши и замѣтки на ихъ поляхъ, крупно и съ круглыми мягкими росчерками сдѣланныя гусинымъ перомъ. Развернешь книгу и читаешь: „Мысль, достойная древнихъ и новыхъ философовъ, цвѣтъ разума и чувства сердечнаго“. И невольно увлечешься и самой книгой. Это — „Дворянинъ-философъ“, аллегорія, изданная лѣтъ сто тому назадъ иждивеніемъ какого-то „кавалера многихъ орденовъ“ и напечатанная въ типографіи приказа общественнаго призрѣнія, — разсказъ о томъ, какъ „дворянинъ-философъ, имѣя время и способность разсуждать, къ чему разумъ человѣка возноситься можетъ, получилъ нѣкогда желаніе сочинить планъ свѣта на пространномъ мѣстѣ своего селенія“. Потомъ наткнешься на „сатирическія и философскія сочиненія господина Вольтера“ и долго упиваешься милымъ и манернымъ слогомъ перевода: „Государи мои! Эразмъ сочинилъ въ шестомнадесять столѣтіи похвалу дурачеству (манерная пауза, — точка съ запятою); вы же приказываете мнѣ превознесть предъ вами разумъ…“ Потомъ отъ екатерининской старины перейдешь къ романтическимъ временамъ, къ альманахамъ, къ сантиментально-напыщеннымъ и длиннымъ романамъ… Кукушка выскакиваетъ изъ часовъ и насмѣшливо-грустно кукуетъ надъ тобою въ пустомъ домѣ. И понемногу въ сердце начинаетъ закрадываться сладкая и странная тоска…
Вотъ „Тайны Алексиса“, вотъ „Викторъ, или дитя въ лѣсу“. „Бьетъ полночь! — читаешь съ улыбкой. — Священная тишина заступаетъ мѣсто дневного шума и веселыхъ пѣсенъ поселянъ. Сонъ простираетъ мрачныя крылья свои надъ поверхностью нашего полушарія; онъ стрясаетъ съ нихъ мракъ и мечты… Мечты!.. Какъ часто продолжаютъ онѣ токмо страданія злощастнаго!..“ И замелькаютъ передъ глазами любимыя старинныя слова: скалы и дубравы, блѣдная луна и одиночество, привидѣнія и призраки, „ероты“, розы и лиліи, „проказы и рѣзвости младыхъ шалуновъ“, лилейная рука, Людмилы и Алины… А вотъ журналы съ именами Жуковскаго, Батюшкова, лицеиста Пушкина. И съ грустью вспомнишь бабушку, ея полонезы на клавикордахъ, ея томное чтеніе стиховъ изъ „Евгенія Онѣгина“. И старинная, мечтательная жизнь встанетъ передъ тобою… Хорошія дѣвушки и женщины жили когда-то въ дворянскихъ усадьбахъ! Ихъ портреты глядятъ на меня со стѣны, аристократически-красивыя головки въ старинныхъ прическахъ кротко и женственно опускаютъ свои длинныя рѣсницы на печальные и нѣжные глаза…
Запахъ антоновскихъ яблокъ исчезаетъ изъ помѣщичьихъ усадебъ. Эти дни были такъ недавно, а межъ тѣмъ мнѣ кажется, что съ тѣхъ поръ прошло чуть не цѣлое столѣтіе. Перемерли старики въ Выселкахъ, умерла Анна Герасимовна, застрѣлился Арсеній Семенычъ… И вотъ я уже пишу имъ эпитафіи.
Я надолго покинулъ родныя „Палестины“, какъ любятъ говорить у насъ, а когда недавно заглянулъ въ нихъ, невесело встрѣтили меня онѣ. Старыя книги, старые портреты, разрозненные и никому ненужные, затерялись по городамъ, по мѣщанскимъ хуторкамъ, по ястребинымъ гнѣздамъ новыхъ помѣщиковъ, — гнѣздамъ, на которыя раздробились прежнія помѣстья. На весь нашъ уѣздъ приходится теперь три-четыре состоятельныхъ дворянина, но и они живутъ въ деревнѣ уже новою жизнью, — чаще всего только лѣтомъ. Наступаетъ царство мелкопомѣстныхъ, обѣднѣвшихъ до нищенства, и чахнущихъ сѣрыхъ деревушекъ. Идетъ ноябрь, глухая пора деревенской жизни.
Скверное было утро, когда я покинулъ поѣздъ на нашемъ полустанкѣ, затерянномъ среди полей. И поля послѣ долгой городской жизни показались мнѣ мучительно убогими и скучными, когда мужикъ подъ дождемъ потащилъ меня на телѣгѣ къ старой нашей усадьбѣ… Деревушки надъ лощинами кажутся издали кучами навоза. Въ лѣсу, — голомъ, мокромъ и черномъ, — синеватый туманъ и шумитъ сырой вѣтеръ, а на проселочной дорогѣ — пустынно, какъ въ киргизской степи. Навстрѣчу попалась свадьба, — три телѣги съ бабами, покрывшимися отъ дождя армяками и подолами верхнихъ юбокъ. Бабы кричатъ пьяными голосами пѣсни, стараясь возбудить въ себѣ удальство и веселость. Одна стоитъ среди телѣги, машетъ платкомъ, съ криками погоняетъ веревочными вожжами лошадь, но лошадь неловко тычетъ ногами, колокольчики звенятъ вразбивку, телѣга не въ ладъ стучитъ по дорогѣ, удалая пѣсня выходитъ фальшивой… Слава Богу, показываются болѣе подходящія къ этому сѣрому дню фигуры. Ѣдетъ кабатчикъ, возвращаясь изъ города съ винными ящиками, въ которыхъ тяжело бултыхается въ штофахъ зеленая влага, прокатилъ на дрожкахъ, весь закиданный грязью изъ-подъ колесъ, урядникъ, а за нимъ въ телѣжкѣ попъ, рослый, рыжій, въ большой шапкѣ и въ тулупѣ съ поднятымъ воротникомъ, который повязанъ полотенцемъ, свернутымъ въ жгутъ на груди и завязаннымъ на спинѣ въ узелъ… А вотъ изъ-за бугра, сбѣгающаго къ лощинѣ, показываются и деревья нашего сада…
Однако первымъ впечатлѣніямъ не слѣдуетъ довѣрять. Проходитъ два-три дня, погода мѣняется, становится свѣжей, и усадьба и деревня начинаютъ казаться иными. Начинаешь улавливать связь между прежней жизнью и теперешней, и то, что вспомнилось мнѣ при запахѣ антоновскихъ яблокъ, — здоровье, простота и домовитость деревенской жизни, — снова проступаетъ и въ новыхъ впечатлѣніяхъ. Прошло почти пятнадцать лѣтъ, многое измѣнилось кругомъ, но я опять чувствую себя дома почти такъ же, какъ пятнадцать лѣтъ тому назадъ: по-юношески грустно, по-юношески бодро. И мнѣ хорошо среди этой сиротѣющей и смиряющейся деревенской жизни.
Дни стоятъ синеватые, пасмурные. Утромъ я сажусь въ сѣдло и съ одной собакой, съ ружьемъ и съ рогомъ уѣзжаю въ поле. Вѣтеръ звонитъ и гудитъ въ дуло ружья, вѣтеръ крѣпко дуетъ навстрѣчу, иногда съ сухимъ снѣгомъ. Цѣлый день я скитаюсь по пустымъ равнинамъ… Голодный и прозябшій, возвращаюсь я къ сумеркамъ въ усадьбу, и на душѣ становится такъ тепло и отрадно, когда замелькаютъ огоньки Выселокъ и потянетъ изъ усадьбы запахомъ дыма, жилья. Помню, у насъ въ домѣ любили въ эту пору „сумерничать“, не зажигать огня и вести въ полутемнотѣ бесѣды. Войдя въ домъ, я нахожу зимнія рамы уже вставленными, и это еще болѣе настраиваетъ меня на мирный зимній ладъ. Въ лакейской работникъ топитъ печку, и я, какъ въ дѣтствѣ, сажусь на корточки около вороха соломы, рѣзко пахнущей уже зимней свѣжестью, и гляжу то въ пылающую печку, то на окна, за которыми, синѣя, грустно умираютъ сумерки. Потомъ иду въ людскую. Тамъ свѣтло и людно: дѣвки рубятъ капусту, мелькаютъ сѣчки, я слушаю ихъ дробный, дружный стукъ и дружныя, печально-веселыя деревенскія пѣсни… Иногда вечеромъ заѣдетъ какой-нибудь мелкопомѣстный сосѣдъ и надолго увезетъ меня къ себѣ… Хороша и мелкопомѣстная жизнь!
Хуторянинъ любитъ осень, любитъ длинные вечера, долгую темную ночь въ тепломъ и уютномъ кабинетѣ. Встаетъ онъ рано. Крѣпко потянувшись на лежанкѣ, отчего со стукомъ падаетъ на полъ кирпичъ съ ея угла („Давно, давно пора вмазать этотъ кирпичъ, — да все не соберешься!“), онъ идетъ къ столу и, подымая брови и хмурясь, крутитъ толстую папиросу изъ дешеваго, чернаго табаку или просто изъ махорки. Блѣдный свѣтъ ранняго ноябрьскаго утра озаряетъ простой, съ голыми стѣнами кабинетъ, желтыя и заскорузлыя шкурки лисицъ надъ кроватью и коренастую фигуру въ шароварахъ и распоясанной косовороткѣ, а въ зеркалѣ отражается заспанное лицо татарскаго склада. Въ полутемномъ, тепломъ домикѣ мертвая тишина. За дверью въ коридорѣ похрапываетъ старая кухарка, жившая въ господскомъ домѣ еще дѣвчонкою. Это, однако, не мѣшаетъ барину хрипло крикнуть на весь домъ:
— Лукерья! Самоваръ!
Потомъ, надѣвъ сапоги, накинувъ на плечи поддевку и не застегивая ворота рубахи, баринъ выходитъ на крыльцо. Въ запертыхъ сѣняхъ пахнетъ псиной; лѣниво потягиваясь, съ визгомъ зѣвая и улыбаясь, окружаютъ его гончія.
— Отрыжъ! — медленно, снисходительнымъ басомъ говоритъ баринъ и черезъ садъ идетъ на гумно. Грудь его широко дышитъ рѣзкимъ воздухомъ зари и запахомъ озябшаго за ночь, обнаженнаго сада. Свернувшіеся и почернѣвшіе отъ мороза листья шуршатъ подъ сапогами въ березовой аллеѣ, вырубленной уже наполовину. Вырисовываясь на низкомъ сумрачномъ небѣ, спятъ нахохленныя галки на гребнѣ риги… Славный будетъ день для охоты! И, остановившись среди аллеи, баринъ долго глядитъ въ осеннее поле, на пустынныя, зеленыя озими, по которымъ вдалекѣ бродятъ телята. Двѣ гончія суки повизгиваютъ около его ногъ, а Заливай уже за садомъ: перепрыгивая по колкимъ жнивьямъ, онъ какъ будто зоветъ и просится въ поле. Но что̀ сдѣлаешь теперь съ гончими? Звѣрь теперь въ полѣ, на взметахъ, на чернотропѣ, а въ лѣсу онъ боится, потому что въ лѣсу вѣтеръ шуршитъ листвою… Эхъ, кабы борзыя!
Въ ригѣ начинается молотьба. Медленно расходясь, гудитъ барабанъ молотилки. Лѣниво натягивая постромки, упираясь ногами по навозному кругу и качаясь, идутъ лошади въ приводѣ. Посреди привода, вращаясь на скамеечкѣ, сидитъ погонщикъ и однотонно покрикиваетъ на нихъ, всегда хлестая кнутомъ только одного бураго мерина, который лѣнивѣе всѣхъ и совсѣмъ спитъ на ходу, благо глаза у него завязаны.
— Ну, ну, дѣвки, дѣвки! — строго кричитъ степенный подавальщикъ, облачаясь въ широкую холщевую рубаху.
Дѣвки торопливо разметаютъ токъ, бѣгаютъ съ носилками, метлами.
— Съ Богомъ! — говоритъ подавальщикъ, и первый пукъ старновки, пущенный на пробу, съ жужжаньемъ и визгомъ пролетаетъ въ барабанъ и растрепаннымъ вѣеромъ возносится изъ-подъ него кверху. А барабанъ гудитъ все настойчивѣе, работа закипаетъ, и скоро всѣ звуки сливаются въ общій пріятный шумъ молотьбы. Баринъ стоитъ у воротъ риги и смотритъ, какъ въ ея темнотѣ мелькаютъ красные и желтые платки, руки, грабли, солома, и все это мѣрно двигается и суетится подъ гулъ барабана и однообразный крикъ и свистъ погонщика. Хоботье облаками летитъ къ воротамъ. Баринъ стоитъ, весь посѣрѣвшій отъ него. Часто онъ поглядываетъ въ поле… Скоро-скоро забѣлѣютъ поля, скоро покроетъ ихъ зазимокъ…
Зазимокъ, первый снѣгъ! Борзыхъ нѣтъ, охотиться въ ноябрѣ не съ чѣмъ; но наступаетъ зима, начинается „работа“ съ гончими. И вотъ опять, какъ въ прежнія времена, съѣзжаются мелкопомѣстные другъ къ другу, пьютъ на послѣднія деньги, по цѣлымъ днямъ пропадаютъ въ снѣжныхъ поляхъ. А вечеромъ на какомъ-нибудь глухомъ хуторѣ далеко свѣтятся въ темнотѣ зимней ночи окна флигеля. Тамъ, въ этомъ маленькомъ флигелѣ, плаваютъ клубы дыма, тускло горятъ сальныя свѣчи, настраивается гитара…
На сумерки буенъ вѣтеръ загулялъ,
Широки мои ворота растворялъ —
начинаетъ кто-нибудь груднымъ теноромъ. И прочіе нескладно, прикидываясь, что они шутятъ, подхватываютъ съ грустной, безнадежной удалью:
Широки мои ворота растворялъ,
Бѣлымъ снѣгомъ путь-дорогу заметалъ…
- 1900 г.