Единственная дочь состоятельныхъ родителей—Аринушка только годъ какъ кончила гимназію въ Москвѣ и вотъ теперь попала въ сестры милосердія да такъ, что всѣ ея подруги ей позавидовали; въ санитарный поѣздъ, который отправляли изъ Москвы прямо въ Галицію, на передовыя позиціи! Аринушка была въ восторгѣ: родители сначала не пускали, но потомъ согласились при условіи возвратиться съ войны безъ жениха; женихи, дѣйствительно, такъ и льнули къ Аринушкѣ, хотя у нея было обыкновенное московское лицо съ мягкими чертами и только фигура прекрасная, рослая, пышущая здоровьемъ, да вся она была такая жизнерадостная, смѣющаяся, всѣми любимая и немножко избалованная. Органическая радость жизни била изъ нея черезъ край, звучала въ ея ядренномъ, брызжущемъ смѣхѣ и это, вѣроятно, было главною причиной, почему она невольно нравилась всѣмъ. Такъ—смѣющаяся, безпричинно-радостная, восторженная она и поѣхала.
По совѣсти говоря, о войнѣ и о раненыхъ она, отправляясь, думала мало и плохо все это себѣ представляла: просто—поѣздка на войну въ неизвѣстность была ея первымъ выходомъ въ жизнь и радовала ее предвкушеніемъ новыхъ, необычныхъ впечатлѣній. Радовалъ ее и костюмъ сестры милосердія, смѣшилъ кожаный мужской пиджакъ, который она должна была надѣть поверхъ простого сѣраго платья.
Да и компанія, съ которой она отправилась—остальныя сестры и санитары—казалась ей милой, славной и веселой компаніей: это все были московскія барышни и дамы и московскіе-же студенты—все молодежь. Вся дорога отъ Москвы до Львова казалась ей сплошной увеселительной поѣздкой, какимъ-то пикникомъ. Въ дорогѣ всѣ быстро подружились, болтали безъ умолку, хохотали, дурачились, пѣли хоровыя пѣсни. Санитары ѣхали въ третьемъ классѣ и ихъ кормили, какъ солдатъ, щами да кашей, но сестры помѣщались въ первомъ классѣ, вмѣстѣ съ княземъ и княгиней и для нихъ всѣхъ готовили такой-же хорошій обѣдъ, къ какому Аринушка привыкла и дома, въ Москвѣ. Ѣхать было комфортно и весело. Правда, въ Радзивиллахъ пришлось пересѣсть въ другіе, узкоколейные вагоны третьяго и четвертаго класса, менѣе удобные, да еще перегружать весь багажъ поѣзда, но Аринушкѣ и это было занятно, а работала она ревностно, неутомимо и съ неизмѣннымъ весельемъ.
Изъ Львова ихъ отрядъ тотчасъ-же отправили на передовыя позиціи, за ранеными, и Аринушка больше всѣхъ радовалась такой интересной поѣздкѣ.
Поѣздъ вышелъ ночью, часовъ въ девять, подъ покровомъ темноты: еще недавно одинъ изъ такихъ санитарныхъ поѣздовъ былъ обстрѣлянъ австрійцами съ аэроплана, къ счастью безрезультатно, и совсѣмъ на-дняхъ на вокзалъ той станціи, куда они ѣхали, была сверху брошена бомба, убившая сестру милосердія и повредившая зданіе. Говорили, что въ санитарные поѣзда довольно часто во время пути стрѣляютъ изъ ружей. Поѣздка представлялась не совсѣмъ безопасной и поэтому въ вагонахъ не зажигали свѣчей: всѣ сидѣли въ темнотѣ. Аринушкѣ было жутко и радостно.
Всѣ горѣли священнымъ огнемъ поскорѣе приступить „къ дѣлу“, отдать безъ остатка всю свою молодую энергію, всѣ силы, а призракъ опасности и необычайность обстановки только взвинчивали нервы и приподнимали настроеніе. Длинный поѣздъ въ сорокъ вагоновъ летѣлъ съ необычайной для него быстротой, совсѣмъ не такъ, какъ онъ тащился цѣлую недѣлю отъ Москвы до Львова, словно и онъ нервничалъ, стремясь использовать каждую минуту.
Часа полтора по выходѣ изъ Львова въ вагонѣ, гдѣ сидѣла компанія санитаровъ и сестеръ—еще горѣлъ огарокъ свѣчи, слабо освѣщая молодыя, взволнованныя нетерпѣливымъ ожиданіемъ лица и плечистыя фигуры въ высокихъ сапогахъ и кожаныхъ курткахъ, кто-то изъ студентовъ, какъ прежде, попытался было запѣть хоровую пѣсню, но никѣмъ не поддержанный, умолкъ, почувствовавъ торжественность и какую-то религіозность общаго настроенія.
Сами того не замѣчая, всѣ говорили вполголоса съ радостно-взволнованнымъ біеніемъ сердца, какъ на Пасху въ дѣтствѣ, передъ началомъ заутрени. Вскорѣ поѣздъ пошелъ значительно тише и велѣно было погасить огни. Кто-то молча задулъ огарокъ, и всѣ ѣдущіе очутились въ темномъ вагонѣ, въ молчаніи не различая другъ друга.
Темный поѣздъ безъ единаго огня медленно и почти беззвучно крался куда-то въ черной тьмѣ холодной ночи.
Всю ночь ѣхали такъ,—во тьмѣ и молчаніи, въ холодномъ, нетопленомъ вагонѣ, занятые каждый своими мыслями. Аринушка въ концѣ концовъ заснула сидя, а когда очнулась—было уже утро. Поѣздъ стоялъ. Всѣ санитары и сестры высыпали изъ вагоновъ. Вышла и Аринушка. Было сѣрое, осенне-зимнее утро. Холодокъ покалывалъ щеки.
Станція была маленькая—послѣдняя, куда могли ходить поѣзда. Вдали синѣли отроги карпатскихъ горъ. На станціи—русскіе солдатики въ сѣрыхъ шинеляхъ, съ сѣрыми лицами, около станціи—нѣсколько большихъ, сѣрыхъ палатокъ, нѣсколько распряженныхъ и нагруженныхъ чѣмъ-то повозокъ, нѣсколько группъ солдатъ съ ружьями грѣлись около только что разведеннаго огонька.
Отъ станціи куда-то вело широкое шоссе, обсаженное старыми большими деревьями, а вдали, въ полуверстѣ отъ нея стоялъ при дорогѣ таборомъ обозъ и тамъ тоже сновали сѣрыя шинели.
Вдругъ раздался гдѣ-то близко глухой и густой грохотъ, похожій на раскатъ отдаленнаго грома, когда надвигается гроза. Съ другой стороны горизонта, навстрѣчу ему тотчасъ-же покатился такой-же густой ударъ, за нимъ слѣдомъ другой, третій, четвертый и вотъ заработала гдѣ-то на горизонтѣ какая-то невидимая машина, изрыгающая непрерывные громы.
— Началось! чему-то улыбаясь, сказалъ проходившій мимо солдатъ.
Аринушка догадалась, что это—стрѣляютъ. Но гдѣ-же войска? Кругомъ пустое и—казалось-бы—такое мирное, печальное поле.
Вышла изъ своего вагона княгиня, а за нею и князь—такой старый съ длинными сѣдыми усами, съ виду строгій, а на самомъ дѣлѣ очень добрый: Аринушка уже знала,что онъ—добрый—что съ нимъ можно кокетничать и вертѣть имъ какъ ей угодно.
Княгиня была молодая, востроносенькая, въ черномъ костюмѣ сестры милосердія и такая простая—простая, совсѣмъ и на княгиню не похожа. Она почему-то напоминала Аринушкѣ княгинь изъ „Войны и мира“ или изъ „Русскихъ женщинъ“ Некрасова: такая простенькая, обыкновенная наружность и обращеніе со всѣми одинаковое, а между тѣмъ вѣдь—это княгиня и то, что она, княгиня эта, не осталась въ Петроградѣ, а находится здѣсь, на войнѣ, подъ выстрѣлами, вмѣстѣ съ нею, съ Аринушкой, казалось ей трогательнымъ и красивымъ. Аринушка очень полюбила княгиню.
Къ станціи откуда-то подъѣхалъ на дрезинѣ молодой офицеръ и сидя въ ней, разговаривалъ съ княгиней.
Зависть шевельнулась въ сердцѣ Аринушки: съ тѣхъ поръ, какъ она уѣхала на войну, Аринушка не переставала мечтать о романической встрѣчѣ съ офицеромъ, съ настоящимъ героемъ войны, совершающимъ подвиги, непремѣнно съ офицеромъ, и только съ офицеромъ, всѣхъ остальныхъ мужчинъ ниже офицера или прапорщика она давно уже перестала считать мужчинами и совершенно неинтересовалась ими. Студенты-санитары, славные парни, почти всѣ красивые, уже не нравились ей, такъ какъ они были только санитары. Но за офицеромъ она пошла-бы подъ самый огонь, вмѣстѣ съ нимъ совершала-бы чудеса храбрости, а затѣмъ, когда его ранятъ, ухаживала-бы за нимъ. О своемъ обѣщаніи родителямъ возвратиться безъ офицера она позабыла.
Аринушка подбѣжала къ офицеру.
— Увѣряю васъ, княгиня,—говорилъ онъ—что это далеко не безопасно: вы можете оттуда совсѣмъ не возвратиться, предупреждаю васъ!
— Я хочу! спокойно возразила княгиня.
Офицеръ пожалъ плечами. По его обвѣтренному красивому лицу съ запущенной небольшой бородой, мелькнула смущенная улыбка.
— Хорошо, поѣдемъ, хотя-бы для того, что-бы отбить у васъ охоту къ этому навсегда!…
— Куда? куда вы ѣдете, княгиня? закричала Аринушка.
— На позиціи! отвѣчала княгиня: хотите со мной?
— Княгинюшка, дорогая, золотая, серебряная, да конечно-же!… возьмите-же и меня, я на колѣни встану передъ вами. Господи!… Заволновалась Аринушка.
Офицеръ съ невольной нѣжностью посмотрѣлъ на дѣвушку, потомъ отвелъ усталые красивые глаза всторону.
— Мѣсто есть! пробормоталъ онъ, нахмурившись.
— Ну, если ѣхать, такъ сейчасъ-же, рѣшительно сказала княгиня: черезъ часъ начнутъ подвозить раненыхъ, а къ тому времени намъ надо возвратиться!
Аринушка кинулась въ дрезину раньше княгини. Мѣсто было какъ разъ для двухъ. Онѣ обѣ сѣли рядомъ, офицеръ двинулъ рычагъ и дрезина быстро понеслась впередъ, только черныя косынки княгини и Аринушки затрепались подъ вѣтромъ.
Аринушка оглянулась: около паровоза стоялъ князь въ своемъ синемъ кавалерійскомъ мундирѣ и алой фуражкѣ, съ бѣлыми, развѣвавшимися по вѣтру громадными усами, похожій на опернаго Гудала: онъ размахивалъ руками и должно быть что-то кричалъ. Но вѣтеръ свистѣлъ въ ушахъ, дрезина гремѣла, разбѣгаясь все быстрѣе и быстрѣе.
Аринушка радостно засмѣялась надъ смѣшнымъ испугомъ князя и стала смотрѣть въ спину офицера, сидѣвшаго впереди. Спина была широкая, надежная, и Аринушка чувствовала себя совершенно спокойно за этой спиной. Дрезина мчалась такъ бѣшенно, что духъ захватывало и сердце замирало. Было жутко и смѣшно и радостно. На горизонтѣ все слышнѣе и гуще бухали пушечные выстрѣлы.
А вотъ, наконецъ, и окопы виднѣются.
Немножко не доѣзжая до нихъ, офицеръ остановилъ дрезину.
— Дальше ѣхать нельзя! сказалъ онъ, оборачиваясь и вылѣзая изъ дрезины: можно только походить немножко по полю, да и то если съ наблюдательнаго пункта замѣтятъ насъ—плохо будетъ!
Княгиня и Аринушка слѣзли съ дрезины и вслѣдъ за офицеромъ спустились съ желѣзнодорожной насыпи.
Офицеръ сталъ объяснять.
— Видите вышку? это—нашъ наблюдательный пунктъ. А вотъ посмотрите въ мой бинокль—офицеръ вынулъ изъ футляра бинокль—и увидите австрійскій наблюдательный пунктъ… позвольте я сначала самъ отыщу его, а потомъ вамъ покажу.
Офицеръ поднесъ бинокль къ глазамъ.
— Ахъ, чортъ возьми! вскричалъ онъ: оттуда тоже смотрятъ въ бинокль! вотъ посмотрите!
Онъ передалъ бинокль княгинѣ и показалъ направленіе, въ которомъ надо было смотрѣть.
— Видите вышку?
— Вижу! отвѣчала княгиня: дѣйствительно, оттуда тоже, какъ-будто на насъ смотрятъ! Она передала бинокль нетерпѣливо тянувшейся къ нему Аринушкѣ.
Аринушка приросла къ биноклю.
— Ай! вскрикнула дѣвушка; смотритъ! на меня смотритъ!
— Если насъ замѣтятъ, то стрѣлять будутъ! спокойно замѣтилъ офицеръ: предупреждаю: при первомъ-же выстрѣлѣ нужно бѣжать къ дрезинѣ и улепетывать, и бѣжать не кучей, а подальше другъ отъ друга. Ну, пойдемте!..
Поле все было засыпано желѣзными осколками гранатъ и шрапнелей.
Аринушка бросилась собирать осколки „на память“.
Пушки продолжали бухать по прежнему, но она уже успѣла привыкнуть къ выстрѣламъ и не обращала на нихъ вниманія.
Вдругъ надъ ихъ головами раздался оглушительный взрывъ, съ какимъ-то неописуемо-отвратительнымъ желѣзнымъ визгомъ.
Аринушка не могла ни закричать, ни двинуться съ мѣста, ни понять хорошенько, что-же это такое происходитъ: она почувствовала только, что во рту у нея сразу все пересохло и голосъ пропалъ: хотѣла крикнуть и не могла, хотѣла бѣжать, а ноги словно вросли въ землю, сердце какъ-будто перестало биться и все внутри ея похолодѣло. Она видѣла только передъ собой ужасное лицо княгини, поблѣднѣвшее, какъ мѣлъ, съ открытымъ ртомъ и вытаращенными глазами, слышала, что офицеръ что-то кричитъ, но не понимала что именно. Онъ побѣжалъ обратно къ дрезинѣ, оглянулся, замахалъ сердито руками и опять побѣжалъ, спотыкнулся, упалъ и вдругъ опять надъ ея головой весь воздухъ наполнился прежнимъ отвратительнымъ желѣзнымъ визгомъ, земля поплыла изъ-подъ ногъ, небо сразу померкло и какая-то страшная, непонятная сила мягко повлекла Аринушку въ тихую, черную и безбрежную тьму.