Бурный поток (Мамин-Сибиряк)/Часть 2/VI/ДО
Старая Улитушка была неотлучно при Julie, т.-е. возила се отъ maman въ помера Квасовой для уроковъ англійскаго языка, а потомъ обратно, гдѣ и оставалась. Занятая своими дѣлами, Калерія Ипполитовна не обращала вниманія на дочь, которая находилась въ полномъ вѣдѣніи Улитушкн. Но эта опека не имѣла особеннаго значенія, и Julie дѣлала все по-своему. Между прочимъ, она успѣла познакомиться съ Инной, дочерью урожденной княжны Несмѣловой-Щурской. Дѣвочки встрѣтились въ коридорѣ и сначала дичились другъ друга, а потомъ какъ-то сразу сошлись и бѣгали изъ номера Мостовыхъ въ номеръ "урожденной", обнявшись. Инна была старше Юленьки. Подруги скоро сошлись на "ты" и при встрѣчахъ перекидывались улыбками и таинственными полуфразами.
— Ну, что твоя бабушка? — спрашивала маленькая Инна, покачиваясь, на своихъ сухихъ проволочныхъ ножкахъ, точно синица.
— Бабушка умная… — смѣялась Юленька и начинала шептать на ухо Ипнѣ что-то такое, что заставляло дѣвочекъ хохотать до слезъ.
— А мнѣ здѣсь такъ надоѣло, такъ надоѣло… — жаловалась Инна, крѣпче прижимаясь своимъ тщедушнымъ тѣльцемъ къ Юленькѣ. — Не съ кѣмъ слова сказать.
— А Людмила?
— Только она одна и есть.
Эта дѣтская дружба очень не по сердцу пришлась старой Улитушкѣ, которая постоянно косилась на "востроногую" подругу Юленьки и даже жаловилась на нее Калеріи Ипполитовнѣ.
— Что она тебѣ помѣшала? — разсѣянно спрашивала та, не обращая, вниманія на брюзжанье старухи. — Дѣвочка какъ дѣвочка… Дай Богъ, чтобъ, мы Юленькѣ могли дать такое воспитаніе.
— Востра больно. И съ Людмилкой эта востроногая дружитъ, а развѣ, это подходитъ, чтобы настоящая барышня съ лакейкой вязалась? Шепчутся по угламъ, и все одна музыка: хи-хи да ха-ха.
— Вырастутъ большія, будутъ умнѣе.
— Вырастутъ-то вырастутъ, только къ старой кожѣ своего ума не пришьешь… Барышня настоящая должна себя гордо содержать.
Ворчанье Улитушки надоѣдало Калеріи Ипполитовнѣ, и она была рада, когда старуха отправлялась съ Юленькой къ maman. А Улитушка клохтала все больше и больше, хмурилась, охала и вздыхала, какъ загнанная лошадь. Это было наконецъ невыносимо. Однажды Калерія Ипполитовна вернулась откуда-то усталая и недовольная. Улитушка попалась ей на глаза, со своею, убитою физіономіей, и это окончательно взорвало Калерію Ипполитовну.
— Что съ тобой дѣлается, Улитушка? Ты точно хоронить насъ всѣхъ собралась.
— Чего хоронить. Прежде смерти не умремъ.
— Ну, и отлично. Нечего, значитъ, строить эту вѣчно обиженную физіономію. Понимаешь, это мнѣ непріятно! Хлопочешь, бьешься, устанешь, какъ собака, а пріѣдешь домой отдохнуть — плаксивыя лица, охи да вздохи.
— Какъ не понять, Калерія Ипполитовна! Кому это пріятно, ужъ это что говорить! Только…
Улитушка точно спохватилась, что сболтнула лишнее, и вдругъ замолчала, по Калерія Ипполитовна сейчасъ же ее поймала:
— Ну, что только?.. Что молчишь? Говори!
— Да я давно собиралась вамъ сказать, да все какъ будто сумлѣваюсь… Карахтеръ у васъ ужъ очень скорый.
— Говори толкомъ, ради Бога, я не кусаюсь.
— И говорить нечего, — уныло повторяла Улитушка и, глядя въ уголъ, прибавила:— поѣдемте, Калерія Ипролитовна, изъ этого проклятущаго Петербурха.
— Вотъ тебѣ разъ!.. Куда же это мы поѣдемъ?
— Это ужъ дѣло ваше, а только надо ѣхать по добру, по здорову.
— Ты сегодня, кажется, хочешь изъ меня всѣ жилы вытянуть. Говори скорѣе толкомъ, а то мнѣ некогда переливать съ тобой изъ пустого въ порожнее.
— Я говорю: уѣзжать надо.
Оглядѣвшись кругомъ, Улитушка шопотомъ проговорила:
— Тотъ-то, змѣй-то нашъ, къ маманѣ ѣздитъ.
— Юрій Петровичъ?
— Онъ самый и есть, Морозъ… Недѣли ужъ съ двѣ, какъ повадился. И все съ Юленькой больше: книжки ей читаетъ, учитъ по цифрамъ… Обошелъ мамашу, песъ!
Калерія Ипполитовна выслушала это извѣстіе съ побѣлѣвшимъ лицомъ и какъ-то тупо смотрѣла на убитое лицо Улитушки. Она чувствовала, что ее что-то душитъ и что у нея дрожатъ колѣни.
— Господи, да что же это такое наконецъ? Нѣтъ, этого не можетъ быть, — увѣряла самоё себя Калерія Ипполитовна, хватаясь за голову. — Гдѣ же ты раньше-то была? Отчего ты раньше-то ничего не говорила? — накинулась она наконецъ на Улитушку. — Двѣ недѣли… и она молчитъ!
— Васъ же берегла, а теперь сказала, да какой толкъ? Уѣзжать надо отъ грѣха, вотъ что я вамъ скажу. Ужъ на что крѣпка Анна-то Григорьевна, а и тутъ змѣй обошелъ, совсѣмъ окрутилъ.
— Господи! — взмолилась Калерія Ипполитовна, ломая руки. — Всѣ противъ меня… и все! А я еще толкую съ этою дурой… Улита, ты совсѣмъ выжила изъ ума!.. Ты меня погубила… ты… ты…
— Какая ужъ есть, — апатично отвѣчала Улитушка, вздыхая. — Смолоду умна не бывала, а подъ старость остальное растеряла.
Калерія Ипполитовна "на той же ногѣ" отправилась къ maman. Она была разбита, уничтожена и задыхалась отъ нетерпѣнія. Проклятый извозчикъ точно поклялся никогда не доѣхать до Васильевскаго острова, а извозчичья пролетка такъ жалобно дребезжала по замерзшей мостовой, точно у этого несчастнаго экипажа болѣлъ каждый винтикъ. Вотъ отчего Доганскій пересталъ ѣздить въ номера Квасовой. Вотъ отчего и Юленька такая странная сдѣлалась. Нѣтъ, это невозможно, старая Улитушка что-нибудь перепутала.
"Какъ онъ познакомился съ maman? — думала Калерія Ипполитовна, не замѣчая попадавшихся навстрѣчу экипажей, пѣшеходовъ и улицъ. — И никто цѣлыхъ двѣ недѣли не могъ предупредить меня".
Вотъ наконецъ и Васильевскій островъ, безконечныя линіи, и академія художествъ, я какія-то зазимовавшія суда на Невѣ, и вагонъ конножелѣзной дороги, набитый публикой, и опять этотъ несносный извозчикъ, который ползетъ, какъ черепаха.
Maman Анна Григорьевна читала "Подражаніе Христу" Ѳомы Кемпійскаго, когда къ ней ворвалась, какъ ураганъ, Калерія Ипполитовна. Юленьки не было: она занималась съ Бэтси въ номерахъ Квасовой.
— Ты, кажется, взволнована, mon ange? — съ неестественною кротостью спросила maman, еще находившаяся подъ обаяніемъ душеспасительнаго чтенія.
— Maman, наконецъ, это… гдѣ у васъ вода? — бормотала Калерія Ипполитовна, чувствуя, какъ вся кровь бросилась къ ней въ голову. — Maman, у меня всего одна дочь… въ ней вся моя жизнь, и вы хотите отнять ее у меня. Нѣтъ, вы ее хотите погубить!
— Продолжай, продолжай, — сухо отвѣтила Анна Григорьевна и улыбнулась.
— Я думаю, что мнѣ не нужно объяснять вамъ, въ чемъ дѣло. Кто въ жизни не дѣлаетъ ошибокъ, а женщинамъ приходится платить за свои ошибки слишкомъ дорогою цѣною, чтобы еще казнить ихъ… Julie еще такая маленькая дѣвочка, и вы точно нарочно стараетесь раскрыть предъ ея дѣтскими глазами печальную истину… Когда Julie будетъ большая, я сама первая все ей разскажу, но теперь… Понимаете ли вы, maman, что вы ее губите? Я мать, я все выстрадала за нее, я и теперь живу только для нея, и никто не имѣетъ права отнять ее у меня. Понимаете, никто!
Разговоръ шелъ на французскомъ языкѣ, т.-е. говорила одна Калерія Ипполитовна, а maman молчала, перебирая и складывая маленькій батистовый платочекъ съ табакеркой. Это равнодушіе maman окончательно взбѣсило Калерію Ипполитовну, и она кончила тѣмъ, что расплакалась самымъ глупѣйшимъ образомъ.
— Рѣшительно не понимаю, изъ-за чего вы такъ волнуетесь, моя милая, — съ леденящею улыбкой проговорила наконецъ maman, когда Калорія Ипполитовна съ рыданіями позадилась на диванъ. — Могу вамъ сказать, моя милая, только одно, что Юрій Петровичъ прекрасный человѣкъ, да. И онъ такъ любитъ Julie, какъ родную дочь.
— Онъ?! Любитъ?! — кричала Калеріи Ипполитовна, нахлебываясь слезами. — Если бы онъ дѣйствительно любилъ, то никогда не поставилъ бы несчастную дѣвочку въ положеніе дочери двухъ отцовъ. Онъ любитъ?! Человѣкъ, для котораго ничего нѣтъ святого?.. О, я знаю, для чего это онъ все дѣлаетъ! Да, я все понимаю, maman, и могу только удивляться, maman, что вы, при вашей проницательности, не можете до сихъ поръ разглядѣть Юрія Петровича. Вы, конечно, уже знаете всю исторію съ Сусанной. Такъ знайте же, что эта бухарская змѣя, мало того, что столкнула, меня съ мѣста въ Заозерскихъ заводахъ, теперь хочетъ мстить мнѣ въ моей собственной дочери… Такъ умѣютъ ненавидѣть только однѣ восточныя женщины.
— За что же Сусанна такъ мститъ тебѣ, моя милая?
— За что! Maman, клянусь тебѣ Богомъ, клянусь всѣмъ святымъ, что я не знаю, за что. Кромѣ добра, я рѣшительно ничего не дѣлала ей. Можетъ-быть, я виновата въ томъ, что вырвала ее изъ ужасной казарменной обстановки, воспитывала ее… наконецъ, любила, какъ свою дочь.
— А ты припомни… Есть вещи, которыя даже и не восточныя женщины не умѣютъ прощать. Да… Какъ бы ты, напримѣръ, отнеслась къ любовницѣ своего мужа? И теперь ты ревнуешь Юрія Петровича къ его законной женѣ, да? Въ тебѣ говоритъ оскорбленная женщина, неуспѣвшая еще остыть, но при чемъ тутъ Юрій Петровичъ? Мужчины, моя милая, всегда будутъ мужчинами и всегда будутъ правы, потому что… потому что…
— Почему?
— А, ты хочешь знать, почему… такъ узнай: есть извѣстныя требованія "вида", есть такъ называемая "зоологическая правда", есть…
— Въ какой благочестивой книгѣ вы, maman, все это вычитали?
— Я знаю, что читаю, а вотъ ты до сихъ поръ еще не понимаешь такой простой истины, что женщина, позволившая мужчинѣ оставить ее, достойна презрѣнія… да-съ. Я, по крайней мѣрѣ, никогда себя не доводила до подобнаго униженія и не могу пожаловаться, чтобы мужчины не занимались мной. А все отчего? Очень просто, моя милая… Съ вами кавалеръ протанцовалъ двѣ кадрили, вы и повисли у него на шеѣ, да еще какъ повисли: "по гробъ вѣрная тебѣ Акулина"… Кому же понравится? Любовь — это совсѣмъ особенная вещь, моя милая, и для домашпяго обихода не годится… Время — самый страшный врагъ любви, и мы это отлично понимали и умѣли пользоваться жизнью, а не хныкать. Нычче развернуть газеты нельзя: тамъ повѣсилась, тамъ отравилась, талъ застрѣлилась, тамъ утопилась, — и все отъ любви!.. Это убивать себя изъ-за любви!.. Ха-ха… Не могу пожаловаться, чтобы въ наше время мало любили мужчины и женщины, но и тѣ и другія всегда понимали, что дѣлаютъ. Бери примѣръ съ меня…
Какъ ни тяжело было Калеріи Ипполитовнѣ, но эта философія maman разсмѣшила ее, и она со слезами на глазахъ проговорила:
— Нынче ужъ другое время и другіе люди, maman… Вы ужъ слишкомъ прямо смотрѣли на вещи: это философія домашнихъ животныхъ.
— И ваше время дрянь, и люди дрянь, и ваша философія дрянь! — воскликнула maman, ударивъ себя маленькимъ кулачкомъ въ высохшую грудь. — Оттого вы всѣ и стрѣляетесь да вѣшаетесь… да. Кому отъ этого польза или удовольствіе?.. Женщина создана для удовольствій!..
— Я, maman, не спорю съ вами и боюсь только одного, что вы съ Юріемъ Петровичемъ будете прививать свою философію Julie… Вѣдь онъ одной вѣры съ вами и тоже увѣренъ, что созданъ со спеціальной цѣлью срывать цвѣты удовольствія.
— Юрій Петровичъ отличный человѣкъ, моя милая, и онъ не виноватъ, что нынѣшнія женщины такія нюни и плаксы… А относительно Julie я тебѣ вотъ что скажу: назадъ тому сто лѣтъ жила одна танцовщица, m-lle Дематенъ, еще очень молодая и очень наивная особа. Ее кто-то и спросилъ: что бы она сдѣлала, если бы ее оставилъ ея amant? Она и отвѣтила, со своею наивностью: "я взяла бы сейчасъ же другого amant"… Вотъ женщина съ твердою душой, у которой всѣмъ вамъ слѣдовало бы поучиться, моя любезная.
Калеріи Ипполитовнѣ еще разъ пришлось убѣдиться въ той печальной истинѣ, что разсуждать съ maman о многихъ вещахъ совершенно напрасный трудъ, особенно въ области интимной жизни. Старушка, дѣйствительно, обладала твердою душой, и ея философія являлась только выводомъ и заключеніемъ ея жизни.
Въ самый разгаръ этой горячей семейной сцены въ гостиную вошелъ Романъ. Онъ нѣсколько мгновеній стоялъ въ дверяхъ, а потомъ съ распростертыми объятіями кинулся къ матери..
— Maman… милая… голубушка! — кричалъ онъ, цѣлуя старушку. — Если бы ты знала, какъ я сегодня счастливъ… Дай, я еще разъ тебя поцѣлую…
— Романъ… ты съ ума сошелъ! — барахталась Анна Григорьевна въ сыновнихъ объятіяхъ и даже выронила свой платокъ съ табакеркой. — Калерія, онъ съ ума сошелъ… Онъ меня задушитъ! Калерія, мнѣ дурно…
— Романъ, ты, въ самомъ дѣлѣ, точно съ цѣпи сорвался, — уговаривала Калерія Ипполитовна, стараясь освободить мать. — Отпусти же, говорятъ тебѣ…
— Да, я сошелъ съ ума отъ счастья, — бормоталъ Романъ и сейчасъ же не только заключилъ въ свои объятія сестру, но и облобызалъ ее съ необыкновенною родственною энергіей. — Леренька, понимаешь ли ты, что значитъ самое слово: счастье?
— Отпусти, ради Бога! — кричала Калерія Ипполитовна и смѣшно барахталась свощгъ пблнымъ. корпусомъ. — Maman… да что же это такое?
Анна Григорьевна успѣла вооружиться объемистымъ твореніемъ Ѳомы Кемпійскаго и только посмѣивалась: этотъ Романъ всегда былъ сумасшедшимъ мальчишкой. Не былъ цѣлый годъ, ворвался и давай душить. Выпустивъ разсердившуюся сестру, Покатиловъ безсильно опустился на кресло и проговорилъ прерывавшимся отъ волненія голосомъ:
— Maman, Леренька… поздравьте меня: предъ нами редакторъ-издатель большой литературной и политической газеты "Сѣверное Сіяніе". Подписная цѣна за годъ 17 цѣлковыхъ, безъ пересылки — 15 р. 50 к., подписка принимается во всѣхъ книжныхъ магазинахъ…
— Только-то? — удивилась Аила Григорьевна. — Ну, это, мой милый, еще сказка про бѣлаго бычка.
— Кажется, эта исторія лѣтъ пятнадцать тянется, — прибавила Калерія Ипполитовна, приводя въ порядокъ измятое платье. — Впрочемъ, ты могъ бы издавать газету для сумасшедшихъ.
— Нѣтъ, теперь ужъ бѣлый бычокъ попалъ на веревочку, — разсказывалъ Покатиловъ, ероша волосы. — Сколько я хлопоталъ все это время, гдѣ ни перебывалъ, кому ни кланялся, чего ни переговорилъ, — и все-таки добился своего. Теперь буду работать запоемъ, потому что газетное дѣло мое истинное призваніе. Безъ газеты я жалкій человѣкъ, какъ рыба на сухомъ берегу. Да… О, я сумѣю повести дѣло такъ, что Котлецовъ и Брикабракъ утонутъ со своими носовыми платками. У меня и разрѣшеніе на газету здѣсь, въ карманѣ… Хорошо то, что хорошо кончается.
— Позволь, позволь, — остановила его Анна Григорьевна. — Насколько мнѣ не измѣнила память, на газету нужны деньги, и много денегъ?
— Деньги? Ха-ха!.. Maman, я теперь богатъ, какъ моршанскій скопецъ. Леренька, позволь залѣпить еще одну родственную безешку?
Покатиловъ угрожающе поднялся съ кресла, но обѣ женщины скрылись за Ѳомой Кемпійскимъ, приготовившись дать самый отчаянный отпоръ расходившемуся родственному чувству.
— Я начинаю чувствовать даже усталость отъ слишкомъ большого счастья, — заговорилъ Покатиловъ, отступая, — даже точно тошнитъ, какъ бывало жъ дѣтствѣ, когда объѣшься сладкаго. Знаешь, Леренька, я и твоего Симона теперь пристрою: сдѣлаю его завѣдующимъ всѣмъ внутреннимъ отдѣломъ.
— Нѣтъ, ужъ, пожалуйста, избавьте насъ отъ этой чести, Романъ Ипполитовичъ, — отвѣтила Калерія Ипполитовна, дѣлая презрительную гримасу. — Пока я жива, Simon никогда не спустится до профессіи газетчика… да. У насъ есть, наконецъ, дочь, мы обязаны беречь свою репутацію для нея…
— Ха-ха!.. Ты ужасно сегодня походишь на театральную Марію Стюартъ, — заливался Покатиловъ. — Но все это пустяки… Я не могу сегодня сердиться!.. Maman, Лерепька, понимаете ли вы, что такое "своя" газета?.. Это вѣдь сила, и страшная сила. Наши газетчики только мухъ ловятъ, и мы имъ покажемъ, какъ нужно вести настоящую газету, такую газету, которая не дала бы читателю дохнуть… Да-съ. Прежде всего, идея. Мы всѣ эти предразсудки по-боку: ни протяженно-сложенныхъ передовицъ, которыхъ не читаетъ даже самъ авторъ, ни внутренняго отдѣла съ убійствами и пожарами, ни этой мутной воды подъ именемъ иностранной политики, ни своей газетной грызни, — все къ чорту… Хроника и фельетонъ — этимъ все сказано, и только изрѣдка что-нибудь скучно-серьезно-непонятное, какъ бросаютъ собакѣ кость, чтобы поточить зубы. Черезъ годъ у меня будетъ пятнадцать тысячъ подписчиковъ…
— И эти пятнадцать тысячъ подписчиковъ сговорились, чтобы впередъ дать тебѣ денегъ? Перестань, Романъ, играть въ прятки, — заговорила Калерія Ипполитовна со сдержанною злостью. — Maman, вы можете и не спрашивать Романа, откуда у него деньги…
— Что ты этимъ хочешь сказать, моя милая? — сухо отозвалась Анна Рригорьевна и прищурила свои темные глазки.
— А что вы сказали бы, maman, про человѣка, который сталъ бы издавать газету на средства своей любовницы… нѣтъ, хуже: на деньги чужой любовницы? Ха-ха…
— Калерія, ты забываешься! — вскипѣлъ Покатиловъ, но сейчасъ же опустился.
— А… понимаю… — медленно проговорила Анна Григорьевна, обводя дѣтей презрительнымъ взглядомъ. — Въ наше время мужчины разорялись на женщинъ… да, я это понимаю. Романъ, ты молчишь?.. Ужели?.. Но вѣдь такъ можетъ сдѣлать лакей?
— Maman… тутъ недоразумѣніе… — попробовалъ-было защищаться Покатиловъ.
— Я понимаю, что еще мужчина можетъ издержать деньги своей жены, наконецъ своей любовницы… — не унималась старушка. — Но воспользоваться средствами чужой любовницы… Калерія, какъ это называется по-французски?
— Въ Парижѣ такихъ господъ называютъ альфонсами, maman, и еще… еще souteneur'ами.
Покатиловъ расхохотался. Это было, наконецъ, невозможно, — эти куропатки были невозможны. Онъ взялъ деньги у Сусанны, у которой у самой ничего никогда не было и нѣтъ?!