Варяги и Русь (Гедеонов)/1876 (ВТ)/Предисловие
| ← Оглавление | Варяги и Русь — Предисловие | О норманском начале в русской истории → |
| Источник: Степан Александрович Гедеонов. Варяги и Русь. — 1-е изд. — СПб.: Тип. Императорской академии наук, 1876. — С. v—xix. |
ПРЕДИСЛОВИЕ
„Из явлений относимых к скандинавскому началу в русской истории, нет ни одного которое не нашло бы себе естественного и непринужденного объяснения в частых и многообразных сношениях Норманнов с Русью ІХ—ХІ столетий; есть такие, которым, при схоластически господствующем еще веровании в скандинавское происхождение варяжских князей, решительно нельзя указать причины, ни отыскать разгадки“. Под влиянием этого, долголетним изучением предмета выработанного убеждения, написана эта книга; она, прежде всего, протест против мнимо-норманнского происхождения Руси. Не суетное, хотя и понятное чувство народности легло в основание этому протесту; он вызван и полным убеждением в правоте самого дела, и чисто практическими требованиями доведенной до безвыходного положения русской науки. Полуторостолетний опыт доказал что при догмате скандинавского начала русского государства, научная разработка древнейшей истории Руси немыслима. Ни один из древне-русских письменных памятников Х-ХІ столетий не разъяснен до сих пор по темь, всему образованному европейскому миру общим правилам археографии, которых держались и держатся в своих изысканиях французские, английские, германские ученые. Потому ли что никому из русских не приходила на мысль необходимость основательного, всестороннего исследования отдельных памятников древне-русского быта? Конечно нет; но в состоянии ли кто приступить к многотрудному изучению, с славянской, положим, точки зрения, языка, юридических особенностей, религиозных верований и т. п. в договорах Олега, Игоря, Святослава, когда у него за плечами призрак норманнизма твердит: договоры скандинавская принадлежность; они писаны по гречески и по шведски; формула „мы от рода русского“ значит „мы родом Шведы“; Перун и Волос теже скандинавские Тор и Один. В болгарском житии св. Кирилла говорится о русских письменах найденных им в Херсоне; известие бесспорного, в высшей степени нам сочувственного исторического значения; но имя Руси, в русской истории, нетерпимо до прихода шведских конунгов; и русские письмена превращаются в письмена готские или оказываются подлогом обманщика. Обратимся к Русской Правде; будет ли нам дозволено искать в ней отголосок древнейшего все-славянского права? Нисколько; Русская Правда скандинавский закон; уже в первой статье ее Русин-Норманн-завоеватель противополагается порабощенному Славянину. И вот, мы имеем довольствоваться конечно замечательными в палеографическом отношении изданиями Тобиена и Калачова; но о научном исследовании Правды, при тех критических аппаратах которые служат основою трудам Гриммов и Момсенов, напрасно и помышлять. Тоже самое должно сказать о церковном уставе Владимира, о современных ему былинах и песнях (ведь и Рогдай удалой тот же Немец Regintac), о поучении Мономаха, даже о позднейшем Слове о полку Игореве; неумолимое норманское veto тяготеет над разъяснением какого бы то ни было остатка нашей родной старины.
Пополняет ли по крайней мере норманская школа произведенную ею в русской истории пустоту? Представляет ли она с своей скандинавской точки зрения, научные, обстоятельные исследования древнейших (более чем полу-норманских, по ее учению) письменных документов нашей истории? Вот здесь то и выступает в полном свете вся искусственность, все бессилие этого учения, основанного не на фактах, а на подобозвучиях и недоразумениях. Можно, пожалуй, утверждать что один экземпляр договоров первоначально писан северными рунами (Круг); что за толкованием Русской Правды следует обратиться к скандинавским законам (Плещер); что в песнях времен Владимира отзываются, в пестрой неурядице, предания Скандинавов и поэтическое настроение Скальдов (Куник); что Перун русской летописи не тот общеславянский Перун, который в глоссах Вацерада обозван Jupiter-Рerun, а германо-литовский громовержец Тор (Шешпинг); все это можно, но где положительные, научные результаты этого самовольного догматизма? О том что норманская школа всегда сознавала, с горьким чувством своего бессилия, необходимость подкрепить свое норманское откровение хотя бы и второстепенными чудесами, свидетельствуют ее многократные попытки указать на что либо подходящее к скандинавскому первообразу в начальных явлениях древне-русской истории; между тем, эти попытки не доросли до монографий, с норманской точки зрения, ни договоров, ни Русской Правды, ни церковного устава Владимира, ни Слова о полку Игореве; значит (при тех неотъемлемых преимуществах ученого образования и усидчивости, которыми всегда отличались представители норманской школы) скандинавский догмат наткнулся здесь на прямую, явную невозможность. Отсюда и то неподдельное, радостное сочувствие с которым была встречена норманскою школою, вновь вызванная г. Иловайским к (кратковременной кажется) жизни, мысль Каченовского о недостоверности дошедшей до нас древнейшей русской летописи; ибо эта летопись, несмотря на некоторые Норманнистам дорогие в ней положения, всегда была и останется, наровне с остальными памятниками древне-русской письменности, живым протестом народного русского духа против систематического онемечения Руси.
Из безнадежного положения которым русская история обязана норманнизму, невыведет ее и недавно породившееся учение так называемых умеренных Скандинавистов-эклектиков. Их умеренность есть ничто иное как сознание их внутреннего бессилия; невозможности согласовать чисто-спекулятивные воззрения норманской теории с разрушающими их в конец положительными историческими фактами. Они говорят отдайте нам Рюрика, Олега, Игоря, Ольгу, Святослава и их личности; отдайте нам греческие походы, походы на Берду и Семендер; внешнюю торговлю Руси, как она описана у Ибн-Фоцлана, Масуди и других; наконец (и то только по крайней, плачевной необходимости) самое имя Руси; берите себе язык, законы, верования, устройство земли, письменность, все с чем скандинавской теории совладать не под силу. Но кто же, какой Дарвин вдохнет жизнь в этот истукан с норманскою головою и славянским туловищем? И в чем изменит эта только софистике Норманнистов пригодная система, незавидное положение русской науки?
Русская история (истории же нет без обязательного уяснения её драгоценнейших памятников) одинаково невозможна и при умеренной и при неумеренной системе норманского происхождения Руси.
Но есть ли еще норманская система? Вынужденные в последнее время у представителей норманнизма уступки до того значительны, до того расшатали все здание Шлецеровского учения, что мы не можем признать за норманскою школою даже права диспута, покуда она не установит и не обнародует своей новой (и притом полной) программы. Мы хотим знать: принимает ли она окончательно призвание варяжских князей или завоевание? Останавливается ли она на высказанном гг. Соловьевым, Куником, Ламбиным и другими мнении, что уже во втором поколении династии, норманский элемент вполне подчинился славянскому или намерена (что при случае уж и делается) возвратиться к учению Погодина о совершенном отчуждении друг от друга обоих начал, до половины ХI-го столетия? Допускает ли она с гг. Соловьевым, Бестужевым-Рюминым и пр. что Русь (какая? славянская?) была известна на берегах Черного моря еще задолго до призвания варягов (предположение уничтожающее всякую систему норманского происхождения Руси) или с г. Куником, что варяжскую Русь летописи должно искать в Гредготах Герварар-саги, превращающихся неведомо каким образом, в никому не известную и мгновенно изчезающую шведскую Русь ІХ-го века? Какое значение придает она в настоящем 1876 году, свидетельствам Лиутпранда и Константина багрянородного? При вынужденном у неё сознании в немедленном почти после призвания слиянии обоих начал, скандинавского и славянского, эти свидетельства не только уже не имеют того доказательного смысла, который им прилагался прежними норманнистами, но еще прямо говорят против выводимых из них до сих пор заключений. Тоже самое должно сказать и о другом из двух столпов на которых покоится (т. е. покоилась) скандинавская теория происхождения русского государства, а именно о доказательствах ономастических. Если уже во втором поколении династии призванные варяги стали Славянами по языку, по религиозным верованиям, по обычаям и образу мыслей (а все это ныне проповедуется умеренными Норманнистами), что станется с мнимым скандинавизмом личных имен русских исторических деятелей, до самой кончины Ярослава? На каком основании будет норманская школа выдавать по прежнему за Норманнов, Свенгелда, Ясмуда, Икмора, Претича, Рогволода, Тура, Сфенга, Ждьберна, Будаго, Блуда, Якуна, Улеба и пр.? На все это и на многое другое эта школа должна нам ответы, если намерена удержать за собою право ученой системы. Против учения фрагментарного, противоречащего себе на каждом шагу, оставляющего без ответа сильнейшие возражения своих противников, нет признаться ни охоты, ни возможности вести спора.
„Вероятность остается вероятностью“ сказал Карамзин о мнении выводящем варяжских князей из славянского поморья Балтики. Этому, в моем убеждении, единственному исторически верному мнению о началах русского государства, я, по возможности, привел в подтверждение все имевшиеся у меня на лице письменные и фактические свидетельства, но привел их далеко не как последнее слово науки в спорном деле о происхождении Руси, а как зачаток того многого которое может быть и, надеюсь, будет еще сделано, на богатом, славянскому исследователю открытом поприще вендорусской археографии. При этом мне пришлось коснуться и многосложного вопроса о внутреннем быте словено-русских племен до варягов; по крайней мере в той степени которая была необходима для уяснения причин, а следовательно и самого значения призвания. Как немецкими, так и русскими историками-норманнистами, вопрос этот обсуждался до сих пор (иногда и бессознательно) с точки зрения скандинавского догмата. Я не мог согласиться с мнением ни тех ни других; между тем мне бы не хотелось чтобы из моего протеста против немецкой теории о дикости русской, о младенчестве восточных славянских племен в ІХ веке, были выводимы заключения которых я в виду не имел. Отстаивая на основании положительных фактов, европейский характер культурного быта славянских (а в том числе и русских) племен-аборигенов европейского материка, я вовсе не помышлял об идеализировании, по следам Тацита или Гердера, нашей суровой родины ІХ-го века; но тем не менее остаюсь при убеждении что из до-варяжской Руси, каковою она представлена в исследованиях бо́льшей части наших историков, никакое влияние (а подавно влияние горсти варягов-пиратов) не создаст в течении немногих годов, Руси Владимира и Ярослава. Утверждая на непреложном свидетельстве летописи и исторических аналогиях, мнение о существовании у нас, наровне с остальными славянскими народами, права наследства в родах княжеских, я тем конечно не думал указывать на немыслимую, до времен Рюриковых, правильную игру на Руси монархических учреждений. Как в Германии до основания монархии Франков, как у Скандинавов почти до ХІ-го столетия, так вероятно и у нас, права основные, права наследства нарушались насилиями, усобицами князей, частными избраниями новых династов, переходами племен от одного союза к другому. Этим-то состоянием внутреннего брожения Руси в VIII—ІХ столетиях, и поясняется мысль и возмножность призвания; но уже самый факт призвания говорит, по справедливому замечанию Добровского и Шафарика, против теории о дикости или младенчестве призывавших племен. Вообще нет следа принимать чтобы в деле своего исторического развития, Русь руководилась какими-то особыми законами, неизвестными остальным европейским народам, неизвестными и однокровным ей славянским племенам, Чехам, Ляхам, Полабам и пр. Что Нестор, по меткому выражению г. Забелина[1]), начинает свою повесть от пустого места, не дает нам еще права выводить на этом месте всевозможные фантастические постройки. Если бы до 862 года, словено-русские племена жили в каком-то особом, европейскому миру чуждом быту (каковы напр. пастырский быт кочующих Бедуинов, организация каст в древнем Египте и в Индии), то живые следы этого быта непременно бы отозвались и в наших летописях, и в древнейших памятниках нашего права, ибо не в несколько же годов изменили восточные Славяне свое вековое устройство; между тем ни летопись, ни договоры, ни Русская Правда, не знают о тех бытовых учреждениях для отмены которых были призваны, как полагают, князья от варягов. С другой стороны мы не видим никакой борьбы этих князей с прежними порядками; призвание — чисто династическое явление; история Олега, Игоря, Святослава — прямое (при некоторых внешних изменениях) продолжение древнейшей до-варяжской истории Руси. Дело в том что об этой истории до нас не дошло никаких письменных сведений; но отсюда еще не следует для нас обязанность ее обсуждать по ребячески-первоучным воззрениям летописца. Не культурные преимущества варягов, мнимых Норманнов (кто изучал скандинавские саги знает с каким единодушием они признают за Русью превосходство образования), а два века единодержавия, вызвав наружу живые силы народа, сделали Русь чем мы ее видим в ХІ столетии; если в последствии, светлая заря прежних дней затемнилась грустною действительностью нашего нравственного упадка, в этом, ответчиками перед историею безумные усобицы Рюриковичей, вызванное ими монгольское иго, московский царизм. Возродитель — Петр связал свою Русь с Русью старого Ярослава; мы не в праве их отчуждать от того европейского мира которому они принадлежат по языку, по нравственному развитию, по физическому организму.
Недавно я прочел себе печатный упрек в том что производя имя Руси от святых рек Рось, Русь (Отр. о вар. вопр. 17—31), я указываю не на такие, которые бы орошали собственно киевское княжество (Щеглов, Ж. М. Н. Пр. Ч. СLХХХIV. 231, 247). Но, во первых, я этого и не искал, так как имя Руси гораздо древнее и Киева и киевского княжества. Я говорил одно, а именно что у славянских племен вообще и у родственных с ними литовских, святые реки назывались, кажется, Рось и Русь; что эти названия слышатся от Волги—Рось до Куришгафа-Русны т. е. в тех именно местах которые, с незапамятных времен, были заселены славяно-литовскими племенами; что из этих племен одно могло принять для себя древнейшее, свято-русское имя; но из этого не следует чтобы везде где есть река Русь, сидело русское племя, ни везде где есть русское племя протекали реки Рось, Русь. Во вторых, никто не имеет права требовать от исследователя положительных указаний на начала народных имен. Народные Gaël, Frank, Dan, Ant, не вызвали до сих пор ничего кроме более или менее счастливых предположений о их происхождении. И я не считаю себя обязанным указать на ту именно реку, от которой славянское племя „Русь“ могло получить свое имя (если только получило имя от реки, а не от относившегося ко всем рекам „Русь" богопоклонения); но думаю, и конечно думаю не один, что совпадение народного имени с названием, по всей вероятности боготворимых, славянских вод, не может быть отнесено к одной игре случая.
Мне остается сказать несколько слов о внутренней экономии моей книги.
В 1862 — 1863 гг. я издал в Записках Императорской Академии Наук, под заглавием: „Отрывки из исследований о варяжском вопросе“, несколько глав из являющегося ныне вполне и уже в 1846 году задуманного сочинения: Варяги и Русь. Из этих глав две: V-я о варягах и Х1-я о мнимо-норманском происхождении Руси, изменены и дополнены, в виду возникших, со времени их появления, новыхь взглядов на варяжский вопрос; вместе с тем они и сокращены, в следствие вынужденных ими капитальных уступок норманской школы. По этому и во избежание докучных повторений, я отсылаю к „Отрывкам“ (Зап. Имп. Акад. Наук. Т. 1. Прилож. 1-17; Т. П. Прилож. 129—168), за невошедшими в эту книгу историческими подробностями. Главы о черноморской Руси (и имеющейся у меня в рукописи: о венгерских Русинах) я не нашел возможным включить в настоящий труд, как еще далеко не соответствующих по обработке и полноте собранных документов, неоспоримой важности предмета. За тем, перепечатана вся остальная часть „Отрывков“, при некоторых, иногда существенных дополнениях; гл. ХVIII о берлинских летописях и ХХ о Константине багрянородном, переработаны почти сполна.
С. Петербург.
1876 г.
- ↑ Первая часть этой книги была уже почти отпечатана, когда вышло в свет сочинение г. Забелина «История Русской жизни». Я искренно сожалею что не мог воспользоваться во время его прекрасными замечаниями на значение древнего славянского города, на исторический организм Руси до прихода Рюрика и т. д. Крайне интересна для истории полтавского племени, а следовательно и для нас, карта Померании ХVII столетия.