…Слышенъ бой подъ Перемышлемъ: непрерывнымъ густымъ гуломъ катятся гдѣ-то на горизонтѣ чугунные пушечные вздохи: нашъ поѣздъ опять стоитъ на маленькой степной станціи—послѣдней, куда доходятъ наши поѣзда: говорятъ—верстахъ въ пятнадцати—двадцати отсюда—Перемышль, первоклассная крѣпость, осаждаемая теперь русскими войсками.
Погода совсѣмъ испортилась: льетъ спорый, зарядившій надолго, осенній дождь, холодно, надъ горизонтомъ низко понависли синія тучки, надъ печальнымъ полемъ лежитъ влажный туманъ: все кругомъ полно какою-то хмурой и печальной думой. Сверху—льетъ, подъ ногами—даже на перронѣ станціи—грязь, наши кожанныя куртки лоснятся отъ дождя, сапоги понемногу намокаютъ. Наша работа идетъ правильно и стройно.
Мы уже выучились теперь быстро и легко, безъ суматохи, развертывать поѣзда. Въ моемъ вѣдѣніи—три вагона, помогаетъ мнѣ—младшій санитаръ, при насъ двоихъ—сестра милосердія: всѣ втроемъ мы отвѣтственны за три вагона: и такъ распредѣленъ весь поѣздъ между всѣми санитарами и сестрами, всѣ работаютъ группами по три человѣка. Все нужное у насъ подъ рукой. Мои три вагона уже вполнѣ оборудованы. Ждемъ раненыхъ. Опытъ показалъ намъ, что тяжело раненыхъ удобнѣе класть всѣхъ вмѣстѣ, не смѣшивая ихъ съ легкоранеными, такъ какъ при нихъ необходимо дежурить всю ночь, въ чемъ легко раненые совсѣмъ не нуждаются.
На этотъ разъ изъ нашихъ трехъ вагоновъ два были предназначены для тяжелыхъ и снабжены каждый четырнадцатью койками въ два этажа. Матрацы, подушки, одѣяла и ящики съ посудой—все уже было на своемъ мѣстѣ.
А вотъ несутъ и перваго тяжело—раненаго—на носилкахъ.
— У васъ для тяжелыхъ?
— У насъ.
— Принимайте. Офицеръ.
Ставятъ носилки у широко-открытой двери нашего вагона. На нихъ подъ голубымъ атласнымъ, должно быть „собственнымъ“ одѣяломъ глубоко дыша, съ закрытыми глазами, лежитъ молодой человѣкъ и кажется, что крѣпко спитъ, не слышитъ, какъ и куда принесли его. Лицо его невольно обращаетъ на себя вниманіе.
Это—замѣчательный красавецъ: тонкія, словно изваянныя, черты, смугловатая, цвѣта слоновой кости, нѣжная кожа, коротко подстриженная черная борода, молодые, по-восточному подстриженные усы, тонкія, красивыя, гордо изогнутыя, крѣпко сжатыя губы. Когда отвернули одѣяло—обнаружилась въ разстегнутой тонкой рубашкѣ волосатая, крѣпкая, могучая грудь: онъ и сложенъ былъ прекрасно, а нѣжныя, бѣлыя, изящныя руки обличали въ немъ благородную породу.
По типу—это былъ несомнѣнно восточный человѣкъ, вѣроятно—кавказецъ.
Къ спящему раненому подошла наша сестра, осмотрѣла его забинтованную голову и шею, пощупала пульсъ.
— Онъ безъ сознанія!.. сказала она: пульсъ ужасный!.. Позовите Агнію Ивановну! добавила сестра, обращаясь ко мнѣ.
Пришла Агнія Ивановна, женщина-врачъ, душа всего нашего отряда. Обѣ женщины склонились надъ раненымъ, о чемъ-то совѣщаясь.
— Надо сдѣлать впрыскиваніе! послышалось мнѣ.
Тутъ принесли сразу нѣсколько тяжело раненыхъ: у одного была раздробленная нога, забинтованная въ лубки, у другого прострѣлены оба легкія, у третьяго спина разворочена шрапнелью и т. д.
Въ вагонѣ началась возня, нервничанье носильщиковъ, санитаровъ, вопли раненыхъ. Адъ. Мнѣ приходилось принимать раненыхъ то въ одномъ, то въ другомъ вагонѣ, иногда браться за носилки, выгружать раненыхъ изъ фуръ, вереницей прибывающихъ къ станціи и носить раненыхъ къ вагонамъ.
Когда я заглянулъ опять въ первый вагонъ—кавказецъ умиралъ на рукахъ врача и сестры. На прекрасное лицо его уже ложились тѣни, полуоткрытые глаза стеклѣли, хриплое дыханіе замирало, края его мусульманскихъ усовъ слегка обагрились кровью.
Мнѣ невольно припомнилось:
Я принесъ тебѣ гостинецъ |
— Абаза! сказалъ появившійся откуда-то офицеръ: кажется, это долженъ быть онъ: офицеръ казанскаго драгунскаго полка, кавказецъ, раненъ въ шею навылетъ и этой-же пулей убитъ его денщикъ…
— У этого забинтована голова! возразилъ я.
— Сестра, осмотрите!
Сестра наклонилась надъ умершимъ и слегка отогнула повязку.
— Рана въ шею! сказала она.
— Ну, да! это онъ!.. И зачѣмъ только везли его сюда пять верстъ изъ лазарета въ телѣгѣ, въ такую погоду?.. Эхъ, жалко! колоссально храбрый былъ человѣкъ!
Офицеръ снялъ фуражку и перекрестился.
— Вѣчная память!
Абаза лежалъ на полу товарнаго вагона, на низкой койкѣ, покрытый своимъ голубымъ одѣяломъ. Онъ и мертвый, уже остывающій, съ полузакрытыми погасшими глазами все еще былъ трагически—хорошъ собой…
Миръ тебѣ, прекрасный Абаза, храбрый рыцарь, могучій кавказскій орёлъ. Я самъ слышалъ, что храбрость твоя въ бою была колоссальна, вѣроятно душа твоя была такъ-же прекрасна, какъ и лицо… Ты, быть-можетъ, созданъ былъ для кипучей жизни, для любви и счастья, но война, уничтоживъ тебя, полнаго жизни, судила тебѣ геройскую смерть!
Сколько васъ—такихъ!
Вагоны мои скоро наполнились изувѣченными людьми; мимо меня проходили люди въ рубашкахъ, вымоченныхъ въ крови, съ головами въ кровавыхъ повязкахъ, но ничто уже меня не ужасало и не трогало такъ, какъ прекрасный рыцарскій образъ благороднаго Абазы, умершаго безъ сознанія, во снѣ: это было такъ хорошо для него: вѣдь, умирая, онъ, можетъ-быть, видѣлъ въ предсмертномъ бреду, свои родныя, милыя, величавыя горы Кавказа, родной аулъ, сѣдоусаго стараго Абазу, мать, и нѣжную невѣсту… Его поэтическій образъ до сихъ поръ стоитъ передо мной.
Рано утромъ мы привезли восемьсотъ человѣкъ раненыхъ въ Львовъ и сами же выгружали ихъ въ „эвакуаціонный лазаретъ“. Это громаднѣйшее зданіе вродѣ манежа, вѣчно—наполненное ранеными.
Отсюда ихъ перегружаютъ въ другіе поѣзда, но на мѣсто уѣхавшихъ тотчасъ-же изъ какой-то прорвы сыплются новые раненые въ еще большемъ количествѣ.
Возвращаешься въ номеръ гостинницы послѣ двухъ—трехъ безсонныхъ ночей и голодныхъ дней съ разбитымъ тѣломъ, съ утомленной душой, весь въ грязи и тотчасъ-же погружаешься въ долгій, темный сонъ безъ сновидѣній.