Венчанные смертью[править]
Внезапные вспышки любви с их роковыми последствиями в Японии реже, чем на Западе; отчасти потому, что общественная жизнь на Востоке отличается о нашей, отчасти потому, что ранние свадьбы по выбору родителей предупреждают возможность несчастной любви. И все-таки романтические самоубийства, и почти всегда двойные, в Японии встречаются очень часто. В большинстве случаев они являются неизбежным следствием незаконных отношений. Есть, конечно, исключения, особенно в деревнях, где трагический исход нередко зарождается в невинной, детской дружбе. Но и в таких случаях мы видим своеобразную разницу между самоубийством двух любящих на Западе и таким же на Востоке. Восточное самоубийство не есть следствие внезапного слепого взрыва отчаяния; оно не только обдуманно и хладнокровно, — она священно, как таинство. Смерть соединяет, обручает любящих. Именами богов они клянутся быть верными друг другу, пишут прощальные письма и вместе идут навстречу смерти. Это священные узы, нет их священней. Если же случай или искусство врача спасут от смерти одного из любящих, спасенный связан священной клятвой любви: умереть при первой возможности. Если же удастся спасти обоих, то все может еще окончиться благополучно. Но лучше совершить преступление, караемое пятьюдесятью годами тюрьмы, чем обещать девушке умереть вместе с нею и нарушить обет. Женщина, нарушившая клятву, может надеяться на снисхождение, мужчина же — никогда: он заклеймен на всю жизнь как клятвопреступник, убийца, негодяй, трус, позор рода человеческого. Я знаю такой случай, но теперь хочу рассказать простую любовную повесть. Это было в одной из деревень восточных провинций.
Деревня расположена на берегу широкой, но мелкой реки; ее каменистое русло только во время дождей затоплено водой.
Река течет по широчайшей равнине, между бесконечными рисовыми полями, которые тянутся е юга на север и теряются за чертой горизонта; на западе их окаймляет горная цепь, a на востоке--низкие лесистые холмы; между деревней и холмами — около полумили рисовых полей; на соседнем пригорке--кладбище с буддийским храмом, посвященным божественной, одиннадцатиликой Куаннон.
Как узловой пункт, деревня эта имеет некоторое значение. Кроме нескольких сотен крытых рогожей жилищ обыкновенного деревенского типа, в ней целая улица двухэтажных каменных зданий с изящными магазинами и гостиницами. Там же возвышается и синтоистский приходский храм, Уигами, посвященный богине Солнца; a рядом, в тутовой роще, таится святыня, посвященная богине шелковичных червей.
В этой деревне, в седьмом году летосчисления Меиджи (Мэйдзи), в доме Ушиды — красильщика — родился мальчик, которого назвали Таро. Его рождение пришлось в несчастливый день — Аку-Ниики — седьмого или восьмого месяца старого летосчисления. Его родители, простые люди старого закала, очень опечалились этим. Но добрые друзья и соседи уверили их, что все обстоит благополучно, потому что императорским указом старый календарь отменен, a по новому календарю день рождения мальчика — Китсу-Ниики, т. е. счастливый день. Родители несколько успокоились, но когда они в первый раз понесли младенца в храм, они пожертвовали богам большой бумажный фонарь, горячо моля их избавить ребенка от всякого зла. Жрец прочитал установленные древним ритуалом молитвы, осенил головку ребенка священными гохей и дал ему маленький талисман. После этого родители отправились в храм божественной Куаннон на холме, принесли и там разные жертвы и горячо помолились всем изображениям Будды, дабы он защитил и спас их первенца.
Когда Таро исполнилось шесть лет, родители решили послать его в новую начальную школу по соседству с деревней. Дедушка купил ему кисточку для писания, бумаги, книгу и аспидную доску и в одно прекрасное утро повел его в школу.
Таро был очень доволен; аспидная доска и другие обновки доставляли ему такое же удовольствие, как новые игрушки; кроме того, ему говорили, что в школе очень весело, можно играть и резвиться. A мать обещала по возвращении домой дать ему вдоволь сладкого пирога.
Они пришли в школу, огромное двухэтажное здание со стеклянными окнами, и слуга провел их в большую пустую комнату, где за пюпитром сидел господин со строгим лицом. Дедушка низко поклонился ему, назвал его «сенсей» и покорнейше попросил его быть столь добрым и научить мальчика уму-разуму. Сенсей встал, ответил также поклоном и вежливо заговорил со стариком; он положил руку на головку Таро и сказал ему несколько ласковых слов.
Таро вдруг испугался. Когда дедушка простился, ему стало так страшно, что он охотнее всего убежал бы домой. Учитель повел его в большую, высокую белую комнату; там на скамейках сидели мальчики и девочки. Учитель указал и ему место на одной из скамеек. Дети смотрели на новичка, шептались и хихикали. Таро подумал, что они смеются над ним, и ему стало очень тяжело на душе. Раздался звонок. Учитель, занявший кафедру в глубине комнаты, приказал им молчать таким громким голосом, что Таро опять испугался. Стало совсем тихо; можно было бы услышать полет мухи; учитель заговорил. Таро показалось. что он говорит очень страшно.
Учитель говорил, что школа не место для удовольствий; он внушал ученикам, что они пришли сюда не играть, a серьезно работать; он говорил, что учение труд, но что надо быть прилежным, не боясь ни работы, ни утомления. Он излагал школьные правила и говорил о наказаниях за непослушание и невнимание. Дети сидели тихие, запуганные. Тогда он заговорил другим языком, как добрый отец, обещая им любить их, как своих собственных детей. Потом он рассказал им, что школа выстроена по высочайшему повелению его величества императора, для того, чтобы дети стали разумными людьми, что за это они должны искренно любить своего господина и повелителя, почитая за счастие умереть за него. Он сказал им также, что надо горячо любить своих родителей, которым нелегко сколачивать гроши для платы за их обучение; поэтому грешно и неблагодарно лениться во время уроков. Окончив речь, он стал вызывать детей, каждого отдельно по имени, спрашивая о том, о чем он только-что говорил. Таро слышал только часть его речи. Он весь был поглощен мыслью о том, что при его появлении в классе все дети уставились на него глазами и смеялись над ним. Все окружающее казалось ему непонятным, все страшило его, и он ни о чем другом не мог думать. Поэтому он был совершенно ошеломлен, когда учитель вызвал его:
— Ушида Таро, что тебе дороже всего на свете?
Таро вздрогнул, вскочил и чистосердечно ответил:
— Сладкий пирог.
Дети глазели на него и хихикали, a учитель с упреком спросил:
— Ушида Таро, разве тебе пирог дороже родителей, дороже долга по отношению к его величеству императору?
Таро понял, что провинился и покраснел до ушей. Дети рассмеялись, a он расплакался. Это их еще больше развеселило, и они хохотали, пока учитель, приказав им не обратился к следующему ученику с тем же вопросом. Таро продолжал горько рыдать, закрыв лицо рукавом.
Раздался звонок. Учитель сказал, что следующий урок будет уроком писания y другого учителя, и разрешил им пойти на двор поиграть.
Учитель вышел из комнаты, a детвора выбежала на двор, не обращая больше ни малейшего внимания на Таро. Это равнодушие удивило мальчика еще меньше прежнего всеобщего внимания. Пока никто кроме учителя не сказал ему ни единого слова, a теперь, казалось, и тот совершенно о нем позабыл. Он снова уселся на своей скамеечке и плакал, тихо плакал, боясь, что дети вернутся и опять будут смеяться над ним.
Вдруг кто-то положил ему руку на плечо и его слуха коснулся нежный, сладкий голосок; он обернулся и увидел девочку, немногим постарше его; она смотрела на него таким ласковым взглядом, какого он еще никогда не видал.
— Что с тобою? — нежно спросила она.
Таро продолжал беспомощно рыдать и сопеть; наконец он мог ответить:
— Мне тут так страшно; я хочу домой.
— Почему? — спросила девочка, обнимая его.
— "Меня здесь никто не любит; никто не хочет ни играть, ни говорить со мною.
— Да что ты! Это только потому, что ты еще новичок. То же самое было и со мною, когда я в прошлом году в первый раз пришла в школу. Не огорчайся!
— Да, но все играют, a я тут сижу один, — возразил Таро.
— И вовсе этого не нужно. Пойдем со мною играть. Я буду твоим товарищем. Пойдем же!
Таро вдруг громко разрыдался. Он не мог удержаться: жалость к себе, благодарность и радость, вызванная внезапной лаской, переполнили его маленькое сердечко. Ласка была так приятна. Но девочка засмеялась и быстро увлекла его из комнаты, чутко поняв своей маленькой материнской душою, что происходило в душе мальчика.
— Если хочешь, можешь, конечно, поплакать, но ты должен и поиграть!
И как же они чудно играли!
Но когда, по окончании учения, дедушка пришел за ним, Таро снова заплакал, на сей раз вследствие предстоящей разлуки с подругой. Но дедушка засмеялся и воскликнул:
— Да ведь это маленькая Иоши, Миахара О-Иоши! Ведь она может пойти с нами и остаться немного y нас; ей все равно по дороге.
Дома новые друзья вместе сели обещанный сладкий пирог, и О-Иоши лукаво спросила:
--Ушида Таро, что тебе дороже: сладкий пирог или я?!
У отца О-Иоши по соседству было несколько рисовых полей и лавка в самой деревне. В жилах ее матери текла самурайская кровь; во время отмены военной касты ее приняли в семью Миахара. У супругов родилось несколько человек детей, но все умерли кроме О-Иоши. Мать умерла, когда О-Иоши была еще ребенком. Отец, уже немолодой человек, вторично женился на дочери одного из своих арендаторов, молодой девушке по имени Ито О-Тама. Несмотря на медно-красный цвет лица, О-Тама была необыкновенно красива, — высокая, стройная, полная жизни и силы.
Однако брак вызвал всеобщее удивление, потому что О-Тама не умела ни читать, ни писать. Удивление сменилось насмешкой, когда обнаружилось, что с первого же момента супружеской жизни О-Тама сразу и навсегда забрала в руки бразды правления. Но познакомившись с нею ближе, соседи перестали смеяться над уступчивостью мужа. Она блюла выгоду мужа лучше его самою и взялась за ведение его дел с такой осмотрительностью, что года через два почти удвоила его доходы. Соседи убедились, что Миахара сумел выбрать жену, способную сделать его богачом. С падчерицей она обращалась хорошо даже после рождения своего первого ребенка; о ней заботились и посылали ее в школу.
О-Иоши и Таро еще ходили в школу, когда в тех краях произошло давно ожидаемое и важное событие. С Запада приехали какие-то странные люди, очень высокого роста, с рыжими бородами и волосами; они привезли с собою множество японских рабочих и внизу, в долине, заложили железную дорогу. Ее провели вдоль подножия низкой цепи холмов, через рисовые поля, мимо тутовой рощи, до входа в деревню; и в укромном местечке, где она пересекала прежнюю дорогу, ведущую к храму божественной Куаннон, построили маленький станционный домик. На доске красовалось имя деревни, написанное китайскими письменами. Параллельно с рельсами поставили ряд телеграфных столбов, и движение началось: поезда приходили, свистели, останавливались и мчались дальше, с такой силой сотрясая воздух, что старые изображения Будды еле удерживались на своих украшенных лотосами пьедесталах.
Дети с изумлением смотрели на полосы, — рельсы, — таинственно исчезающие на севере и на юге; они замирали от страха, когда подходили поезда, пыхтящие, дымящиеся, как огнедышащие драконы, встряхивающие воздух и землю. Но страх сменился жгучим любопытством, особенно после того, как один из учителей на доске демонстрировал им устройство локомотива, объяснил чудесное устройство телеграфа и рассказал, что новая восточная столица со священной столицей Киото соединится рельсами и проволокой, так что путешествие из одной в другую возьмет менее двух дней, a известия будут долетать в несколько секунд.
Таро и О-Иоши очень подружились; они вместе учились, играли, навещали друг друга. Но на одиннадцатом году О-Иоши взяли из школы, потому что дома мачехе нужна была помощь; с тех пор Таро редко виделся с нею. Таро выступил из школы на четырнадцатом году и стал работать в деле отца в качестве ученика.
Настали тяжелые дни. Мать умерла после рождения маленького братца; в тот же год скончался и добрый старый дед, проводивший его в первый раз в школу; и жизнь показалась Таро мрачней и тоскливей.
После этого, до семнадцати лет, он прожил однообразно, без перемен и без ярких событий. Изредка. он заходил в дом Миахары, чтобы побеседовать с О-Иоши. Она стала красивой, стройной девушкой, но он по-прежнему видел в ней лишь веселого товарища игр минувших счастливейших дней.
Однажды, в прекрасный весенний день, на душе y Таро было пустынно и грустно.
— Хорошо было бы повидаться с О-Иоши, — подумал он.
Вероятно, его душа бессознательно связывала чувство одиночества с воспоминанием первого школьного дня… Как бы то ни было, но что-то в нем жаждало ласки; быть может душа умершей матери пробуждала в нем это чувство, быть может души других, ушедших из мира сего. Он знал, что найдет эту ласку y своей подруги О-Иоши. По дороге в лавочку старика Миахары он, еще не доходя до дома, услышал ее смех, серебристый и сладкий. Войдя в лавку, он увидел, что она продавала что-то старому крестьянину, весело и оживленно болтавшему с нею. Таро пришлось подождать, и он был разочарован этой помехой. Но уже от одной ее близости ему стало отрадней. Он не спускал с нее глаз и вдруг удивился тому, что раньше не замечал ее красоты. Она была очень красива, лучше всех девушек в их деревне. Очарованный, он продолжал смотреть на нее, и ему казалось, что с каждым мгновением она становится все прекрасней.
Странно и непонятно было ему, что под его упорными взглядами О-Иоши впервые казалась смущенной, и вся зарделась, — даже ушки ее покраснели. Тогда Таро решил, что она красивее, лучше, милее всех девушек в мире. И ему захотелось скорее признаться ей в этом. И вдруг он разозлился на старого крестьянина за то, что он говорит с нею, как с обыкновенным существом. В несколько мгновений для Таро преобразился весь мир, но он этого не сознавал. Ясно было для него лишь то, что О-Иоши стала прекрасна как божество.
При первой возможности он открыл ей свое безумное сердце; она ответила тем же, и они удивились тому, как похожи были их чувства и мысли. И это было началом рокового конца.
Старый крестьянин, которого Таро видел в лавке Миахары, приходил туда не только за товаром. Он занимался побочной профессией, сватовством. Теперь он хлопотал за богатого рисового торговца, Окацаки Яиширо. Окацаки увидел О-Иоши, она ему приглянулась, и свату было поручено дать делу ход.
Окацаки ненавидели все его односельчане и даже жители соседних деревень. Это был пожилой человек с неприятным костлявым лицом и грубой повадкой; его считали злым. Шел слух, что он сумел воспользоваться неурожаем для своей личной выгоды, продав дешево скупленный рис по баснословно высокой цене. A это в глазах крестьян было непростительным преступлением. Он не был уроженцем этого округа и ни с кем из его жителей не состоял в родстве. Восемнадцать лет тому назад, из какой-то западной провинции он переселился сюда с женой и единственным ребенком. Два года назад жена умерла, a сын, с которым он обращался очень жестоко, вдруг покинул родительский дом и пропал без вестей.
О нем шли еще и другие неблагоприятные слухи, и на его родине, на западе, разъяренная толпа сожгла его дом и амбары, и он мог спастись только бегством. A в день своей свадьбы он принужден был дать пир богу Джизо. В некоторых провинциях и до сих пор существует обычай на свадьбе людей, не пользующихся любовью односельчан, требовать от жениха пирушки в честь бога Джизо. Несколько здоровых молодых парней с статуей этого бога, взятой с какого-нибудь перекрестка или с соседнего кладбища, силой врываются в дом в сопровождении огромной толпы. Они воздвигают статую в зале и требуют для него обильного угощения и саке. Это значит, что они сами хотят хорошо попить и поесть, и горе хозяевам, если они не исполнят желания непрошенных гостей; их надо накормить и напоить до отвала. Такая насильственная пирушка не только знак общественного порицания, но и вечный позор.
Уже пожилым человеком, Окацаки захотел позволить себе роскошь, обзавестись молодой женкой, но скоро ему пришлось убедиться, что это не так-то легко. От его предложений уже уклонилось несколько семейств, выставляя невозможные условия. Деревенский староста ответил грубее и проще: дочь-де свою он скорее отдаст Они, чем рисовому торговцу Окацаки. И пришлось бы ему искать себе жену в другой провинции, если бы он случайно не увидел О-Иоши. Девушка крепко полюбилась ему; он считал ее родителей бедными и надеялся выгодными предложениями получить их согласие. И он через свата попытался завести сношения с семьей Миахара.
Мачеха О-Иоши была совсем не образованна, но далеко не глупа. Она никогда не любила своей падчерицы, но была слишком умна, чтобы без причины обращаться жестоко с нею. Ведь О-Иоши ей не мешала; наоборот, она была прилежной работницей, полезной в доме, послушной и доброй. С холодной проницательностью она оценивала и достоинства О-Иоши и ее цену на брачном рынке. Окацаки даже не снилось, что его союзница была гораздо хитрее его. Многое из его жизни О-Тама знала; она знала, насколько он был богат, и слышала о его тщетном сватовстве в самой деревне и за пределами ее. Она верила, что красота О-Иоши действительно воспламенила его, и знала, что в большинстве случаев из старческой страсти многое можно извлечь. Хотя О-Иоши и не была писанной красавицей, но она была очень мила и привлекательна, — такой жены Окацаки не скоро найти. Откажись он только от уплаты требуемой цены, и О-Тама сейчас же найдет других женихов, умных и молодых, которые охотно согласятся на ее условия. Нет, дешево они не уступят О-Иоши! После первого отказа не трудно будет понять его намерения. Если он серьезно влюблен, то может заплатить больше других. Прежде всего, необходимо узнать, насколько сильна его страсть, a от О-Иоши до поры до времени все надо держать в тайне. Болтливость свата нечего бояться: ведь его популярность основана на уменье хранить тайны…
Отец и мачеха О-Иоши выработали план действия. Старик всегда во всем подчинялся жене, но в данном случае она кроме того была так осторожна, что с самого начала убедила его, что этот брак был бы счастьем для его дочери. Они взвесили все возможности, все выгоды этого брака. Конечно, могли быть неблагоприятные случайности, но их можно было предупредить, заставив Окацаки заранее дать дарственную запись. О-Тама сама разучила с мужем ту роль, которую ему надо было разыграть. Но пока велись переговоры, посещения Таро поощрялись родителями О-Иоши. Ведь молодая любовь — как легкая паутинка, — дунешь, и нет ее. Ее легко разорвать в нужный момент, a пока она могла быть даже полезной. Присутствие молодого соперника должно было сделать Окацаки податливее.
Поэтому, когда отец Таро от имени сына в первый раз сделал предложение, ему дали неопределенный ответ. Единственной веской причиной против брака выставили то, что О-Иоши была на год старше Таро, что противоречило семейным традициям; но причина была так неважна, что все поняли, что ее выбрали только для вида.
Предложения же Окацаки приняли так, будто не верили в их искренность. Чета Миахара притворилась, будто не понимала слов свата, и отказали ему наотрез. Тогда Окацаки счел нужным предложить заманчивые условия. На это старик Миахара сказал, что посоветуется с женой.
О-Тама, недолго думая, отвергла и предложение самого жениха с презрительным удивлением. Она стала делать неприятные намеки; рассказала про человека, которому захотелось дешево купить красавицу-жену; наконец этот человек нашел девушку, уверившую его, что насыщается в день двумя зернами риса. Он женился на ней, и правда: она ежедневно съедала не больше. Но однажды вечером, вернувшись домой, он тайком подсмотрел за нею в щелку, и увидел, к своему удивлению, что она пожирает целый горы рису и рыбы, препровождая пищу в отверстие в голове под волосами; тогда он понял, что женился на ведьме…
Целый месяц О-Тама терпеливо ждала результата своего отказа. Она спокойно и уверенно выжидала, твердо зная, что цена желанного растет с препятствиями. Она не ошиблась в расчетах: сват снова вернулся. На сей раз его слова были еще более вески: к первым предложениям Окацаки прибавил новый; его обещании стали весьма заманчивы.
Тогда О-Тама поняла, что влюбленный старик в ее власти. Ее план действий был сложный, построенный на глубоком знании темных сторон человеческой души. Успех был обеспечен.
«Обещаниям пусть верят глупцы, законными условиями с ограничениями пусть ловят простаков», — говорила она; — «раньше, чем назвать О-Иоши своей женой, пусть-ка Окацаки перепишет значительную часть своего состояние на наше имя!»
Отец Таро серьезно желал брака своего сына с О-Иоши и он прямо шел к этой цели. Его удивляло, что чета Миахара не давала ему определенного ответа. Он был человеком простым, чистосердечным и чутким. О-Таму он никогда не любил, a теперь вежливый, заискивающий тон возбудил в нем подозрение, скоро превратившееся в уверенность, что его сыну не на что надеяться. Он откровенно поговорил с ним; разговор этот так огорчил бедного мальчика, что он захворал и слег.
Но мачеха О-Иоши вовсе не желала, чтобы Таро так рано впадал в отчаяние, — это не входило в ее расчеты. Во время болезни она посылала ему несколько раз дружеские приветы, a раз даже письмо от О-Иоши, которое вновь воскресило все надежды юноши. Когда он выздоровел, семья Миахара приняла его очень любезно; ему позволили поговорить с О-Иоши, но о предложении его отца умолчали.
Молодым людям удавалось встречаться и во дворе синтоистского храма, посвященного богине Солнца, куда О-Иоши часто водила гулять младшего ребенка своей мачехи. Там, в толпе нянек, детей и молодых матерей, они обменивались несколькими словами, не рискуя навлечь на себя дурную молву.
Так прошел целый месяц, полный надежды. Но вдруг О-Тама, двуличная как всегда, предложила отцу Таро совершенно невозможную для него денежную сделку. Она приподняла уголок своей маски, потому что Окацаки уже беспомощно бился в сетях, которыми она окутала его; она знала, что скоро он сдастся.
О-Иоши еще ничего не знала о том, что замышляли против нее, но она имела основание думать и бояться, что ее никогда не отдадут в жены Таро; и с каждым днем она все бледнела.
Однажды утром Таро, взяв с собою маленького брата, отправился во двор храма; он искал случая поговорить с О-Иоши. Они встретились, и он рассказал ей, как тревожно y него на душе: маленький деревянный амулет, который мать в детстве повесила ему на шею, сломался в своей шелковой оболочке.
— Это недурная примета, — промолвила О-Иоши, — а лишь доказательство, что великие боги пощадили тебя. В деревне свирепствовала болезнь, и тебя лихорадка скрутила, но ты перенес ее. Священные чары охраняли тебя, — a теперь уничтожились. Скажи сегодня об этом жрецу, — он даст тебе другой амулет.
Они были очень несчастны, a между тем никогда никому не причиняли зла; и на них нашло сомнение в справедливости мировых законов…
— Быть может, — молвил Таро, — мы в предыдущей жизни ненавидели друг друга. Может быть, я обращался жестоко с тобою, или ты со мною; a теперь мы искупаем прошедшее зло; так утверждают, по крайней мере, наши жрецы…
— Тогда я была мужчиной, a ты женщиной; я очень любила тебя, но ты был так жесток со мною… я все помню, — ответила О-Иоши, и в ее глазах слабо блеснул прежний лукавый огонек.
— Ты не босатсу, — возразил Таро, улыбаясь, несмотря на свое горе; — ты этого помнить не можешь. Только на десятой ступени босатсу возможно воспоминание о предыдущей жизни.
— Почему же ты знаешь, что я не босатсу?..
— Ты женщина, а женщине не дано стать босатсу.
— Разве Куан-це-босатсу не женщина?
— Правда; но босатсу ничего не должен любить, кроме священных книг.
— Разве y Шакы не было жены н детый? И разве он не любил их?
— Да, но ты знаешь, что он должен был их покинуть.
— Это было очень дурно с его стороны, Шака был злой… Но я не верю этим рассказам… A ты покинул бы меня, если бы я стала босатсу?..
Так рассуждали, болтали, даже шутили они. Им так хорошо было вместе, но вдруг девушка, задумавшись, сказала:
— Слушай! Прошедшей ночью мне снилась какая-то необыкновенная река, снилось море… Я стояли y реки, там, где она впадает в море. И мне было так страшно, так страшно… я не знаю сама отчего. Смотрю я и вижу: но в море ни в реке нет воды, — вместо воды кости — кости Будды; и колышутся они как волны… Потом мне вдруг показалось, будто я дома; и будто ты подарил мне прекрасного шелка для кимоно; н кимоно будто уж вышито… Я надела его и удивилась: сначала ткань отливало разными цветами, a тут стала белой, — я на радостях сложила ее наизнанку, --так, как шьют саваны… Потом я будто отправилась ко всем родным, проститься с ними; я всем говорила, что ухожу в меидо; все спрашивали меня: почему? A я не могла им ответить…
— Это хорошо, — успокоил ее Таро; — видеть мертвых во сне — значит счастие. Может быть это предзнаменование нашего обручения?!..
Девушка ничего не ответила и не улыбнулась. Некоторое время молчал и Таро, потом произнес:
— А если ты думаешь, что это недобрый сон, то расскажи его шепотом нантовому кусту в саду, — тогда он не сбудется…
A вечером того же дня отец Таро получает известие о том, что О-Иоши будет женой Окацаки.
О-Тама была очень умна и редко ошибалась в расчетах. Она принадлежала к породе людей, всегда во всем успевающих, пользующихся слабостью и глупостью людской и извлекающих из своих ближних всевозможную для себя выгоду. Делалось это О-Тамой просто, естественно. Весь опыт ее предков-крестьян — терпение, хитрость, житейская дальновидность, сообразительность, расчетливость — соединились в ее необразованном уме. Это был совершенный в своем роде механизм и действовал безупречно в том кругу, из которого вышел, и с теми людьми, которые были близки ему по происхождению.
В настоящем же случае дело касалось натуры совершенно иной, недоступной О-Таме, потому что в переживаниях ее предков-крестьян не было ключа для понимания ее. О-Тама не верила в тонкое различие между дочерью самурая и крестьянкой, она не понимала его. Для нее не существовало коренных различий между военным и земледельческим классом, кроме внешне-сословных, созданных законами и обычаями. А законы и обычаи, по ее мнению, никуда не годились. Законам и обычаям она приписывала вину в беспомощности и неразумности самураев и втайне презирала всех дворян. Она видела, что неспособность к тяжелой работе и полное отсутствие житейской мудрости повергла их в нищету; видела, что пенсии, дарованные им правительством, вырывались из рук их хитрыми дельцами из низших классов. Она презирала слабость и неспособность, и в ее глазах зеленщик-разносчик был выше любого дворянина, в старости прибегающего к помощи тех, которые раньше при виде его снимали обувь и падали ниц. По ее мнению О-Иоши ничего не выигрывала от того, что в ее жилах текла самурайская кровь. Хрупкость и нежность девочки она приписывала ее дворянскому происхождению, которое считала несчастием. Она читала в душе О-Иоши лишь постольку, поскольку это возможно тому, кто сам не принадлежит к культурному классу; она, например, понимала, что ненужной строгостью с нее ничего не возьмешь, и эта черта ей даже нравилась в падчерице. Но в душе О-Иоши были еще другие изгибы, недоступные ее мачехе.
Девушка глубоко чувствовала всякую несправедливость, но скрывала это чувство; в ней было непоколебимое самоуважение и скрытая сила воли, способная пересилить всякую боль. Поэтому спокойствие и покорность, с которыми она приняла известие о своем предстоящем браке с Окацаки, сбила мачеху с толку; О-Тама ждала открытого сопротивления.
Она ошиблась. Сначала девушка побледнела, как полотно; но в следующее же мгновение она покраснела, улыбка показалась на ее лице; она поклонилась и в изящных словах заговорила о детской покорности и уважении и о своей готовности во всем подчиниться родительской воле. О-Тама была приятно разочарована.
И в дальнейшем поведении девушки не было и намека на скрытую обиду. О-Тама была так рада, что выдала ей свои тайны, рассказала кое-что из комедии, разыгранной с Окацаки, и поведала ей, на какие громадные жертвы должен был согласиться старик. К избитым словам, какие всегда говорят девушке, обреченной на замужество с нелюбимым стариком, мачеха прибавила несколько действительно неоценимых советов, как в будущем вести себя с мужем. Имя Таро не было ни разу упомянуто. За советы девушка, как подобало, поблагодарила с миловидным поклоном. Советы были действительно неоценимы: всякая деревенская девушка, обученная такой опытной учительницей, вероятно снесла бы совместную с Окацаки. Но О-Иоши была только наполовину крестьянкой. Смертельная бледность при вести о ее печальной судьбе, и потом внезапная краска были вызваны двумя ощущениями, о которых О-Тама не имела ни малейшего представления; они были слишком сложны для ее расчетливого ума.
Когда девушка поняла полное отсутствие нравственного чутья y мачехи и всю безнадежность, всю бесполезность протеста, поняла, что она бесповоротно продана ненавистному старику единственно ради ненужной наживы, поняла всю жестокость и позор этого торга, — ее охватил бессильный ужас. Но почти в то же мгновение в ней блеснуло сознание необходимости мужественно принять на себя все, — самое последнее, самое крайнее; необходимо было притвориться, чтобы обмануть коварство врагов.
И она улыбнулась. И под покровом этой улыбки ее юная воля стала твердой, как сталь, которая, куя железо, не гнется… Ей мгновенно стало ясно, чего от нее требовал долг: это ей подсказала кровь самураев. Надо было только обдумать, когда и как привести в исполнение необходимое решение… Она была так уверена в своем торжестве, что с трудом удерживалась от громкого смеха. Блеск ее глаз ввел в заблуждение О-Таму, которая сочла его за выражение радости при мысли о столь выгодном браке.
Был пятнадцатый день девятого месяца, a свадьба должна была состояться шестого числа десятого месяца.
Но спустя три дня после их разговора, О-Тама, встав на заре, не нашла падчерицы и поняла, что она ночью скрылась из дома. A старик Ушида не видел своего сына Таро с предыдущего дня.
Несколько часов спустя от обоих беглецов пришли письма.
Прибыл утренний поезд, отправляющийся в Киото; на маленькой станции было шумно и суетливо. Стук гет, гул голосов и протяжные возгласы деревенских мальчишек, продающих пирожки и прохладительные напитки. Через несколько минут раздался резкий свисток; стук гет, захлопывание вагонных дверей и возгласы мальчишек умолкли; тяжело дыша, тронулся поезд; дымя и пыхтя, медленно двинулся к северу, и маленькая станция снова погрузилась в безмолвную тишину. Дежурный полицейский запер калитку и стал расхаживать взад и вперед по усыпанному гравием полотну железной дороги, блуждая бдительным оком по молчаливым полям.
Была осень, время прозрачностей и резких световых переходов. Солнечный блеск стал белее, резче стали все тени, н контуры предметов обрисовывались остро, как края стеклянных осколков. Всюду, на черной вулканической почве, обнаженные места, выжженные жарким летним солнцем, снова покрылись полосами и лентами мягкой блестящей зелени. С высоких сосен раздавался резкий крик тсуку-тсукy-боши. A над рвами и канавами зигзагами носились, играя, сверкающие, трепещущие стрекозы, — розовые, голубые, перламутром переливаясь на солнце.
Быть может, вследствие необыкновенной прозрачности утреннего воздуха полицейский увидел вдали на рельсах нечто необычайное. Он затенил рукою глаза и посмотрел на часы. От острого взора японского полицейского ничего не ускользает, как и от глаз недвижно висящего в воздухе коршуна.
Помню раз, в далеком Оку, мне захотелось посмотреть на уличный карнавал. Самому мне не хотелось показываться: я сделал маленькую дырочку в бумажном окне и стал выглядывать на улицу. По улице шел полицейский в белоснежном плаще и мундире; было лето. Он шел, не оглядываясь ни вправо, ни влево; казалось, что он вовсе не видел ни толпы, ни танцующих, мимо которых он проходил. Но вдруг он остановился около моего дома и прямо вперил взор в дырочку бумажного окна: за этой дырочкой он увидел глаз, который по форме признал не японским. Он вошел в гостиницу и справился о моем паспорте, который был уже визирован.
То, что полицейский деревенской станции увидел и о чем он потом доложил, были две человеческие фигуры, которые около полумили к северу от станции пересекли рисовые поля и подошли к рельсам; очевидно они шли с северо-запада из какой-нибудь деревенской усадьбы. Одна из них, женщина, судя по цвету платья и кушака, была еще очень молода. Ранний поезд из Токио должен был прибыть через несколько минут, со станции уже виден был приближающийся дымок. Вдруг человеческие фигуры побежали по рельсам, по которым должен был пронестись поезд, и скрылись за поворотом дороги. То были Таро и О-Иоши. Они бежали так быстро, отчасти чтобы скрыться от внимания полицейского, отчасти чтобы встретить поезд по возможности дальше от станции. Но за поворотом они остановились и потом медленно продолжали свой путь.
Пар от локомотива уже почти касался их; поезд был совсем близок; они сошли с рельс, чтобы не дать машинисту повода к тревоге. Они стояли и ждали, держа друг друга за руки…
В следующий момент их уха коснулся глухой грохот, и они почувствовали, что настало роковое мгновение. Они ступили на полотно железной дороги и быстро легли между рельсами, крепко прижавшись друг к другу. От приближающегося чудовища рельсы дрожали и гудели, как наковальни под ударами молота.
Юноша улыбался; девушка, обнимая его, прошептала:
«На время двух и трех жизней я твоя супруга, — ты мой супруг, Таро-сама!»
Таро не мог больше ответить: несмотря на чрезвычайное усилие машиниста, поезда не удалось остановить, и колеса пронеслись по О-Иоши и Таро, разрезав их, как громадным ножом…
Деревенские жители украшают цветами в бамбуковых вазах надгробный камень, под которым спят, венчанные смертью, любовники. Над их могилой зажигают благовонные травы, творят молитвы.
Это не правоверно, потому что буддизм запрещает самоубийство, a это буддийское кладбище. Но в этих обрядах скрыта глубокая религиозность, заслуживающая уважения.
Вы спросите, почему и как люди молятся этим усопшим.
Не все молятся им; молятся те, кто любит, особенно, кто любит несчастно. Остальные лишь украшают их могилу, произнося над нею благочестивые тексты. Но любящие воссылают с этой могилы к небу молитвы о помощи и сострадании.
Я спросил, почему этим усопшим воздают столько почестей, и ответ был таков:
«Потому что они так много страдали».
И кажется мне, что вдохновляет такие молитвы нечто, что древнее и вместе с тем современнее религии Будды, — идея вечной религии страдания.
Источник текста: Душа Японии. Рассказы. Из сборников Кокоро, Кью-шу и Ицумо / [Соч.] Лафкадио Херна; Перевод С. Лорие. — Москва: т-во скоропеч. А. А. Левенсон, 1910. С. 42—74.