Тамъ было два человѣка, которые въ особенности были мнѣ непріятны. Одинъ изъ нихъ былъ маленькаго роста шведъ, лѣтъ около двадцати пяти, который, кажется, зналъ одну единственную пѣсню и постоянно ее пѣлъ. Во время дня намъ приходилось сидѣть въ маленькой, душной комнатѣ и потому нельзя было избавиться отъ его пѣнія. Несмотря на крики, ругань, пьянство, его заунывная пѣснь постоянно слышалась и до того мнѣ опротивѣла, что я радъ былъ бы умереть, лишь бы избавиться отъ этого мученія. Другой человѣкъ былъ истый разбойникъ и назывался «Арканзасъ», оно носилъ за поясомъ два револьвера, гнутый ножъ въ голенищѣ, постоянно былъ пьянъ и вѣчно искалъ съ кѣмъ-нибудь повздорить и подраться. Его боялись и всѣ отъ него отстранялись. Онъ прибѣгалъ ко всѣмъ возможнымъ хитростямъ, чтобы заставить кого-нибудь сдѣлать ему оскорбительное замѣчаніе и, когда ему казалось, что онъ достигалъ желаннаго и впередъ наслаждался мыслью о дракѣ, лицо его оживлялось, но обыкновенно намѣченная жертва избѣгала его сѣти, и тогда онъ предавался патетическому отчаянію. Хозяинъ гостинницы, Джонсонъ, былъ малый добродушный и тихій, и вотъ Арканзасъ намѣтилъ его и сталъ на время преслѣдовать его день и ночь. На четвертый день Арканзасъ напился пьянымъ, усѣлся въ уголъ и выжидалъ случая. Немного погодя, вошелъ Джонсонъ и совсѣмъ дружелюбно, держа въ рукахъ бутылку виски, сказалъ:
— Я, думаю, что выборы въ Пенсильваніи…
Арканзасъ внушительно поднялъ кверху палецъ и Джонсонъ остановился, тогда онъ всталъ и, нетвердо ступая, подошелъ къ Джонсону, въ упоръ смотря на него, сказалъ:
— Что, что вы знаете о Пенсильваніи? Отвѣчайте мнѣ немедля, что вы м…можете зн…знать о Пенсильваніи?
— Я только хотѣлъ сказать.
— Вы только хотѣли сказать. Вы только хотѣли, что вы только хотѣли сказать? Вотъ оно! Вотъ это-то и есть, что «я» хочу знать. Я хочу знать, что вы знаете, что вы можете знать о Пенсильваніи, разъ вы такъ нахально о ней говорите. Отвѣчайте!
— М-ръ Арканзасъ, прошу васъ, оставьте меня.
— Кто васъ трогаетъ? Не вы ли придрались ко мнѣ! Не вы ли сами вошли шумя и ругаясь, какъ умалишенный. Конечно, я это не перенесу и не дозволю. Если вы желаете драться, то такъ и скажите! Я къ вашимъ услугамъ!
Джонсонъ, загнанный угрожающимъ Арканзасомъ въ уголъ, восклицаетъ:
— Помилуйте, м-ръ Арканзасъ, я ничего такого не говорилъ. Вы не дадите человѣку даже опомниться. Я собирался сказать, что на будущей недѣлѣ въ Пенсильваніи предстоятъ выборы, вотъ и все, вотъ все, что я хотѣлъ сказать, не встать мнѣ съ мѣста, если это неправда!
— Такъ отчего же вы такъ и не сказали? Зачѣмъ приходить, ворчать и стараться заводить ссору?
— Помилуйте, я и не думалъ ворчать, м-ръ Арканзасъ… я только…
— Такъ я значитъ лгунъ, не такъ ли?
— Ахъ, прошу васъ, м-ръ Арканзасъ, перестаньте, я никогда не думалъ это говорить, умереть мнѣ, хоть сейчасъ же. Всѣ тутъ присутствующіе могутъ вамъ заявить, что я всегда хорошо отзываюсь о васъ и оказываю вамъ предпочтеніе передъ другими. Спросите Смита. Неправда ли, Смитъ? Не говорилъ ли я не дальше, какъ вчерашній вечеръ, что, какъ джентльмэнъ, съ какой стороны ни посмотри, лучше Арканзаса нѣтъ! Пусть-ка скажутъ, что я этого не говорилъ, что это не мои слова. Итакъ, бросьте это дѣло, м-ръ Арканзасъ, лучше выпьемъ и протянемъ другъ другу руку, не такъ ли? Приходите всѣ, я угощаю, идите Биль, Томъ, Бобъ, Скотти… идите. Я хочу, чтобъ вы помогли мнѣ выпить за здоровье Арканзаса, за друга Арканзаса, за буяна-друга Арканзаса! Протяните мнѣ еще разъ руку, посмотрите на него, молодцы, взгляните хоть разъ, и вотъ что я вамъ скажу, слушайте, передъ вами стоитъ честнѣйшій человѣкъ въ Америкѣ! И тотъ, кто осмѣлится усумниться, будетъ имѣть дѣло со мною, вотъ что я вамъ докладываю. Руку, еще разъ, дружище!
Они обнялись, хозяинъ дружественно-пьяно, а Арканзасъ снисходительно-допускающе и, подкупленный выпивкой, снова упустилъ свою добычу. Но глупый хозяинъ былъ такъ счастливъ, что избѣжалъ кровопролитія, что не переставая болталъ, когда, наоборотъ, долженъ былъ бы лучше удалиться, изъ боязни наткнуться на новыя непріятности. Послѣдствіемъ было то, что Арканзасъ скоро опять началъ къ нему придираться и сказалъ:
— Хозяинъ, будьте такъ любезны, повторите то, что сказали!
— Я говорилъ, Скотти, что моему отцу было больше восьмидесяти лѣтъ, когда онъ умеръ!
— И это все, что вы сказали?
— Да, все.
— Только это и сказали?
— Да, только.
Послѣдовало неловкое молчаніе. Арканзасъ, облокотясь на конторку, стучалъ пальцами по стакану. Затѣмъ задумчиво почесалъ лѣвое колѣно правой ногой и, наконецъ, шатаясь направился къ камину, сурово глядя на всѣхъ, столкнулъ съ мѣста двоихъ или троихъ уютно сидящихъ, самъ усѣлся, предварительно ударивъ каблукомъ собаку, которая, визжа, убѣжала подъ лавку, вытянулъ свои длинныя ноги, расправилъ фалды и сталъ грѣть спину.
Нѣсколько времени спустя онъ сталъ что-то ворчать себѣ подъ носъ и снова тяжелою поступью отправился къ конторкѣ и сказалъ:
— Хозяинъ, къ чему это вы вспоминали давно умершихъ людей и говорили о своемъ отцѣ? Развѣ общество, въ которомъ вы находитесь, непріятно для васъ? Такъ, что ли? Если это общество не по вашему вкусу, не лучше ли намъ всѣмъ удалиться? Этого желаете вы, скажите, да?
— Богъ съ вами, Арканзасъ, ничего подобнаго у меня не было въ головѣ. Мой отецъ и моя мать…
— Хозяинъ, не приставайте ко мнѣ! Берегитесь. Если нельзя васъ успокоить иначе, какъ ссорою, такъ говорите скорѣе, но нечего рыться въ воспоминаніяхъ и бросать ихъ въ лицо людямъ, желающимъ и ищущимъ покоя, если только можно найти тутъ покой. Что съ вами сегодня? Я никогда не видѣлъ болѣе безпокойнаго человѣка.
— Арканзасъ, право, я никого не хотѣлъ обидѣть и не буду разсказывать, если это вамъ не нравится. Вѣрно вино бросилось мнѣ въ голову, что ли; потомъ это наводненіе и сколько людей надо кормить, да обо всемъ и обо всѣхъ подумать.
— Такъ вотъ что лежитъ у васъ на сердцѣ? Вы хотите отъ насъ избавиться, вотъ что! Насъ ужь больно много. Вы желали бы видѣть насъ всѣхъ плывущими съ нашими пожитками и удаляющимися отъ васъ? Вотъ оно что! Не дурно!
— Будьте благоразумны, прошу васъ, Арканзасъ. Вы отлично знаете, что я не такой человѣкъ, чтобъ…
— Что, вы мнѣ угрожаете? Мнѣ, да знаете ли вы, что тотъ еще не родился, который смѣлъ бы мнѣ угрожать! Мой совѣтъ вамъ: со мною такъ не поступать, мой голубчикъ, я многое могу простить, но этого никогда. Вылѣзайте-ка изъ-за прилавка, я покажу вамъ, какъ со мною надо поступать! Такъ вы хотите насъ всѣхъ выгнать, вотъ въ чемъ дѣло, вы, подлая и низкая скотина! Вылѣзайте, когда я вамъ говорю, изъ-за прилавка! «Я» покажу вамъ, какъ смѣть грубить, надоѣдать и надменно смотрѣть на джентльмена, который всегда старался быть съ вами въ хорошихъ отношеніяхъ и никогда не упускалъ случая поддержать васъ!
— Прошу васъ, Арканзасъ, перестаньте дуться и ворчатъ! Если уже необходимо кровопролитіе…
— Слышите, что онъ говоритъ, джентльмены? Слышите, онъ упомянулъ о кровопролитіи! Такъ вамъ непремѣнно нужна чья-нибудь кровь, вы хищникъ и отчаянная голова! Вы задались мыслью это утро непремѣнно убить кого-нибудь, я это давно вижу. Такъ вы мѣтили на меня, не такъ ли? Это меня вы рѣшили убить? Но вамъ это не удастся, вы воровская и низкая душонка, бѣлолицый отпрыскъ негра! Вынимайте ваше оружіе!
За этимъ послѣдовали выстрѣлы; хозяинъ, желая избѣгнуть опасности, прятался за людьми, лазилъ на скамейки и укрывался гдѣ и чѣмъ могъ. Въ этой страшной суматохѣ хозяинъ расшибъ стеклянную дверь и выбѣжалъ въ нее, а Арканзасъ продолжалъ стрѣлять; вдругъ, совсѣмъ неожиданно, въ дверяхъ показалась хозяйка, держа въ рукахъ большія ножницы; она смѣло наступала на буяна! Гнѣвъ ея былъ величественъ. Поднявъ вверхъ голову и со сверкающими глазами стояла она минуты двѣ, потомъ двинулась, держа угрожающимъ образомъ свое оружіе. Удивленный негодяй отступилъ, она за нимъ, и такъ довела она его до средины комнаты и тогда, когда пораженная толпа собралась около и глазѣла, она дала ему такую звонкую пощечину, какой, я думаю, въ жизни своей этотъ запуганный и безстыжій хвастунъ не получалъ. Когда она отошла побѣдоносно, шумъ рукоплесканій раздался и всѣ какъ бы въ одинъ голосъ приказали принести вина, чтобы совершить веселую попойку.
Урокъ оказался замѣчательно полезнымъ.
Царство террора прекратилось и владычество Арканзаса уничтожено. Въ продолженіе остальной части сезона затворничества на этомъ островѣ мы могли видѣть человѣка, который постоянно сидѣлъ поодаль ото всѣхъ, имѣлъ видъ пристыженный, никогда не вмѣшивавшагося въ никакую ссору, никогда ничѣмъ не хваставшагося и никогда не искавшаго случая отмстить за дерзости, нанесенныя ему этой самой толпой бродягъ, которая когда-то раболѣпствовала передъ нимъ; этотъ человѣкъ былъ «Арканзасъ».
На пятое или шестое утро вода спала, земля повсюду показалась, но въ старомъ руслѣ воды было еще много, и рѣка была высока и теченіе ея быстрое, такъ что не было возможности и думать о переѣздѣ черезъ нее. На восьмой день вода все еще стояла высоко и переѣздъ черезъ рѣку хотя и былъ опасенъ, но мы рѣшили испробовать счастья, потому что жизнь въ этой харчевнѣ стала невыносима по случаю грязи, постояннаго пьянства, драки и т. п. Намъ пришлось какъ разъ сѣсть въ лодку въ сильную мятель, лошадей взяли мы за повода, а сѣдла были съ нами въ челнокѣ. Пруссакъ Олендорфъ сидѣлъ на носу съ весломъ, Баллу гребъ, сидя въ серединѣ, а я помѣстился на кормѣ, держа повода лошадей. Когда животныя потеряли подъ собою почву и стали плыть, Олендорфъ испугался; дѣйствительно, опасность состояла въ томъ, что лошади могли помѣшать намъ плыть по намѣченному направленію, и тогда, если, намъ не удастся причалить къ извѣстному мѣсту, то теченіемъ могло отбросить въ сторону и вовлечь въ самую рѣку Карсонъ, которая въ сію минуту представляла изъ себя бурный, пѣнящійся потокъ. Такая катастрофа — была бы неминуемая смерть, по всѣмъ вѣроятіямъ, насъ снесло бы въ море, перевернуло и мы бы потонули. Нѣсколько разъ предупреждали мы Олендорфа быть на-сторожѣ и управлять внимательно, но все было напрасно; какъ только лодка коснулась берега, онъ выпрыгнулъ, а челнокъ отъ толчка перевернулся верхъ дномъ въ довольно глубокомъ мѣстѣ; Олендорфъ успѣлъ схватиться за кустъ и выйти на берегъ, но мнѣ и Баллу пришлось плыть, что было не легко съ нашей толстой одеждой. Однако, мы не отставали отъ лодки и, хотя были почти совсѣмъ вовлечены въ Карсонъ, всетаки совладали и направили лодку къ берегу, гдѣ и высадились благополучно. Мы отъ холода дрожали и были насквозь вымочены, но, по крайней мѣрѣ, были цѣлы. Лошади тоже благодолучно вступили на землю, только одни сѣдла наши пропали. Мы привязали животныхъ къ шалфейнымъ кустамъ и имъ пришлось простоять такъ цѣлыя сутки. Вычерпавъ всю воду изъ лодки, мы перевезли кормъ и покрывала для нихъ, а самимъ пришлось переночевать еще одну ночь въ гостинницѣ, прежде чѣмъ пуститься снова въ путь.
На слѣдующее утро снѣгъ шелъ весьма сильный, когда мы, снабженные свѣжими сѣдлами и одеждою, сѣли верхомъ и двинулись въ дорогу. Снѣгъ густо лежалъ на землѣ и дорога была занесена, а снѣжные хлопья заслоняли намъ видѣть далеко, а то горы могли бы быть нашими путеводителями. Положеніе было сомнительное, но Олендорфъ увѣрилъ насъ, что обладаетъ тонкимъ чутьемъ, которое замѣняетъ ему компасъ, и что онъ, вродѣ пчелы, могъ провести прямую линію въ Карсонъ и не разу не свернуть съ пути. Онъ говорилъ, что если бы онъ нечаянно и сошелъ съ прямой дороги, то чутьемъ бы это почувствовалъ, оно стало бы его мучить, какъ оскорбленная совѣсть. Слѣдовательно, успокоенные и довольные, мы положились на него. Цѣлые полчаса мы осторожно пробирались и къ концу этого времени наткнулись на свѣжій слѣдъ, и Олендорфъ съ гордостью воскликнулъ:
— Я зналъ, что мое чутье безошибочно, какъ компасъ, товарищи! Вотъ видите, мы напали на чей-то слѣдъ, по которому теперь намъ легко будетъ продолжать путь. Поторопимся, чтобъ присоединиться къ путникамъ. Итакъ, ударивъ по лошадямъ, мы поѣхали рысью, насколько дозволялъ глубокій снѣгъ, и вскорѣ замѣтили, по слѣду, который дѣлался яснѣе, что мы нагоняли нашихъ предшественниковъ, потому еще поспѣшили и, проѣхавъ около часу, увидѣли, что слѣды дѣлались свѣжѣе и яснѣе — но, что главное, насъ удивило это, что число путешественниковъ, опередившихъ насъ, казалось, все возрастало. Мы удивлялись, почему такое большое общество путешествовало въ такое время и въ такой пустыни. Кто-то предположилъ, что это вѣрно отрядъ солдатъ изъ крѣпости; принявъ эту мысль за истину, мы потрусили быстрѣе, зная, что теперь они не могли быть далеко отъ насъ. Но слѣды все умножались и умножались, мы стали думать, что взводъ по какому-то чуду преобразился въ цѣлый полкъ, — Баллу даже счелъ и сказалъ, что ихъ должно быть около пятисотъ человѣкъ! Но вскорѣ онъ остановилъ свою лошадь и воскликнулъ:
— Друзья, слѣды эти наши собственные, и вотъ болѣе двухъ часовъ, что мы, какъ въ циркѣ, все кружимся и кружимся въ этой необъятной пустынѣ! Чортъ побери, оно даже совсѣмъ гидравлически!
Тутъ старикъ не вытерпѣлъ, разгнѣвался и сталъ ругаться. Онъ безцеремонно поносилъ всячески Олендорфа, назвалъ его мрачнымъ дуракомъ и подъ конецъ, что, вѣроятно, по его соображенію, было въ особенности ядовито, сказалъ: «Что онъ ничего не знаетъ и не понимаетъ, не болѣе, какъ логариѳма!»
Мы дѣйствительно все время кружились и шли по собственнымъ слѣдамъ. Съ тѣхъ поръ Олендорфъ съ его «чувствительнымъ компасомъ» былъ въ опалѣ. Послѣ столькихъ мученій оказалось, что мы все у берега рѣки, со стоящей на немъ гостинницей, которая тускло виднѣлась сквозь падающій снѣгъ. Пока мы соображали, что намъ дѣлать, мы увидали молодого шведа, приплывшаго на челнокѣ и пѣшкомъ отправляющагося въ Карсонъ, напѣвая все время свою скучную пѣсню о «сестрѣ и о братѣ» и о «ребенкѣ въ могилѣ со своею матерью»; черезъ нѣсколько минутъ онъ стушевался и потомъ совсѣмъ исчезъ въ бѣломъ пространствѣ. Никогда больше о немъ не слыхали. Онъ, безъ сомнѣнія, сбился съ дороги и, уставши, прилегъ заснуть, а сонъ довелъ до смерти. Возможно также, что онъ шелъ по нашимъ злополучнымъ слѣдамъ, пока не упалъ отъ изнеможенія.
Вскорѣ показалась оверлэндская почтовая карета, переѣхала въ бродъ быстро сбывавшую рѣку и направилась въ Карсонъ, совершая первую поѣздку послѣ наводненія. Теперь мы больше не боялись и крупною рысью бодро слѣдовали за нею, имѣя полное довѣріе къ знаніямъ почтоваго кучера; но лошади наши были плохими товарищами свѣжей почтовой упряжкѣ, мы вскорѣ сильно отстали, но не горевали, имѣя передъ собою вѣрные слѣды колесъ, которые обозначали намъ путь. Было три часа пополудни, слѣдовательно, надо было ожидать скоро ночь, тутъ не было пріятныхъ сумерекъ, а ночь прямо застигала васъ сразу. Снѣгъ продолжалъ падать все также тихо и часто и не давалъ намъ ничего разглядѣть въ пятнадцати шагахъ, все вокругъ насъ было бѣло, кусты, покрытые снѣгомъ, мягко обрисовывались и напоминали сахарныя головы, а передъ нами двѣ, едва замѣтныя, борозды отъ колесъ, постепенно пропадали, покрываясь снѣгомъ.
Эти шалфейные кусты, какъ и вездѣ, были вышиною въ три или четыре фута, отстоя другъ отъ друга въ семи футахъ, каждый изъ нихъ представлялъ теперь снѣговую возвышенность и куда бы вы ни направились (какъ въ хорошо воздѣланномъ огородѣ), вы бы все видѣли себя ѣдущимъ по ясно очерченной аллеѣ, со снѣговыми возвышенностями по обоимъ бокамъ, аллея ширины обыкновенной дороги, ровная и хорошая. Но намъ было не до того. Представьте себѣ нашъ ужасъ, когда мы сознали, что потеряли окончательно слѣдъ колесъ и что теперь, въ глухую ночь, мы, можетъ быть, уже давно плутаемъ и далеко отъѣхали отъ правильнаго пути, и скитаемся между шалфейными кустами, все болѣе и болѣе отдаляясь отъ цѣли. Мгновенно мысль эта заставила насъ встрепенуться, и сонливость, которая до этого понемногу овладѣвала нами, пропала совсѣмъ, мы очнулись, умственно и физически, и съ содроганіемъ поняли весь ужасъ нашего положенія.
Была минута, когда, сойдя съ коней, мы, нагнувшись, тревожно надѣялись найти слѣдъ дороги. Но напрасный трудъ; очевидно, если съ высоты коней нельзя было различить никакихъ углубленій и неровностей, то, что можно было видѣть, нагнувшись такъ близко.