Во второй половинѣ сентября окончилась охрана огородовъ и я съ большимъ безпокойствомъ ждалъ, куда меня теперь назначатъ. Какъ-то проходя мимо кіоска на площади, я увидѣлъ за прилавкомъ длинноносую физіономію знакомаго еврея ювелира, который нѣкогда сидѣлъ вмѣстѣ со мной въ тюрьмѣ на Шпалерной. Звали его Кюммельмахеръ. Въ тюрьмѣ онъ былъ въ чрезвычайно тяжелыхъ условіяхъ, такъ какъ его арестовали въ театрѣ и прямо оттуда привезли въ тюрьму. Сидѣлъ онъ со мной три мѣсяца въ общей камерѣ и не получалъ со стороны никакой помощи, такъ какъ его магазинъ и квартира были опечатаны, а семья арестована. Я подкармливалъ иногда несчастнаго, перепуганнаго Кюммельмахера и даже покупалъ ему папиросы. За что его посадили и за что сослали, я до сихъ поръ не знаю, такъ какъ никогда не имѣлъ терпѣнія дослушать до конца чрезвычайно болтливаго еврея, начинавшаго неизмѣнно свой разсказъ о злоключеніяхъ почему-то съ 1899-го года…
Увидя меня, Кюммельмахеръ пришелъ въ неописуемый восторгъ, хотя и неумѣстный, но совершенно искренній. Повидимому, онъ чувствовалъ себя за прилавкомъ совершенно въ своей тарелкѣ. Шутя, я спросилъ его, не нуженъ ли кіоску сторожъ, и сверхъ всякаго ожиданія, получилъ восторженный отвѣтъ: „Обязательно нуженъ. И такой образованный и деликатный человѣкъ, какъ вы, Борисъ Леонидовичъ, самый подходящій человѣкъ для этого мѣста“. Въ этотъ же день, въ 2 часа дня, я вступилъ въ мою новую должность. Мой предшественникъ, мексиканскій генеральный консулъ въ Египтѣ, синьоръ Віолара, получилъ повышеніе, такъ какъ его назначили продавать молоко и онъ помѣстился тутъ же у кіоска. Странный контингентъ служащихъ былъ у этой лавки. Завѣдующій лавкой былъ бывшій маклеръ Петербургской фондовой биржей Барканъ, кстати сказать, исполнявшій до революціи и мои порученія. Его помощникомъ былъ ювелиръ Кюммельмахеръ. Бухгалтеромъ кіоска былъ священникъ, докторъ богословія Лозина-Лозинскій. Продавалъ молоко мексиканскій генеральный консулъ въ Египтѣ, — Віолара. Сторожами были я и каммергеръ Елагинъ.
Самая интересная и необычная исторія мексиканца Віолара. Онъ былъ женатъ на русской и его жена тоже была заключена въ женскомъ отдѣленіи лагеря. До 1924 года супруги жили въ Александріи, гдѣ Віолара имѣлъ крупное коммерческое предпріятіе и былъ мексиканскимъ генеральнымъ консуломъ въ Египтѣ. Слухи о Нэпѣ дошли и до ушей г-жи Віолара, которая рѣшила, что политическое положеніе въ Россіи улучшилось и можно туда поѣхать, чтобы повидаться со старушкой матерью, проживавшей въ Тифлисѣ. Уговорить мужа было не трудно и весной 1924-го года супруги пріѣхали въ Тифлисъ. Повидавшись со своей матерью, госпожа Віолара захотѣла посмотрѣть Петербургъ и Москву. Въ Европейской гостинницѣ въ Петербургѣ мужъ и жена были арестованы агентами Чеки и отвезены въ Бутырскую тюрьму. Въ Москвѣ имъ было предъявлено обвиненіе въ шпіонажѣ и контръ-революціи. Основаніемъ для этихъ обвиненій послужило то, что братъ г-жи Віолара былъ офицеромъ Деникинской арміи. Послѣ 6-ти мѣсяцевъ заключенія въ Бутырской тюрьмѣ, обоихъ супруговъ выслали на три года въ Соловецкій лагерь. Когда я впервые встрѣтилъ Віолара, то прошелъ уже почти годъ его пребыванія въ лагерѣ. Несмотря на громадныя деньги, проживаемыя имъ въ лагерѣ, положеніе его было очень плачевное. Почти ни слова не говоря по-руски, онъ часто попадалъ въ весьма рискованныя положенія. Свою жену онъ могъ видѣть только мелькомъ, когда она проходила черезъ площадь съ группой другихъ женщинъ, работающихъ на мельницѣ и въ хлѣбопекарнѣ.
Братъ г-на Віолара, живущій въ Александріи, перевелъ на текущій счетъ арестованнаго брата очень крупную сумму, и это позволяло мужу и женѣ проживать въ мѣсяцъ до 300 долларовъ. За эти деньги супруги сносно питались, скверно, но чисто и тепло одѣвались и могли подкармливать кое кого изъ своихъ товарищей по заключенію. Благодаря послѣднему обстоятельству, они могли пользоваться помощью при тяжелыхъ работахъ. Разумѣется, никакихъ льготъ ни мужъ, ни жена не получали и лишь по истеченіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ г-на Віолара перевели въ 10-ю роту, а его жену перевели съ торфяныхъ разработокъ на мельницу. Віолара жилъ въ одной комнатѣ съ другими 4-мя заключенными и эта комната напоминала провіантскій складъ. Зная по опыту, что зимой въ лавкѣ ничего нельзя достать ни за какія деньги, запасливый мексиканецъ заполнилъ всю комнату продуктами на себя, на жену и на товарищей. Какъ и другіе заключенные, жены которыхъ отбывали наказаніе въ Соловецкомъ лагерѣ, Віолара не могъ имѣть съ женой свиданій и больно было смотрѣть, какъ этотъ любящій и экспансивный человѣкъ, часами сидѣлъ съ ведромъ молока у кіоска, выжидательно смотря на тотъ уголъ площади, гдѣ должна была показаться группа женщинъ, возвращающихся съ работъ на мельницѣ. Чувствительный Кюммельмахеръ, въ такихъ случаяхъ стряхивалъ слезу со своего длиннаго носа, и, кивая на мексиканца, говорилъ: „Н-н-н-у? И я хотѣлъ бы знать, какая имъ выгода, что человѣкъ мучается? А почему мы не можемъ видѣть нашихъ дѣточекъ? Какая имъ выгода, этимъ сволочамъ?“ Отвѣтъ на свой вопросъ Кюммельмахеръ получилъ нѣсколько позже, такъ какъ „они“, наши мучители, всюду имѣли уши…
Стоять сторожемъ у ларька было не труднымъ, а въ условіяхъ Соловецкаго лагеря, даже пріятнымъ занятіемъ. Во-первыхъ, ничего не было ниже этой должности, такъ что не могло быть никакихъ интригъ. Во-вторыхъ, не было помощниковъ, значитъ никто не могъ меня подвести подъ непріятность.
Я вступалъ на дежурство въ 6 часовъ утра и дежурилъ до 12-ти часовъ дня. Въ полдень меня смѣнялъ камергеръ Елагинъ и дежурилъ онъ до 6-ти часовъ вечера. Въ шесть часовъ я опять вступалъ въ дежурство, а въ 8 часовъ къ ларьку ставили часового и я уходилъ въ роту. Цѣлый день у ларька было движеніе и тутъ былъ своего рода клубъ, въ которомъ обсуждались всякія новости. По части вывѣдыванія новостей Кюммельмахеръ былъ большой мастеръ. Какъ только къ ларьку подходили покупатели чекисты, Кюммельмахеръ начиналъ ловко заговаривать имъ зубы и мы всегда были въ курсѣ различныхъ перемѣщеній начальства, новыхъ распоряженій, пріѣздовъ всевозможныхъ комиссій изъ центра и т. п. вещей, которыя играютъ первостепенную роль въ монотонной жизни обезличенныхъ заключенныхъ лагеря. Однажды была разсказана такая „новость“. Помощникъ начальника лагеря, московскій чекистъ Васьковъ, воспылалъ страстью къ одной изъ заключенныхъ — Томилиной. Ея мужъ былъ тоже заключеннымъ лагеря. Супруги были сосланы въ лагерь на одинъ годъ и срокъ ихъ заключенія истекалъ въ сентябрѣ. Поэтому ихъ надлежало отправить на материкъ въ пересыльный лагерь Кеми, гдѣ ихъ должны были освободить. Томилинъ все время находился на тяжелыхъ работахъ, а его жена состояла секретаршей Васькова. Однажды, Томилина назначили на такія работы, какихъ онъ не могъ выполнить, и за это его перевели на Сѣкирную гору, продливъ срокъ пребыванія въ лагерѣ. Томилина оказалась во всѣхъ отношеніяхъ свободной и сдѣлалась законной супругой Васькова. Послѣ цѣлаго ряда такихъ новостей, въ которыхъ разстрѣлы чередовались съ предательствомъ, у меня пропала всякая охота слушать разговоры посѣтителей ларька. Я избралъ себѣ другое занятіе. Въ промежуткахъ между подметаніемъ площадки вокругъ кіоска, установленіемъ очередей покупателей и разсыпаніемъ картошки по кулькамъ—все это входило въ кругъ моихъ обязанностей,—я усаживался на ящикъ и бросалъ кусочки хлѣба готовившимся къ отлету молодымъ чайкамъ. Но и это невинное занятіе мнѣ опротивѣло послѣ одного случая. Какъ-то Елагинъ запоздалъ меня смѣнить. Закрывъ ларекъ, я усѣлся ка ящикъ и, пожевывая ветчину съ хлѣбомъ, началъ бросать маленькіе кусочки хлѣба птицамъ. Онѣ очень ловко и забавно ловили кусочки на лету и даже пытались вырывать хлѣбъ у меня изъ рукъ. Изъ этого занятія меня вывели два до нельзя истощенныхъ и оборванныхъ человѣка, которые, повидимому уже нѣсколько разъ пытались обратиться ко мнѣ, но я по своей глухотѣ и разсѣянности не обращалъ на нихъ вниманія. Одинъ изъ нихъ, молодой сказалъ мнѣ: „Бросьте лучше намъ нѣсколько кусочковъ. Мы не хуже птицъ поймаемъ ихъ на лету“. Эта фраза была для меня точно ударъ хлыстомъ по моей совѣсти. На бѣду ларекъ былъ запертъ, и у меня въ рукахъ былъ до смѣшного маленькій кусочекъ хлѣба. Видя мое смущеніе, другой, постарше, сказалъ: „Можетъ быть вы, гражданинъ, дадите намъ нѣсколько картошекъ изъ этого мѣшка?“ Я далъ имъ нѣсколько картофелинъ, и оба съ жадностью принялись грызть сырой картофель.
Птицъ я пересталъ кормить.
Въ двадцатыхъ числахъ сентября священникъ Лозина-Лозинскій, безъ всякаго объясненія причинъ, былъ снятъ съ обязанностей бухгалтера кіоска и назначенъ на очистку отхожихъ мѣстъ главнаго управленія. Сутки спустя убрали болтливаго Кюммельмахера и отправили его на лѣсопилку. На его мѣсто назначили удивительно противнаго поляка, бывшаго директора какого-то банка. Во избѣжаніе всевозможныхъ сюрпризовъ я сталъ подыскивать пути къ уходу на какую-нибудь новую, подходящую мнѣ безотвѣтственную и незамѣтную должность. Какъ разъ напротивъ нашего кіоска высилось зданіе десятой роты, предметъ моихъ тайныхъ и страстныхъ желаній, увы недостижимыхъ для меня какъ для Ка-Эра и Ша-Пэ. Во время ежедневныхъ разводовъ на работы, происходившихъ на площади, неподалеку отъ кіоска, я обратилъ вниманіе на высокую, представительную фигуру какого-то человѣка въ полуофицерской формѣ дореволюціоннаго образца. Это оказался бывшій полковникъ П. одного изъ блестящихъ гвардейскихъ полковъ, однополчанинъ моего дяди, разстрѣляннаго въ Холмогорахъ. До революціи я часто встрѣчался съ полковникомъ П. въ Царскомъ Селѣ, и потому, улучивъ удобный моментъ, я подошелъ къ нему и назвалъ себя. Бравый полковникъ былъ уже старожиломъ лагеря и достигъ высокаго званія младшаго помощника командира 10-й роты. Командиромъ роты былъ кубанскій казакъ, славный парень, осужденный на 10 лѣтъ за бандитизмъ и вооруженный грабежъ совѣтскихъ поѣздовъ. Полковникъ обѣщалъ мнѣ попытаться пристроить меня разсыльнымъ въ ротную канцелярію, но надежды на это было мало, такъ какъ я былъ уже при „дѣлѣ“, и мой „начальникъ“ — полякъ, могъ меня не отпустить. Къ счастью, меня выручилъ Віолара, который давно уже прикармливалъ поляка и я въ концѣ концовъ попалъ въ разсыльные при канцеляріи десятой роты. Это было предѣломъ моихъ желаній, такъ какъ у меня были деньги, было платье, но не было здоровья и я не могъ больше жить въ кошмарной обстановкѣ 13-й роты. Я могъ устроиться въ инвалидную команду, но это было мнѣ противно, такъ какъ тамъ были настоящіе больные и царила атмосфера больницы, притомъ грязной, совѣтской больницы.
Какъ разъ въ послѣднюю ночь моего пребыванія въ соборѣ произошелъ любопытный эпизодъ. Часовъ около 3-хъ часовъ ночи насъ внезапно подняли и выстроили въ нѣсколько шеренгъ въ громадномъ помѣщеніи собора. Никто не зналъ, въ чемъ дѣло и заключенные предполагали, по обыкновенію, что насъ всѣхъ поведутъ подъ пулеметный огонь. Говорю „по обыкновенію“, такъ какъ, благодаря постояннымъ массовымъ разстрѣламъ, заключенные видятъ въ каждомъ неожиданномъ распоряженіи начальства, прежде всего перспективу разстрѣла. Дѣло оказалось значительно проще. Начальникъ нашего отдѣленія, чекистъ изъ кубанскихъ казаковъ, Ногтевъ, сильно подвыпилъ, „инспектируя“ состояніе женскаго барака, и, чтобы освѣжиться, онъ приказалъ подать себѣ лошадь, на которой и поднялся по 47-ми ступенямъ на каменную галлерею и началъ объѣзжать ввѣренныя ему роты. Въѣхавъ къ намъ въ соборъ и сильно собравъ лошадь на мундштукѣ, онъ остановился передъ фронтомъ и весело крикнулъ: „Здорово, ребята! Какъ поживаете, господа буржуйчики?“ Но скоро Ногтева, что называется, развезло и онъ сошелъ съ лошади, передавъ поводья двумъ подскочившимъ дневальнымъ. Во фронтѣ я стоялъ рядомъ съ какимъ-то приземистымъ старикомъ священникомъ, все время что-то шептавшимъ про себя. Думая, что старику дурно, я обратился къ нему съ вопросомъ: „Вамъ дурно, батюшка? Что съ вами?“ Священникъ нервно взялъ меня за локоть и, показывая пальцемъ на полъ, сказалъ: „Боже, Боже! вѣдь здѣсь какъ разъ попираемъ ногами мѣсто святого престола и какія слова слышимъ? Пьяный безумецъ и на конѣ въ храмѣ святомъ“. Мы, дѣйствительно, какъ разъ стояли въ центрѣ бывшаго алтаря и священникъ былъ потрясенъ, такъ какъ у православныхъ то мѣсто, гдѣ стоитъ жертвенникъ, считается заповѣдной святыней, на которой можетъ стоять только посвященный въ санъ священника.
Ногтевъ пытался держать намъ какую то рѣчь, но не докончилъ и приказалъ всѣмъ разойтись. Какимъ образомъ его убрали и какъ увели лошадь, мнѣ неизвѣстно.
