Что это за дѣдушка — весь какъ лунь сѣдой,
Съ длинной, вплоть до пояса, бѣлой бородой?
Вотъ его два хлопчика подъ руки ведутъ.
Мимо поля нашего всѣ втроемъ идутъ.
Старецъ по струнамъ пилить, подпѣвая въ ладъ;
Въ дудочки изъ перышекъ хлопчики дудятъ.
«Слушай! — старцу крикнулъ я, — гей! Завороти!
Вотъ сюда — къ пригорку-то! Благо по пути!
Ишь, у насъ тутъ игрище: празднуемъ посѣвъ.
Вотъ гудокъ и кстати тутъ, дудки и припѣвъ.
Всѣмъ съ тобой подѣлимся, — будемъ пировать!
И село близехонько: есть гдѣ ночевать».
И старикъ приблизился, отдалъ всѣмъ поклонъ,
Тамъ, гдѣ борозда идетъ, сѣлъ тутъ съ краю онъ;
По бокамъ два хлопчика сѣли и глядятъ,
Какъ тутъ люди сельскіе душу веселятъ.
Бубны и пищалки тутъ входятъ въ пылъ игры;
Изъ сухаго дерева зажжены костры;
Медъ пьютъ люди старые; пляшутъ группы дѣвъ;
Праздника значеніе: уродись посѣвъ!
Вдругъ пищалки смолкли; бубны не бубнятъ;
Отъ костровъ отпрянули и гурьбой спѣшатъ
Старцы, парни, дѣвушки, другъ за другомъ вслѣдъ
Къ старому гудочнику: «Здравствуй! здравствуй, дѣдъ!
Видѣть гостя милаго кстати довелось.
Рады! Издалека, чай, Богъ тебя принесъ?
Обогрѣйся, дѣдушка! Вотъ у насъ огни!
А усталъ, умаялся — лягъ да отдохни!»
Повели къ огню его: дѣдушка пошелъ;
Посадили стараго за дерновый столъ —
Въ серединѣ сходбища — къ сытному куску:
«Вотъ покушай, дѣдушка, да испей медку!
Вотъ вѣдь и гудокъ съ тобой, и двѣ дудки тутъ!
Самъ-третей взыграй-ка намъ, коль тебѣ не въ трудъ,
И, твоей наполнивши пустоту сумы,
Молвимъ вашей милости и „спасибо“ мы».
«Ну, такъ смирно! Слушайте!» — дѣдъ проговорилъ
И, всплеснувъ ладонями, «смирно!» повторилъ.
«Коль хотите, дѣтушки, я сыграю вамъ…
Эхъ! Да что жь сыграть-то мнѣ?» — «Что изволишь самъ».
И гудокъ схвативши свой, дѣдъ въ себя втянулъ
Кружку меду добраго; хлопцамъ подмигнулъ;
Тѣ взялись за дудочки; онъ и заскрипѣлъ,
Подалъ тонъ, наладились; вотъ онъ и запѣлъ:
«Шелъ я, шелъ вдоль Нѣмана по всему теченію,
Шелъ отъ поля до поля, медленно шагаючи:
Шелъ отъ лѣсу до лѣсу, отъ сельца къ селенію,
Пѣсенки завѣтныя всюду распѣваючи.
Пѣлъ я — сотни слушали тутъ ушей расправленныхъ,
Но меня не поняли; съ тайною печалію,
При слезахъ проглоченныхъ, вздохахъ мной подавленныхъ,
Видѣлъ я, что надобно отправляться далѣе.
Кто бы понялъ пѣснь мою, тотъ бы вѣрно сжалился
Надъ моей глубокою, тайною печалію,
И со мной онъ вмѣстѣ бы всплакнулъ, запечалился;
Я же и остался бъ тутъ: не пошелъ бы далѣе».
Смолкъ старикъ, и прежде онъ, чѣмъ опять запѣлъ,
Зорко всю окружную мѣстность оглядѣлъ,
И въ одну все сторону наконецъ глядитъ
Неподвижно, пристально… Кто же тамъ стоитъ?
Кто? Пастушка милая тамъ вѣнокъ плететъ;
Стебли то совьетъ она, то ихъ разовьетъ;
Юноша вблизи стоитъ — вѣрно, милый другъ:
Свитые цвѣты беретъ онъ у ней изъ рукъ.
Кротость и спокойствіе на ея челѣ.
Скромно очи ясныя клонятся къ землѣ, —
И не весела она, да и не грустна,
Только въ мысль какую-то вся погружена.
Какъ на травкѣ видимо зыблется пушокъ,
И тогда, какъ вѣявшій стихнулъ вѣтерокъ,
Такъ покровы легкіе у нея чуть-чуть
На груди колышутся, хоть спокойна грудь.
Вотъ изъ-за покрововъ тѣхъ вѣтвь она взяла
Дерева какого-то, взоръ свой навела
На листы поблеклые и потомъ сейчасъ
Вѣтку ту отбросила, словно разсердясь;
Отвернула голову; будто вдругъ бѣжать
Покусясь, шагъ сдѣлала — и стоитъ опять,
Кверху, въ небо синее устремивъ глаза.
Глядь! Лицо огнемъ горитъ, на зрачкѣ — слеза.
А гудочникъ все молчитъ, лишь порой слегка
Звонкихъ струнъ касается вѣрнаго гудка;
Взоръ межъ тѣмъ направилъ онъ на пастушкинъ ликъ,
И, казалось, взоръ его въ сердце ей проникъ.
Вновь играть собрался онъ, крякнулъ, посмотрѣлъ,
Меду доброй кружкою грудь свою согрѣлъ;
Хлопцамъ подмигнулъ опять: тѣ готовы. Вотъ
Поданъ тонъ, наладились, — и старикъ поетъ:
«Для кого, скажи, свиваешь
Ты вѣнокъ изъ алыхъ розъ?
Ты счастливца увѣнчаешь,
Но — кого? Рѣши вопросъ!
Кто тебѣ по сердцу? Знаешь?
Онъ! — рѣшила та вопросъ.
Для него ты и свиваешь
Свой вѣнокъ изъ алыхъ розъ.
Одного ты увѣнчаешь,
А другой-то перенесъ
Сколько мукъ любви — ты знаешь —
Безъ вѣнка изъ алыхъ розъ.
Коль страдальца повстрѣчаешь —
Встрѣть его хоть парой слезъ!
Вѣдь его не увѣнчаешь
Ты вѣнкомъ изъ алыхъ розъ».
Кончилъ. — За сужденіе сходка принялась.
Утверждали, будто бы на селѣ у насъ
Кто-то пѣлъ ту пѣсенку въ старые года,
Только ужь не помнилось — кто? да и когда?
Старецъ, вновь молчаніе силясь водворить:
«Дѣтушки! Послушайте! — началъ говорить. —
Я скажу, та пѣсенка пѣта кѣмъ была.
Чуть ли не изъ вашего родомъ онъ села.
Посѣщая нѣкогда чуждые края,
Былъ во время странствія въ Королевцѣ я,
И туда же странникъ вдругъ изъ Литвы приплылъ:
Родомъ онъ изъ этихъ же мѣстъ, я знаю, былъ.
Грустной не повѣдалъ онъ тайны никому,
По какому поводу грустно такъ ему.
Отъ своихъ товарищей отдѣлясь потомъ,
Онъ не возвращался ужь въ свой родимый домъ.
Часто я видалъ его — утромъ на зарѣ
Иль при свѣтѣ мѣсяца о ночной порѣ
Средъ полей блуждающимъ, или на пескѣ
Берега приморскаго, въ той же все тоскѣ.
Какъ скала порою онъ, стоя скалъ въ ряду
Въ непогоду лютую, въ дождь, на холоду,
Мрачный, свои жалобы вѣтру лишь ввѣрялъ,
Слезы жь уносилъ его моря бурный валъ.
Я къ нему приблизился: строгій видъ храня.
Онъ не отодвинулся, вижу, отъ меня.
Не сказалъ ни слова я, — только взялъ гудокъ,
Да и сталъ наигрывать и запѣлъ какъ могъ.
Вижу: слезы брызнули у него изъ глазъ:
Онъ кивнулъ мнѣ: пѣсня-то по душѣ пришлась;
Взялъ мою онъ руку тутъ, стиснулъ — и потомъ
Вмѣстѣ ужь мы плакали — онъ и я — вдвоемъ.
Познакомясь болѣе, съ нимъ сошелся я;
Мы взаимно сблизились, стали мы друзья.
По своей привычкѣ онъ больше все молчалъ,
И ему нерѣдко я тѣмъ же отвѣчалъ.
Наконецъ, измученный долгою тоской,
Явно сталъ сближаться онъ съ гробовой доской.
Я ему и другомъ былъ, и слугой, какъ могъ;
Я его въ болѣзни той нянчилъ и берегъ.
Угасалъ онъ медленно. Разъ меня призвалъ
Къ ложу бѣдный мученикъ: „чувствую, — сказалъ, —
Что моимъ страданіямъ наступилъ конецъ.
Буди воля Божія! Отпусти, Творецъ!
Согрѣшилъ въ единомъ я, что напрасно жилъ;
Жизнію жь отдѣльною я не дорожилъ
И безъ сожалѣнія оставляю свѣтъ.
Я для свѣта этого умеръ съ давнихъ лѣтъ.
Съ той поры, какъ самъ себя изъ страны родной
Я изгнавъ, задвинулся этихъ скалъ стѣной —
Пересталъ въ глазахъ моихъ міръ существовать:
Жизнь въ воспоминаньяхъ лишь могъ я сознавать.
Я за то, что вѣренъ ты до конца мнѣ былъ
(Такъ онъ, пожимая мнѣ руку, говорилъ),
Хоть вознаградить тебя не могу, — но радъ
Нынѣ передать тебѣ все, чѣмъ я богатъ.
Знаешь ты ту пѣсенку, что я пѣлъ порой,
Слезно выражая въ ней горькій жребій мой?
Помнишь ты слова ея? Помнишь голосъ, тонъ?
Тотъ напѣвъ — несчастнаго задушевный стонъ!
Съ кипарисной вѣткою у меня притомъ
Есть тесьма изъ локона женскаго: въ земномъ
Мірѣ семъ имущество тутъ и все мое!
Все возьми, — и пѣсню ту: изучи ее!
И ступай вдоль Нѣмана! Можетъ, въ той странѣ
Встрѣтишь ту, которую не видать ужь мнѣ.
Спой ей эту пѣсенку: угодишь, авось!
Покажи и вѣтку ей: тронешь, чай, до слезъ.
Чай, вознаградитъ тебя, приметъ въ домъ на часъ:
Молви ей“… И взоръ его, помутясь, угасъ.
Имя жь Богоматери на устахъ его
Замерло неконченнымъ… Больше ничего
Не успѣлъ онъ высказать, недостало силъ, —
Руку умирающій къ сердцу приложилъ,
Палецъ указательный направляя свой
Въ сторону, въ которую все смотрѣлъ живой».
И замолкъ гудочникъ тутъ, а кругомъ искалъ
Взорами пастушки онъ; самъ же доставалъ
Вѣтку ту завѣтную… Но — пастушки нѣтъ!
Скрылась за толпой она: тщетно смотритъ дѣдъ.
Вдругъ мелькнулъ покровъ ея, взвитый вѣтеркомъ.
Ликъ къ глазамъ приложеннымъ былъ закрытъ платкомъ.
Велъ ее тутъ подъ руку кто-то изъ чужихъ:
Вотъ и за селомъ они! Не видать ужь ихъ!
Подбѣжали къ мѣсту всѣ, гдѣ старикъ сидѣлъ.
«Чтобы это значило?» — всякій знать хотѣлъ.
Старецъ не отвѣтствовалъ, — самъ ли онъ не зналъ
Иль, быть можетъ, знаючи, отъ людей скрывалъ.
