Декамерон (Боккаччо; Трубачёв)/1898 (ДО)/Четвёртый день/Вступление

Материал из Викитеки — свободной библиотеки
[212]
Четвертый день.

Оканчивается третій день Декамерона и начинается четвертый. По приказанію короля Филострато разсказывается о тѣхъ, чья любовь окончилась несчастливо.

 

Милыя дамы! Все, что я слыхалъ отъ мудрецовъ, а также читалъ въ книгахъ и подмѣчалъ самъ, заставляло меня полагать, что порывистый жгучій вихрь зависти можетъ налетать только на высокія башни или на вершины самыхъ большихъ деревьевъ, но теперь вижу, что я ошибался. Напрасно старался я скрыться отъ этого яростнаго дыханія, напрасно выбиралъ для своего пути равнины или даже прятался въ глубокія долины! Я писалъ маленькія простыя новеллы народнымъ флорентинскимъ нарѣчіемъ, выражался смиреннымъ безпритязательнымъ стилемъ. Напрасно, это не помогло мнѣ спастись отъ порывовъ злобнаго вихря. Онъ налетѣлъ на меня, потрясъ до основанія, ядовитые зубы зависти изранили меня; однако, я не бросилъ начатаго дѣла. Теперь опытъ доказалъ мнѣ истину, извѣстную всѣмъ мудрецамъ, а именно, что зависть оставляетъ въ покоѣ только жалкое ничтожество.

Повѣрите ли, милыя дамы, многіе ставятъ мнѣ въ вину мое расположеніе къ вамъ и находятъ, что мои старанія поразвлечь и позабавить васъ не дѣлаютъ мнѣ чести, больше — нѣкоторые порицаютъ меня за то что я думаю о вещахъ, будто бы неподходящихъ для моего возраста т. е. слишкомъ много толкую о любви, женщинахъ и стараюсь нравиться вамъ. Есть и такіе, что́, выказывая чрезмѣрную заботливость о моей славѣ совѣтуютъ мнѣ, не тратя времени на пустую болтовню съ вами, подняться лучше на Парнасъ къ музамъ. Люди менѣе осторожные и болѣе озлобленные говорятъ, что мнѣ слѣдовало бы заботиться о средствахъ къ жизни, а не сочинять пустыя новеллы. Нѣкоторые, желая унизить въ вашихъ глазахъ мои разсказы, увѣряютъ, будто я описываю происшествія совсѣмъ не такъ, какъ они происходили въ дѣйствительности. [213] 

Видите, мои дорогія дамы, я работаю для васъ, а въ это время порывистое дыханіе зависти грозить мнѣ, ея ядовитые зубы ранятъ меня, но я не прекращаю своихъ занятій и, видитъ Богъ, вполнѣ спокойно отношусь къ подобнымъ преслѣдованіямъ. Конечно, вы, однѣ вы, должны были бы выступить на защиту меня, но я тоже не стану молчать и, не щадя силъ, постараюсь побѣдить моихъ противниковъ и освободиться отъ злыхъ враговъ. Я еще не окончилъ и трети своего труда, а у меня уже явилось такъ много непріятелей, они сдѣлались такъ смѣлы, что, если я не приму мѣръ, то они, пожалуй, раньше чѣмъ дѣло придетъ къ концу, обезоружатъ меня, и даже ваша сила, какъ ни велика она, не обуздаетъ ихъ. Позвольте мнѣ, раньше чѣмъ я отвѣчу кому-нибудь изъ нихъ, разсказать вамъ одну новеллу въ собственное свое оправданіе. Я не окончу ея, чтобы никто не могъ подумать, будто мнѣ хочется при ея помощи пополнить количество разсказовъ, посвященныхъ вамъ. Я обращаюсь къ моимъ противникамъ.

Въ нашемъ городѣ, въ доброе старое время жилъ одинъ горожанинъ, по имени Филиппо Бальдучи; происхожденіемъ онъ не блисталъ, но пользовался достаткомъ и отлично велъ свои дѣла. Бальдучи былъ женатъ, очень любилъ свою жену, которая ему платила взаимностью. Жили супруги очень дружно; главная ихъ забота состояла въ томъ, чтобы угождать другъ другу. Но вотъ съ женой Филиппо случилось то, что случится съ каждымъ изъ насъ — она умерла, оставивъ мужу сына, которому было около двухъ лѣтъ. Филиппо страшно горевалъ; никогда никто терявшій любимое существо не приходилъ въ большее отчаяніе, нежели Бальдучи. Онъ рѣшилъ покинуть свѣтъ, посвятить себя и сына своего служенію Богу, роздалъ все, что имѣлъ, и вмѣстѣ съ мальчикомъ ушелъ на гору Азинайо, гдѣ и поселился въ тѣсной кельѣ. Отецъ и сынъ питались подаяніемъ, постились, молились. Филиппо никогда не говорилъ съ мальчикомъ ни о чемъ суетномъ, удалялъ отъ него все земное, чтобы юное созданіе не сбилось какъ-нибудь съ пути, ведущаго къ небу. Филиппо толковалъ со своимъ сыномъ только о блаженствѣ вѣчной жизни, о Богѣ, о святыхъ, училъ его только молитвамъ.

Прошло много лѣтъ. Сынъ Филиппо никуда не выходилъ изъ кельи и, кромѣ своего отца, не видалъ ни одного человѣка. Время отъ времени Филиппо отправлялся во Флоренцію просить милостыню у богобоязненныхъ людей; запасшись средствами къ жизни, онъ возвращался въ свою одинокую келью. Филиппо состарился; сыну его уже минуло восемнадцать лѣтъ. Вотъ однажды, когда старикъ собрался въ городъ, юноша спросилъ его, куда это онъ иногда уходитъ. Филиппо отвѣтилъ правду.

— Отецъ, — сказалъ ему молодой человѣкъ, — вы уже состарились, вамъ тяжело переносить усталость и труды. Возьмите меня съ собою во Флоренцію, познакомьте съ вашими друзьями, богобоязненными людьми. Я молодъ и не боюсь усталости. Впослѣдствіи вы будете посылать меня одного въ городъ, когда это окажется для васъ необходимымъ.

Старикъ подумалъ о томъ, что сынъ его уже сталъ взрослымъ юношей, что онъ получилъ благочестивое воспитаніе и привыкъ вести святую жизнь. Бальдучи рѣшилъ, что мірская тщета не увлечетъ юноши. Мысленно Филиппо сказалъ себѣ: «Онъ правъ!» и взялъ сына во Флоренцію. Молодой человѣкъ смотрѣлъ на дворцы, дома, церкви, на все, чѣмъ полонъ этотъ городъ, и такъ какъ ему еще никогда не случалось видѣть ничего подобнаго, онъ приходилъ отъ всего въ восхищеніе и [214]засыпалъ отца вопросами, спрашивая, какъ называется тотъ или другой изъ новыхъ для него предметовъ. Отецъ отвѣчалъ. Такъ, разговаривая между собой, они шли по городу; вдругъ имъ встрѣтилась цѣлая толпа красивыхъ, нарядныхъ молодыхъ женщинъ, возвращавщихся со свадьбы. Увидя ихъ, юноша спросилъ у отца, что это такое.

— Не смотри на нихъ, сынъ мой, — отвѣтилъ отецъ, — это недобрыя созданія.

— А какъ же они называются? — спросилъ юноша.

Отецъ, боясь, чтобы въ сынѣ его не проснулась страсть, не захотѣлъ сказать слово «женщины» и отвѣтилъ: «Это гусенята».

Удивительное дѣло! Молодой человѣкъ, до сихъ поръ никогда въ жизни не видавшій ни одной женщины, забылъ въ эту минуту все, чѣмъ онъ недавно восхищался: дворцы, воловъ, лошадей, ословъ, деньги и сказалъ:

— Отецъ, пожалуйста, достаньте мнѣ такого гусеночка.

— Молчи, сынокъ, молчи, — отвѣтилъ старикъ, — вѣдь я ужь говорилъ тебѣ, что это нехорошія, злыя существа.

— Неужели злыя созданія таковы на видъ? — спросилъ юноша. — Я еще никогда не видывалъ ничего милѣе и красивѣе; они лучше нарисованныхъ ангеловъ, которыхъ вы мнѣ показывали столько разъ. Отецъ, отецъ, если вы меня любите, возьмемъ одного изъ этихъ гусенятъ съ собою, я буду его кормить.

— Нѣтъ, — отвѣтилъ старикъ, — я не согласенъ; ты не знаешь, какимъ образомъ ихъ кормятъ.

Въ эту минуту Филиппо понялъ, что природа сильнѣе воспитанія, и раскаялся въ томъ, что взялъ своего сына съ собою во Флоренцію.

Тутъ я прерываю свой разсказъ и обращаюсь къ тѣмъ, для кого началъ его.

Нѣкоторые изъ нападающихъ на меня говорятъ, что я дѣлаю дурно, слишкомъ стараясь нравиться вамъ, юныя дамы, и слишкомъ увлекаясь вами. Сознаюсь откровенно, дѣйствительно вы нравитесь мнѣ и я стремлюсь угождать вамъ, но при этомъ спрошу: неужели люди, испытавшіе ваши страстные поцѣлуи, ваши восхитительныя объятія, въ состояніи удивляться мнѣ, порицать меня? Даже юноша, выросшій въ горномъ уединеніи, среди стѣнъ отшельнической кельи, при первомъ же взглядѣ на васъ почувствовалъ къ вамъ страстное влеченіе, весь отдался мечтамъ о васъ. Неужели же люди, которые любуются вашей красотой, прелестью, восхищаются всѣмъ, что составляетъ женскую добродѣтель, могутъ удивляться, что я увлекаюсь вами, стараюсь очаровать васъ? Неужели недоброжелатели посмѣютъ осуждать меня за влеченіе къ вамъ, меня, одареннаго тонкой способностью любить, меня, съ юности посвятившаго вамъ всю свою душу, понимающаго очарованіе вашихъ взглядовъ, сладость нѣжныхъ рѣчей, испытывающаго жаръ, который вспыхиваетъ въ сердцѣ отъ вашихъ тихихъ вздоховъ? Неужели они будутъ порицать меня за то, что я пользуюсь вашимъ расположеніемъ или желаю заслужить его, когда даже юный отшельникъ, почти лѣсной звѣрекъ, взглянувъ на васъ, забылъ обо всемъ, что восхищало его до этого мгновенія? Конечно, меня осмѣлится порицать только человѣкъ, не знающій прелести и силы чувства, а о мнѣніи такого существа я не забочусь.

Люди, говорящіе о моихъ лѣтамъ, вѣроятно не слыхали, что у парея бѣлая голова, но зеленый стебель. Оставивъ шутки, скажу моимъ противникамъ, что я безъ стыда буду до конца жизни стараться доставлять [215]развлеченіе тѣмъ, о которыхъ такъ много думали Гвидо Кавальканти и Данте Алигіери уже въ немолодыхъ годахъ, а также Чино да Пистойя, старикъ, дожившій до очень преклонныхъ лѣтъ. Я могъ бы привести много примѣровъ, доказывающихъ, что даже древніе великіе мужи до старости служили женщинамъ, но я не хочу удаляться отъ моей главной темы. Если нападающіе на меня не слыхали ни о чемъ подобномъ — пусть сами они отыскиваютъ такіе примѣры.

Далѣе: мнѣ даютъ совѣтъ подняться на Парнасъ къ музамъ; признаюсь, онъ недуренъ. Однако, мы не можемъ постоянно быть съ этими богинями и музы не въ состояніи все время оставаться съ нами. Если же человѣкъ, покинувъ музъ, ищетъ общества существъ наиболѣе похожихъ на нихъ, — нельзя его порицать за это. Музы — женщины, а хотя женщины и не имѣютъ всѣхъ преимуществъ музъ, тѣмъ не менѣе онѣ очень на нихъ похожи, а потому, если бы женщины не нравились мнѣ сами по себѣ, это сходство заставило бы меня полюбить ихъ. Скажу еще: я не написалъ ни одной строчки въ честь какой-либо музы, а женщины часто внушали мнѣ мысль пѣть имъ хвалы. Правда, музы научили меня слагать стихи, помогали мнѣ писать и, кто знаетъ, можетъ быть, въ то время, когда я сочинялъ мои простыя новеллы, онѣ были со мной и подсказывали мнѣ разныя выраженія, благоволя ко мнѣ изъ-за своего сходства съ женщинами. Поэтому, составляя мои маленькіе, простые разсказы, я не настолько былъ далеко отъ музъ или отъ Парнаса, какъ увѣряютъ нѣкоторые.

Но что̀ возражу я людямъ, которые изъ состраданія къ моей судьбѣ совѣтуютъ мнѣ заботиться о пріобрѣтеніи средствъ къ жизни? Право, не знаю. Только одно извѣстно мнѣ, а именно какой отвѣтъ дали бы они, если бы я попросилъ у нихъ хлѣба: «Иди, заработай-ка себѣ пропитаніе своими сказками!» сказали бы они. Но вѣдь дѣйствительно многіе великіе поэты нашли въ своихъ разсказахъ и сказкахъ бо̀льшія богатства, чѣмъ алчные скупцы въ своихъ сокровищницахъ. Знаменитые писатели своими сочиненіями прославили ту эпоху, въ которую они жили, тогда какъ жадность погубила многихъ, желавшихъ пріобрѣсти больше средствъ, чѣмъ имъ было нужно. Что сказать еще? Что мои противники, предлагающіе мнѣ заботиться о средствахъ къ жизни, прогонятъ меня, если я приду къ нимъ просить у нихъ помощи? Слава Богу, я не нуждаюсь въ ней, но даже если и впаду въ крайнюю бѣдность, то, слѣдуя примѣру апостола, сумѣю вытерпѣть ее и перенести съ достоинствомъ. Пусть же сострадательные люди не заботятся обо мнѣ больше, чѣмъ я самъ забочусь о себѣ.

Говорящимъ, будто я искажаю описываемыя событія, предлагаю принести мнѣ оригиналы, такъ ужасно обезображенные мною. Если дѣйствительно окажется, что эти оригиналы расходятся съ моими новеллами, я первый сознаю правоту подобнаго замѣчанія и постараюсь немедленно исправить мои погрѣшности. Но если мои противники ничѣмъ не подтвердятъ своихъ словъ, я предоставлю имъ думать все, что они желаютъ, а самъ замѣчу только, что не я, а они искажаютъ истину.

Мнѣ кажется, больше возражать не слѣдуетъ. Льщу себя надеждой, что съ помощью Божіей и вашей, мои прелестныя читательницы, мнѣ удастся продолжать идти по своему пути, оборотившись спиной къ яростному вѣтру и предоставляя ему бушевать. Я знаю, что со мной не можетъ случиться ничего худшаго, чѣмъ съ пылью, которую вихрь крутитъ, [216]не поднимая съ земли, а когда поднимаетъ, то, унося своимъ дыханіемъ, роняетъ на головы людей, иногда на крыши замковъ, дворцовъ или высокихъ башенъ. Если впослѣдствіи пыль падаетъ съ высоты, то только на землю, съ которой ее поднялъ вихрь, а не ниже. Я служилъ вамъ изо всѣхъ моихъ силъ, теперь же удвою свои старанія вамъ угождать. Люди разумные понимаютъ, что я и всѣ питающіе къ вамъ расположеніе поддаются весьма естественному чувству. Трудно противиться законамъ природы; чтобы побѣдить ихъ, требуются громадныя усилія; нерѣдко даже люди, стремившіеся освободиться отъ нихъ, претерпѣвали множество мученій, и часто такая борьба оставалась безплодной. Сознаюсь, у меня нѣтъ силы бороться съ естественнымъ влеченіемъ, да я и не желаю имѣть ее. Если даже такая сила найдется во мнѣ, — я скорѣе передамъ ее кому-нибудь другому, чѣмъ воспользуюсь ею самъ. Пусть же молчатъ мои порицатели, сердца которыхъ не могутъ согрѣться; пусть же они цѣпенѣютъ въ равнодушіи; я не стану мѣшать имъ находить себѣ неестественныя наслажденія, пусть же и они предоставятъ мнѣ проводить остатокъ дней моихъ такъ, какъ я считаю за лучшее.

Однако, мы слишкомъ уклонились отъ нашего предмета. Вернемся къ прерванному разсказу.

Вышло солнце, прогоняя съ неба звѣзды, уничтожая на землѣ влажныя тѣни ночи. Филострато покинулъ свое ложе; поднялось и остальное общество. Всѣ вышли въ прелестный садъ. Когда настало обѣденное время, общество расположилось на томъ же мѣстѣ, гдѣ ужинало наканунѣ.

Отдохнувъ послѣ обѣда, Фплострато и его гости сошлись въ тѣни, подлѣ прекраснаго источника живой воды. Солнце стояло въ зенитѣ. Филострато приказалъ Фіамметтѣ начать разсказъ, и она граціозно начала такъ: