Глава I[править]
Колыбелью древнего рода Савонаролы был город Падуя. Ещё около 1256 г. хроники упоминают о некоем Антонио Савонароле, храбром воине, защищавшем свой родной город от вторжения тирана Эззелина. В память этого события одни из падуанских городских ворот носят до сих пор названье Савонароловских. В половине XV века один из отпрысков этой фамилии перешел в Феррару, по приглашению герцогов д’Эсте, бывших в то время там правителями. Николо III, любитель наук и искусств, покровитель ученых, полагавший свою гордость в том, чтобы двор его блистал выдающимися умами, пригласил к себе Микеле Савонаролу. Последний был тогда знаменитым доктором в падуанской медицинской школе. При своих широких познаниях, он был одушевлен живым религиозным чувством и отличался состраданием к бедным, которых лечил безвозмездно. Память о нем сохранилась в потомстве не только благодаря многочисленным ученым его трудам, но и благодаря нежному чувству, какое он питал к внуку своему Джироламо Савонароле. виоследствии снискавшему себе такую известность во всем мире.
Прибывши в Феррару в 1440 г., он стал блестяще преподавать медицину в тамошнем университете. Вместе с тем он сделался врачем при герцогском дворе, снискал всеобщую любовь и достиг многих почестей. Папа Николай V пожаловал его титулом иерусалимского Кавалера, а преемники маркиза Николо Ш одарили его землями, предоставили ему доходные места и даже уступили ему в лен небольшое владение. Наследник Николо Ш Лионелло, сохранив за ним звание придворного медика, увеличил ему содержание и освободил его от прочих обязанностей, чтобы обеспечить ему досуг для чисто научных занятий.
О сыне его Николо мы знаем очень немного. Кажется, что он изучал схоластику и медицину, но каких-либо трудов с его именем до нас не дошло. Он проводил время в придворных увеселениях, проматывая средства, приобретенные трудами и неутомимой деятельностью своего отца.
Жена его, Елена, из известной в Мантуе фамилии Бонакосси, была, наоборот, женщиной выдающегося ума и обладала весьма твердой, почти мужской силой воли. Летописцы дают нам о ней немного сведений, но и то, что они сообщают, свидетельствует о высоких ея душевных качествах. В самом деле, письма, с которыми Джироламо обращался к ней в минуты скорби, пред лицом надвигавшихся на него опасностей, почти как к единственному верному другу, подгверждают наше мнение об ея достоинствах и дают нам право еще раз отметить сделанное уже наблюдение, что у великих людей одним из наиболее постоянных и неизменных чувств является именно любовь к матери, доходящая до благоговения, любовь, которую можно было бы назвать культом.
Джироламо Савонарола, жизнь которого мы будем рассказывать, родился 21 сентября 1452 года и был третьим из детей Николо и Елены. Биографы сообщают много чудесного даже о времени его самой нежной юности. Но всякий знает, как осторожно следует относиться к подобного рода рассказам. Можно всё-таки поверить, что он не обладал теми чертами, которые особенно привлекательны в детях: он не отличался ни красотой, ни резвостью, но был тих и серьезен. Никто, конечно, и не предчувствовал, какую бу дущность готовит судьба этому ребенку. Тем не менее, в виду того, что старший брат его, Оньибене, посвятил себя военной службе, а второй занялся управлением отцовскими именьями, вероятно потому, что ему не улыбалась никакая другая карьера, едва лишь Джироламо вышел из детского возраста, как все упования семьи обратились на него. Решено было сделать из него знаменитого медика. Эта профессия казалась единственно благородной и достойной: на ней держалась вся слава рода Савонаролы. Поэтому, дед его, Микеле, окружил его самым горячим попечением. С тем терпением и той сердечностью, какие приобретаются только годами и продолжительным опытом, с ясностью и точностью ума, воспитанного на изучении естественных наук, он взялся за развитие умственных способностей мальчика, за насаждение в нем первых идей, первых понятий. Лучшей школы и пожелать было трудно, и скоро молодой Джироламо ответил на терпеливую и нежную любовь деда тем, что пристрастился к занятиям и книгам ранее, чем приобрел способность вполне понимать их. Он стремился к ним, как к кладу, содержащему неоценимые сокровища.
К несчастию, дед его скончался слишком рано, и единственным руководителем мальчика остался теперь отец, который и стал преподавать ему философию. Естественные науки входили тогда в общую систему философского знания, как самый высший отдел его: поэтому, изучение медицины и начиналось обыкновенно с философии. Последняя же, как известно, была в то время проникнута духом схоластики. Правда, в некоторых частях Италии и даже в Ферраре стали тогда пробиваться первые проблески платоновской философии, появилось несколько верных переводов произведений Аристотеля с греческого языка. Но об этом тогда говорили, как о самой последней новинке. Книгами, по которым учился молодой Савонарола, были произведения Св. Фомы и арабские комментарии Аристотеля. Они были даны ему в руководство, как необходимое пособие к медицине. Интересно, что, несмотря на свою юность, он всецело, с каким-то особенным удо- к народу, жизнью которого интересовался всегда, за исключением тех случаев, когда непреодолимое отвращение к господствующим порокам заставляло его искать уединения.
Кто бросит взгляд на то запустение, в каком находится теперь Феррара, на эти безлюдные улицы, где редко-редко встретишь человека, где трава пробивается между плитами мостовой, гот с трудом представит себе все великолепие столицы герцогов д’Эсте с 100.000 населением, с двором, одним из первых в Италии, с постоянными проездами чрез неё князей, императоров, пап, с празднествами, которым, казалось, и конца не будет. И, однако, такова была Феррара, когда там родился и жил Савонарола. Происходя из семьи, вращавшейся в придворных сферах, он постоянно слышал вокруг себя разговоры о разных торжествах и увеселениях, какие там происходили: им, несомненно, он был обязан первыми впечатлениями своего детства. Поэтому мы не уклонимся далеко от нашего предмета, если скажем нисколько слов о дворе герцогов д’Эсте.
В 1402 году областью Феррары и нераздельной еще тогда от неё богатой и плодородной моденской провинцией управлял с титулом маркиза Николо III. Впродолжение целых 16 лет он вел упорную борьбу с жившею в окрестных замках знатью. Лишь после того, как силою оружия, хитростью и коварством ему удалось подчинить ее себе, он сделался неограниченным владыкою всей области и мирно предался заботам о блеске своего Двора. Тогда-то были построены дворец Бельригвардо, церковь Санта Мария Бельфиоре, заложена колокольня при соборе и масса великолеиных зданий. Мы видели уже, что он пригласил к себе Из Падуи Микеле Савонаролу, а затем и многих других. Между ними был и знаменитый ученый Гварино из Вероны, которому он поручил воспитание двух своих незаконных сыновей—- Лионелло и Борсо. Впоследствии они были узаконены и, по ясно выраженной воле своего отца, наследовали ему в управлении предпочтительно пред Ерколе, законным его сыном, но бывшим тогда совсем еще ребенком.
По смерти Николо III государством правили последовательно Лионелло с 1441 г. и Борсо— с 1450 г. Это относится к довольно трудному времени. Прекращение рода Висконти, возмущение в Милане, зависть Венеции и других соседних государств были причинами, вызвавшими всеобщие раздоры: казалось почти невозможным, чтобы д’Эсте не были вовлечены в них той или другой из воюющих сторон. И, однако, они не только сумели удержаться от войны, но примирили между собой и враждовавших правителей государств, так-что область феррарскую стали называть даже «землею мира». Впрочем, славой своей д’Эсте были обязаны главным образом великолепию своего Двора и ореолу меценатства, которым они окружили себя ранее других государей Италии. В самом деле, Лионелло был в дружеских отношениях со многими учеными: Гварино, Валла, Трапезунцио и другие считали его своим иокровителем. Сам он писал речи на латинском языке, сонеты на народно-итальянском, положил основание. знаменитым музеям д’Эсте, привел в цветущее состояние университет, основал госпиталь Св. Анны и построил много общественных зданий. Двор его отличался необычайной пышностью, а празднества, данные им по случаю свадьбы, заставили говорить о себе всю Италию. Правление его Феррарой продолжалось всего 9 лет. После его смерти в 1450 г. ему наследовал Борсо, своею щедростью и роскошью скоро заставивший всех забыть даже Лионелло. Маркиз Борсо несколько напоминал собою тип Медичи: он не был лишен добрых качеств, но все они проистекали из желания первенствовать, заставить говорить о себе. Когда справедливость не была ему во вред, он любил ее и требовал со всею строгостью, чтобы она была соблюдаема. Но еще более самой справедливости он любил репутацию справедливого, которую стяжал у всех. Он равномерно распределил в народе налоги, принял на свой счет расходы по университету, ввел в Ферраре книгопечатание, которое только-что тогда начиналось, основал Чертозу, воздвиг бастионы города со стороны По и расширил свои владения. Распри, происходившие в Италии во дни Лионелло, к его времени усилились, так-что положение его было еще более трудным. И, однако, он умел держаться нейтралитета и был посредником почти во всех несогласиях, какие только возникали тогда между отдельными итальянскими государствами. Слава его распространилась так далеко, что ему были присланы богатые подарки даже из Индии, где его считали королем Италии.
Если бы мы сказали, что славу он снискал себе, главным образом, роскошью Двора и празднествами, которыми тешил феррарский народ, то такое утверждение показалось бы, несомненно, несколько странным, но, по существу, было бы совершенно верным. Его прославленная справедливость никогда не выдерживала серьёзного испытания, и к нему самому можно предъявить немало тяжких обвинений. Хваленая мудрость, с какою ему удавалось сохранить мир в то время, как соседи воевали друг с другом, сводилась, в конце концов, просто к искусству никогда не вмешиваться в чужие дела и быть всегда готовым примкнуть к более сильной стороне. Но маркиз Борсо радушно открывал свой дом для всех, имел редкое собрание рукописей и древностей, одевался в золотую парчу. Двор его носил самые роскошные одежды, какие только можно было найти тогда в Италии. Он имел великолепнейших соколов, собак и лошадей. Даже шуты его сделались знаменитостями в своем роде, а описания празднеств, какие он устраивал, расходились в печатных копиях по всей Италии. Когда в 1452 году император Фридрих Ш, направляясь в Рим короноваться, прошел чрез Феррару с 2000 солдат, Борсо, окруженный духовенством и всею знатью, встретил его, сидя под богатым балдахином, и потом, впродолжение целых десяти дней, увеселял весь город турнирами, обедами, музыкой и танцами. На возвратном пути из Рима император решил возвести Борсо в герцогское достоинство. Праздники но этому поводу возобновились еще с большей пышностью. На площади был выстроен богатый павильон, в котором восседал император в мантии и короне, украшенной доро гими камнями, стоимость которых исчислялась в 150.000 флоринов. Борсо, одетый в золотую парчу и также отягченный всякими драгоценностями, выступил из своего дворца в сонровождении феррарской знати, при несмолкаемых кликах народа: «герцог, герцог, да здравствует герцог Борсо!». Подойдя к императору и преклонивши иред ннм колено, он получил от него желаемый титул. Но праздники, на которых, по своему возрасту, мог присутствовать Савонарола, были еще более великолепны. Поводом для них служили обстоятельства чрезвычайно серьёзного характера. Тогда шли непрестанные толки о иадении Константинополя (1453), о все возрастающей силе турок, об опасности, какая угрожала от них христианскому миру. Всем хотелось крестового похода против них, хотя, вследствие общего равнодушия и недостатка энергии, никто не двигался с места. В 1458 году, Энеа Сильвио Пикколомини, занявшиии паиский нрестол иод именем Пия II, решил собрать в Мантуе собор, на котором лично хотел побудить христианских князей к священной войне. В 1459 году, в соировождении десяти кардиналов, шестидесяти епискоиов и множества светских владетельных особ, с небывалой помпой проходил он по итальянским городам, старавшимся отличиться один иеред другим в роскоши ириема и оказании ему почестей. Во Флоренцию вступил он, несомый Галеаццо Мариа Сфорца, Малатестою, Манфреди и Орделаффи. Республика устроила в честь его такие же празднества, какими она обыкновенно приветствовала прибытие императора или других важных светских владетельных особ. В Феррару он вошел под парчевым балдахином. Улицы, по которым двигалась процессия, были покрыты материями и усыпаны цветами. В окнах висели драгоценные ковры, повсюду в городе слышались музыка и пение. В соборе Гварино сказал на латинском языке длинную, полную эрудиции, хвалебную речь св. Отцу, который был задержан здесь торжествами на целых восемь дней. То-же было и на дальнейшем пути его следования вплоть до Мантуи, куда он и прибыл, наконец, ‘27 мая 1459 г. Удивительное уменье Пия И владеть латинским языком сказалось здесь во всем своем блеске: он заставил слушателей плакать, когда иачал описывать бедствия константинопольских христиан. После него говорил известный своей ученостью Франческо Фплельфо. З^тем была произнесена на латинском языке речь Ипполитой, дочерью Франческо Сфорца. Но особенную жалость вызвали к себе греческие послы, когда в ярких красках изобразили всю глубину несчастья, постигшего их отечество, дикую жестокость турок. Владетельные князья предложили им свою помощь, кто деньгами, кто людьми, а герцог Борсо обещал дать на содержание войск 300.000 флоринов, сумму, для него прямо-таки непомерно великую. Впрочем, скоро обнаружилось, что это была скорее хитрость, чем действительное желание совершить печто полезное. Все приготовления делались лишь на словах, и достаточно было сумасбродной попытки Рене Анжуйского, который с горстью французов двинулся на завоевание неаполитанского королевства, чтобы все предприятие рухнуло окончательно. В 1460 году папа возвратился в Феррару, не достигнув!» цели, и, тем не менее, этот приезд его сюда сопровождался еще большими празднествами, чем первый. Герцог встрТь тил его на По, на великолепном судне, среди безчисленного множества нарядных лодочек, с знаменами и музыкой. Медленно двигались оне за герцогским судном, занимая реку на всем видимом ея протяжении. На берегах, усыпанных цветами, в ожидании папы, стояло множество молодых людей, одетых в белые одежды с гирляндами в руках. На том месте, где Верховный Первосвященник должен был вступить на берег, были расставлены статуи языческих богов, как будто тоже вышедших ему навсгречу! По всей вероятности, Савонарола присутствовал!) на эгом иразднике и слышал затем разговоры о нем. Трудно, конечно, выразить словами, какое впечатление все это произвело на его дегскую душу. Его религиозная ревность возмущена была до глубины такой профанацией, сердце его с самого нежного возраста раздиралось страстями, вынуждавшими его вступить в открытую борьбу с обществом, в котором ему приходилось вращаться. Между тем ничто не изменилось при дворе Борсо, и весело протекала при нем жизнь феррарского народа. То-же, к сожалению, делалось во всех прочих итальянских государ- -и ствах: всюду господствовали индифферентизм и развращенность нравов, росли языческие традиции, всюду народ предавался необузданному н беззаботному веселью. 9 августа 1471 года герцог умер. Не успел еще остыть труп его, как Николо, сын Лионелло, и Ерколе I (законный сын Николо Ш, немного возмужавший к этому времени) вступили между собой в ожесточенную борьбу за наследство, с оружием в руках отстаивая личные свои интересы. Перевес остался на стороне Ерколе. С торжеством проехал он по улицам города и громкими кликами народа был приветствован, как законный правитель. Приверженцы Николо были перебиты, а успевшие спастись бегством заочно были осуждены на смерть. Затем опять начались обычные праздники, с музыкой и плясками, и народ как-будто совершенно забыл про кровь, которая лилась накануне. Таков был знаменитый, пышный и веселый двор Эсте, таковы были правители, в которых заискивала и которых, без сомнения, до небес превозносила семья Савонаролы. Напрасно стали бы мы спрашивать у биографов, каковы были впечатления и мнения молодого Джироламо относительно только-что указанных событий: они обходят этот вопрос молчанием. Зато они говорят нам об его уединенном и печальном образе жизни, описывают его походку, походку усталого человека, погруженного в свои думы, отмечают его необычайную молчаливость, постепенное исхудание, молитвы, становившиеся всё горячее, долгие часы, проводимые им в церкви, частые посты. «Беги земли жестокой, беги брегов скупых» — вот слова, которые часто и как бы против воли слетали с уст его. Он весь погружен в чтение Библии и ироизведений св. фомы. Он отдыхает единственно лишь за музыкой, наигрывая разные печальные мелодии, пли за писанием стихов, не лишенных силы и естественности, передающих скорбь его сердца. Пример этому можно видеть в его гиесне «О разрушении мира», написанной в 1472 году. В ней он ясными словами огшсывает нам свое душевное состояние, печаль и безотрадность своих мыслей: Vedendo sotto sopra tutto il mondo, Ed esser spei ita al fondo Ogni virtude ed ogni bel costurae, Non trovo un vivo lume, N6 pur chi de’ suoi vizii si vergogni. Felice ormai chi vive di rapina! E chi dell’altrui sangue piu si pasce; Chi vedoe spoglia e i suoi pupilli in fasce, E chi di povri corre alia ruina! Quell’anima ё gentile e peregrina, Che per fraude e per forza fa piu acquisto; Chi sprezza il ciel con Cristo, E sempre pensa altrui cacciare al fondo, Colui onora il mondo. По рассказам биографов, подобные чувства волновали душу Савонаролы с такой силой, что, посетив раз, по настоянию своих родителей, герцогский дворец, он после этого дал себе слово никогда больше не ходить туда и с настойчивостью, особенно замечательною в его возрасте, сдержал его. И в самом деле, это мрачное четырехугольное здание, с своими четырьмя башнями, с широкими рвами и подемными мостами, являлось для всех символом тираннии, свившей гнездо в среде феррарского народа. Эти стены еще не были тогда освящены памятью Элеоноры и Тассо, бессмертные тени которых как бы до сих пор блуждают по великолепным залам дворца и заставляют забывать о мрачных событиях, имевших здесь место. Напротив, тогда у всех еще жива была память о несчастной, кончившейся смертью, любви Паризины. Тогда еще не посещали из простого любопытства, как теперь, иодземных казематов замка. куда еле пробивается свет сквозь тяжелый железные ре шетки: там слышался тогда звук цепей и стоны заживо погребенных узников. На верху-же, над их головами — музыка, танцы, пиры без конца, постоянный звон серебряной посуды, блеск майолик, венецианских стаканов! Подобные контрасты не могли пройти незамеченными Савонаролой, его горячим сердцем, его страстной душой. Он содрогался при виде таких сцен и всю жизнь сохранял тяжелое восиоминание о том, что прошло перед его глазами в юности. Нигде, кроме церкви, он не находил покоя, когда им овладевали черные мысли. Молитва была постоянным подкреплением для этой пламенной души: он орошал слезами подножия престолов, по целым часам простаивал пред ними, прося у Бога утешения от зол, господствовавших в этот необузданный, низкий и развратный век.
В это именно время по соседству с Савонаролой проживал, вместе с своей приемной дочерью, флорентийский изгнанник, носивший громкое имя Строцци. Гражданин, изгнанный из отечества Данте, должен был привлекать к себе внимание молодого Саваноролы. Он видел в нём страдальца, угнетаемого за любовь к свободе и отечеству, и всех, кто жил в его доме, представлял себе людьми, совершенно отличными от окружающего его общества. Его глаза встречались с глазами молодой флорентиянки, и он испытал то первое волнение сердца, которое заставляет верить в возможность счастья на земле. Мир рисовался ему в новом освещении. Воображение, распаляемое надеждами, уже уносилось в даль грядущего блаженства, и вот однажды, со всем свойственным ему пылом и доверчивостью, он открыл душу любимой девушке. Но каково было его отчаяние, когда он должен был выслушать гордый ответ, когда ему, вместе с отказом, дано было понять, что Строцци никогда ни унизятся до того, чтобы породниться с какими-то Савонаролами! На это оскорбление он ответил словами, полными негодования, но сердце его осталось разбитым. В один миг весь мир его надежд и мечтаний, столь долго лелеемый в душе, разлетелся, как дым, и счастье, на которое он так рассчитывал, вдруг оказалось недостижимым: он вновь остался одиноким среди толпы, которая отталкивала его от себя. Он был ещё молод, двадцатилетним юношей, но события, происшедшие на его глазах при вступлении Эрколе I на престол, поселили в нём настоящее отчаяние, а глубокая привязанность, в которой он полагал всё счастье жизни, кончилась жестокой неудачей. В чём было искать успокоения его разбитой душе? Невольно мысли его обращались к Богу:
Se non che una speranza
Pur al tutto non lascia far partita,
Ch’io so che in l’altra vita
Ben si vedra qual alma fu gentile,
E chi alzо l'аіе a piu leggiadro stile.
Религиозное чувство все сильнее и сильнее овладевало его душой, давало его сердцу новый источник упоений и указывало дорогу жизни, не угрожающую никакими опасностями. Молитва его становилась все горячее, и он почти всегда заключал её словами: «укажи мне, Господи, путь, каким должна идти душа моя». Мирская жизнь становилась для него день ото дня все тягостнее. Въ Ферраре же в то время только и думали, что о празднествах, к которым герцог питал настоящую страсть. Карнавал 1473 года был великолепнее обыкновенного, а в продолжение всего Великого поста шли усиленные приготовления к новым, ещё большим празднествам, так как ожидали прибытия из Неаполя невесты герцога, Элеоноры Аррагонской. Все это только усиливало недовольство Савонаролы: ища уединения, он стал избегать людей, в уме его всё чаще и чаще возникала мысль об оставлении всего мирского, об окончательном посвящении себя Богу, а благоговение, какое он питал к Св. Фоме, влекло его к ордену Св. Доминика. В 1474 году, будучи в Фаэнце, он услышал проповедь одного августинца. Слова его так сильно запечатлелись в его душе, что с этого дня он бесповоротно решил постричься в монахи.
На обратном пути в Феррару он всё время был весел, но лишь вступил он под кров родительский, как убедился, что для него начинается новое, тяжелое испытание: нужно было скрывать свое решение. Как бы догадываясь обо всем, мать следила за ним пристальным взором, который, казалось, хотел проникнуть во все тайные его намерения: он более не смел прямо смотреть ей в глаза. Борьба эта продолжалась целый год, и он часто потом мысленно возвращался к этому тяжелому периоду своей жизни. «Если бы я, говорил он, открыл тогда свою душу, сердце мое, кажется, разорвалось бы от скорби, и я отказался бы от решения, мною уже принятого». Однажды, 23 апреля 1475 года, сидя у себя дома, он взял в руки лютню и запел мелодию, полную такой грусти, что мать его, как бы озарённая духом прозрения, вдруг участливо обратилась к нему и сказала: «Сын мой, это сигнал к отъезду». Но и на этот раз он пересилил себя и дрожащей рукою продолжал водить по лютне, не подымая глаз.
Следующий день, 24 апреля, был великим днем для Феррары. Весь город справлял праздник Св. Георгия. Родители Савонаролы участвовали вместе с прочими в этом празднестве. Тогда-то Савонарола и решил покинуть родительский кров. Оставшись один, он собрался в путь и ушел в Болонью. Здесь он явился в монастырь Св. Доминика и выразил желание поступить в монахи, гиричем просил онределить его к самым грубым работам. Он хотел быть слугою для всех и пришел туда, как говорил, чтобы понести суровую эпитимию за свои грехи, а не затем, чтобы перейти, как обыкновенно тогда бывало, «от Аристотеля мирского к Аристотелю монастырскому». Он был принять и тотчас-же стал готовиться к искусу.
Но как только он остался наедине с самим собою, мысль его тотчас-же устремилась в родительский дом, и немедленно, 25-го апреля, он пишет своему отцу чрезвычайно сердечное письмо, в котором старается утешить его и обяснить причину своего решения покинуть мир. Этой при чиной была невозможность переносить долее великую развра щенность века, видеть усиление пороков и попрание всякой добродетели по всей Италии. Им руководил не детский каприз: он сделал этот шаг после долгих размышлений и многих страданий. Он не посмел открыться отцу лично, потому-что, но всей вероятности, у него не хватило бы тогда духу привести в исполнение задуманный план. «Дорогой батюшка, писал он в заключение, умоляю вас, не умножайте вашей печалью моей скорби, и без того слишком великой. Успокойтесь сами и постарайтесь утешить матушку и дайте мне ваше общее благословение».
В таком духе было написано всё письмо. В нём Савонарола указывал ещё, что в комнате у окна он оставил разные бумаги, где описано его душевное состояние. Отец тотчас же пересмотрел все книги сына, и на указанном месте, действительно, нашёл рукопись «О презрении к миру». Здесь мы находим выражение тех же чувств, что и в письме: нравы своего времени Савонарола сравнивает с нравами Содома и Гоморры. «Не осталось никого, ни одного человека нельзя найти, который любил бы добро: нам нужно учиться у детей и у простых женщин, ибо только у них осталась ещё хоть тень невинности. Добрые угнетены, и народ итальянский похож на египтян, державших в порабощении народ Божий. Но уже голод, наводнения, болезни и множество других симптомов являются вестниками грядущих бед, предвещают гнев Господен. Раздели, о Господи, снова раздели воды Чермного Моря и потопи нечестивых в волнах Твоего гнева»! Это небольшое произведете Савонаролы всеми биографами считалось потерянным, но затем было найдено в одной флорентийской семье, которой оно, как святыня, было вверено Марко Савонаролою еще в 1604 г. Важность его неоспорима: из него ясно видно, что Савонарола, еще до постуииления в монастырь, предчувствовал готовившиеся Италии бедствия, что в нем уже тогда было живо убеждение в своем сверхъестественном посланничестве, на какое уготовляет его Бог. Он просить Господа, чтобы воды Чермного Моря дали проход добрым и потопили нечестивых, но в го-же время не может скрыть и надежды, что посох, который должен управлять стихией, будет со временем вручен ему. Напрасно он хотел скрыть это от самого себя, напрасно он хотел унижаться и исполнять в монастыре самые черные работы: в груди его рождались надежды и намерения, имевшие экстраординарный характер.
Мы не знаем, какое впечатление произвели на его родителей все эти послания Савонаролы, но не подлежит сомнению, что они горько жаловались на внезапное решение своего сына, гак как имеется второе письмо Савонаролы, в котором он, почти теряя терпение, осуждает их неумеренную скорбь. «Если бы какой-нибудь владетельный князь, писал он, намекая на карьеру своего старшего брата, опоясал меня мечем и принял меня в свою свиту, вы сказали бы, что он делает этим большую честь вашему дому, что он доставила вам радость, а теперь, когда Господь иисус Христос опоясывает меня Своим мечем и делает меня Своим воином, вы плачете»! Родители должны были, наконец, примириться с совершившимся фактом. Савонарола же всей душой предался новым своим обязанностям
Небольшого роста, с смуглым цветом лица, Савонарола обладал несколько желчным, сангвиническим темпераментом. Сложения он был в высшей степени деликатного и тонкого. Чрезвычайно живые темносерые глаза его часто сверкали огнем из-под черных бровей. Нос орлиный, рот широкий, губы полные, общим своим складом выражавшие несокрушимую твердость в раз принятых решениях, лоб, изборожденный глубокими морщинами, указывавший на ум, непрестанно погруженный в размышление о высоких предметах. Савонарола не был красив, но вся фигура его выражала строгое благородство характера. А полная грусти улыбка придавала иногда его грубоватым и суровым чертам выражение такой доброты, что, при одном взгляде на этого человека, рождалось полное к нему доверие. Обращение его было простое, без всякой изысканности, речь—без прикрас. Но в минуту одушевления слово его становилось властным и мощным, покоряло и убеждало с неотразимою силою.
В эти дни он наложил на себя глубочайшее молчание и более, чем когда-либо, был погружен в созерцание небесных видений. Когда он прогуливался по монастырскому двору, он казался какою-то теныо: так изнурили его постоянные посты и воздержание. Испытания, тяжёлые для подвергающихся искусу, казались ему легкими, так-что постоянно приходилось сдерживать его и не давать ему впадать в крайности. Когда он не постился, он ел столько, сколько необходимо было для поддержания сил. Ложем ему служил плетеный из прутьев матрас с мешком, набитым соломой, и холщевая простыня. Одежда его была самая грубая, но чистота во всем была образцовая. Его скромность, смирение, послушание были выше всяких сравнений. Молитва его была так усердна, что вызывала всеобщее удивление. Братия утверждала, что в эти моменты он погружался в состояние какого-то экстаза. Казалось, что стены монастыря, отделив его от мира, возвратили ему душевный покой, что, кроме послушания и молитвы, ему ничего на свете не было нужно.