Два глаза, иск между итоги, под ним рот, две руки, две ноги — делают ли одного человека похожим на другого? Может быть, одинаковые инициалы усиливают сходство? Или то, что оба человека живут в одном и том же городе? Локтева звали Николаем Ивановичем, а фамилия Николая Семёновича была Ландышев; оба жили в Петрограде, — первый был высоким молодым человеком, из, так называемых, «красивых мужчин», второго по фигуре, особенно, со спины, можно было принять за четырнадцатилетнего подростка, так он был мал и тонок; лицо у него было кругленькое, нос защипкой, рыжие усы торчали стрелками, и вообще нельзя его было назвать красивым. Ландышев был робок, чувствителен и влюбчив; Локтев же отличался самонадеянностью, бессердечием и некоторою грубостью. И, тем не менее, Николая Ивановича было трудно отличит от Николая Семёновича, так одинаково они мыслили, говорили и поступали, эти два, стол не похожие с виду и по характеру, человека. Дело в том, что будучи со школьной скамьи товарищем Локтева, Николай Семёнович привык относиться с обожанием к красивому и удачливому Николаю Ивановичу и перенимать все его взгляды и привычки, думая, что они к нему будут так же блистательно подходить, как к предмету его поклонения. Сначала это выражалось, что Коноша (это — Ландышев) учил те уроки, которые учил Коля (Локтев), и пренебрегал теми, которыми тот пренебрегал, увлекался теми же видами спорта и носил ботинки с высочайшими каблуками, наружными и внутренними, чтобы хоть на полвершка догнать б росте свой идеал. Любил те же лакомства, так же причёсывался, так же подёргивал правым плечом и хоть и не ухаживал за теми же барышнями, за которыми ухаживал Коля, но выбирал их близких подруг, чем-нибудь похожих на «Локтевскую», а, главное, в манере, методе ухаживанья слепо следовал своему образцу. Как это ни странно, Локтев, видевший всё это, не находил удивительным такое подражание и даже как будто не замечал его. Положим, Николай Иванович был, действительно, замечательно удачливый молодой человек: всё ему удавалось, все его любили, со всеми он был в отличных отношениях, — так что невольно являлось желание быть похожим на него. Может быть, только Ландышев ошибался, приписывая удачи Локтева; каким-то его качествам и манере думать и держаться, а не простой удачливости, приобрести которую довольно трудно. Но, главным образом, Кокоша удивлялся и завидовал Колиному уменью вести романы, быстро их развивать и находчиво вовремя прекращать. В своих собственных он всегда как-то застревал, и постоянно признания, которые он делал своему другу, были, вместе с тем, и уроками трудного и высокого искусства.
У обоих друзей возлюбленные носили имя Марии: Марья Петровна Вихорева — у Коли, и Марья Львовна Слатина — у Кокоши. Может быть, не будь Слатина Марьей, и не будь Локтев влюблён в Марью Петровну, Ландышеву и в голову не пришло бы обратит внимание на скромную с виду блондинку, жену какого-то банковского чиновника. Обе дамы были замужними, что, конечно, усиливало комильфотность и романичность романов с ними. С барышней же какой роман, и чем он может кончиться? В лучшем случае, если барышня порядочная, то законным браком, а непорядочная девушка — это что-то до такой степени неестественное и чудовищное, что сразу весь романтизм пропадает. Роман с дамой, нисколько не вредя её репутации, имеет в себе настоящую романическую прелесть. Оба романа были в самом начале, особенно, у Кокоши, но и у Коли ничего решительно ещё не происходило, по крайней мере, судя по рассказам, в которых едва ли он что-нибудь утаивал от своего друга. Но сегодня, по-видимому, что-то случилось, судя по тому, как быстро вошёл Локтев в небольшую комнату Ландышева, не снимая пальто, сейчас же сел на кушетку и, не здороваясь, смотрел на хозяина, улыбаясь и хлопая снятой (такой разглаженной, что трудно было её принять за надёванную) перчаткой по коленке. Николай Семёнович тоже молчал и пристально смотрел на гостя, словно изучая, как ведут себя настоящие молодые люди в решительные и счастливые дни. — и почему-то ему казалось, что весь шик и очарованье Локтева (вот в данную минуту) заключается в новенькой перчатке и в том, как он хлопает себя ею по полосатым коленкам. Наконец, Коля возгласил:
— Можешь меня поздравить!
Кокоша издал неопределённый и радостный звук.
— Мари — моя! — продолжал Коля, снимая перчатку и с левой руки.
— Сегодня… Это было головокружительно.
Николай Семёнович ухватился за край стола, чтобы не упасть, до такой степени на него нахлынула радость, гордость, зависть, сознание собственного ничтожества, твёрдая решимость быть, как Коля («будем, как солнце») и разные другие бурные и противоречивые чувства.
Коля уже снял пальто, не переставая улыбаться, оказался в визитке и синем галстуке и, пересев ближе к хозяину, начал сомнабулически:
— Она была в белом платье и стояла у окна. Услышав, вероятно, мои нервные шаги, она обернулась так быстро, что не успела прогнать со своего лица выражения восторженного удивления. Я моментально остановился, Мари сейчас же приняла своё обычное приветливо-насмешливое выражение. (Ты знаешь, как нестерпимо видеть в любимом существе притворство, маску! И потом, холодная любезность меня совершенно обезоруживает). Но то первое выражение не ускользнуло от моего напряжённого, влюблённого внимания.
Кокоша даже раскрыл рот, восхищённый Колиным красноречием. Нужно сознаться, что тот сохранил такую серьёзность, говорил с таким пафосом, с такими жестами, был так, если хотите, красив со своим матовым лицом, чёрными усами и большими глазами, что не только Ландышеву мог показаться идеальным героем любовного светского романа, «графом» или «маркизом».
— Я ступил шаг и произнёс: «Мари!» Она опустила глаза. Я продолжал: «Не притворяйтесь, я видел ваше настоящее лицо минуту тому назад. Вы меня любите! Сомнения быть не может. Напрасно вы стали бы отпираться! Теперь я знаю наверное, что вы меня любите!» Я сказал это очень проникновенно, фиксируя её своим взглядам. Она хотела было улыбнуться, но ясно было видно, что ещё минута — и она затрепещет. Наконец, она овладела собой и сказала: «Не говорите так громко, вас могут услыхать». Очевидно, это было не более, как уловка, потому что, во-первых, я говорил вовсе не так громко, во-вторых, дома никого не было, кроме глухой бабушки её мужа. Я подошёл к Мари, взял её за руку и долго смотрел молча. На всякий равнодушный взгляд лицо её ничего не выражало, кроме некоторой досады, но я чувствовал, что внутри идёт борьба. Я наклонился и поцеловал несколько раз её руку, быстро вышел, ничего не говоря. Такие уходы, несмотря на некоторую банальность приёма, всегда производят неотразимое впечатление на женщин. Я не ошибся и теперь: вечером я получил записку, где она назначала мне свиданье. Я тебе говорю — а то было головокружительно…
Николай Иванович умолк, тогда хозяин каким-то пересохшим голосом спросил только:
— Когда?
— Третьего дня. Но я и вчера её видел, просто так, был, как добрый знакомый.
— Нет, когда всё было?
— Третьего дня. Что ж, ты не понимаешь?
— В котором часу говорил?
— Ах, это! Не помню. Около четырёх, кажется. Почему это тебя так интересует?
Но Николай Семёнович ничего не ответил, он вынул записную книжку и стал в неё что-то заносить. Судя по времени, он записал туда не только час, который его так интересовал, но и много ещё чего-то.
Марья Львовна Слатина была низенькрй блондинкой, довольно полной и кудлатой. Особенно это было заметно теперь, когда она стояла у окна. На улице ещё было светло, и силуэт Марьи Львовны плотно, но не слишком чёрно темнел мохнатыми контурами. Слатины жили в далёких ротах Измайловского полка, так что едва ли что интересное на безлюдной улице могло привлечь внимание Марьи Львовны. Но не заметно было, чтобы она и поджидала кого-нибудь, она, по-видимому, случайно стояла, машинально направя свой взор на городской пейзаж. Какие-то неровно топочущие шаги заставили её обернуться. На пороге стоял Ландышев в новеньких перчатках, страшно тараща уставленные в одну точку (именно, на Марью Львовну) глаза. Лило у Сталиной было незначительно и замечательно добродушно. Кроме того, она любила говорить и совсем не умела выдерживать пауз. Потому, видя гостя молчащим и в каком-то необычайном состоянии, она быстро воскликнула:
— Входите, входите, Николай Семёнович, я слышала, кто-то идёт, но не думала, что это вы. Как это вы прошли без звонка? На улице тепло, кажется? Я ещё сегодня не выходила.
Марья Львовна начала очень бойко и любезно, но видя, что Ландышев всё молчит и только таращит глаза, смутилась, как бы испугалась и, понижая тон, кончила растерянно и жалобно. Хотела было подойти к нему, поздороваться попросту, но странный вид посетителя удержал её. Секунду она подумала даже, не сумеречный ли это призрак, как вдруг Николай Семёнович сделал шаг вперёд и заговорил хриплым голосом: «Мари».
Марья Львовна охнула, колыхнулась и снова застыла. Ландышев, между тем, продолжал, словно вспоминая затвержённую роль:
— Не притворяйтесь. Я видел ваше настоящее лицо минуту тему назад.
— Не надо, не надо. — зашептала Марья Львовна! и даже попробовала замахать ручкою, но тот продолжал неукоснительно:
— Вы меня любите! Сомнения быть не может: напрасно вы стали бы отпираться.
Он остановился, вытащил быстро из кармана записную книжку, посмотрел на неё, опять спрятал и продолжал, не меняя тона:
— Теперь я знаю наверное, что вы меня любите! Марья Львовна опустилась на ближайший стул и со страхом продолжала смотреть на Ландышева, словно ожидая, что же будет дальше. Но тот стоял, уже молча, будто вспоминая, что ему следует делать. Постепенно страх исчезал с лица Слатиной и сменялся улыбкой, всё более и более добродушной и весёлой.
— Ну? — тихо сказала она, почти рассмеявшись. Казалось, это краткое слово вернуло всю память Ландышеву; он нахмурился, шагнул раз, шагнул два, как трагические актёры, подошёл к Марье Львовне и, наклонившись, долго не отнимал губ от её толстенькой руки. Она не пыталась высвободить своей руки, только всё явственнее смеялась, говоря тихонько между смехом:
— Ну, ну, Николай Семёнович, довольно!.. ну довольно. Ну, что это такое? я прошу вас, перестаньте дурачиться!..
Но молодой человек долго не поднимал головы. Наконец, молча отпал от руки, взглянул убийственно исподлобья на сидевшую, сделал широкий неопределённый жест, круто повернулся и вышел испанцем из комнаты, хлопнув дверью.
Он был доволен сам собою и почти не сомневался, что результат только что разыгранной сцены будет такой же, как у Коли Локтева. Он до вечера ходил по комнате, ероша волосы, теребя усы и прислушиваясь к звонку. Наконец, последний раздался. Николай Семёнович ветром влетел в (переднюю, не дожидаясь, пока девушка откроет двери. Да, посыльный, письмо от Мари! Разве могло быть иначе, этот Коля прямо гениален!
— Дорогой Николай Семёнович! Вы, конечно, были сегодня в очень хорошем расположении духа и шутили, дурачились. Но, знаете, ваша шутка несколько встревожила меня и произвела самое неприятное впечатление. Сначала я очень смеялась, но логом задумалась, и мне стало то не по себе… (Ага! — торжествующе воскликнул Ландышев). Приходите как можно скорее, хотя бы сегодня вечером, и будьте прежним милым Николаем Семёновичем, которого мы так любим и уважаем. М. Слатина».
Письмо не было похоже на назначение свидания, но Ландышев как-то так прочёл его, что сейчас же стал крутить усы, посмотрелся в зеркало и, довольно крякнув, повернулся на каблуках.
Неизвестно, что произошло в тот вечер у Слатиных, потому что, хотя Кокоша, давая отчёт своему товарищу, и хвастался успехом, но делал это так настойчиво и неуверенно, что всякий другой человек, а не Локтев, мог бы легко его заподозрить в преувеличении или искажении истины. Вероятнее всего, что ничего не произошло, а Николай Семёнович попросту пил вечерний чай с супругами Слатиными и был именно прежним милым Ландышевым, каким его и желала видеть добрейшая Марья Львовна.
Но Кокоша от Коли это утаил, а тот не допытывался истины, потому что, по правде оказать, мало интересовался своим другом, ценя в нём только поклонника и восторженного слушателя. Ему даже не показалось смешным ни неудачное подражание его приёмам, ни собственная система вести романтические объяснения, оказавшаяся столь удобной для пародии. Ничего этого он не заметил, а оба романа и конфиденции двух друзей шли своим порядком, и у Николая Ивановича, по-видимому, уже подходило к концу.
Наконец; в одно прекрасное утро явившись в каморку Ландышева, он объявил, что с Мари всё кончено. Объявив это с места в карьер, он задумался и начал лирически:
— Странная вещь — человеческое сердце… его привязанности, любовь… как появляется нежданно, так нежданно же и уходит!.. Мари мне не изменила, и я не охладел к ней… до самого того дня, когда мне всё открылось с неумолимою ясностью, я любил её. Знаешь, бывают такие утра осенью, необычайно стеклянные… воздух так прозрачен и холоден, и всё так чётко видно… И вот я проснулся и вижу, что Мари для меня — ничто, ничего не составляет, что я совершенно её не люблю. Хотя такие случаи бывали и прежде, но они всегда меня удивляли… Так и теперь. Я думал, что я грежу. Тронул себя за руку… нет, не сплю. Стараюсь вызвать в памяти образ Мари, — ничего не получается. Получается Марья Петровна Вихорева, не больше, чужая, даже не привлекательная для меня женщина. Надеваю пальто, выхожу. Ты помнишь, какой чудный день был в среду? Только дошёл до угла Морской и Невского… она в моторе. Кивает, улыбается, останавливает экипаж… Чужая, совсем чужая. Я подхожу. Она начинает: «Куда же вы пропали!» Я отвечаю тихо по-французски: «Я вас не люблю больше! вы мне чужая». Ока лепечет: «Но за что? за что?» Я пожимаю плечами, вынимаю пачку её писем (всегда со мною) и передаю ей с поклоном… Она восклицает: «А», а я!» рыданья не дают ей окончит. Машет рукою. Мотор исчезает. Я свободен.
Локтев умолк. Казалось, оба друга были раздавлены рассказом. Наконец, Ландышев дрожащим голосом произнёс:
— Знаешь, ты — велик! и мне кажется, что и я уже не люблю Марьи Львовны.
Но хотя Николай Семёнович и признался, будто несколько изменились его отношения к г же Слатиной, ему казалось, что для полного подтверждения необходимо проснуться в ясное утро (именно, проснуться в ясное утро) освобождённым от любви. Так как, к несчастью, ближайшие утра были все тёмные и даже дождливые, то он решил, что, пожалуй, уже не стоит ждать ясной погоды и можно переменить свои чувства и в сумрачную.
Вообще, развязка романа не так удавалась, как завязка. Напрасно Николай Семёнович каждый день дежурил на углу Невского и Морской, — Марья Львовна не показывалась ни в автомобиле, ни в каком другом экипаже. И то сказать, она ведь не читала записной книжки Ландышева, где по параграфам были занесены все советы, изучения, поступки и объяснения его идеала, Коли Локтева. Там было сказано, что Мари должна проследовать в моторе мимо угла Невского и Морокой, но Марье Львовне всё это было неизвестно, так что с её стороны вполне простительно не исполнить некоторых предписаний из Ландышевской записной книжки.
Был сильный дождь и грязь, когда, наконец, Николай Семёнович заметил под опущенным верхом одной из пролёток, проезжавших мимо Гостиного двора, кудлатую голову Слатиной. Он так быстро бросился к экипажу, что, поскользнувшись на мокрых торцах, упал и едва не был раздавлен несущимся мотором. Как он ни испугался, он помнил крик узнавшей его Марьи Львовны, её испуганное лицо и растерянные жесты. Шляпа, откатившаяся под колеса, погибла безнадёжно, колено болело, — и вообще всё выходило, как на смех, Слатина втащила его к себе на пролётку, грязного, без шляпы, злого и испуганного.
— Вы не ушиблись?
Вдруг Коля по-французски залепетал.
— Я вас не люблю больше!
— Что? у вас жар! я отвезу вас домой. — Вы мне чужая.
— Хорошо, хорошо. Об этом после.
Ландышев достал из кармана письма, записную книжку, паспорт и всё вручил испуганной Марье Львовне.
Она приняла всё это, будто не желая противоречить сейчас на улице, но на следующее утро Ландышев получил обратно паспорт и книжку с записочкой.
— Я была нескромна и пробежала вашу книжку, думая что, может быть, в ней найду некоторое объяснение вашим странным поступкам. Я не ошиблась, но вы забыли один параграф, довольно важный, а именно, что не всегда то, что подходит одному, так же подходит и другому. И мне жалко, что при вашем добро.м характере и сердце вы разыгрываете, в сущности, пустую и смешную роль!
