Первое время послѣ производства моего въ офицеры меня такъ часто наряжали въ караулъ и дежурнымъ по батальону, что я неоднократно съ сожалѣніемъ вспоминалъ прошедшее время своего юнкерства. Л.-гв. сапернымъ батальономъ въ то время командовалъ Павелъ Александровичъ Витовтовъ, человѣкъ добрый и хорошій, но не знаю, за что нелюбимый великимъ княземъ Михаиломъ Павловичемъ, который былъ вдвойнѣ нашимъ начальникомъ, какъ главнокомандующій гвардейскимъ и гренадерскимъ корпусами, и какъ генералъ-инспекторъ инженернаго корпуса, отъ котораго нашъ батальонъ числился откомандированнымъ.
Великій князь придирался къ офицерамъ; слава Богу, никогда лично не обращался ко мнѣ, но за то когда только могъ, приказывалъ отправлять меня на гауптвахту. Читая это, можно подумать, что я кутилъ, предавался шалостямъ и т. д., ничуть не бывало, я былъ скромнѣе 15-ти-лѣтней дѣвочки, и по сіе время не могу себѣ объяснить, чѣмъ я могъ навлечь на себя гоненіе великаго князя. Это продолжалось довольно долго, такъ что выведенный, наконецъ, изъ терпѣнія, я сталъ просить дозволенія отправиться служить на Кавказъ. На это, однако, разрѣшенія не воспослѣдовало, но и положеніе мое улучшилось, т. е. менѣе замѣтно стали меня преслѣдовать.
Болѣе двухъ лѣтъ прослужилъ я офицеромъ и почти не бывая въ обществѣ, но въ 1844 или въ 1845 г., не припомню навѣрное, генералъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ Бергъ)[1], называвшій себя въ разговорахъ со мной „le meilleur ami do votre frère“ (лучшій другъ вашего брата), увѣрилъ меня, что молодому офицеру, служащему въ Петербургѣ и желающему, какъ говорятъ, „сдѣлать карьеру“, необходимо бывать въ лучшемъ обществѣ, и съ особенною обязательностью вызвался быть моимъ путеводителемъ, т. е. представить меня разнымъ личностямъ и ввести во всѣ открытые дома. Хотя я зналъ генерала Берга за человѣка неправдиваго и никогда не пользовавшагося особеннымъ уваженіемъ, но постоянныя его напоминанія о дружбѣ его къ моему отцу и постоянно оказываемое мнѣ имъ вниманіе и доброжелательство совершенно расположили бы меня въ его пользу, если бы не одинъ несчастный, слишкомъ откровенный со стороны Берга, разговоръ не превратилъ этого расположенія въ ненависть и презрѣніе!… Меня могутъ упрекнуть въ слишкомъ сильныхъ выраженіяхъ и потому спѣшу для своего оправданія привести фактъ.
Въ одинъ прекрасный вечеръ, бесѣдуя со мной en tête-à-tête (съ глазу на глазъ), на распашку, онъ оскорбилъ меня предположеніемъ, что я такой же чухна, какъ и онъ, и потому не устыдился сказать, теперь не припомню по какому поводу:
— Die Russen! das weisst ja nicht vas Ehre heisst! (Русскіе! вѣдь они не понимаютъ, что значитъ честь!).
Съ тѣхъ поръ я сталъ отъ него удаляться; впослѣдствіи, когда государю угодно было, чтобы я служилъ въ Польшѣ, я впервые въ жизни долженъ былъ прибѣгнуть къ дипломатіи, чтобы не служить подъ начальствомъ гр. Ѳед. Ѳед. Берга.
Впослѣдствіи, когда окончательно разстроенныя дѣла безсовѣстною администраціею моего единственнаго имѣнія арендаторами и пристрастныя къ полякамъ рѣшенія трибуналовъ и даже 9-го департамента сената въ тяжебныхъ дѣлахъ заставляли меня почти безвыѣздно нѣсколько лѣтъ сряду жить въ имѣніи, я еще болѣе убѣдился, что графъ и фельдмаршалъ Бергъ нисколько не былъ достоинъ тѣхъ милостей, которыми онъ былъ осыпанъ государемъ. Зная, что я, ни мало не стѣсняясь, при всякомъ удобномъ случаѣ, выставляю его дѣятельность въ настоящемъ видѣ, часто въ жалкомъ, иногда гнусномъ, постоянно въ смѣшномъ, онъ не упускалъ ни малѣйшаго случая и даже самъ пріискивалъ средства мстить мнѣ за это. Принималъ преисполненныя лжи и клеветы жалобы на меня выгнанныхъ много за злоупотребленія экономовъ, безъименные доносы жидовъ и возмутительнаго содержанія жалобы станціоннаго смотрителя, производилъ по нимъ слѣдствія и не смотря на то, что все это оказывалось лишь результатомъ безсильной злобы и взводимыя на меня обвиненія лишенными всякаго основанія, неоднократно ссылался на эти жалобы, чтобы очернить меня.
Прежде всего гр. Бергъ повезъ меня къ гр. Нессельроде, домъ котораго считался въ то время между молодежью le salon le plus imposant. Мнѣ же онъ показался только скучнымъ, не смотря на то, что, по рекомендаціи Ѳ. Ѳ. Берга, я поступилъ подъ особенное покровительство баронессы Зеебахъ, младшей дочери канцлера и жены посланника саксонскаго. Потомъ ввели меня въ дома гр. Закревскаго, Воронцова-Дашкова, кн. Юсупова, гр. Левашева, Мятлева, Кушелева, Безбородко, гр. М. Ю. Віельгорскаго, Хитрово, кн. Долгорукаго, кн. Н. Л. Шаховскаго, Н. М. Толстаго, гр. Протасова и пр., и пр., всѣхъ не перечтешь; въ то время жили открыто, давали обѣды, балы, о которыхъ теперь и думать перестали.
Въ 1844 г. я имѣлъ случай быть представленнымъ императрицѣ Александрѣ Ѳедоровнѣ, вел. княгинѣ Ольгѣ Николаевнѣ и съ тѣхъ поръ съ удовольствіемъ и нѣкоторою гордостью вспоминаю, что меня всегда приглашали на всѣ придворные балы и что на этихъ балахъ императрица почти всегда оказывала мнѣ свое милостивое вниманіе. Вообще я цѣнилъ высоко любезности, оказываемыя мнѣ въ обществѣ, потому что, не будучи танцоромъ, я не считалъ себя нужнымъ или полезнымъ человѣкомъ на балахъ. Баронесса Зеебахъ познакомила меня со всѣми посольствами и, такимъ образомъ, въ теченіи одной зимы у меня составился огромный кругъ знакомыхъ. Но этого было недостаточно; я тогда почувствовалъ необходимость разнообразія; какое-то любопытство и любознательность заставляли меня бывать и въ обществѣ негоціантовъ и въ дурномъ обществѣ. Но, къ счастью моему, въ эти молодые годы я не зналъ увлеченія, и дурное общество занимало меня какъ нѣчто новое, — совершенно до того неизвѣстная мнѣ стихія.
Осенью, почти ежегодно, ѣздилъ я въ отпускъ, въ Варшаву, и жилъ тамъ у отца, въ цитадели, въ томъ самомъ домѣ, въ которомъ я прожилъ счастливые дни моей первой молодости съ Merveilleux и Sandoz. Въ Варшавѣ въ то время въ обществѣ веселились, у меня было много знакомыхъ и я много выѣзжалъ, но послѣ обѣда я всегда нѣсколько часовъ проводилъ съ отцомъ, который не только всегда былъ ко мнѣ милостивъ, добръ и снисходителенъ, но и оказывалъ мнѣ полную во всемъ довѣренность и въ своихъ разговорахъ со мной постоянно былъ совершенно откровененъ. Послѣднее чрезвычайно льстило моему самолюбію и я помню, какъ я дорожилъ разговорами съ отцомъ; это обыкновенно бывало послѣ обѣда, когда послѣ усидчивыхъ утреннихъ занятій, отецъ любилъ курить, ходя по залѣ. Однажды, во время подобной прогулки, онъ мнѣ разсказалъ, что у него утромъ былъ какой-то нѣмецъ изъ Брауншвейга, предлагавшій доказать, что ему, т. е. отцу, по праву слѣдуетъ титуловаться графомъ Римской имперіи и что титулъ этотъ былъ пожалованъ въ началѣ прошлаго столѣтія дядѣ его дѣда. На мой вопросъ, что отецъ на это отвѣчалъ нѣмцу, отецъ сказалъ:
— Я ему объявилъ, что этотъ дядя былъ каналья и что я никакого отъ него наслѣдства не желаю.
Я оставилъ этотъ эпизодъ безъ дальнѣйшаго вниманія, отецъ никогда объ этомъ не говорилъ, но впослѣдствіи живо представился мнѣ рѣзкій отзывъ отца при чтеніи Schlosser’s Geschichte des XVIII Jahrhunderts, 1 Band, 247:
(Переводъ). Въ Брауншвейгъ-Вольфенбюттелѣ дѣла находились въ такомъ же положеніи, какъ и въ Гановерѣ. Два брата владѣли страною: Вольфенбюттелемъ правилъ Августъ-Вильгельмъ; въ Бланкекбургѣ балъ полновластнымъ властителемъ Лудвигъ-Рудольфъ, который долженъ балъ наслѣдовать впослѣдствіи Вольфенбюттелемъ и поэтому относился весьма неодобрительно къ расточительности своего брата и любимца его фонъ-Денъ, игравшаго тутъ роль Флемминга, имѣя сообщника въ лидѣ фонъ-Штейна. Г. фонъ-Денъ, подобно Флеммингу, былъ юнкеромъ; еще будучи пажемъ, онъ снискалъ расположеніе Антона Ульриха, а въ правленіе Августа-Вильгельма блисталъ при посольствахъ и, получивъ такимъ путемъ ордена, а въ Вѣнѣ графскій титулъ, расточалъ въ Вольфенбюттелѣ деньги этой страны и самого герцога, такъ что послѣднему пришлось даже занять у несчастной Софіи-Доротеи, въ Альденѣ, 40 тысячъ талеровъ…
и т. д., гдѣ, какъ видно по этому образчику, Шлоссеръ весьма непочтительно выражается о дядѣ дѣдушки моего отца.
Въ 1847 году въ Новогеоргіевской крѣпости на моего отца, осматривавшаго пѣшкомъ работы, наѣхали сзади испугавшіяся лошади и сшибли его съ ногъ. При этомъ онъ сильно ушибъ себѣ ногу; доктора различно опредѣляли поврежденіе кости, но положительный результатъ заключался въ томъ, что онъ долго не могъ ходить безъ помощи костылей, и всю жизнь не могъ бросить палки. Въ этомъ же году государь навѣстилъ моего больнаго отца и приказалъ ему непремѣнно весною слѣдующаго года отправиться за границу. Доктора совѣтовали ему купаться въ Гастейнѣ.
Зима и весна 1848 г. ознаменовались необыкновенными происшествіями и переворотами на западѣ; послѣ провозглашенія республики во Франціи, вся Германія пришла въ неописанное броженіе; возстанія повторялись во всѣхъ столицахъ. Въ Вѣнѣ послѣ бѣгства слабоумнаго императора въ Инспрукъ, всѣ улицы покрылись баррикадами; правительство, такъ долго сосредоточенное въ кабинетѣ Меттерниха, низвергнуто и установлено временное… Въ это интересное время я совершенно неожиданно получилъ, чрезъ дежурнаго генерала главнаго штаба, высочайшее повелѣніе немедленно отправиться въ Варшаву для сопутствованія больнаго отца въ Гастейнъ. Радость моя была неописанная: вмѣсто скучнаго лагеря мнѣ предстояло впервые побывать за границею и въ такое время, когда офицерамъ совсѣмъ не разрѣшали заграничныхъ отпусковъ. Изъ Варшавы мы отправились съ отцомъ и моими обѣими сестрами въ Вѣну на Краковъ. Къ моему величайшему удивленію, переѣхавъ границу, мы застали полное спокойствіе и до Прерау, гдѣ съ Вѣнско-Краковскою сходится Вѣнско-Пражская желѣзная дорога, рѣшительно нельзя было замѣтить ничего, что могло бы дать хотя малѣйшее понятіе о переворотѣ, совершившемся въ Вѣнѣ. Въ Прерау мы долго дожидались пражскаго поѣзда, а не доѣзжая до Вѣны, въ трехъ, кажется, перегонахъ, нашъ поѣздъ былъ ночью остановленъ и при свѣтѣ факеловъ мы увидѣли по обѣ стороны дороги выстроенныя толпы вооруженной черни. Это зрѣлище и неизвѣстность, чего отъ нашего поѣзда требуютъ, ужасно перепугало моихъ сестеръ. Но мы не долго оставались въ недоумѣніи; оказалось, что временное правительство требовало задержанія какихъ-то лицъ, по невѣрнымъ свѣдѣніямъ будто бы ѣдущихъ съ нами изъ Праги. Послѣ провѣрки паспортовъ, ихъ не оказалось и мы въ ту же ночь благополучно прибыли въ Вѣну. Большую часть баррикадъ еще не успѣли разобрать, національная гвардія занимала караулы, правительства не существовало.
Нашимъ посланникомъ въ Вѣнѣ былъ въ то время графъ Медемъ, совѣтникомъ — нашъ старый знакомый Фонтонъ, женатый на пріятельницѣ моей старшей сестры. Эти господа немедленно пріѣхали къ моему отцу и не смотря на то, что составляли одно цѣлое, т. е. нашу миссію, очень различно судили о происшествіяхъ и оцѣнили ихъ. Гр. Медемъ съ увлеченіемъ порицалъ недальновидность и слабость правительства, приписывалъ ихъ старости, ослѣпленію и самонадѣянности кн. Меттерниха и утверждалъ, что силою оружія можно было спасти монархію, которую считалъ погибшею. Фонтонъ утверждалъ, что все возвратится къ прежнимъ порядкамъ, что жители Вѣны слишкомъ деморализованы деспотическимъ-инквизиціоннымъ правленіемъ, чтобы настойчиво преслѣдовать какую-либо цѣль, и что они вовсе не знаютъ и потому не могутъ желать свободы, о которой кричатъ только студенты. Послѣдствія оправдали предсказанія умнаго и ловкаго дипломата. Не смотря на недавно совершившіяся событія въ Вѣнѣ, все было спокойно, публичные сады были открыты для публики, старый неподражаемый Страусъ игралъ въ „Volksgarten“ только что сочиненный имъ Freiheitsmarsch, — но театры были закрыты и замѣтно было совершенное отсутствіе высшаго общества. Аристократія поспѣшила удалиться въ свои помѣстья. Изъ Вѣны мы на пароходѣ поднялись до Линца по Дунаю, а оттуда на Нешль и преблагополучно доѣхали до Гастейна.
Это мѣсто, въ тѣсной лощинѣ между высокихъ горъ, на высотѣ 5 тысячъ футовъ надъ моремъ, произвело на меня весьма грустное впечатлѣніе, которое я уже испыталъ при видѣ унылой природы и бѣдныхъ жителей Финляндіи. Къ тому же оказалось, что въ Гастейнѣ съѣхались старые пессимисты и ультраконсерваторы съ разныхъ концовъ Европы и предсказывали, что всѣ столицы будутъ подражать Парижу 1793 г. и что одинъ Николай Павловичъ можетъ спасти Европу отъ всѣхъ ужасовъ всеобщей анархіи; тутъ были старый кн. Витгенштейнъ, толстый гр. Генкель фонъ-Доннерсмаркъ, семейство двухъ графовъ Аппони — братьевъ того, который былъ австрійскимъ посланникомъ въ Петербургѣ; сѣдой гр. и графиня Эггеръ, которые ѣздили кататься на сѣрыхъ лошадяхъ и потому были названы мной „die vier Schimmel“. Но графъ прекрасно пѣлъ и познакомилъ меня съ новѣйшими произведеніями германской музыки, въ особенности нравилось мнѣ его энергичное исполненіе баллады на слова извѣстнаго и прекраснаго стихотворенія Уланда — „Des Dichters Fluch“. Старикъ Генкель фонъ-Доннерсмаркъ, человѣкъ, очевидно, не дальняго ума, дѣлалъ мнѣ безпрестанно вопросы о Россіи и всегда оканчивалъ свои разговоры одною фразой: „Wenn ihr Kaiser nur wollte uns ein Paar Tausend Kosaken schiken, ailes wäre gerettet“. (Если бы вашъ государь только захотѣлъ прислать намъ тысячи двѣ казаковъ, все было бы спасено).
Былъ тамъ также весьма оригинальный старичекъ, съ незапамятныхъ временъ представитель шведскаго короля при французскомъ дворѣ, гр. Löwenhielm; онъ хорошо помнилъ первую французскую революцію и поражалъ меня своимъ спокойнымъ философическимъ взглядомъ на новѣйшія событія. Въ одномъ домѣ съ нами жила оригинальная старушка гр. Венкгеймъ, близкая родственница графа Радецкаго; она приходила часто къ намъ и любила раскладывать пасьянсы и тѣмъ болѣе — передавать отцу новые, ему неизвѣстные, пасьянсы.
Изъ русскихъ были въ Гастейнѣ семейство гр. Ѳедора Петровича Палена; онъ былъ очень пріятный старикъ, въ то время еще очень веселый и большой любитель анекдотовъ; братъ его Николай Петровичъ, несчастный Глѣбовъ-Стрѣшневъ, отставной конно-піонеръ, — я говорю „несчастный“ потому, что онъ послѣ припадка паралича не владѣлъ ногами и его возили въ колясочкѣ. Сестра его, г-жа Бревернъ, съ мужемъ и малолѣтними дочерьми, изъ которыхъ одна теперь замужемъ за княземъ Шаховскимъ, которому высочайше дозволено именоваться кн. Шаховской-Глѣбовъ-Стрѣшневъ-Бревернъ, а другая недавно вышла замужъ за молодаго кн. Гедройцъ.
Монотонность жизни въ Гастейнѣ превосходила всякое понятіе. Отецъ сжалился надо мной, видя меня постоянно въ обществѣ дряхлыхъ стариковъ, и посовѣтовалъ мнѣ поѣздить по Германіи, съ тѣмъ, чтобы я пріѣхалъ за нимъ къ концу его курса леченія. Тогда я поѣхалъ въ Мюнхенъ, Лейпцигъ, Дрезденъ, Прагу. Въ Мюнхенѣ въ то время только и было разговору, что о Лоллѣ-Монтесъ, сводившей съ ума стараго короля Людвига; въ Лейпцигѣ я подробно осматривалъ поле сраженія der Völkerschlacht и, ѣдучи въ Дрезденъ, очутился въ одномъ вагонѣ съ двумя господами, которые оказались революціонными агентами, разсылаемыми для поощренія возстаній. Вниманіе, съ которымъ я слушалъ ихъ разговоры, кажется, возбудило ихъ подозрѣніе; они стали меня разспрашивать куда я ѣду, зачѣмъ и т. д. Во всякое другое время я бы имъ отвѣчалъ очень круто и далъ бы имъ понять всю неумѣстность ихъ любознательности, но ихъ разговоръ меня настолько заинтересовалъ, что мнѣ хотѣлось услышать его продолженіе и я, выдавши себя за француза-перчаточника, ѣдущаго въ Вѣну, вполнѣ ихъ удовлетворилъ и успокоилъ. Тогда, по разсказамъ одного изъ нихъ, оказалось, что онъ былъ командированъ въ Варшаву, чтобы удостовѣриться на мѣстѣ, насколько тамъ почва приготовлена для открытаго возмущенія; но „представьте себѣ“, говорилъ онъ, — „за мной слѣдили отъ Кракова, а по пріѣздѣ въ Варшаву меня схватили и немедленно отвезли къ оберъ-полиціймейстеру Абрамовичу. Этотъ господинъ“, — продолжалъ онъ, — „не позволяя садиться, 12 часовъ меня допрашивалъ, а по окончаніи допроса предложилъ мнѣ выборъ между Сибирью и возвращеніемъ въ Германію“, — къ этому онъ прибавилъ: „nein, das ist ein verfluchtes Land, in einem nu wird man nach Sibirien gischickt, und es kräht kein Hahn nach Ihnen. Stellen Sie sich vor, продолжалъ онъ, vierzig Tausend Kosaken bivouakiren auf den Strassen von Warschau — nein, das ist ein verfluchtes Land, da ist nichts anzufangen“. (Нѣтъ, это проклятая страна, мигомъ ушлютъ тебя въ Сибирь и о тебѣ не будетъ ни слуха, ни духа. Представьте, продолжалъ онъ, на улицахъ Варшавы стоятъ бивакомъ сорокъ тысячъ казаковъ, — нѣтъ, это проклятая страна, въ ней ничего нельзя предпринять).
Разставаясь со мной, онъ мнѣ подарилъ брошюру подъ заглавіемъ „Kurze Anleitung zum Bau der Barrikaden“. (Краткое руководство для постройки баррикадъ).
Проѣзжая чрезъ Вѣну, на обратномъ пути изъ Гастейна, я засталъ императора, возвратившагося изъ Инспрука. Это было за нѣсколько недѣль до втораго возстанія, подавленнаго кн. Виндишъ-Грецъ.
На другой день моего пріѣзда въ Вѣну назначенъ былъ большой парадъ; — императоръ Фердинандъ еще не видѣлъ національной гвардіи… Я былъ также любопытенъ видѣть всѣ эти столь быстро обмундированныя и вооруженныя толпы гражданъ Вѣны, и потому заблаговременно отправился на гласисъ старой Вѣнской крѣпости, куда стекались со всѣхъ концовъ войска. Меня непріятно поразило, что регулярныя войска — уступали первое мѣсто національной гвардіи, которая занимала правый флангъ и должна была первая проходить церемоніальнымъ маршемъ. Въ публикѣ выражалось громкое сочувствіе національной гвардіи и нерасположеніе къ войскамъ. Эти заявленія производили на меня весьма непріятное впечатлѣніе, а потому я и не удивлялся, слыша крѣпкія слова, поминутно вырывавшіяся изъ устъ генераловъ свиты императора. Сей послѣдній меня поражалъ своимъ тупоумнымъ равнодушіемъ, и еще болѣе своимъ, по моему мнѣнію совершенно неприличнымъ, костюмомъ. Вмѣсто ленты ордена св. Стефана, онъ былъ украшенъ широкою лентою только что изобрѣтенныхъ національныхъ германскихъ цвѣтовъ schwarz-roth-gold[2]. Когда, возвратившись въ Варшаву, я объ этомъ разсказывалъ фельдмаршалу Ивану Ѳедоровичу Паскевичу, онъ до того разсердился, что вскочилъ и, схвативъ стулъ, на которомъ только что сидѣлъ, бросилъ его на полъ съ такою силой, что онъ разлетѣлся въ дребезги.
Въ 1849 году открылась Венгерская кампанія; предвидя, что гвардія будетъ только гулять по Литовскимъ губерніямъ, я упросилъ отца прикомандировать меня къ главнокомандующему. Князь Паскевичъ просилъ объ этомъ государя, но, къ удивленію и горести моей, Николай Павловичъ рѣшительно въ этомъ отказалъ фельдмаршалу, говоря: «пусть подождетъ, до него еще очередь не дошла».
Въ это время отецъ, какъ больной послѣ ушиба не могшій принимать участья въ военныхъ дѣйствіяхъ, оставался въ Варшавѣ, исполняя должность намѣстника. Я же въ качествѣ баталіоннаго адъютанта, невольно приходилъ въ уныніе отъ бездѣйствія въ селѣ Ворняны, въ 35 верстахъ отъ Вильно. Въ Ворнянахъ получили мы извѣстіе о почти скоропостижной смерти великаго князя Михаила Павловича. Говорятъ, что умершій великій князь дѣлалъ много добра, что у него было добрѣйшее сердце и т. п., я самъ объ этомъ судить не могу. Л.-гв. въ Саперномъ баталіонѣ онъ никогда никому своей доброты не выказывалъ, и я никогда не видѣлъ, чтобы съ бо̀льшимъ равнодушіемъ было встрѣчено извѣстіе о кончинѣ главнаго начальника и въ этомъ случаѣ даже брата обожаемаго шефа. Я говорю именно шефа, потому что въ саперномъ баталіонѣ въ государѣ Николаѣ Павловичѣ, со времени назначенія его шефомъ (въ 1818 г. 3 іюля), привыкли видѣть доброжелательнаго, чарующаго своимъ милостивымъ обращеніемъ, начальника, и сколько искренно и горячо любили государя — столько-же недолюбливали великаго князя Михаила Павловича[3].
Кончина генералъ-инспектора по инженерной части повлекла за собой важную и весьма пріятную для меня перемѣну назначеніемъ отца инспекторомъ по инженерной части. Это заставляло отца переѣхать въ Петербургъ и, такимъ образомъ, сблизило меня съ нимъ.
Весной 1850 года отецъ потребовалъ меня къ себѣ и поразилъ меня слѣдующими словами:
— Я тебѣ никогда объ этомъ не говорилъ, но уже давно собирался просить государя, чтобы въ твою пользу было сдѣлано исключеніе изъ правила, по которому только православные могутъ наслѣдовать маіоратами, пожалованными въ 1835 году въ Царствѣ Польскомъ. Фельдмаршалъ сегодня докладывалъ государю о моей просьбѣ. Николай Павловичъ не только безъ малѣйшаго затрудненія согласился на мою просьбу, но еще прибавилъ: „съ удовольствіемъ, тѣмъ болѣе, что я его знаю, — онъ хорошій офицеръ и я хочу его взять въ адъютанты“.
Никогда я не забуду, какое наслажденіе мнѣ доставила въ этотъ день радость моего добрѣйшаго отца. Съ одной стороны его успокаивало, что ему удалось исправить то, что онъ считалъ несправедливостью и небывалымъ въ Россіи примѣромъ недостатка вѣротерпимости, съ другой онъ получилъ доказательство, что я на хорошемъ счету и что ко мнѣ расположенъ государь. Что касается меня, то я былъ сначала болѣе озадаченъ, чѣмъ обрадованъ, такъ эта новость была для меня неожиданна. Впослѣдствіи я имѣлъ основаніе быть довольнымъ, что не слишкомъ обрадовался извѣстію о своемъ назначеніи флигель-адъютантомъ, потому что оно состоялось только три года спустя, когда я даже потерялъ надежду быть назначеннымъ.
Примѣчанія[править]
- ↑ Впослѣдствіи графъ, генералъ-фельдмаршалъ и намѣстникъ въ Царствѣ Польскомъ, а въ то время генералъ-квартирмейстеръ главнаго штаба его величества.
- ↑ нем. schwarz-roth-gold — чёрный, красный, золотой. — Примѣчаніе редактора Викитеки.
- ↑ Въ этомъ отзывѣ слышатся чисто личное мнѣніе автора записокъ; всѣмъ, однако, извѣстно, что вел. кн. Михаилъ Павловичъ былъ однимъ изъ самыхъ добрыхъ людей и лишь напускалъ на себя иногда грубость и суровость, исходя изъ личнаго убѣжденія, что суровость и крайняя взыскательность начальства должны быть неизмѣнными спутниками военной службы. Между тѣмъ онъ былъ истиннымъ благодѣтелемъ для множества лицъ. Ред.