Реми де Гурмону, ученому, мыслителю, художнику — въ знакъ поклоненія и симпатіи.
Почтенный депутатъ Бергманъ знакомитъ съ этимъ несчастнымъ Лораномъ Паридалемъ.
Hast du gute Gesellschaft gesehen?
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Gute Gesellschaft habe ich gesehen;
man nennt sie die gute
Weil sie zum kleinsten Gedicht keine
Gelegenheit gibt.
Газеты удѣлили очень много мѣста одному таинственному дѣлу: дѣлу этого молодого могильщика, приговореннаго къ шестимѣсячному пребыванію въ тюрьмѣ за оскверненіе могилы и чувствовавшаго съ тѣхъ поръ умственное разстройство. Они вмѣшали въ дѣло покойнаго Лорана Паридаля, имя котораго встрѣчалось на судебномъ разбирательствѣ дѣла, двоюроднаго брата Регины Добузье, моей жены, состоявшей въ первомъ бракѣ съ Г. Фредди Бежаромъ, погибшемъ такъ несчастно съ большею частью своихъ рабочихъ, при взрывѣ на своей гильзовой фабрикѣ. Нашъ родственникъ, Лоранъ Паридаль былъ найденъ на мѣстѣ катастрофы и казался мертвымъ. Богу не было угодно, чтобы онъ погибъ тамъ! Тогда онъ не велъ бы такой невозможной жизни, онъ избѣгъ бы еще болѣе жалкой смерти, покончивъ съ собою, послѣ столькихъ странныхъ поступковъ. Его почтенные родственники не испытали бы униженія видѣть его имя рядомъ съ именемъ преступника и его память, предоставленную комментаріямъ прессы, любящей скандалы.
Разумѣется, мнѣ непріятно снова касаться всѣхъ этихъ воспоминаній, но было высказано столько невѣроятныхъ разсказовъ о характерѣ и поведеніи нашего несчастнаго родственника, что я счелъ своимъ долгомъ исправить факты.
Это былъ неуравновѣшенный человѣкъ, ненавидѣвшій всю условность жизни, но онъ выработалъ себѣ спеціальное представленіе о человѣчествѣ и о природѣ, и сообразуясь съ этимъ особеннымъ взглядомъ, можно понять, что онъ вносилъ нѣкоторую логику въ свои заблужденія и что онъ руководился ими съ рыцарскимъ благородствомъ, сходнымъ съ пріемами апостола.
Я былъ съ нимъ хорошо знакомъ, въ особенности, до моего брака съ его кузиной, вдовой Бежара. Наши добрыя отношенія продолжались до тѣхъ поръ, пока его аномаліи не сдѣлались столь явными, что, не прерывая съ нимъ, я вынужденъ былъ, по своему положенію и своимъ сношеніямъ съ другими людьми, не показываться въ его обществѣ. Съ своей стороны, онъ навсегда сохранилъ въ своей душѣ нѣкоторое уваженіе ко мнѣ. Умирая, онъ завѣщалъ мнѣ рукопись своего дневника, что-то вродѣ исповѣди, съ помощью которой онъ желалъ оправдаться въ моихъ глазахъ.
Чтеніе этихъ тетрадей, вмѣстѣ съ тѣмъ, что я зналъ по опыту о судьбѣ бѣднаго юноши, въ достаточной мѣрѣ ввело меня въ недоумѣніе, раздѣлившееся между сожалѣніемъ и чувствомъ отвращенія; тѣмъ не менѣе, эта исповѣдь, даже самая неожиданная, позволяетъ мнѣ убѣдиться въ честности и великодушномъ характерѣ покойнаго; она показываетъ рѣдкій умъ, блестящія, хотя заблуждающіяся способности, необыкновенную чувствительность, говорящую объ извращеніяхъ вкуса, но не о полномъ развратѣ. Прочитавъ ихъ, всякій добросовѣстный читатель согласится со мной, что Паридаль былъ прежде всего несчастнымъ, одновременно собственнымъ палачемъ и собственной жертвой. Для наставленія честныхъ людей я рѣшаюсь печатать эти записки. Мое первое движеніе, ознакомившись съ ними, было — сжечь ихъ, но, имѣя въ виду клеветы, возведенныя на память Паридаля газетами, я считаю своимъ долгомъ выпустить ихъ въ свѣтъ.
Я позволилъ себѣ только пополнить ихъ тѣмъ, что онъ самъ выпустилъ, такъ какъ я хорошо зналъ его личность.
Признаюсь ли я? Переписывая эти страницы, много разъ волнуясь сильнѣе, чѣмъ это могло бы быть, я понялъ, какая живая сила была потеряна для общества и для родины. Несмотря на ихъ безпокойный тонъ, эти изліянія отличаются такимъ очарованіемъ, что я начиналъ сомнѣваться въ своемъ здравомъ смыслѣ. Онъ или я, кто изъ насъ смотритъ неправильно? спрашивалъ я себя, — настолько убѣдительны были выраженія, и настолько связно передавались эти заблужденія. Предоставляя эти записки гласности, я льщу себя надеждой, что оказываю услугу ученымъ, занимающимся нашими психозами и предостерегающимъ насъ отъ заблужденій того, кого мы, пристрастно, называемъ талантомъ. Проступокъ Паридаля, разумѣется, казалось мнѣ, долженъ былъ заинтересовать по существу этихъ спеціалистовъ. Проблема, чрезвычайно современная, находится въ связи съ его кончиною, какъ и странный поступокъ этого таинственнаго рабочаго, о которомъ я говорилъ вначалѣ.
Послѣ этихъ необходимыхъ предисловій, я обращусь къ той порѣ, когда я познакомился съ Лораномъ Паридалемъ.
Это произошло во время простого обѣда у г-на и г-жи Добузье, крупныхъ промышленниковъ, владѣльцевъ фабрики стеариновыхъ свѣчей, моихъ будущихъ родственниковъ. Сирота уже въ теченіе двухъ лѣтъ, помѣщенный своими опекунами, моими хозяевами, у которыхъ я былъ въ гостяхъ, въ далекій коллежъ, молодой Лоранъ пріѣхалъ провести у нихъ каникулы. Мы сѣли уже за столъ. Г. Добузье разливалъ супъ. Слуги продолжали съ шумомъ звать повсюду Лорана; одинъ стоялъ у подножья лѣстницы, другой у входной двери, третій у двери, ведущей въ садъ. Опоздавшій юноша, наконецъ, прибѣжалъ, задыхаясь и весь въ поту. Это былъ очень красивый мальчикъ, очень солидный для своихъ четырнадцати лѣтъ, съ широкимъ лбомъ, скрытымъ за прядями каштановыхъ волосъ, съ большими впалыми глазами, окруженными синевой, съ дикимъ взглядомъ загнаннаго звѣря, съ довольно большимъ ртомъ, носившимъ преждевременно недовольное и горькое выраженіе. Царапины на щекахъ и рукахъ, новый костюмъ, покрытый грязью и уже прорванный, указывали въ немъ темпераментъ сорванца и приверженца бѣшеныхъ упражненій. Увидя его въ такомъ видѣ, г. Добузье сдвинулъ брови и точно хотѣлъ пронзить его взглядомъ:
— Въ какомъ вы видѣ… Скорѣе поднимитесь въ вашу комнату и не возвращайтесь, пока не примете приличный видъ!
Мои хозяева воспользовались его отсутствіемъ, чтобы подѣлиться со мною безпокойствомъ, которое онъ имъ причинялъ. Этотъ ребенокъ мѣшалъ ихъ лучшимъ намѣреніямъ. Несмотря на его умъ, онъ приводилъ въ отчаяніе своихъ учителей. Вмѣсто того, чтобы отдаться изученію полезныхъ знаній, онъ наполнялъ свою голову вздорнымъ и дурнымъ чтеніемъ; онъ ссорился съ своими товарищами, возбуждалъ неповиновеніе, держалъ себя, какъ дьяволенокъ, совершалъ шалости за шалостями.
Съ минуты его возвращенія, опекуны все еще ждали отъ него какого-нибудь проявленія нѣжности. Онъ скрывался отъ нихъ, стремился говорить съ ними только, когда его спрашивали, и пользовался всѣми случаями, чтобы избѣгнуть ихъ общества. Если онъ не запирался въ своей комнатѣ, онъ шалилъ на улицѣ, или же, что сильнѣе всего возмущало г-на и г-жу Добузье, онъ охотно «связывался», какъ они говорили, съ рабочими ихъ фабрики. Я, представитель демократическаго теченія въ парламентѣ, родившійся въ комнатѣ за лавкой совсѣмъ мелкихъ торговцевъ свѣжею рыбою, въ глубинѣ переулка, сосѣдняго съ рыбнымъ рынкомъ, я вовсе не раздѣлялъ точки зрѣнія моихъ хозяевъ по поводу удовольствія, которое Лоранъ получалъ отъ общества ихъ честныхъ рабочихъ.
Когда онъ снова появился за столомъ, умытый и подчистившійся, я старался вступить съ нимъ въ разговоръ. Онъ неохотно отвѣчалъ мнѣ; но во время нашей слѣдующей встрѣчи онъ словно растаялъ, и мнѣ удалось приручить его, когда онъ возвращался въ коллэжъ. Я снова встрѣтился съ нимъ во время слѣдующихъ каникулъ. Мальчикъ превратился въ сильнаго юношу. Его наклонности совсѣмъ не измѣнились. Онъ избѣгалъ по-прежнему членовъ своей семьи и ихъ знакомыхъ, чтобы проводить все время съ кочегарами и фабричными магазинщиками. Изъ своего общества онъ не признавалъ никого, даже дѣтей, своихъ сверстниковъ.
Я былъ единственнымъ «бариномъ», съ которымъ онъ былъ друженъ. Горячность, съ которой онъ восхвалялъ мнѣ своихъ несчастныхъ друзей, льстила моимъ политическимъ убѣжденіямъ, благосклонно допускавшимъ сближеніе капиталистовъ съ наемными людьми.
Вотъ нѣсколько отрывковъ изъ дневника Лорана, въ которыхъ его симпатія къ рабочимъ обозначается въ сильно экзальтированныхъ выраженіяхъ, но не переходящихъ границы и согласующихся достаточно хорошо съ доводами, которые онъ мнѣ приводилъ въ то время:
«Я не перестаю наблюдать мостовщиковъ, занятыхъ своимъ дѣломъ въ теченіе двухъ дней подъ моими окнами. Я люблю музыку ихъ трамбовокъ, мнѣ дорогъ этотъ тембръ. Они сами согласуютъ превосходно равномѣрность своихъ жестовъ съ цвѣтомъ своихъ лохмотьевъ и всѣмъ тѣмъ, что видно изъ ихъ тѣла. Когда они нагибаются или стоятъ прямо, во время работы или отдыха, они всегда увлекаютъ меня своею пластическою и простою неловкостью. Голубой оттѣнокъ ихъ дѣтскихъ глазъ, ихъ коралловыя влажныя уста усиливаютъ прелесть ихъ загорѣлыхъ лицъ. Я наслаждаюсь движеніями ихъ поясницы, ихъ откидываніемъ торса назадъ, замѣшательствомъ ихъ головныхъ уборовъ, складками ихъ «маронны» (такъ называютъ по-валлонски эти мостовщики, пришедшіе изъ Суаньи и Кэна, занявшіеся въ столицѣ тѣмъ, что напоминаетъ ихъ родныя каменоломни, свои одежды, цвѣтъ которыхъ дѣйствительно напоминаетъ цвѣтъ каштановъ).
Обыкновенно, чтобы трамбовать, они идутъ по два. Сговорившись вдвоемъ, они плюютъ въ ладони, схватываютъ трамбовки за ручки, точно продѣлываютъ что-то вродѣ салюта орудій, — и вотъ они отправляются, согласуясь въ своихъ жестахъ, толкутся на мѣстѣ въ тактъ, причемъ одна трамбовка падаетъ снова, когда другая поднимается.
Иногда они вертятся, оборачиваются другъ къ другу спиной, удаляются на нѣкоторое время, чтобы снова совершить рядъ пируэтовъ, снова начинать другъ противъ друга и приближаться тѣмъ же размѣреннымъ аллюромъ, подъ звонкій шагъ ихъ орудія. Можно было бы сказать, что это очень медленный танецъ, менуэтъ труда.
Имъ случается останавливаться, чтобы передохнуть и обмѣняться какими-нибудь пустяками, которымъ ихъ улыбка придаетъ невыразимую силу. Они отодвигаютъ назадъ свой головной уборъ, останавливаются, опустивъ кулаки къ бедрамъ, или скрестивъ руки, немного раздвинувъ ноги, вытирая лобъ краемъ руки или рукавомъ рубахи. Молодцы! Ихъ потъ наполняетъ воздухъ такимъ же благовоніемъ, какъ сокъ сосны и краснаго дуба; это ладанъ пріятной Богу службы! Какая молитва достойна ихъ труда?
Вчера, на углу одной улицы, въ центрѣ города, я встрѣтилъ чудеснаго молодого возчика. Онъ стоялъ на своей пустой телѣгѣ, держа въ рукѣ бичъ и веревку, съ такимъ видомъ, точно онъ правилъ на колесницѣ.
Онъ улыбался такой отважной улыбкой, какъ щелканіе его бича или ржаніе его лошади. Наконецъ, почему онъ улыбался? Свѣтило солнце, жизнь для него казалась прекрасной. Этотъ мелкій рабочій заключалъ въ своей радостной личности все отраженіе, всѣ свойства ихъ профессіи. Онъ являлся квинтъ-эссенціей своей корпораціи. На слѣдующемъ перекресткѣ онъ повернулъ, исчезъ, щелкая бичемъ; онъ стоялъ на тряской телѣгѣ, съ жадно открытымъ ртомъ, блестящими глазами, розовый и ароматный, поражая дерзостью и молодостью: Антиной, ставшій возчикомъ! Иногда какой нибудь тряпичникъ или нищій заставляютъ меня сидѣть дома; я хотѣлъ бы просить ихъ навѣщать меня каждый день, стать какъ бы лакомствомъ для моихъ глазъ. Эти несчастные люди не подозрѣваютъ о своей красотѣ. Никто не будетъ восторгаться ею, какъ я это дѣлаю. Я скоро буду увлекаться только однимъ голосомъ. Уличный торговецъ, кричащій о своемъ пескѣ, о своихъ вязанкахъ хвороста и ракушкахъ, взывающій о костяхъ и тряпкахъ для своей корзинки или котомки, скрываетъ въ одной интонаціи всѣ раздирательные душу звуки какого нибудь адажіо. Эти голоса вбираютъ въ себя трогательную сторону жизни, полной борьбы и нищеты.
Я помню, какъ одной лѣтней ночью два молодца ходили взадъ и впередъ подъ моимъ окномъ и ссорились. Проснувшись внезапно и разсердившись, я вскочилъ, чтобы послать этихъ крикуновъ ко всѣмъ чертямъ. Когда я высунулся наружу, очарованіе ночи или скорѣе — другое очарованіе, которое я сейчасъ же себѣ уяснилъ, помѣшали мнѣ выступить. Я не сталъ разнимать моихъ двухъ ссорившихся молодцовъ; напротивъ, я прислушивался къ нимъ. Они посылали другъ-другу ругательства на языкѣ, котораго я не понималъ и который безъ сомнѣнія былъ фламандскимъ, такъ какъ условный воровской языкъ все же французскій. Какимъ голосомъ они произносили эти ругательства! Не видя ихъ, я принялся любить ихъ, за ихъ лирическіе голоса! Были ли это убійцы, спорившіе о добычѣ, или два друга, соперники въ любви? Одинъ обвинялъ другого; послѣдній горячо защищался. Могли ли они вступить въ драку?
Діапазонъ, до котораго поднимались ихъ голоса, могъ бы заставить меня опасаться этого. Но ихъ крики утихали. Ихъ приходы и уходы по пустынной улицѣ доставляли мнѣ неслыханные эффекты crescendo u smorzando, въ которые красота ночи влагала что-то. Вмѣсто шума воровъ или ссоры между влюбленными, они вызывали въ моей памяти скорѣе сцену поединка на античной аренѣ или приготовленія къ средневѣковому Божьему суду для разрѣшенія спора.
Лукавый голосъ одного въ концѣ концовъ успокоилъ горячія рѣчи другого. Вскорѣ все раздраженіе прекратилось съ обѣихъ сторонъ, и послѣ того, какъ мои незнакомцы удалились въ послѣдній разъ, они повернули за уголъ, чтобы больше никогда не показываться. Съ меланхолическимъ чувствомъ я слушалъ, какъ они удалялись, и я былъ предоставленъ покою и безмолвію.
Ахъ! какъ я понимаю это происшествіе изъ жизни Микэль-Анджело, разсказанное Бенвенуто Челлини въ своихъ Мемуарахъ: «Пѣніе нѣкоего Луиджи Пульчи было такъ хорошо, что божественный Буонаротти какъ только узнавалъ, гдѣ онъ находился, всегда подстерегалъ его». И Бенвенуто прибавляетъ эту знаменательную подробность: «Пѣвецъ былъ сыномъ того Пульчи, который былъ обезглавленъ за то, что обольстилъ свою собственную дочь».
Прощай, эта осень, когда мой двадцатилѣтній возрастъ угощался яблоками! Прощайте, золотые огни, которые оживляли металлическіе оттѣнки листвы и украшали ореоломъ моихъ чудесныхъ рабочихъ, словно убранныхъ осенними листьями!
Среди всѣхъ рабочихъ землекопы имѣютъ сумрачный и осенній видъ: деревенскіе молодцы, украшенные бархатомъ и грязью, напоминающіе собою оттѣнокъ земли, которую они роютъ и перевозятъ въ тачкахъ втеченіе шести дней на дворахъ столицы. Хорошо сложенные, очень мускулистые, съ круглыми лицами, благовонными или румяными отъ зноя, — блондины съ свѣтлыми глазами и лохматыми волосами, брюнеты съ глазами оттѣнка ихъ стадъ, съ черными и завитыми волосами, болѣе нервные и мускулистые, чѣмъ первые — часто они опоясываютъ себя широкимъ шарфомъ изъ красной фланели, придающимъ ихъ фигурѣ чудесный выгибъ и согласующимся съ тономъ закоптѣлаго бархата ихъ панталонъ. Обыкновенно за работой они подворачиваютъ послѣдніе, какъ свои рукава, но ихъ пластичность необыкновенно выдѣляется, когда козырекъ ихъ плоской фуражки принимаетъ форму и соперничаетъ съ размѣромъ ихъ желѣзныхъ кирокъ и когда они пользуются этими высокими и тяжелыми сапогами рабочихъ, исправляющихъ сточныя трубы, которыхъ оцѣнили Гонкуры до такой степени, что описывали «какъ они содѣйствуютъ чудесной осанкѣ и стильности тѣхъ, кто ихъ носитъ, такъ какъ поднятіе этихъ импозантныхъ сапогъ приводитъ къ благородному движенію плечъ у груди, откинутой назадъ».
А Гонкуры знали изъ ихъ среды только тѣхъ, кого видѣли въ Парижѣ! Еслибъ они увидали нашихъ! Еслибъ они, по моему примѣру, присутствовали при пріѣздѣ этихъ молодцовъ въ тѣ часы, когда поденщики изъ Фландріи и изъ страны «польдерсовъ» и Шельды высаживаются у насъ, и въ особенности, въ тотъ часъ, когда ихъ партіи прибавляютъ шагу, чтобы дойти на станцію и помѣститься въ поѣздахъ, послѣ остановки у конторки торговца ликерами. Я представляю себѣ ихъ возвращеніе въ деревню, гдѣ ихъ распущенность терроризируетъ мирный народъ, гдѣ они заявляютъ свои свободные порывы, до такой степени, что всѣ называютъ «шествіемъ дикихъ», поѣздъ, везущій ватагу этихъ буйныхъ землекоповъ.
Прошли цѣлые вѣка, въ теченіе которыхъ они кишѣли, подобно тому, какъ они кричатъ и роются въ грязи теперь. У нихъ было то же выраженіе лица и тотъ же смѣшной нарядъ. Но ихъ предки играли грубо своими кирками, борясь за спасеніе отчизны. Вспомнимъ возгласы этихъ прежнихъ землекоповъ:
Смѣлѣй впередъ!
Разрушимъ оплотъ Фарнезе!
И чтобы насладиться въ волю и соразмѣрить свой трудъ, наши разрушители городскихъ валовъ затягиваютъ пѣсни Гёзовъ, въ то время, какъ испанскіе редуты поддерживаютъ ужасный огонь по ихъ рядамъ.
Канонада заглушаетъ голоса и сметаетъ пѣвцовъ. Но другіе храбрецы прибѣгаютъ на мѣсто товарищей и подхватываютъ ихъ кирки и въ то же время ихъ припѣвы.
Да здравствуютъ Гёзы!
Испанцы кидаются на приступъ оплота. Узкая полоса земли становится театромъ подвиговъ отчаянныхъ бойцовъ, дерущихся грудь съ грудью. Жители Польдерсовъ, раздавленные численнымъ превосходствомъ и не имѣющіе для защиты ничего кромѣ своихъ инструментовъ, казалось, должны были погибнуть. Но въ то время, какъ одни дерутся, находясь въ водѣ по животъ, другіе продолжаютъ копать землю. Пары катятся вдоль откоса и утопаютъ въ рѣкѣ, не прекративъ битвы. Испанцы чинятъ бреши при помощи тѣлъ землекоповъ. Многіе вырыли свою собственную могилу… Оставшіеся въ живыхъ, ограничившіеся одной рукояткою, дерутся не менѣе быстро отъ этого.
Еще ударъ, вотъ здѣсь! Побѣда! Шельда пускаетъ свои воды въ равнину. Землекопы цѣлуются, плача отъ радости. Одна галера съ зеландскихъ острововъ, наполненная живыми, плыветъ въ Антверпенъ.
Да здравствуютъ Гёзы!»
Бѣдный Лоранъ! Зачѣмъ онъ упорствуетъ въ этихъ патріотическихъ чувствахъ и зачѣмъ онъ захотѣлъ распространить на несчастныхъ свой энтузіазмъ по отношенію къ историческимъ гёзамъ?
Послѣ одного бѣгства, поссорившаго его съ родными, предоставленный самому себѣ и владѣя небольшимъ состояніемъ, онъ не задумался надъ тѣмъ, чтобы отдаться своимъ стремленіямъ къ дружбѣ съ чернью. Хотя онъ впалъ въ немилость у своей семьи, я продолжалъ видѣться съ нимъ. Подобно нашимъ общимъ друзьямъ, художнику Марболю и музыканту Вивэлуа, я даже жалѣлъ, что недостаточно часто встрѣчалъ его.
Я не первый встрѣчный. Уваженіе, которымъ я пользуюсь, похвалы моихъ политическихъ друзей, въ достаточной мѣрѣ, могутъ подтвердить это. Тѣмъ не менѣе, я соглашаюсь, что въ качествѣ купца и общественнаго человѣка, моя компетентность не переходитъ за границы вопросовъ, связанныхъ съ матеріальнымъ интересомъ и административнымъ порядкомъ. Но Марболь и Вивэлуа — истинные художники, посѣщать которыхъ было бы полезно моему юному кузену. Одинъ продаетъ свои картины, прежде чѣмъ онѣ успѣютъ высохнуть, оперы другого исполняются на сценахъ цѣлаго міра. Всѣ ордена украшаютъ ихъ груди. Общество ставитъ ихъ на равной ногѣ съ банкирами и судохозяевами. Къ тому же, они частые посѣтители моего дома. Г-жа Бергманъ, моя жена, абонированная на наши знаменитые концерты, является прилежной посѣтительницей «первыхъ представленій» и «открытій выставокъ», т. к. она сама играетъ, поетъ, артистка настолько, насколько можетъ стать ею, не нарушая приличія, женщина, происходящая изъ знаменитаго дома Добузье-Сенъ-Фаръ и Ко, — повторяю я, моя жена считаетъ моихъ двухъ пріятелей истинными художниками, именами которыхъ потомство обогатитъ нашъ пантеонъ. Наши скверы ждутъ только ихъ статуй.
Однако, Лоранъ предпочиталъ разговоръ подобныхъ людей бесѣдѣ съ настоящими неучами, намѣреваясь обратиться къ еще менѣе интереснымъ молодцамъ.
Я предоставилъ ему мѣсто въ моихъ конторахъ, но онъ предпочелъ наняться, какъ клеймильщикъ, къ одной компаніи портовыхъ носильщиковъ. Однажды, когда я высказалъ ему свое неудовольствіе, онъ сталъ такъ расхваливать свои занятія, достойныя сложившагося человѣка, онъ украсилъ ихъ столь поэтическими красками, что я не нашелся ничего ему отвѣтить. Повѣрить ему, такъ во всемъ Антверпенѣ не существовало болѣе здоровыхъ обязанностей, чѣмъ его: можно наслаждаться видами и движеніями рейда! Зрѣлище мѣняется съ каждымъ днемъ и даже изъ часа въ часъ. Какое разнообразіе экипажей, кораблей и товаровъ, не говоря уже о прелести горизонта и волнъ. А атлетика рабочихъ, пластика ихъ работъ! Волненіе приходовъ и отъѣздовъ! Прихотливый полетъ ласточекъ!
Что еще тамъ?
Это не помѣшало ему черезъ нѣсколько недѣль отказаться отъ всѣхъ этихъ прелестей. Онъ былъ уже изнуренъ этими атлетами и ихъ обстановкой.
— Что же вы думаете дѣлать?
— Увидѣть болѣе живую среду и болѣе живыхъ людей.
— Я не понимаю.
— Да, сойтись съ безстыдными молодцами, жить внѣ общества. Существуютъ болѣе оригинальные типы, чѣмъ «рабочіе въ докѣ», на набережныхъ бассейновъ…
Я уступалъ ему его выгрузчиковъ, я ему уступилъ много другихъ: перевозчиковъ, матросовъ, нанимателей яликовъ. Эти то рабочіе — молодцы! Еслибъ онъ примѣнялся къ ихъ смѣшному языку и ихъ тривіальному образу дѣйствія, изъ этого разумѣется, ничего бы не вышло. Но, когда онъ заговорилъ со мною о желаніи спуститься на нѣсколько ступеней и отдаться пьянству, я сталъ отговаривать его изъ всѣхъ силъ.
Общество имѣетъ недостатки, я согласенъ съ нимъ; въ немъ царитъ много китайскаго:
— Тѣмъ не менѣе, — сказалъ я ему, — законы и правила необходимы и мѣшаютъ намъ впасть въ варварство. Соціальная разграниченность тоже необходима. Важно, чтобы мы держались на мѣстахъ и наблюдали разстояніе. Интересоваться маленькими людьми, поддерживать ихъ, просвѣщать: нѣтъ ничего лучшаго. Что касается того, чтобы жить ихъ жизнью, унизиться до ихъ уровня, это было бы заблужденіемъ. Это равносильно самоубійству! А ты говоришь о томъ, чтобы спуститься ниже. Ахъ! Фи!
Негодованіе давило мнѣ горло, онъ воспользовался этимъ, чтобы отвѣтить мнѣ:
— Вы можете думать все, что вы захотите, мой дорогой Бергманъ, но я разсчитываю исключительно на эти подонки общества, чтобы сдѣлать свою жизнь сносной. Чѣмъ старше я становлюсь, тѣмъ менѣе я нахожусь въ своей стихіи. Я понимаю такъ же мало нашихъ буржуа, какъ мало и они меня понимаютъ. Я знаю и чувствую гораздо больше, чѣмъ всѣ эти болтуны, выставляющіе на показъ свое знаніе и свою чувствительность. Съ самаго дѣтства семейная обстановка казалась мнѣ фальшивой. Не подумайте о моей неблагодарности. Мои опекуны желали мнѣ добра; они сдѣлали изъ меня то, чего они никогда не предвидѣли. Если я не противился совсѣмъ ихъ стремленію, они помогали мнѣ развиваться по собственному желанію. Между тѣмъ отсутствіе у нихъ любви къ человѣчеству часто возмущало меня, и ихъ стремленіе показываться, обращать на себя вниманіе, ихъ свѣтское комедіанство должны были внушить моей душѣ ужасъ. Разность нашихъ точекъ зрѣнія увеличивалась до самой минуты разрыва.
Увы, я вскорѣ открылъ, что мои опекуны не составляли исключенія, но что все ихъ сословіе, и мое также, въ которомъ я буду вынужденъ жить, создавалось по одному образцу. Я вышелъ изъ семьи, я убѣжалъ бы изъ общества.
Настало время говорить.
Втеченіе уже нѣсколькихъ лѣтъ я стремлюсь къ тому, чтобы сблизиться съ простыми людьми, почти дикими, которые не будутъ говорить со мною ни объ искусствѣ, ни о литературѣ, ни о политикѣ, ни о наукѣ, ни о морали, ни о долгѣ, ни о философіи, ни о религіи. Я буду легче дышать возлѣ этихъ грубыхъ существъ, чѣмъ среди нашего ученаго міра, ненавистника рѣдкой идеи и необыкновенной чувствительности. Я убѣжденъ въ томъ, что душа этихъ первобытныхъ существъ гораздо лучше души многихъ нашихъ цивилизованныхъ людей. Я стараюсь читать подъ ихъ грубой оболочкой. Они не знаютъ увертокъ, сдѣлокъ съ совѣстью, обмановъ. Они предоставляютъ лучше отгадывать. Ахъ, Бергманъ, сколько оттѣнковъ и душевныхъ переходовъ у человѣка, находящагося близко къ природѣ! Нѣтъ ничего новѣе ихъ впечатлѣній. Ихъ чувствительность равносильна нашей, но, т. к. она не выражается съ такою виртуозностью, какъ у насъ, она становится отъ этого только болѣе пріятной, когда можно узнать, — я сказалъ бы: вдохнуть ее. Тамъ дѣйствительно я наклоняюсь надъ ихъ совѣстью, точно надъ кустомъ боярышника или цвѣтущей сирени…
Съ физической стороны ваше общество противно мнѣ столько же, сколько и съ моральной. Ваши женщины являются скорѣе куклами и попугаями. Еслибъ греки снова вернулись, они смѣялись бы до слезъ, пока не провалились бы отъ ужаса. Что сказали бы Фидій и даже представители эпохи возрожденія при видѣ нашихъ разодѣтыхъ дамъ? Какъ, къ тому же, согласовать высокія идеи, которыми вы надѣляете вашихъ подругъ, съ вашею придворною любезностью, вашимъ влюбленнымъ рабствомъ, вашими капризами и восхваленіями?
Какъ ваши свѣтскія дамы и ваши куртизанки, если онѣ, дѣйствительно, не такъ глупы, какъ индѣйки и журавли, съ которыми вы ихъ сравниваете, оставаясь въ своей компаніи, — не принимаютъ за наглую насмѣшку ваши восторги, проявленные по отношенію къ нимъ? Право, я задыхаюсь, и душа моя рвется наружу въ вашихъ салонахъ…
— Тогда почему вы не выселяетесь изъ отчизны? — воскликнулъ я. — Существуютъ пустыни, дикари…
— Нѣтъ, я слишкомъ люблю родину, и что касается тѣхъ, кого я назвалъ бы «первоначальными людьми», ихъ существуетъ изрядное количество, очень интересныхъ и совершенно свободныхъ людей, среди нашихъ соотечественниковъ. Я люблю изъ моего народа дурно одѣтыхъ людей, дерзкихъ на языкъ, расхаживающихъ почти обнаженными и смѣющихся надъ вашею страстью все нивеллировать, и словно брыкающихся подобно мнѣ въ классахъ общества…
— Въ добрый часъ! Вотъ вырвалось у тебя настоящее слово! Ты мечтаешь о революціи, анархіи. Я могъ бы догадаться объ этомъ.
— Ахъ, нѣтъ! протестовалъ Лоранъ. Я не завидую ничьему мѣсту, ни положенію, ни состоянію. Я нахожу бѣдняковъ очаровательными, какъ они есть. Въ сущности, нѣтъ ничего болѣе правовѣрнаго и покорнаго господствующему ученію, чѣмъ мои явныя разрушенія и ереси. Я проповѣдую оборванную нищету, какъ освятилъ ее Христосъ и Францискъ Ассизскій, какъ воспѣвалъ ее Данте въ своемъ «Чистилищѣ», какъ восторгался ею даже язычникъ Аристофанъ въ своемъ Плутусѣ. Только, въ отличіе отъ этихъ поэтовъ и этихъ святыхъ, я не хочу, чтобы мои бѣдняки были униженными и рабами. Если они возмутятся, я хотѣлъ бы, чтобы это произошло по одиночкѣ, каждый за себя, — безъ того, чтобы въ ихъ преступленія вселился духъ соціальныхъ требованій. Непокорные, согласно моей душѣ, возмутятся съ точки зрѣнія чисто индивидуальной, безъ политическихъ цѣлей, не питая надежды и тщеславнаго стремленія устроиться въ свою очередь на вершинѣ лѣстницѣ и царить, насыщаться и невыразимо глупѣть, какъ лучшіе современные люди. Клянусь вамъ, мой добрый Бергманъ, я не мечтаю о лучшемъ коллективномъ положеніи, я не обольщаю себя никакой утопіей, и вы еще болѣе удивитесь, если я скажу вамъ, что всѣхъ этихъ красивыхъ мужчинъ во фракахъ и высокихъ цилиндрахъ, этихъ гордыхъ дамъ, украшенныхъ цвѣтами, перьями и бездѣлками, этихъ автоматовъ съ ихъ поклонами и готовыми формулами, по отношенію которыхъ я сейчасъ только выказывалъ полное презрѣніе, я считаю необходимыми для гармоніи этого міра. Я не хотѣлъ бы уничтожить ихъ; я бы съ сожалѣніемъ смотрѣлъ, еслибъ они погибли въ народномъ возстаніи, такъ какъ они уступили бы мѣсто другимъ человѣческимъ автоматамъ, можетъ быть, еще болѣе безобразнымъ и болѣе глупымъ, подобно тому, какъ казни на гильотинѣ и высылки эпохи террора создали когда то современныхъ капиталистовъ. Еще одно: я ненавижу переворотъ, который стоилъ бы намъ перемѣны режима. Я нахожу этихъ буржуа, какими бы раздражающими они ни были однако, необходимыми для моихъ эстетическихъ потребностей, въ томъ смыслѣ, что они служатъ контрастомъ для моихъ чудныхъ босяковъ. Эта дурная порода поддерживаетъ въ очень художественной формѣ, благодаря своей спѣси, своему презрѣнію, вымогательствамъ, всевозможнымъ измѣнамъ, мой превосходный народъ, ходящій въ рубищахъ, моихъ нищихъ, любимцевъ поэтовъ, святыхъ, даже боговъ, которыми прикрываются ваши западныя учрежденія и ваше христіанство. Во мнѣ нѣтъ никакихъ чертъ поджигателя. Я даже объявляю себя консерваторомъ, подобно вашимъ худшимъ реакціонерамъ; но совсѣмъ изъ другихъ мотивовъ, изъ діаметрально имъ противоположныхъ доводовъ.
И вотъ главный изъ этихъ доводовъ: я считаю равными себѣ только существа, необыкновенно утонченныя, членовъ избраннаго меньшинства, художниковъ, и ультра-чувствительныхъ мыслителей, трагическія и великодушныя сердца, абсолютныхъ аристократовъ, извлекшихъ изъ глубины науки, философіи и эстетики правила жизни и личные взгляды, — но увы, этихъ равныхъ себѣ людей я встрѣчаю только въ ихъ произведеніяхъ. Я поддерживаю все же письменное знакомство съ тѣми изъ нихъ, которые являются моими современниками. Съ другими я могу сойтись только подъ видомъ ихъ картинъ, ихъ книгъ, ихъ партитуръ и ихъ статуй. За недостаткомъ этихъ властителей сердца и ума, я обращаюсь къ ихъ антиподамъ, т. е. къ непросвѣщеннымъ и оборваннымъ существамъ, красивымъ первобытной красотой, свободнымъ, привлекательнымъ, грубымъ людямъ, искреннимъ даже въ своей порочности, дикимъ, какъ постоянно преслѣдуемая дичь.
Эти двѣ касты, самая высокая и самая низкая, созданы для того, чтобы понять другъ друга. Случается иногда, что ихъ представители сходятся, минуя ничтожество и пошлость промежуточныхъ классовъ — для большаго скандала этихъ послѣднихъ, которые взываютъ тогда о несправедливости, позорѣ, предполагая для этихъ сліяній гнусныя причины, столь же мерзкія пошлости, какъ и ихъ души.
Да, Бергманъ, помимо аристократіи, я чувствую симпатію и уваженіе только къ правдивому оборванцу!
— Правдивому оборванцу! — повторилъ я, ошеломленный.
— Да, правдивому оборванцу! Совершенно вѣрно!
И, такъ какъ я взялся за голову двумя руками, чтобы заткнуть уши, Лоранъ настойчиво продолжалъ. Въ виду того, что любопытство взяло верхъ въ моей душѣ надъ негодованіемъ, — я ничего подобнаго никогда не слыхалъ, — я снова сталъ его слушать. Онъ не занесъ вовсе этой сцены въ свой дневникъ. Я возстановилъ ее возможно лучше, имѣя въ виду странный свѣтъ, какой она бросала на его личность:
— Г. Фонъ-Вехтеръ, нѣмецкій ученый, раздѣляетъ вмѣстѣ съ другими свободными умами мою особенную любовь къ черни. Онъ объясняетъ, что возвышенныя души страдаютъ до такой степени отъ тщеславія и глупости такъ называемыхъ, равныхъ имъ людей, что имъ необходимо бываетъ освѣжиться въ сношеніи съ варварами и дикими людьми. Если наше интеллектуальное превосходство дѣлаетъ насъ непримиримыми съ тѣми, кто плутуетъ въ божественныхъ играхъ поэзіи и искусства, съ мазуриками, слишкомъ наполняющими нашъ соціальный игорный домъ; въ противовѣсъ этому, оно заставляетъ насъ необыкновенно цѣнить искренность и невѣжество, оставшіяся удѣломъ босяковъ. Отсюда вытекаетъ сближеніе крайностей. Тщетность науки, — возразите вы. Ошибка! Только благодаря нашей наукѣ мы постигаемъ очарованіе невинности, которая сама себя не знаетъ, и прелесть которой мы начинаемъ, наконецъ, распознавать. — «Любить, говорилъ г. Фонъ-Вехтеръ, значитъ, искать того, чего намъ недостаетъ»! Отсюда вытекаетъ, у тѣхъ, которые находятся на вершинахъ и принуждены жить одиноко или среди искусственнаго міра, потребность сближенія съ простой природой. Поэтому отнюдь не низкая чувствительность, испорченность вкуса, ужасное стремленіе, заставляетъ какое-нибудь знаменитое лицо обратиться къ самому низкому рабочему, невѣжественному, но здоровому, отличающемуся хорошимъ здоровьемъ и красивой наружностью? Этотъ аристократъ ощутитъ себя непреодолимо увлеченнымъ этимъ цвѣткомъ природнаго растенія, который чувствуется у какого нибудь обознаго служителя, землекопа, крестьянина, несчастнаго оборванца, — тѣмъ, что исходитъ изъ всѣхъ его поръ, подобно клею выступающему на вишневыхъ деревьяхъ, соку у тополей и смолы у елокъ. Миѳъ объ Антеѣ сбывается еще и въ наши дни. Титанъ могъ помѣряться съ богами, только — спускаясь иногда съ звѣздныхъ высотъ, чтобы прикоснуться къ земной грязи.
Выслушивая, какъ Паридаль излагалъ этотъ вздоръ, я падалъ съ еще большей высоты, чѣмъ его гигантъ. Я посылалъ откровенно ко всѣмъ чертямъ нѣмецкихъ мечтателей, психологовъ, метафизиковъ и другихъ шарлатановъ, вздорныя книги которыхъ поколебали разумъ моего молодого друга.
Когда онъ, наконецъ, дошелъ до конца своей тирады, я замѣтилъ ему торжественнымъ тономъ, что я не въ настроеніи шутить. Я умолялъ его войти въ норму честныхъ людей. Его слова показали мнѣ гордое, скорѣе — тщеславное чувство, захватившее его, и способное привести его къ погибели. Онъ говорилъ мнѣ объ Антеѣ. Я напомнилъ ему примѣры дурныхъ ангеловъ, низвергнутыхъ съ неба, за то, что они хотѣли сравниться съ Богомъ. «Ты гораздо безумнѣе Люцифера, сказалъ я ему, такъ какъ ты охотно погружаешься въ пропасть. Потерявъ голову отъ тщеславія, ты не видишь другого средства, чтобы подняться надъ обществомъ, какъ только — изгнать изъ него самого себя, смѣшиваясь съ подонками, которыхъ оно выбросило изъ своей среды».
Послѣ этого строгаго выговора, я замолчалъ на нѣсколько минутъ, самъ удивляясь моему краснорѣчію. Никогда я не чувствовалъ себя до такой степени точно «закусившимъ удила». Никогда, — даже въ Палатѣ. Что касается Лорана, мой лиризмъ, казалось, почти смутилъ его. Къ несчастью, я не могъ продолжать въ томъ же тонѣ. Я спустился съ треножника, чтобы отдаться болѣе прозаическимъ убѣжденіямъ. Въ сотый разъ я рекомендовалъ Лорану правильный трудъ, какъ отвлеченіе отъ его фантазій; я снова предлагалъ ему устроиться въ моихъ конторахъ, гдѣ онъ могъ бы примѣнять самымъ полезнымъ образомъ это обширное знаніе, которымъ онъ хвастался, и которое рисковало заглохнуть въ головокружительныхъ мечтахъ.
Лоранъ очень высокомѣрно отнесся къ моимъ предложеніямъ и еще разъ отказался. Никогда онъ не возьметъ мѣсто бюрократа. Самая ничтожная зависимость, малѣйшій контроль отталкивали его, точно посягательство на его свободу. Я порвалъ бы окончательно съ этимъ блуднымъ сыномъ, еслибъ наши общіе друзья не вмѣшались. Молодой человѣкъ возбуждалъ, не смотря на все, непонятное очарованіе въ нихъ, какъ и во мнѣ. Благодаря ему, наши бесѣды поднимались надъ болтовней и сплетнями въ кабачкѣ. Къ тому же мы льстили себя надеждой привести его къ болѣе здоровымъ понятіямъ, и мы объясняли его заблужденія — неукротимостью его темперамента и неопытностью. Въ это время я не читалъ еще его дневника, иначе я не обольщалъ бы себя надеждой на его выздоровленіе и предоставилъ бы его мрачному паденію.
Протекали недѣли, — мѣсяцы, онъ не подавалъ о себѣ признака жизни. Онъ живалъ то въ Антверпенѣ, то въ Брюсселѣ, блуждая иногда по пескамъ Кампины, по берегамъ Шельды, шатаясь по оригинальнымъ предмѣстіямъ, расположеннымъ вокругъ главнаго торговаго города и столицы. Въ Брюсселѣ онъ преимущественно занимался пьянствомъ. Онъ нашелъ себѣ здѣсь, какъ мы увидимъ, болѣе привѣтливую чернь, менѣе дикую, чѣмъ бродяги родного порта.
На слѣдующихъ страницахъ, постепенные успѣхи его увлеченія простымъ народомъ доходятъ до истеріи. Многіе отрывки, посвященные психологіи брюссельскаго оборванца, походятъ на пріятную вспышку остроумія. Какое нибудь юмористическое наблюденіе могло бы измѣнить чувства бѣднаго малаго. Но среди изліяній, въ которыхъ кажется, будто онъ высмѣиваетъ свою манію, вдругъ перо начинаетъ скрипѣть, чернила принимаютъ снова ѣдкую язвительность, тонъ крѣпнетъ, откровенность возбуждается. Во всемъ царитъ непонятная тревога, такая тоска, такое отравленіе, причиняющее боль и заставляющее задыхаться, — точно рыданія, которыя никогда не выльются въ слезахъ!