Россія пережила до новѣйшей революціи, связанной съ исходомъ русско-японской войны, два революціонныхъ кризиса, потрясшихъ народныя массы: смутное время, какъ эпилогъ котораго мы разсматриваемъ возмущеніе Разина, и пугачевщину. То были крупныя потрясенія народной жизни, но мы напрасно стали бы искать въ нихъ какой-либо религіозной и политической идеи, приближающей ихъ къ великимъ переворотамъ на Западѣ. Нельзя же подставлять религіозную идею подъ участіе раскольниковъ въ пугачевскомъ бунтѣ? Зато въ этихъ революціяхъ, неспособныхъ противопоставить что-либо исторической государственности и о нее разбившихся, съ разрушительной силой сказалась борьба соціальныхъ интересовъ.
Революція конца XVI и начала XVII вв. въ высшей степени поучительна при сопоставленіи съ пережитыми нами событіями. Обычно послѣ революціи и ея побѣды торжествуетъ реакція въ той или иной формѣ. Смута начала XVII вѣка представляетъ ту оригинальную черту, что въ этой революціи, какъ таковой, какъ народномъ движеніи, непосредственно, минуя реакцію, одержали верхъ здоровые государственные элементы общества. И съ этой чертой связана другая, не менѣе важная: „смута“ была не только соціальнымъ движеніемъ, не только борьбой за политическую власть, но огромнымъ движеніемъ національно-религіозной самозащиты. Безъ польскаго вмѣшательства великая смута 1598—1613 гг. была бы рядомъ придворныхъ интригъ и переворотовъ, чередующихся съ безсильными и безсвязными бунтами анархическихъ элементовъ тогдашняго общества. Польское вмѣшательство развернуло смуту въ національно-освободительную борьбу, въ которой во главѣ націи стали ея консервативныя общественныя силы, способныя на государственное строительство. Если это была великая эпоха, то не потому, что взбунтовались низы. Ихъ бунтъ не далъ ничего.
Такимъ образомъ, въ событіяхъ смуты начала XVII вѣка передъ нами съ поразительной силой и ясностью выступаетъ неизмѣримое значеніе государственнаго и національнаго началъ. Съ этой точка зрѣнія особенно важенъ моментъ расхожденія и борьбы государственныхъ, земскихъ элементовъ съ противогосударственными, казачьими. За иллюзію общаго дѣла съ „ворами“ первый вождь земства Прокопій Ляпуновъ поплатился собственной жизнью и полнымъ крушеніемъ задуманнаго имъ національнаго предпріятія. Тѣ „послѣдніе люди московскаго государства“, которые по зову патріарха Гормогена встали на спасеніе государства и, подъ предводительствомъ Минина и Пожарскаго, довели до конца дѣло освобожденія націи и возстановленія государства, совершили это въ борьбѣ съ противогосударственнымъ „воровствомъ“ анархическихъ элементовъ. Въ указанномъ критическомъ моментѣ нашей до-петровской „смуты“, въ его общемъ психологическомъ содержаніи чувствуется что-то современное, слишкомъ современное…
Соціальные результаты смуты для низовъ населенія были не только ничтожные, они были отрицательные. Поднявшись въ анархическомъ бунтѣ, направленномъ противъ государства, осѣдлые низы только увеличили свое собственное закрѣпощеніе и соціальную силу „господъ“. И вторая волна соціальной смуты XVII в., движеніе, связанное съ именемъ Стеньки Разина, стоившее множества жертвъ, безсмысленно жестокое, совершенно „воровское“, по своимъ пріемамъ, такъ же безсильно, какъ и первая волна, разбилась о государственную мощь. Въ этомъ отношеніи пугачевщина не представляетъ ничего новаго, принципіально отличнаго отъ смуты 1598—1613 гг. и отъ разиновщины. Тѣмъ не менѣе соціальный смыслъ и соціальное содержаніе всѣхъ этихъ движеній и, въ особенности, пугачевщины громадны: они могутъ быть выражены въ двухъ словахъ—освобожденіе крестьянъ. Пугачевъ манифестомъ 31 іюля 1774 года противогосударственно предвосхитилъ манифестъ 19-го февраля 1861 г. Неудача его „воровского“ движенія была неизбѣжна: если освобожденіе крестьянъ въ XVIII и въ началѣ XIX в. было для государствъ и верховной власти—по причинамъ экономическимъ и инымъ—страшно труднымъ дѣломъ, то противъ государства и власти осуществить его тогда было невозможно. Дѣло крестьянскаго освобожденія было не только погублено, но и извращено въ свою противоположность „воровскими“ противогосударственными методами борьбы за него.
Носителемъ этого противогосударственнаго „воровства“ было какъ въ XVII, такъ и въ XVIII в. „казачество“. „Казачество“ въ то время было не тѣмъ, чѣмъ оно является теперь: не войсковымъ сословіемъ, а соціальнымъ слоемъ, всего болѣе далекимъ отъ государства и всего болѣе ему враждебнымъ. Въ этомъ слоѣ были навыки и вкусы къ военному дѣлу, которое, впрочемъ, оставалось у него на уровнѣ организованнаго коллективнаго разбоя.
Пугачевщина была послѣдней попыткой казачества поднять и повести противъ государства народные низы. Съ неудачей этой попытки казачество сходитъ со сцены, какъ элементъ, вносившій въ народныя массы анархическое и противогосударственное броженіе. Оно само подвергается огосударствленію, и народныя массы въ своей борьбѣ остаются одиноки, пока мѣсто казачества не занимаетъ другая сила. Послѣ того какъ казачество въ роли революціоннаго фактора сходитъ на нѣтъ, въ русской жизни зрѣетъ новый элементъ, который—какъ ни мало похожъ онъ на казачество въ соціальномъ и бытовомъ отношеніи—въ политическомъ смыслѣ приходитъ ему на смѣну, является его историческимъ преемникомъ. Этотъ элементъ—интеллигенція. Слово „интеллигенція“ можетъ употребляться, конечно, въ различныхъ смыслахъ. Исторія этого слова въ русской обиходной и литературной рѣчи могла бы составить предметъ интереснаго спеціальнаго этюда.
Намъ приходить на память, въ какомъ смыслѣ говорилъ въ тургеневской „Странной исторіи“ помѣщикъ-откупщикъ: „У насъ смирно; губернаторъ меланхоликъ, губернскій предводитель—холостякъ. А впрочемъ послѣ-завтра въ дворянскомъ собраніи большой балъ. Совѣтую съѣздить: здѣсь не безъ красавицъ. Ну, и всю нашу интеллигенцію вы увидите“. Мой знакомый, какъ человѣкъ, нѣкогда обучавшійся въ университетѣ, любилъ употреблять выраженія ученыя. Онъ произносилъ ихъ съ ироніей, но и съ уваженіемъ. Притомъ извѣстно, что занятіе откупами, вмѣстѣ съ солидностью, развивало въ людяхъ нѣкоторое глубокомысліе“.
Мы разумѣемъ подъ интеллигенціей, конечно, не публику, бывающую на балахъ въ дворянскомъ собраніи.
Мы разумѣемъ подъ этимъ наименованіемъ даже не „образованный классъ“. Въ этомъ смыслѣ интеллигенція существуетъ въ Россіи давно, ничего особеннаго не представляетъ и никакой казаческой миссіи не осуществляетъ. Въ извѣстной мѣрѣ „образованный классъ“ составляла въ Россіи всегда нѣкоторая часть духовенства, потомъ первое мѣсто въ этомъ отношеніи заняло дворянство.
Роль образованнаго класса была и остается очень велика во всякомъ государствѣ: въ государствѣ отсталомъ, лежавшемъ не такъ давно на крайней периферіи европейской культуры, она вполнѣ естественно является громадной.
Не объ этомъ классѣ и не объ его исторически понятной, прозрачной роли, обусловленной культурною функціей просвѣщенія, идетъ рѣчь въ данномъ случаѣ. Интеллигенція въ русскомъ политическомъ развитіи есть факторъ совершено особенный: историческое значеніе интеллигенціи въ Россіи опредѣляется ея отношеніемъ къ государству въ его идеѣ и въ его реальномъ воплощеніи.
Съ этой точки зрѣнія интеллигенція, какъ политическая категорія, объявилась въ русской исторической жизни лишь въ эпоху реформъ и окончательно обнаружила себя въ революцію 1905—07 гг.
Идейно же она была подготовлена въ замѣчательную эпоху 40-хъ гг.
Въ обликѣ интеллигенціи, какъ идейно-политической силы въ русскомъ историческомъ развитіи, можно различать постоянный элементъ, какъ бы твердую форму, и, элементъ болѣе измѣнчивый, текучій—содержаніе. Идейной формой русской интеллигенціи является ея отщепенство, ея отчужденіе отъ государства и враждебность къ нему.
Это отщепенство выступаетъ въ духовной исторіи русской интеллигенціи въ двухъ видахъ: какъ абсолютное и какъ относительное. Въ абсолютномъ видѣ оно является въ анархизмѣ, въ отрицаніи государства и всякаго общественнаго порядка, какъ таковыхъ (Бакунинъ и князь Кропоткинъ). Относителнымъ это отщепенство является въ разныхъ видахъ русскаго революціоннаго радикализма, къ которому я отношу прежде всего разныя формы русскаго соціализма. Исторически это различіе между абсолютнымъ и относительнымъ отщепенствомъ несущественно (хотя анархисты на немъ настаиваютъ), ибо принципіальное отрицаніе государства анархизмомъ есть нѣчто въ высокой степени отвлеченное, такъ же, какъ принципіальное признаніе необходимости общественной власти (т.-е. въ сущности государства) революціоннымъ радикализмомъ носитъ тоже весьма отвлеченный характеръ и стушевывается предъ враждебностью къ государству во всѣхъ его конкретныхъ опредѣленіяхъ. Поэтому въ извѣстномъ смыслѣ марксизмъ съ его ученіемъ о классовой борьбѣ и государствѣ, какъ организаціи классоваго господства, былъ какъ бы обостреніемъ и завершеніемъ интеллигентскаго противогосударственнаго отщепенства. Но мы опредѣлили бы сущность интеллигенціи неполно, если бы указали на ея отщепенство только въ вышеочерченномъ смыслѣ. Для интеллигентскаго отщепенства характерны не только его противогосударственный характеръ, но и его безрелигіозность. Отрицая государство, борясь съ нимъ, интеллигенція отвергаетъ его мистику не во имя какого-нибудь другого мистическаго или религіознаго начала, а во имя начала раціональнаго и эмпирическаго.
Въ этомъ заключается глубочайшее философское и психологическое противорѣчіе, тяготѣющее надъ интеллигенціей. Она отрицаетъ міръ во имя міра и тѣмъ самымъ не служить ни міру, ни Богу. Правда, въ русской литературѣ съ легкой руки, главнымъ образомъ, Владиміра Соловьева установилась своего рода легенда о религіозности русской интеллигенціи. Это въ сущности—примѣненіе къ русской интеллигенціи того-же самаго воззрѣнія,—на мой взглядъ поверхностнаго и не выдерживающаго критики,—которое привело Соловьева къ его извѣстной реабилитаціи, съ точки зрѣнія христіанской и религіозной, противорелигіозныхъ мыслителей. Разница только въ томъ, что западно-европейскій позитивизмъ и раціонализмъ XIX в. не въ такой полной мѣрѣ чуждъ религіозной идеи, какъ тотъ русскій позитивизмъ и раціонализмъ XIX в., которымъ вспоена вся наша интеллигенція.
Весь недавно очерченный максимализмъ русской интеллигенціи, формально роднящій ее съ образомъ ибсеновскаго Бранда („все или ничего!“), запечатлѣнъ указаннымъ выше противорѣчіемъ, и оно вовсе не носитъ отвлеченнаго характера: его жизненный смыслъ пронизываетъ всю дѣятельность интеллигенціи, объясняетъ всѣ ея политическія перипетіи.
Говорятъ, что анархизмъ и соціализмъ русской интеллигенціи есть своего рода религія. Именно въ вышеуказанномъ максимализмѣ было открыто присутствіе религіознаго начала. Далѣе говорятъ, что анархизмъ и соціализмъ суть лишь особыя формы индивидуализма и такъ же, какъ послѣдній, стремятся къ наибольшей полнотѣ и красотѣ индивидуальной жизни, и въ этомъ, говорятъ, ихъ религіозное содержаніе. Во всѣхъ этихъ и подобныхъ указаніяхъ религія понимается совершенно формально и безъидейно.
Послѣ христіанства, которое учитъ не только подчиненію, но и любви къ Богу, основнымъ неотъемлемымъ элементомъ всякой религіи должна быть, не можетъ не быть, вѣра въ спасительную силу и рѣшающее значеніе личнаго творчества, или, вѣрнѣе, личнаго подвига, осуществляемаго въ согласіи съ волей Божіей. Интересно, что тѣ догматическія представленія новѣйшаго христіанства, которыя, какъ кальвинизмъ и янсенизмъ, доводили до высшаго теоретическаго напряженія идею детерминизма въ ученіи о предопредѣленіи, рядомъ съ ней психологически и практически ставили и проводили идею личнаго подвига. Не можетъ быть религіи безъ идеи Бога и не можетъ быть ея безъ идеи личнаго подвига.
Вполнѣ возможно религіозное отщепенство отъ государства. Таково отщепенство Толстого. Но именно потому, что Толстой религіозенъ, онъ идейно враждебенъ и соціализму, и безрелигіозному анархизму, и стоитъ внѣ русской интеллигенціи.
Основная философема соціализма, идейный стержень, на которомъ онъ держится какъ міровоззрѣніе, есть положеніе о коренноЙ зависимости добра и зла въ человѣкѣ отъ внѣшнихъ условій. Недаромъ основателемъ соціализма является послѣдователь французскихъ просвѣтителей и Бентама Робертъ Оуэнъ, выдвинувшій ученіе объ образованіи человѣческаго характера, отрицающее идею личной отвѣтственности.
Религія такъ, какъ она пріемлема для современнаго человѣка, учитъ, что добро въ человѣкѣ всецѣло зависитъ отъ его свободнаго подчиненія высшему началу. Основная философема всякой религіи, утверждаемой не на страхѣ, а на любви и благоговѣніи—есть „Царство Божіе внутри васъ есть“.
Для религіознаго міросозерцанія не можетъ поэтому быть ничего болѣе дорогого и важнаго, чѣмъ личное самоусовершенствованіе человѣка, на которое соціализмъ принципіально не обращаетъ вниманія[2].
Соціализмъ въ его чисто-экономическомъ ученіи не противорѣчитъ никакой религіи, но онъ, какъ таковое, но есть вовсе религія. Вѣрить („вѣрую, Господи, и исповѣдую“) въ соціализмъ религіозный человѣкъ не можетъ, такъ же, какъ онъ не можетъ вѣрить въ желѣзныя дороги, безпроволочный телеграфъ, пропорціональные выборы.
Воспріятіе русскими передовыми умами западно-европейскаго атеистическаго соціализма—вотъ духовное рожденіе русской интеллигенціи въ очерченномъ нами смыслѣ. Такимъ первымъ русскимъ интеллигентомъ былъ Бакунинъ, человѣкъ, центральная роль котораго въ развитіи русской общественной мысли далеко еще не оцѣнена. Безъ Бакунина не было бы „полѣвѣнія“ Бѣлинскаго, и Чернышевскій не явился бы продолжателемъ извѣстной традиціи общественной мысли. Достаточно сопоставить Новикова, Радищева и Чаадаева съ Бакунинымъ и Чернышевскимъ для того, чтобы понять какая идейная пропасть отдѣляетъ свѣточей русскаго образованнаго класса отъ свѣточей русской интеллигенціи. Новиковъ, Радищевъ, Чаадаевъ—это воистину Богомъ упоенные люди, тогда какъ атеизмъ въ глубочайшемъ философскомъ смыслѣ есть подлинная духовная стихія, которою живутъ и Бакунинъ въ его окончательной роли, и Чернышевскій съ начала и до конца его дѣятельности. Разница между Новиковымъ, Радищевымъ и Чаадаевымъ, съ одной стороны, и Бакунинымъ и Чернышевскимъ, съ другой стороны, не есть просто „историческое“ различіе. Это не звенья одного и того же ряда, это два по существу непримиримыя духовныя теченія, которыя на всякой стадіи развитія должны вести борьбу.
Въ 60-хъ годахъ съ ихъ развитіемъ журналистики и публицистики „интеллигенція“ явственно отдѣляется отъ образованнаго класса, какъ нѣчто духовно особое. Замѣчательно, что наша національная литература остается областью, которую интеллигенція не можетъ захватить. Великіе писатели Пушкинъ, Лермонтовъ, Гоголь, Тургеневъ, Достоевскій, Чеховъ не носятъ интеллигентскаго лика. Бѣлинскій великъ совсѣмъ не какъ интеллигентъ, не какъ ученикъ Бакунина, а главнымъ образомъ, какъ истолкователь Пушкина и его національнаго значенія. Даже Герценъ, несмотря на свой соціализмъ и атеизмъ, вѣчно борется въ себѣ съ интеллигентскимъ ликомъ. Вѣрнѣе, Герценъ иногда носитъ какъ бы мундиръ русскаго интеллигента, и расхожденіе его съ дѣятелями 60-хъ годовъ не есть опять-таки просто историческій и исторически-обусловленный фактъ конфликта людей разныхъ формацій культурнаго развитія и общественной мысли, а нѣчто гораздо болѣе крупное и существенное. Чернышевскій по всему существу своему другой человѣкъ, чѣмъ Герценъ. Не просто индивидуально другой, а именно другой духовный типъ.
Въ дальнѣйшемъ развитіи русской общественной мысли Михайловскій, напр., былъ типичный интеллигентъ, конечно, гораздо болѣе тонкаго индивидуальнаго чекана, чѣмъ Чернышевскій, но все-таки съ головы до ногъ интеллигентъ. Совсѣмъ наоборотъ Владиміръ Соловьевъ вовсе не интеллигентъ. Очень мало индивидуально похожій на Герцена Салтыковъ такъ же, какъ онъ, вовсе не интеллигентъ, но тоже носитъ на себѣ, и весьма покорно, мундиръ интеллигента. Достоевскій и Толстой каждый по-различному срываютъ съ себя и далеко отбрасываютъ этотъ мундиръ. Между тѣмъ весь русскій либерализмъ—въ этомъ его характерное отличіе отъ славянофильства—считаетъ своимъ долгомъ носить интеллигентскій мундиръ, хотя острая отщепенская суть интеллигента ему совершенно чужда. Загадочный ликъ Глѣба Успенскаго тѣмъ и загадоченъ, что его истинное лицо все прикрыто какими-то интеллигентскими масками.
Въ безрелигіозномъ отщепенствѣ отъ государства русской интеллигенціи—ключъ къ пониманію пережитой и переживаемой нами революціи.
Послѣ пугачевщины и до этой революціи всѣ русскія политическія движенія были движеніями образованной и привилегированной части Россіи. Такой характеръ совершенно явственно присущъ офицерской революціи декабристовъ.
Бакунинъ въ 1862 г. думалъ, что уже тогда началось движеніе соціальное и политическое въ самыхъ народныхъ массахъ. Когда началось движеніе, прорвавшееся въ 1905 г. революціей, объ этомъ можно, пожалуй, долго и безконечно спорить, но когда Бакунинъ говорилъ въ 1862 г.: „Многіе разсуждаютъ о томъ, будетъ ли въ Россіи революція или не будетъ, не замѣчая того, что въ Россіи уже теперь революція“, и продолжалъ: „Въ 1863 году быть въ Россіи страшной бѣдѣ, если царь не рѣшится созвать всенародную земскую. думу“—то онъ, конечно, не думалъ, что революція затянется болѣе чѣмъ на сорокъ лѣтъ.
Только въ той революціи, которую пережили мы, интеллигентская мысль соприкоснулась съ народной—впервые въ русской исторіи въ такомъ смыслѣ и въ такой формѣ.
Революція бросилась въ атаку на политическій строй и соціальный укладъ самодержавно-дворянской Россіи.
Дата 17 октября 1905 года знаменуетъ собой принципіальное коренное преобразованіе сложившагося вѣками политическаго строя Россіи. Преобразованіе это произошло чрезвычайно быстро въ сравненіи съ тѣмъ долгимъ предшествующимъ періодомъ, когда вся политика власти была направлена къ тому, чтобы отрѣзать націи всѣ пути къ подготовкѣ и осуществленію этого преобразованія. Переломъ произошелъ въ кратковременную эпоху довѣрія и былъ, конечно, обусловленъ банкротствомъ внѣшней политики стараго порядка.
Быстрота, съ которой разыгралось въ особенности послѣднее дѣйствіе преобразованія, давшее подъ давленіемъ стихійнаго порыва, вдохновлявшаго всеобщую стачку, актъ 17 октября, подѣйствовала опьяняюще на интеллигенцію. Она вообразила себя хозяиномъ исторической сцены, и это всецѣло опредѣлило ту „тактику“, при помощи которой она приступила къ осуществленію своихъ идей. Общую характеристику этихъ идей мы уже дали. Въ сочетаніи этой тактики съ этими идеями, а вовсе не въ одной тактикѣ—ключъ къ пониманію того, что произошло.
Актомъ 17 октября по существу и формально революція должна была бы завершиться. Невыносимое въ національномъ и государственномъ смыслѣ положеніе вещей до 17 октября состояло въ томъ, что жизнь народа и развитіе государства были абсолютно замкнуты самодержавіемъ въ напередъ установленныя границы. Все, что не только юридически, но и фактически раздвигало или хотя бы угрожало въ будущемъ раздвинуть эти границы, не терпѣлось и подвергалось гоненію. Я охарактеризовалъ и заклеймилъ эту политику въ предисловіи къ заграничному изданію знаменитой записки Витте о самодержавіи и земствѣ. Крушеніе этой политики было неизбѣжно и, въ связи съ усложненіемъ общественной жизни и съ войной, оно совершилось, повторяемъ, очень быстро.
Въ моментъ государственнаго преобразованія 1905 года отщепенскія идеи и отщепенское настроеніе всецѣло владѣли широкими кругами русскихъ образованныхъ людей. Исторически, вѣками слагавшаяся власть должна была пойти на смарку тотчасъ послѣ сдѣланной ею уступки, въ принципѣ рѣшавшей вопросъ о русской конституціи. Рѣчь шла о томъ, чтобы, по подлинному выраженію соціалдемократической публицистики того времени, „послѣднимъ пинкомъ раздавить гадину“. И такія заявленія дѣлались тогда, когда еще не было созвано народное представительство, когда дѣйствительное настроеніе всего народа и, главное, степень его подготовки къ политической жизни, его политическая выдержка никому еще не были извѣстны. Никогда никто еще съ такимъ бездоннымъ легкомысліемъ не призывалъ къ величайшимъ политическимъ и соціальнымъ перемѣнамъ, какъ наши революціонныя партіи и ихъ организаціи въ дни свободы. Достаточно указать на то, что ни въ одной великой революціи идея низверженія монархіи не являлась напередъ выброшеннымъ лозунгомъ. И въ Англіи XVII вѣка, и во Франціи XVIII вѣка ниспроверженіе монархіи получилось въ силу рокового сцѣпленія фактовъ, которыхъ никто не предвидѣлъ, никто не призывалъ, никто не „дѣлалъ“.
Недолговѣчная англійская республика родилась послѣ вѣковъ существованія парламента въ великой религіозно-политической борьбѣ усиліями людей, вождь которыхъ является, быть можетъ, самымъ сильнымъ и яркимъ воплощеніемъ англійской государственной идеи и поднялъ на небывалую высоту англійскую мощь. Французская монархія пала вслѣдствіе своей чисто политической неподготовленности къ тому государственному перевороту, который она сама начала. А основавшаяся на ея мѣстѣ республика, выкованная въ борьбѣ за національное бытіе, какъ будто явилась только для того, чтобы уступить мѣсто новой монархіи, которая, въ концѣ концовъ, пала въ борьбѣ съ внѣшними врагами. Наполеонъ I создалъ вокругъ себя цѣлую легенду, въ которой его личность тѣсно сплелась съ идеей мощи и величія государства, а возстановленная послѣ его паденія династія была призвана и посажена на престолъ чужеземцами и въ силу этого уже съ самаго начала своей реставраціи была государственно слаба. Но Бурбоны, въ лицѣ Орлеановъ, конечно, вернулись бы на французскій тронъ послѣ 1848 года, если бы ихъ не предупредилъ Наполеонидъ, сильный національно-государственнымъ обаяніемъ первой Имперіи. Паденіе же Наполеона III на этой подготовленной къ государственнымъ переворотамъ почвѣ было обусловлено полнымъ, безпримѣрнымъ въ исторіи военнымъ разгромомъ государства. Такъ, въ новѣйшей французской исторіи почти въ теченіе цѣлаго столѣтія продолжался политическій круговоротъ отъ республики къ монархіи и обратно, круговоротъ, полный великихъ государственныхъ событій.
Чужой революціонный опытъ даетъ наилучшій комментарій къ нашему русскому. Интеллигенція нашла въ народныхъ массахъ лишь смутные инстинкты, которые говорили далекими голосами, сливавшимися въ какой-то гулъ. Вмѣсто того, чтобы этотъ гулъ претворить систематической воспитательной работой въ сознательные членораздѣльные звуки національной личности, интеллигенція прицѣпила къ этому гулу свои короткія книжныя формулы. Когда гулъ стихъ, формулы повисли въ воздухѣ.
Въ ту борьбу съ исторической русской государственностью и съ „буржуазнымъ“ соціальнымъ строемъ, которая послѣ 17-го октября была поведена съ еще большею страстностью и въ гораздо болѣе революціонныхъ формахъ, чѣмъ до 17 октября интеллигенція внесла огромный фанатизмъ ненависти, убійственную прямолинейность выводовъ и построеній, и ни грана—религіозной идеи.
Религіозность или безрелигіозность интеллигенціи, повидимому, не имѣетъ отношенія къ политикѣ. Однако, только повидимому. Не случайно, что русская интеллигенція, будучи безрелигіозной въ томъ неформальномъ смыслѣ, который мы отстаиваемъ, въ то же время была мечтательна, недѣловита, легкомысленна въ политикѣ. Легковѣріе безъ вѣры, борьба безъ творчества, фанатизмъ безъ энтузіазма, нетерпимость безъ благоговѣнія—словомъ тутъ была и есть налицо вся форма религіозности безъ ея содержанія. Это противорѣчіе, конечно, свойственно по существу всякому окрашенному матеріализмомъ и позитивизмомъ радикализму. Но ни надъ одной живой исторической силой оно не тяготѣло и не тяготѣетъ въ такой мѣрѣ, какъ надъ русской интеллигенціей. Радикализмъ или максимализмъ можетъ находить себѣ оправданіе только въ религіозной идеѣ, въ поклоненіи и служеніи какому-нибудь высшему началу. Во-первыхъ, религіозная идея способна смягчать углы такого радикализма, его жесткость и жестокость.
Но кромѣ того, и это самое важное, религіозный радикализмъ апеллируетъ къ внутреннему существу человѣка, ибо съ религіозной точки зрѣнія проблема внѣшняго устроенія жизни есть нѣчто второстепенное. Поэтому какъ бы рѣшительно ни ставилъ религіозный радикализмъ политическую и соціальную проблему, онъ не можетъ не видѣть въ ней проблемы воспитанія человѣка. Пусть воспитаніе это совершается путемъ непосредственнаго общенія человѣка съ Богомъ, путемъ, такъ сказать, надчеловѣческимъ, но все-таки это есть воспитаніе и совершенствованіе человѣка, обращающееся къ нему самому, къ его внутреннимъ силамъ, къ его чувству отвѣтственности.
Наоборотъ, безрелигіозный максимализмъ, въ какой бы то ни было формѣ, отметаетъ проблему воспитанія въ политикѣ и въ соціальномъ строительствѣ, замѣняя его внѣшнимъ устроеніемъ жизни.
Говоря о томъ, что русская интеллигенція идейно отрицала или отрицаетъ личный подвигъ и личную отвѣтственность, мы, повидимому, приходимъ въ противорѣчіе со всей фактической исторіей служенія интеллигенціи народу, съ фактами героизма, подвижничества и самоотверженія, которыми отмѣчено это служеніе. Но нужно понять, что фактическое упражненіе самоотверженности не означаетъ вовсе признанія идеи личной отвѣтственности, какъ начала, управляющаго личной и общественной жизнью. Когда интеллигентъ размышлялъ о своемъ долгѣ передъ народомъ, онъ никогда не додумывался до того, что выражающаяся въ началѣ долга идея личной отвѣтственности должна быть адресована не только къ нему, интеллигенту, но и къ народу, т.-е. ко всякому лицу, независимо отъ его происхожденія и соціальнаго положенія. Аскетизмъ и подвижничество интеллигенціи, полагавшей свои силы на служеніе народу, несмотря на всю свою привлекательность, были, такимъ образомъ, лишены принципіальнаго моральнаго значенія и воспитательной силы.
Это обнаружилось съ полною ясностью въ революціи. Интеллигентская доктрина служенія народу не предполагала никакихъ обязанностей у народа и не ставила ему самому никакихъ воспитательныхъ задачъ. А такъ какъ народъ состоитъ изъ людей, движущихся интересами и инстинктами, то просочившись въ народную среду, интеллигентская идеологія должна была дать вовсе не идеалистическій плодъ. Народническая, не говоря уже о марксистской, проповѣдь въ исторической дѣйствительности превращалась въ разнузданіе и деморализацію.
Внѣ идеи воспитанія въ политикѣ есть только двѣ возможности: деспотизмъ или охлократія. Предъявляя самыя радикальныя требованія, во имя ихъ призывая народъ къ дѣйствіямъ, наша радикальная интеллигенція совершенно отрицала воспитаніе въ политикѣ и ставила на его мѣсто возбужденіе. Но возбужденіе быстро сыграло свою роль и не могло больше ничего дать. Когда оно спало, моментъ былъ пропущенъ, и воцарилась реакція. Дѣло, однако, вовсе не въ томъ только, что пропущенъ былъ моментъ.
Въ настоящее время отвратительное торжество реакціи побуждаетъ многихъ забывать или замалчивать ошибки пережитой нами революціи. Не можетъ быть ничего болѣе опаснаго, чѣмъ такое забвеніе, ничего болѣе легкомысленнаго, чѣмъ такое замалчиваніе. Такому отношенію, которое нельзя назвать иначе, какъ политическимъ импрессіонизмомъ, необходимо противопоставить подымающійся надъ впечатлѣніями текущаго момента анализъ моральнаго существа того политическаго кризиса, черезъ который прошла страна со своей интеллигенціей во главѣ.
Чѣмъ вложились народныя массы въ этотъ кризисъ? Тѣмъ же, чѣмъ они влагались въ революціонное движеніе XVII и XVIII вѣковъ, своими соціальными страданіями и стихійно выраставшими изъ нихъ соціальными требованіями, своими инстинктами, аппетитами и ненавистями. Религіозныхъ идей не было никакихъ. Это была почва чрезвычайно благодарная для интеллигентскаго безрелигіознаго радикализма, и онъ началъ оперировать на этой почвѣ съ увѣренностью, достойною лучшаго примѣненія.
Прививка политическаго радикализма интеллигентскихъ идей къ соціальному радикализму народныхъ инстинктовъ совершилась съ ошеломляющей быстротой. Въ томъ, какъ легко и стремительно стала интеллигенція на эту стезю политической и соціальной революціонизаціи изстрадавшихся народныхъ массъ, заключалась не просто политическая ошибка, не просто грѣхъ тактики. Тутъ была ошибка моральная. Въ основѣ тутъ лежало представленіе, что „прогрессъ“ общества можетъ быть не плодомъ совершенствованія человѣка, а ставкой, которую слѣдуетъ сорвать въ исторической игрѣ, аппеллируя къ народному возбужденію.
Политическое легкомысліе и недѣловитость присоединились къ этой основной моральной ошибкѣ. Если интеллигенція обладала формой религіозности безъ ея содержанія, то ея „позітивизмъ“, наоборотъ, былъ чѣмъ-то совершенно безформеннымъ. То были „положительныя“, „научныя“ идеи безъ всякой истинной положительности, безъ знанія жизни и людей, „эмпиризмъ“ безъ опыта, „раціонализмъ“ безъ мудрости и даже безъ здраваго смысла.
Революцію дѣлали плохо. Въ настоящее время съ полною ясностью раскрывается, что въ этомъ дѣланіи революціи играла роль ловко инсценированная провокація. Это обстоятельство, однако, только ярко иллюстрируетъ поразительную недѣловитость революціонеровъ, ихъ практическую безпомощность, но не въ немъ суть дѣла. Она не въ томъ, какъ дѣлали революцію, а въ томъ, что ее вообще дѣлали. Дѣлали революцію въ то время, когда вся задача состояла въ томъ, что бы всѣ усилія сосредоточить на политическомъ воспитаніи и самовоспитаніи. Война раскрыла глаза народу, пробудила національную совѣсть, и это пробужденіе открывало для работы политическаго воспитанія такія широкія возможности, которыя обѣщали самые обильные плоды. И вмѣсто этого что же мы видѣли? Двѣ всеобщія стачки съ революціоннымъ взвинчиваніемъ рабочихъ массъ (совѣтъ рабочихъ депутатовъ!), рядъ военныхъ бунтовъ, безсмысленныхъ и жалкихъ, московское возстаніе, которое было гораздо хуже, чѣмъ оно представилось въ первый моментъ, бойкотъ выборовъ въ первую думу и подготовка (при участіи провокаціи!) дальнѣйшихъ вооруженныхъ возстаній, разразившихся уже послѣ роспуска Государственной Думы. Все это должно было терроризировать и, въ концѣ концовъ, смести власть. Власть была, дѣйствительно, терроризирована. Явились военно-полевые суды и безконечныя смертныя казни. И затѣмъ государственный испугъ превратился въ нормальное политическое состояніе, въ которомъ до сихъ поръ пребываетъ власть, въ которомъ она осуществила измѣненіе избирательнаго закона,—теперь потребуются годы, чтобы сдвинуть страну съ этой мертвой точки.
Итакъ, безрелигіозное отщепенство отъ государства, характерное для политическаго міровоззрѣнія русской интеллигенціи, обусловило и ея моральное легкомысліе, и ея недѣловитость въ политикѣ.
Что же слѣдуетъ изъ такого діагноза болѣзни? Прежде всего—и это я уже подчеркнулъ выше,—вытекаетъ то, что недугъ заложенъ глубоко, что смѣшно, разсуждая о немъ, говорить о политической тактикѣ. Интеллигенціи необходимо пересмотрѣть все свое міросозерцаніе и въ томъ числѣ подвергнуть коренному пересмотру его главный устой—то соціалистическое отрицаніе личной отвѣтственности, о которомъ мы говорили выше. Съ вынутіемъ этого камня—а онъ долженъ быть вынутъ—рушится все зданіе этого міросозерцанія.
При этомъ самое положеніе „политики“ въ идейномъ кругозорѣ интеллигенціи должно измѣниться. Съ одной стороны она перестанетъ быть той изолированной и независимой отъ всей прочей духовной жизни областью, которою она была до сихъ поръ. Ибо въ основу и политики ляжетъ идея не внѣшняго устроенія общественной жизни, а внутренняго совершенствованія человѣка. А съ другой стороны господство надъ всей прочей духовной жизнью независимой отъ нея политики должно кончиться.
Къ политикѣ въ умахъ русской интеллигенціи установилось въ концѣ концовъ извращенное и въ корнѣ противорѣчивое отношеніе. Сводя политику къ внѣшнему устроенію жизни—чѣмъ она съ технической точки зрѣнія на самомъ дѣлѣ и является,—интеллигенція въ то же время видѣла въ политикѣ альфу и омегу всего бытія своего и народнаго (я беру тутъ политику именно въ широкомъ смыслѣ внѣшняго общественнаго устроенія жизни). Такимъ образомъ, ограниченное средство превращалось во всеобъемлющую цѣль,—явное, хотя и постоянно въ человѣческомъ обиходѣ встрѣчающееся извращеніе соотношенія между средствомъ и цѣлью.
Подчиненіе политики идеѣ воспитанія вырываетъ ее изъ той изолированности, на которую политику необходимо обрекаетъ „внѣшнее“ ея пониманіе.
Нельзя политику, такъ понимаемую, свести просто къ состязанію общественныхъ силъ, напр., къ борьбѣ классовъ, рѣшаемой въ концѣ концовъ физическимъ превосходствомъ. Съ другой стороны, при такомъ пониманіи невозможно политикѣ во внѣшнемъ смыслѣ подчинять всю духовную жизнь.
Воспитаніе, конечно, можетъ быть понимаемо тоже во внѣшнемъ смыслѣ. Его такъ и понимаетъ тотъ соціальный оптимизмъ, который полагаетъ, что человѣкъ всегда готовъ, всегда достаточно созрѣлъ для лучшей жизни, и что только неразумное общественное устройство мѣшаетъ ему проявить уже имѣющіяся налицо свойства и возможности. Съ этой точки зрѣнія „общество“ есть воспитатель, хорошій или дурной, отдѣльной личности. Мы понимаемъ воспитаніе совсѣмъ не въ этомъ смыслѣ „устроенія“ общественной среды и ея педагогическаго воздѣйствія на личность. Это есть „соціалистическая“ идея воспитанія, не имѣющая ничего общаго съ идеей воспитанія въ религіозномъ смыслѣ. Воспитаніе въ этомъ смыслѣ совершенно чуждо соціалистическаго оптимизма. Оно вѣритъ не въ устроеніе, а только въ творчество, въ положительную работу человѣка надъ самимъ собой, въ борьбу его внутри себя во имя творческихъ задачъ…
Русская интеллигенція, отрѣшившись отъ безрелигіознаго государственнаго отщепенства, перестанетъ существовать, какъ нѣкая особая культурная категорія. Сможетъ ли она совершить огромный подвигъ такого преодолѣнія своей нездоровой сущности? Отъ рѣшенія этого вопроса зависятъ въ значительной мѣрѣ судьбы Россіи и ея культуры. Можно ли дать на него какой-нибудь опредѣленный отвѣтъ въ настоящій моментъ? Это очень трудно, но нѣкоторыя данныя для отвѣта все-таки имѣются.
Есть основаніе думать, что измѣненіе произойдетъ изъ двухъ источниковъ и будетъ носить соотвѣтственно этому двоякій характеръ. Во-первыхъ, въ процессѣ экономическаго развитія интеллигенція „обуржуазится“, т.-е. въ силу процесса соціальнаго приспособленія примирится съ государствомъ и органически-стихійно втянется въ существующій общественный укладъ, распредѣлившись по разнымъ классамъ общества. Это, собственно, не будетъ духовнымъ переворотомъ, а именно лишь приспособленіемъ духовной физіономіи къ данному соціальному укладу. Быстрота этого процесса будетъ зависѣть отъ быстроты экономическаго развитія Россіи и отъ быстроты переработки всего ея государственнаго строя въ конституціонномъ духѣ.
Но можетъ наступить въ интеллигенціи настоящій духовный переворотъ, который явится результатомъ борьбы идей. Только этотъ переворотъ и представляетъ для насъ интересъ въ данномъ случаѣ. Какой гороскопъ можно поставить ему?
Въ интеллигенціи началось уже глубокое броженіе, зародились новыя идеи, а старыя идейныя основы поколеблены и скомпрометированы. Процессъ этотъ только что еще начался, и какіе успѣхи онъ сдѣлаетъ, на чемъ онъ остановится, въ настоящій моментъ еще нельзя сказать. Но и теперь уже можно сказать, что поскольку русская идейная жизнь связана съ духовнымъ развитіемъ другихъ, дальше насъ ушедшихъ странъ, процессы, въ нихъ происходящіе, не могутъ не отражаться на состояніи умовъ въ Россіи. Русская интеллигенція, какъ особая культурная категорія, есть порожденіе взаимодѣйствія западнаго соціализма съ особенными условіями нашего культурнаго, экономическаго и политическаго развитія. До рецепціи соціализма въ Россіи русской интеллигенціи не существовало, былъ только „образованный классъ“ и разныя въ немъ направленія.
Для духовнаго развитія Запада нѣтъ въ настоящую эпоху процесса болѣе знаменательнаго и чреватаго послѣдствіями, чѣмъ кризисъ и разложеніе соціализма. Соціализмъ, разлагаясь, поглощается соціальной политикой. Бентамъ побѣдилъ Сенъ-Симона и Маркса. Послѣднее усиліе спасти соціализмъ—синдікализмъ—есть, съ одной стороны, попытка романтическаго возрожденія соціализма, откровеннаго возведенія его къ стихійнымъ ирраціональнымъ началамъ, а съ другой стороны онъ означаетъ столь же откровенный призывъ къ варварству. Совершенно ясно, что это усиліе безсильно и безплодно. При такихъ условіяхъ соціализмъ врядъ ли можетъ оставаться для тѣхъ элементовъ русскаго общества, которые составляютъ интеллигенцію, живой водой ихъ духовнообщественнаго бытія[3].
Самый кризисъ соціализма на Западѣ потому не выступаетъ такъ ярко, что тамъ нѣтъ интеллигенціи. Нѣтъ на Западѣ тог чувствилища, которое представляетъ интеллигенція. Поэтому по Россіи кризисъ соціализма въ идейномъ смыслѣ долженъ ударить съ большей силой, чѣмъ по другимъ странамъ. Въ этомъ кризисѣ встаютъ тѣ же самыя проблемы, которыя лежатъ въ основѣ русской революціи и ея перипетій. Но, если наша „интеллигенція“ можетъ быть болѣе чувствительна къ кризису соціализма, чѣмъ „западные“ люди, то съ другой стороны самый кризисъ у насъ и для насъ прикрытъ нашей злосчастной „политикой“, возрожденіемъ недобитаго абсолютизма и разгуломъ реакціи. На Западѣ принципіальное значеніе проблемъ и органическій характеръ кризиса гораздо яснѣе.
Такой идейный кризисъ нельзя лѣчить ни ромашкой тактическихъ директивъ, ни успокоительнымъ режимомъ безъидейной культурной работы. Намъ нужна, конечно, упорная работа надъ культурой. Но именно для того, чтобы въ ней не потеряться, а устоять, нужны идеи, творческая борьба идей.
Примѣчанія[править]
- ↑ Настоящія размышленія представляютъ написанные два года тому назадъ наброски главы изъ той задуманной мною книги, въ которой я хотѣлъ подвести итоги нашего культурнаго и политическаго развитія и дать оцѣнку пережитой нами революціи.
- ↑ Ср. мою статью о Львѣ Толстомъ въ «Русской Мысли» (августъ 1908 г).
- ↑ См. мою статью Faciet hippocratica въ „Рус. Мысли“, 1907, октябрь.
