Я на пути обратно въ Домбровицу. Я уже уланъ, Литовскаго полка; меня перевели.
Съ прискорбіемъ разсталась я съ моими достойными товарищами! съ сожалѣніемъ скинула блестящій мундиръ свой и печально надѣла синій колетъ съ малиновыми отворотами! — Жаль, Александровъ, говоритъ мнѣ старшій Пятницкій, жаль что ты такъ невыгодно преобразился; гусарскій мундиръ сотворенъ для тебя, въ немъ я любовался тобою; но эта куртка: что̀ тебѣ вздумалось перейти!.. Полковникъ Клебекъ, призвавъ меня: что это значитъ, Александровъ, спросилъ онъ, что вы перепросились въ другой полкъ? мнѣ это очень непріятно! — Я не знала что отвѣчать. Мнѣ стыдно было сказать, что гусарскій мундиръ былъ слишкомъ дорогъ для меня, по неумѣнью распоряжать деньгами. Сказавъ печальное прости храбрымъ сослуживцамъ, золотому мундиру и вороному коню, сѣла я на перекладную телѣгу и понеслась во весь скакъ по дорогѣ къ Пинску. Денщика моего, Зануденко, отдали мнѣ въ уланы, и онъ сидя на облучкѣ, закручиваетъ сѣдые усы свои и вздыхаетъ: бѣдный! онъ состарѣлся въ гусарахъ.
— Вотъ я и въ Домбровицѣ. Литовскимъ полкомъ, въ отсутствіи шефа Тутолмина, командуетъ князь Вадбольскій, тотъ самый, котораго я знала въ Тарнополѣ. Думаю, что я скоро утѣшусь о потерѣ гусарскаго мундира; видъ уланъ, пики, каски, флюгера пробуждаютъ въ душѣ моей воспоминаніе службы въ Коннопольскомъ полку, военныя дѣйствія, незабвеннаго Алкида, всѣ происшествія, опасности! Все, все, воскресло и живою картиною представилось воображенію моему! Никогда не изгладится изъ памяти моей этотъ первый годъ вступленія моего на военное поприще; этотъ годъ счастія, совершенной свободы, полной независимости, тѣмъ болѣе драгоцѣнныхъ для меня, что а сама, одна, безъ пособія посторонняго умѣла пріобрѣсть ихъ. Четыре года минуло этому происшествію. Мнѣ теперь двадцать одинъ годъ. Ч*** говоритъ, что я выросла; что когда онъ видѣлъ меня въ Тарнополѣ, то считалъ ребенкомъ лѣтъ тринадцати. Неудивительно! я имѣю очень моложавый видъ и что̀-то дѣтское въ лицѣ; это говорятъ мнѣ всѣ; даже и панна Новицкая, прежде нежели заснула отъ занимательности моего товарищества, вскликнула раза два: mòy boz̀e! tak mlode dzecko i juz idzie do wòysko!!..
Меня назначили въ эскадронъ къ ротмистру Подъямпольскому, прежнему сослуживцу моему въ Маріупольскомъ полку. Доброму генію моему угодно, чтобъ и здѣсь эскадронные товарищи мои были люди образованные: Шварцъ, Чернявскій, и два брата Торнези, отличные офицеры въ полку по уму, тону и воспитанію. Подъямпольскій не далъ мнѣ еще никакого взвода; я живу у него; всякій день взводные начальники пріѣзжаютъ къ намъ, и мы очень весело проводимъ наше время.
— Шефъ полка возвратился; я часто бываю у него; онъ любитъ и умѣетъ хорошо жить; часто дѣлаемъ балы для дамъ сосѣдственныхъ помѣстьевъ. Графиня Платеръ не зоветъ уланъ капуцинами, и графъ не приказываетъ накрывать столъ въ восемь часовъ; напротивъ, мы танцуемъ у нихъ до четырехъ за полночь, и старая графиня беретъ самое живое и дѣятельное участіе въ нашихъ забавахъ.
Молодая вдова Выродова вышла замужъ за Шабуневича, адъютанта нашего полка. Она разсказывала мнѣ, что по отъѣздѣ моемъ въ Петербургъ, Вонтробка познакомился съ ней, пленился ею и умѣлъ ей понравиться; что они были неразлучны всѣ дни: вмѣстѣ читали, рисовали, пѣли, играли, варили кофе и пили его, что однимъ словомъ, жизнь ихъ была райская и любовь истинная, на взаимномъ уваженіи и удивленіи совершенствамъ другъ друга… Я не могла долѣе слушать. — Какъ же случилось, позвольте спросить, что послѣ всего этого вы Госпожа Шабуневичева? — А вотъ какъ случилось, отвѣчала она: полку вашему велѣно было итти въ Слонимъ; Вонтробка съ истинною горестію разставался со мною и клялся хранить вѣрность; но о рукѣ своей ни слова. Изъ Слонима онъ писалъ ко мнѣ очень нѣжно, но тоже ни слова о вѣчномъ соединеніи нашемъ; изъ этого я заключила, что привязанность его изъ числа тѣхъ нѣсколькихъ десятковъ привязанностей, который онъ имѣлъ прежде; онъ любитъ испытывать сердце имъ занятое, и пока увѣрится что любимъ точно, собственная его любовь простынетъ. Не желая подвергнуться этому жребію, я перестала отвѣчать на его письма и принудила себя не думать болѣе объ немъ. Любовь наградила меня за оскорбленіе, нанесенное моей нѣжности: Шабуневичъ, молодой и прекрасный уланъ, полюбилъ меня всею силою пламенной души и доказалъ истину словъ, что не можетъ жить безъ меня; онъ предложилъ мнѣ руку, сердце, и все что имѣетъ и будетъ имѣть. Я вышла за него, и теперь, будучи счастливѣйшею женщиною, всякій день благодарю Бога, что Онъ не далъ мнѣ мужемъ Вонтробку. Адская жизнь, милый Александровъ, съ такимъ человѣкомъ, который все испытываетъ, ничему не вѣритъ, и отъ излишней опытности всего боится. Мои безцѣнный Юзя нетаковъ: онъ вѣритъ мнѣ безусловно, и я люблю его съ каждымъ днемъ болѣе. Прекрасная Эротіада кончила свой разсказъ, сѣвъ за піано, и спрашивая меня шутя: какія піесы угодно вамъ, господинъ Александровъ, чтобъ я играла? — Я назвала ихъ, подала ей ноты, и сѣла подлѣ ея инструмента слушать и мечтать.
— Тутомлинъ, красавецъ; хотя ему уже сорокъ четыре года, но онъ кажется не болѣе двадцати восьми лѣтъ; дѣвицы и молодыя дамы окружныхъ помѣстьевъ, всѣ до одной неравнодушны къ нему; всѣ до одной имѣютъ противъ него планы; но онъ!.. Я не видала никого кто бъ холоднѣе и безпечнѣе его смотрѣлъ на всѣ знаки участія, вниманія и потаенной любви. Я приписываю это слишкомъ уже высокому мнѣнію о самомъ себѣ. О, въ сердцѣ, наполненномъ гордостію, нѣтъ мѣста любви!
— Вчера, Шварцъ и я поѣхали гулять верхомъ, и разъѣзжая долго безъ цѣли по песчанымъ буграмъ и кустарникамъ, мы наконецъ сбились съ пути и съ толку, то есть, потеряли дорогу и соображеніе какъ найти ее. Кружась болѣе часа все около того мѣста, гдѣ казалось намъ должна была быть дорога, усмотрѣли мы не вдалекѣ деревню. Шварцъ, начинавшій уже выходить изъ терпѣнія и сердиться, поскакалъ въ ту сторону, а за нимъ и я. Мы пріѣхали къ огородамъ; въ одномъ изъ нихъ женщина стлала лёнъ. Шварцъ, подъѣхавъ къ этому огороду, закричалъ: послушай тётка! какъ зовется эта деревня? — Що панъ каже? спросила крестьянка, кланяясь въ поясъ. — Какъ зовутъ деревню! провались ты съ поклонами! крикнулъ Шварцъ, блистая глазами. Женщина испугалась и зачала говорить протяжно и запинаясь при каждомъ словѣ, что деревня эта имѣетъ не одно названіе, что когда она была построена, то называлась какъ-то мудрено, она не упомнитъ; а теперь… — Чортъ возьми тебя, деревню, и тѣхъ кто строилъ ее! сказалъ Шварцъ, давъ шпоры лошади. Мы понеслись, Шварцъ бранясь и проклиная, а я съ трудомъ удерживаясь отъ смѣху. Проскакавъ съ полверсты въ прямомъ направленіи, мы увидѣли еще одну женщину, тоже разстилающую лёнъ на полянѣ, окруженной кустарникомъ, черезъ который пролегала мало-ѣзжанная дорога. Позволь мнѣ разспросить эту женщину, сказала я Шварцу; ты только пугаешь ихъ своимъ крикомъ. — Пожалуй разспроси, вотъ увидишь какой вздоръ она занесетъ. Я подъѣхала къ женщинѣ: — Послушай милая, куда ведетъ эта дорога? — Не знаю! — Нельзя ли ею проѣхать въ Корпиловку? — Нельзя! — Ну, а къ чорту нельзя ли по ней доѣхать? спросилъ Шварцъ, вышедъ изъ терпѣнія, съ злобною ироніей и такимъ голосомъ, котораго даже и я испугалась. — Можно, можно, говорила оробѣвшая крестьянка, низко кланяясь намъ обоимъ. — Неслушай его, милая, скажи только намъ, не знаешь-ли какъ проѣхать въ Корпиловку? Нельзя ли прямо полями? Она, кажется, должна быть недалеко отсюда? — Да вы откуда пріѣхали сюда, спросила женщина, робко посматривая на Шварца. — Я сказала. — О, такъ вы заплутались, вамъ надо вернуться назадъ, и опять сюда пріѣхать!.. При этомъ отвѣтѣ, я умерла, какъ говорится, отъ смѣху. — Какъ прекрасно разспросилъ, сказалъ Шварцъ, не хочешь ли исполнить по совѣту! Мы поѣхали, и проплутавъ еще часа два, открыли потомъ свою заколдованную Корпиловку и пріѣхали въ нее.
— Наконецъ стальное сердце Тутолмина смягчилось! пробилъ часъ его покоренія!.. Графиня Мануци, красавица двадцати восьми лѣтъ, пріѣхала къ отцу своему, графу Платеру въ гости, и огнемъ черныхъ глазъ своихъ, зажгла весь нашъ Литовскій полкъ. Всѣ какъ-то необыкновенно оживились! всѣ танцуютъ, импровизируютъ, закручиваютъ усы, прыскаются духами, умываются молокомъ, гремятъ шпорами и перетягиваютъ талію à la circassienne! Графиня истинно очаровательна! въ бѣломъ атласномъ капотѣ съ блондовымъ покрываломъ на волосахъ, опускающимся до половины ея прекрасныхъ томныхъ глазъ. Она сидитъ въ большихъ креслахъ, и съ милою небрежностію и равнодушіемъ смотритъ на ходящихъ, стоящихъ, блестящихъ и рисующихся передъ нею уланскихъ Адонисовъ нашихъ! Она съ дороги, устала; такъ плѣнительно склоняетъ она голову къ плечу матери, и говоритъ въ полголоса: Ah! maman, comme je suis fatiguée! Но огонь глазъ и удовольственная улыбка, говорятъ противное. Уланы вѣрятъ имъ болѣе нежели словамъ, и не торопятся домой. Наконецъ дремота восмидесятилѣтняго Платера вразумила плѣненныхъ кавалеристовъ, что можетъ быть графиня въ самомъ дѣлѣ устала.
— Красавецъ Тутолминъ и красавица Мануци неразлучны; балъ у Тутолмина смѣняется баломъ у Платера; мы танцуемъ поутру, танцуемъ ввечеру. Послѣ развода, который теперь всякій день дѣлается съ музыкою и полнымъ парадомъ, и всегда передъ глазами нашего генералъ-инспектора, графини Мануци, мы идемъ всѣ къ полковнику; у него завтракаемъ, танцуемъ, и наконецъ расходимся по квартирамъ готовиться къ вечернему балу! Отъ новой Армиды не вскружилась голова только у тѣхъ изъ насъ, которые стары, не видѣли ее, имѣютъ сердечную связь, и разумѣется у меня; остальное все вздыхаетъ!
— Все утихло!.. не гремитъ музыка!.. Мануци плачетъ!.. нѣтъ ни души въ ихъ домѣ изъ нашего полка!.. Мануци одна, въ своей спальнѣ, горько плачетъ!.. плачетъ!.. А вчера мы всѣ такъ радостно скакали какой-то безтолковый танецъ!.. вчера, прощаясь, уговаривались съѣхаться ранѣе, танцовать долѣе, и опять на весь вечеръ навязать нашему Грузинцову старую графиню!… Но вотъ, какъ непрочны блага наши на землѣ: выступить въ двадцать четыре часа! Магическія слова! отъ нихъ льются слезы Мануци! отъ нихъ весело суетятся молодые солдаты! отъ нихъ все, что вчера пѣло и танцовало, сегодня пасмурно расчитывается и расплачивается за разныя разности! Рейхмаръ говоритъ, что его ошеломило этимъ приказомъ! Солнцевъ, Чернявскій, Лизогубъ, Назимовы и Торнези, хотя были вѣрными сподвижниками Тутолмина на поприщѣ волокитства, ни мало однако жъ не грустятъ, и сей-часъ всѣ полетѣли въ свои эскадроны; Торнези и я поѣхали въ Стрѣльскъ. — Опомнились ли вы наконецъ? спросилъ насъ Подъямпольскій; я думалъ вы на смерть закружитесь! — Мы сказали, что все еще раздается въ ушахъ нашихъ звукъ послѣдняго котильона. — Ну, хорошо! а вотъ теперь начнемъ котильонъ, котораго фигуры будутъ повидимому довольно трудны… Прощайте господа! у насъ полныя руки дѣла! — Мы отправились къ своимъ взводамъ.