Теплый весенній вечеръ, влажный и задумчиво-предпраздничный окуталъ попа своими мягкими загадочными объятіями. Постоялъ онъ на крылечкѣ, оглядѣлся кругомъ и какъ-то вразъ успокоился.
— Бѣгай злаго — твори благо... — припомнилось заученное въ дѣтствѣ изреченіе. — О-о-хо-хо!..
Въ матовомъ полумракѣ чернѣли хмурыя крестьянскія постройки, пришибленныя, расползшіяся, словно кучи мусора. Во всемъ «порядкѣ» ни одного огонька.
— Съ курами ложатся, — думалъ попъ, — a все отъ скудости... Ни къ добру не привержены, ни къ худу... Вонъ у отца Порфирія, въ Зипуновѣ, тамъ народъ размышляющъ. Они, зипуновцы, хотя и замѣшаны были въ этомъ грѣхѣ... въ революціи, но съ ними говорить можно... есть возможность поученіе преподать, потому что — есть грѣхъ, есть и покаяніе... А эти, мои?.. Гдѣ бы нынѣ, подъ великій праздникъ, посидѣть, о словѣ Божьемъ поразмыслить — у нихъ: «га-асу не было»... И не тяготитъ ихъ ничто... безпечны. Какъ сказать имъ о Львѣ Толстомъ?.. Легче бисеръ разметать передъ свиньями...
Заложивъ руки за спину, попъ побрелъ по обширной церковной площади, подыскивая слова и мысли.
Луна пряталась на горизонтѣ за тяжелыми тучами, серебрила ихъ космы, крадучись освѣщала мутно-бѣлѣющій храмъ, одинокій среди другихъ общественныхъ зданій, темныхъ, приземистыхъ, отбѣжавшихъ отъ него на почтительное разстояніе.
Церковная школа спала. Спала и сторожка. Только въ земской школѣ въ одномъ изъ оконъ метлешился красноватый отблескъ дешевенькой лампы. Оттуда слышался молодой, спорящій говоръ.
— Открыто окно-то... — мелькаетъ въ головѣ отца Ѳеофана, и ему становится не по себѣ — не то стыдно, не то боязно чего-то.
Неслышно ступая по бархатистой молодой травѣ, попъ прошелся кругомъ церкви, постоялъ около церковной школы и нерѣшительно приблизился къ земской. Кто-то неуклюжій сидѣлъ на открытомъ окнѣ, и сутулая спина казалась на темномъ фонѣ огромной, какъ у слона. Сама учительница ходила изъ угла въ уголъ по комнатѣ, и ея стройный силуэтъ, совершенно темный, странно-фигуристый, то обрисовывался въ красноватомъ полусвѣтѣ, то уходилъ въ глубь, становился невидимымъ.
Кто-то третій говорилъ изъ глубины комнаты громкимъ размѣреннымъ баритономъ, прихлебывая въ промежуткахъ между словами чай, отчего издали трудно было вникнуть въ смыслъ его словъ.
Отцомъ Ѳеофаномъ овладѣло то безотчетное любопытство, которое было знакомо съ поры зеленаго дѣтства. Захотѣлось подслушать, поразузнать. Замедливъ шаги, онъ подошелъ къ самому окну и, скрючившись, присѣлъ за кустомъ акаціи, уже развернувшейся, густой и пахучей. Было и жутко, и боязно, и интересно.
— Вы тоскуете по старой пѣснѣ? — спрашивалъ баритонъ кого-то. — Напрасно... He стоитъ она того...
Изъ глубины комнаты послышался протестующій женскій голосъ, засмѣялся мужской.
Баритонъ продолжалъ:
— Согласенъ съ вами. Въ ней много тоски, грусти, есть мелодія... Но, вѣдь, все это — выраженіе рабской души... Новая пѣсня безсодержательна, но свободна...
Протестующихъ голосовъ послышалось уже нѣсколько, а баритонъ, прихлебнувъ, продолжалъ дальше:
— Что дѣлать, если сама наша свобода музыкально не прочувствована, не опоэтизирована. До сихъ поръ мы только и умѣли воспѣвать тяжесть цѣпей, тоску души, да гражданскую скорбь. А вотъ, когда пришло время гражданской радости, мы и отпраздновали ее на уродливомъ осколкѣ французскаго народнаго гимна... своего-то — тю-тю!.. ничего не оказалось...
Баритонъ, должно быть, очень чувствительно укололъ всѣхъ гостей учительницы. Въ комнатѣ поднялся такой гвалтъ и гулъ, что отецъ Ѳеофанъ не могъ ничего уразумѣть. Онъ выпрямился, расправилъ окоченѣвшіе члены, прошелся по луговинкѣ и, когда шумъ затихъ, снова приблизился къ окну, все еще не въ силахъ понять того, что слышалъ.
Говорили все о томъ же.
— Разумѣется, не все сразу, — гудѣлъ баритонъ; — моя мысль такова... Я поясню ее примѣромъ: декадентщину, какъ ругали сначала? У декадентовъ-де — формы да рифмы, а суть — белиберда.
— Это-жъ такъ и есть! — перебилъ женскій голосъ.
— Ну, да, — продолжалъ баритонъ, — было такъ... Декадентовъ ругали такъ же, какъ вы теперь нашу деревенскую частушку... Однако, впослѣдствіи стали появляться писатели, которые въ тѣ же формы и рифмы сумѣли влить содержаніе... Также и съ частушкой будетъ, подождите. Она ужъ тѣмъ хороша, что является результатомъ собственнаго творчества...
Человѣкъ съ широкой спиной засмѣялся.
— Хорошо творчество! — сказалъ онъ глухо, — не дальше, какъ въ прошлое воскресенье дѣвки въ Зипуновѣ распѣвали такую художественную тонкость:
|
Я сидѣла на заборѣ |
Всѣ захохотали дружнымъ, молодымъ смѣхомъ.
Отцу Ѳеофану сдѣлалось даже обидно.
— Эге! — подумалъ онъ, — вонъ, они что поминаютъ.
— Что-жъ изъ того! — не унимался баритонъ. — Во всякомъ случаѣ, въ этомъ куплетѣ больше современнаго интереса, чѣмъ въ пресловутомъ:
|
«He велятъ Машѣ за рѣченьку ходить!» |
— Нѣтъ, видно, не дождаться отъ нашей деревни путнаго творчества, — гудѣла спина, — по крайней мѣрѣ, до тѣхъ поръ, пока она не стряхнетъ съ себя поповскаго тумана... всѣхъ этихъ «аще», да «абіе». Я давно рукой махнулъ.
— Богохульствуютъ! — догадался, наконецъ, отецъ Ѳеофанъ, — слѣдуетъ дознаться, чьи такіе... У пожарнаго сарая не спятъ, пойду спрошу.
Забывъ о завтрашнемъ праздникѣ, о поученіи, обиженный и гнѣвный попъ размашистой крылатой походкой направился къ пожарному сараю, стоявшему тутъ же на площади, поближе къ колоколамъ.