Съ пожарными стойщиками у отца Ѳеофана были добрососѣдскія отношенія, какъ часто бываетъ у духовныхъ и крестьянъ, живущихъ плетень-къ-плетню.
При встрѣчѣ у нихъ всегда найдется пара-другая словъ — перекинуться, покалякать. Обмѣниваются они и взаимными одолженіями. Въ тѣ дни, когда матушка затѣваетъ баню или стирку, стойщики подвозятъ на своихъ клячахъ воду къ попову двору — не запрягать же стать попова жеребца въ бочку. Глядишь, матушка отсыплетъ за это гарнецъ-другой великопостныхъ сухариковъ, да батюшка лишній разъ преподастъ наставленье. Нужно батюшкѣ узнать деревенскія новости — идетъ къ пожарному сараю: куда учительница ѣздила въ гости, кто проѣхалъ на парѣ съ колокольчиками, зачѣмъ вызывалъ земскій старосту — стойщикамъ все извѣстно раньше другихъ.
Каждый разъ, какъ только отецъ Ѳеофанъ подходилъ къ пожарному сараю, старшій стойщикъ, Нестерка, совалъ подъ мышку облинялую шапку, приглаживалъ скрюченными пальцами сѣдыя космы, складывалъ ладони лодочкой и говорилъ, ухмыляясь:
— Баслови, батюшка!
Въ отвѣтъ на это отецъ Ѳеофанъ взмахивалъ широкимъ безъ мѣры рукавомъ. Мужикъ сгибался, щекоталъ жесткой, неопрятной бородой попову руку, и они бесѣдовали:
— Ну, какъ, Нестеръ?
— Слава Богу, батюшка.
— Ты-бы лошадей-то получше кормилъ.
— То-то вотъ, батюшка, достатки-те наши... Мучки надоть-бы на посыпку-то... Безъ муки что за мѣсиво?.. А она кормилица — рупъ съ пятакомъ!..
— Та-акъ...
— Ты, поди, батюшка, насбиралъ сколь-нисколь?
Стойщики помоложе ухмыляются, лица ихъ кажутся добродушно-безтолковыми, требующими науки, и отецъ Ѳеофанъ заканчиваетъ бесѣду длиннымъ нравоученьемъ.
И теперь, направляясь къ пожарному сараю, отецъ Ѳеофанъ думалъ найти все по старому: Нестерка подойдетъ подъ благословенье, онъ его пожуритъ легонько, а сподручные на перебой разскажутъ, кто и откуда пріѣхалъ къ учительницѣ, на какихъ лошадяхъ, гдѣ стоятъ кучера...
Однако, въ пожарномъ сараѣ происходило нѣчто другое. He успѣлъ отецъ Ѳеофанъ приблизиться къ хмурымъ пузатымъ лошадямъ, пережевывавшимъ мокрую солому на задахъ сарая, до его слуха долетѣлъ дружный раскатистый смѣхъ.
— Ай, да Устимка! Ну, ну... умори-илъ, чортъ эдакій! — захлебывался голосъ, принадлежавшій Нестеркѣ.
— Слушайте теперича про зипуновскаго стражника!
— Валяй!
Забренчала балалайка, слабая, трескучая, но лихая. Тотъ, кого называли Устимкой, запѣлъ въ полголоса:
|
Нашъ Кирюшка сельскій стражникъ, |
Стойщики снова захохотали, а Устимка, восхищенный успѣхомъ, продолжалъ веселѣе и громче:
|
Свою службу онъ справляетъ, |
— Ха-ха... хо! — захлебывались мужики въ отвѣтъ устимкинымъ куплетамъ.
— Самъ сочинилъ?
— Самъ.
— Ай, да молодца!.. хо-хо-хо!..
Отецъ Ѳеофанъ до того былъ пораженъ неожиданной сценой, что съ минуту стоялъ столбомъ. Въ головѣ вихремъ пронесся сѣрый, мелко исписанный указъ съ характеристикой деревенской молодежи — «буйственной, непослушной старшимъ и властямъ».
— Такъ вотъ оно что-о!.. — думалъ попъ, — про мой приходъ написано... у меня подъ окнами...
И онъ, грозный, какъ сама неожиданность, большой и черный, выдвинулся въ полосу красноватаго свѣта.
— Такъ-то вы праздникъ Господень встрѣчаете, а?..
Стойщики опѣшили, какъ-то сразу умолкли, и вдругъ почувствовалась тихая, тихая весенняя ночь, влажная, душная, тоскливая.
— Нестеръ!
Нестеръ, кряхтя и охая, какъ больной, поднялся на ноги, стащилъ привычнымъ жестомъ шапку, сложилъ скрюченныя ладони лодочкой.
— Бласлови, батюшка!
— Какой завтра день? — взвизгнулъ отецъ Ѳеофанъ.
— Прости, батюшка?..
— Праздникъ иль нѣтъ?:..
— Нe гнѣвись, отецъ... что-ужъ...
Стойщикъ стоялъ, протянувъ впередъ лодочку. Отецъ Ѳеофанъ взмахнулъ широкимъ рукавомъ рясы, но не преподалъ благословенья, a оттолкнулъ протянутую лодочку.
— Не достоинъ! — кинулъ онъ гнѣвно и шагнулъ въ глубь сарая.
— Который Устимка?
Изъ-за бочки выплыла фигура рослаго безусаго парня въ суконной поддевкѣ. Сжавъ въ одной рукѣ картузъ и балалайку, онъ другую — не зналъ, куда дѣть, и протянулъ впередъ для благословенья. Это вышло такъ неуклюже и смѣшно, что кто-то не выдержалъ и фыркнулъ.
— Чьей ты семьи, хулитель?
— Зи... Зи-ипуновскій... — нехотя тянулъ Устимка.
— Зачѣмъ къ намъ пожаловалъ?
— Съ вертинаромъ пріѣхалъ...
Тягучіе отвѣты Устимки, его смѣшливая поза, не то дѣланная, не то, дѣйствительно, испуганная быстро разрядили грозу. Отецъ Ѳеофанъ оглядѣлся кругомъ, замѣтилъ неловкость своего положенія, замѣтилъ въ глазахъ мужиковъ загадочныя искорки насмѣшки и веселья. Что то острое, еще неиспытанное, кольнуло его пастырское сердце. Къ счастью, Нестеръ все еще стоялъ со сложенными руками и безъ шапки. Отецъ Ѳеофанъ, словно спасаясь отъ смутной жути, накинулся на него:
— Какъ не стыдно тебѣ?.. Старикъ!.. День-то какой завтра... Жены святыя ко гробу пришли съ мѵромъ, а ты... у-у!..
— То-то вотъ, батюшка, темнота-то наша...
— Темнота!.. темнота!.. — передразнивалъ отецъ Ѳеофанъ.
— И я имъ толковалъ: грѣхъ, молъ, ребята!.. д-ть, рази съ ими...
— Самъ же первый затѣялъ... лицемѣры!..
— То-то, молъ, не надо-ба... — бормоталъ равнодушно Нестеръ. — Ка-ба, молъ, батюшка не услыхалъ: строгій онъ у насъ, сурьезный... Ты ужъ не гнѣвись, отецъ, бласлови?... Сдѣлай божицку милость!..
Нестеръ такъ настойчиво держалъ передъ попомъ лодочку, что тотъ, наконецъ, смилостивился и сдѣлалъ положенный взмахъ пастырской руки. Стойщикъ припалъ къ этой рукѣ, и все какъ-то въ разъ успокоилось. Лица парней просвѣтлѣли, приняли знакомое выраженіе: тупое, улыбающееся, добродушное.
Отцу Ѳеофану стало совсѣмъ неловко. Захотѣлось уйти отъ этихъ людей, забыть то, что было. Но какъ уйти, не сгладивъ неловкости? И помолчавъ, онъ сказалъ Устимкѣ:
— Ты у меня смотри, не смѣй хулить начальства!.. До станового дойдетъ, тебѣ же достанется. А ты, Нестеръ, будь поумнѣй...
— Д-ть, наше дѣло такое...
— Ну, то-то!.. Оставайтесь съ Господомъ.
— Покойной тебѣ ночи, батюшка!
Отецъ Ѳеофанъ круто повернулся на мѣстѣ и широкій, какъ большой колоколъ, отплылъ въ темноту.
Нѣкоторое время въ сараѣ было тихо, только фыркали за плетнемъ лошади, да капала изъ худой бочки вода. Было тихо и въ селѣ. Гдѣ-то далеко въ сторонѣ тявкала собака и пѣлъ сумасшедшій пѣтухъ. Тяжелыя дождевыя тучи на западѣ сгустились еще больше. Луна совсѣмъ спряталась и ночь, висѣвшая надъ селомъ, казалась смоляной. Отецъ Ѳеофанъ почувствовалъ усталость. Захотѣлось вдругъ спать. Отяжелѣли ноги, притупилось что-то въ головѣ, и только одна безпокойная мысль плескалась въ головѣ, какъ далекая отраженная волна:
— Въ моемъ приходѣ завелось это... въ моемъ приходѣ...
Онъ остановился, досталъ изъ кармана платокъ...
— Что онъ зазнается!.. Ишь ты... ишь!.. — донеслось вдругъ со стороны пожарнаго сарая.
— Шш... услышитъ, — унималъ Нестеръ.
— Намъ какое дѣло! Пускай слышить! Устимка! валяй про него самого.
Сердце у отца Ѳеофана колыхнулось и забилось. Сзади забренчала струна, острая, какъ уколы иглы, высокій сиплый фальцетъ запѣлъ насмѣшливо:
|
У попа-то, рукава-то |
Голосъ дрожалъ отъ внутренняго смѣха, усиливался на припѣвахъ и обрывался, какъ обломленный.
Отецъ Ѳеофанъ стоялъ, не двигаясь.
— Подожди, подожди, захохочутъ! — копошилось гдѣ-то на задворкахъ сознанія. А секунды двигались медленно, медленно, словно капли лампаднаго масла по стеклу.
Наконецъ, тамъ засмѣялись грубымъ, животнымъ хохотомъ.
— Что-же это?!. Вѣдь я не кто-нибудь, на мнѣ пастырскій чинъ...
Отцу Ѳеофану ясно припомнилось, что онъ уже прочиталъ правила, положенныя по чину, что завтра недѣля женъ мѵроносицъ, будетъ служба, проповѣдь...
— Надобно внушать, такъ нельзя!..
Онъ повернулся, чтобы снова пойти къ сараю. Но туда подошли уже съ другой стороны гости учительницы, шумливые, веселые, молодые, не отягченные никакими условностями жизни.
— Устимка! — крикнулъ знакомый баритонъ еще издали, — запрягай-ка, братъ, ѣхать пора!
Въ этомъ веселомъ крикѣ не было и тѣни приказанія. Наоборотъ, чувствовалась какая-то добрая, знакомая отцу Ѳеофану бодрость, испытанная имъ еще во дни юности, когда онъ баловнемъ-семинаристомъ возвращался на каникулы домой, къ своему папашѣ, благочинному.
Пожарные зашевелились. Зашуршали экипажи, затопали подковами неуклюжія лошади. Брякнулъ разъ-другой поддужной колокольчикъ.
Стали запрягать шумно, копотно, но весело. Видно было по всему, что къ учительницынымъ гостямъ наладились отношенія чисто товарищескія.
— Ты, поди, чай, крамолу разводилъ тутъ, Устимка, а? — спрашивалъ голосъ.
— Не безъ того, Миколай Иванычъ! — откликнулся тотъ.
А одинъ изъ стойщиковъ, поддѣлываясь къ общему игривому тону, добавилъ:
— Попа отпѣвалъ!
Засмѣялись. И отецъ Ѳеофанъ, не будучи въ силахъ выносить своего униженія, пошелъ домой, спотыкаясь, словно въ лѣсу, преодолѣвая какую-то безотчетную тяжесть души.