22 июня 1877 г., в полдень, «Вега» развела пары, подняла якорь и двинулась из шведской гавани Карлскроны. День был солнечный, на берегу всюду, где было хоть сколько-нибудь места, толпились люди, провожавшие отправлявшихся в неизвестный путь плавателей громкими криками. Все суда расцветились флагами, с крепостных валов гремел салют, и по мере того, как машина развивала свою скорость, берег уходил из глаз, пока не превратился в узенькую полоску. Ещё последний долгий взгляд назад — и последняя тесная связь с родиной порвана. Мысли всех невольно обращаются к настоящему, тем более, что не всё на судне в порядке — надо устраиваться в новой обстановке для новой жизни. Не будем описывать путь «Веги» по Балтийскому морю и плавание вдоль береговъ Норвегии. В гавани Тромзё «Вега» пополнила свои запасы, приняла на борт приказчика Сибирякова Серебряникова и пустилась далее на север, огибая северную точку Европы.
Полярное море встретило корабли неприветливо. Сильная продолжительная буря раскидала суда, которые потеряли друг друга из вида и продолжали свой путь каждое самостоятельно. «Вега», подвигаясь на восток, увидала вскоре низкий плоский берег, весь усеянный стаями птиц, а за ним подымались вдали голые скалы и холмы. Это была Гусиная земля, большой полуостров Новой Земли, получивший своё название от русских промышленников за несметное количество разной водяной птицы, которая прилетает сюда на лето выводить птенцов. Несколько времени спустя судно бросило якорь на мелком рейде при входе в Вайгачский пролив, у небольшого селения Хабарова, единственного населённого пункта на всём этом пустынном побережье. Здесь было решено обождать остальные суда и собрать сведения, в каком положении находится Карское море, покрыто ли оно ещё сплошным льдом или уже успело очиститься настолько, что открывалась возможность проложить себе дорогу дальше к сибирским берегам.
Несколько дней, которые «Вега» провела в вынужденном покое, не пропали даром для её пассажиров. Земля, лежавшая перед ними, низкая тундра, одетая в убогую роскошь летнего наряда, привлекла общее внимание. Ботаник с увлечением собирал представителей скромной флоры, радуясь всякому скромному цветку,
зоолог подстреливал для коллекции птиц и зверьков, выменивал шкуры, хлопотал о скелетах, остальные же члены экспедиции с Норденшильдом во главе знакомились с обитателями селения, которое представляло в эту пору года оживлённый вид по причине ярмарки. Пусть не подумает читатель, что Хабарово представляет действительно нечто вроде селения, к каким мы привыкли. Эта «столица» или вернее «главный порт» большеземельской Самоедии не более как собрание немногочисленных хижин, которые нельзя иначе назвать, как жалкими лачугами. Под стать им убогая часовня, мрачная и сырая внутри, с более чем скромным убранством, в которой приезжий священник отправляет службы и требы по желанию собравшейся паствы. Обитатели Хабарова, их жизнь и деятельность донельзя занимали путешественников, которым жители полярных областей были знакомы по другим странам, как, например, Лапландия и Гренландия. Обширное пространство северо-восточной Европы занято тундрами, то есть низменной или слабоволнистой равниной, главная особенность которой заключается в том, что на ней по причине вечно мёрзлой почвы не растёт лес. Можно проехать сотни вёрст и не встретить ни одного дерева. Моховые поляны, лишайники, кочковатые пространства со множеством луж и озёрец, поросших болотными растениями, махонькие, карликовые деревца с отмёрзшей верхушкой и ветками, которые стелются, прижимаясь к земле, — вот вид тундры летом. Над ней висит низкое серое небо, часто набегает и долго лежит густой молочный туман. Тучи комаров и мошек целыми столбами пляшут в воздухе и мгновенно накрывают всякую живую тварь сплошной
шевелящейся пеленой. Скромные цветки, выглядывающие из подушек мха, и стаи птиц, гомозящихся с громкими криками на водах, оживляют эту картину, созерцание которой нагоняет на человека, видавшего лучшие места, тупую тоску и желание выбраться поскорее из этого гиблого места.
В Европе тундра занимает три пространства, которые называются Канинская тундра, Малая Земля и Большая Земля. Эти тундры разделены реками, притом очень большими, как Мезень, Печора. Реки несколько оживляют местность уже потому, что склоны их пологих долин одеты лесом, который окаймляет оба берега и добирается до самого моря. Возле реки почва оттаивает на большую глубину. Зимой неумолимый ветер свирепствует в речных долинах с меньшей силой. Этим объясняется, что лес находит себе здесь некоторую защиту и под охраной реки, как бы крадучись, доползает до самого северного края земли.
Европейская тундра, по которой бродили теперь наши исследователи, расстилается дальше на восток за Урал, захватывая гораздо более обширные пространства северной Азии. Непрерывная полоса её тянется до Берингова пролива. Путешественники заранее приучали свой взор к виду пустынной равнины, так как знали, что в течение всего своего полярного плавания они не встретят никакой другой земли.
Казалось, что кроме любознательных исследователей, которые являются сюда, приготовившись ко всем тягостям полярного существования, всё живое, всё, что только может бегать, летать, ползать, должно стремиться вон из этой страны медленного умирания. Долгий зимний холод и мрак, короткое, сырое и студёное лето должны были бы, казалось, подавлять всякие проявления жизни. Однако на деле это далеко не так. Оказывается, что здесь существуют условия, которые не только не изгоняют всё живое, а наоборот ежегодно привлекаюсь сюда миллионы живых существ,
которые стремятся сюда издалека и чувствуют себя здесь, как дома. Для одних тундра родина, с которой они не расстаются никогда, для других она является как бы временным очагом, возле которого выводятся и вступают в мир новые поколения их. И не только низкая кочковатая суша, но и море, это серое полярное море, которое замерзает зимой, превращаясь в сушу, а летом усеивается целой флотилией плавучих ледяных глыб, медленно движущихся к югу, самое море таит в себе огромные запасы пищи, которые поддерживают жизнь множества живых существ. В первое мгновение мы поражены этим явлением и не в состоянии объяснить себе его. Загадка разрешается постепенно.
Наклонитесь к земле, всмотритесь в этот однообразный растительный покров, одевающий тундру. Кажется, что все эти стебельки мха, лишаёв, листочки скромных растений и узловатые, пригнувшиеся к земле ветки кустарника не живут, а прозябают. На самом же деле жизнь только приникла к земле, она спряталась притаилась, ушла внутрь себя и не обнаруживает себя ни формами, ни красками. Но тем энергичнее развивается она внутри себя. С того момента, как незаходящее солнце надолго прогонит мрак полярной ночи, свет уже не меркнет в тундре, он стоит, разлившись над землёй не яркой, но ровно теплящейся стихией. День и ночь, непрерывно все 24 часа суток, каждая зелёная клеточка растения пьёт этот животворящий свет, не зная перерыва или сна, в который погружаются наши растения ночью, когда в них замирает питание. Ведь свет есть именно та сила, с помощью которой зелёные растения творят в себе вещество, накопляя запасы для роста и для размножения. Нам, жителям более тёплых стран, холодно в тундре, мы дрогнем в ней, но наклонитесь, воткните термометр в растительный покров её, и вы с изумлением наблюдаете, как ртуть в нём подымается на несколько градусов выше того, что термометр показывает на воздухе. Приблизьте ладонь к кучке этих растений, и вы почувствуете, что от неё веет теплом, как от навоза, который греет и дымится от развивающегося в нём тепла в самый лютый холод. И тогда вам станет понятным, почему тундра так быстро просыпается весной, когда ещё не везде сошёл снег, и поддерживает в себе невидную, но тем не менее могучую растительную жизнь в течение всего лета, как бы коротко оно ни было. Весной из-под тающего снега выглядывают миллионы ягод, зимовавших под холодным покровом, как в леднике, сохранив свою свежесть и сочность. Лужи и озёра кишат мельчайшими организмами, которые дают пищу многочисленным слизням и другим низшим существам. Они замерли зимой наподобие того, как замирают зимой мухи, но едва оттаяла вода, как они уже закопошились, принялись питаться и размножаться. Отчего так радостно гогочут гуси, покрывшие собою сплошь чуть не всё озерцо? Почему торжественно, как звук серебряной трубы, несётся крик лебедей, усевшихся на своих высоких, подобных маленькому холму гнёздах? Оттого, что после долгих дней утомительного полёта через пустыни, горы и леса они рады опуститься на эту унылую равнину, которая течёт для них млеком и мёдом. А эти кулички, для которых толкущиеся в воздухе комары и мошкара и шмыгающие по воде паучки лакомое блюдо? А разные чайки, которые то и дело падают на воду и взлетают, быстро уносясь в сторону с бьющейся в цепких лапках серебристой рыбой? Полярная сова сидит, нахохлившись, на камне, безучастная к шумным проявлениям окружающей жизни; но она недаром ворочает круглыми глазами: вот она неслышно, как пуховый платок, распласталась в воздухе, чтобы схватить эту маленькую мышку, которая надеялась прошмыгнуть мимо неё к соседней кочке.
Крупным зверем тундры является прежде всею северный олень. Когда-то оленя в тундре было
много, и дикого, и домашнего. И теперь ещё в глухих местах её можно встретить небольшие табуны диких оленей. Зимой, когда море замёрзнет, они перебираются по льду на острова и островки и нередко остаются там летом в качестве невольных узников, которых море отрезало от родины. Опустив головы с громадными ветвистыми рогами, животные жадно хватают губами ягель, отделяя его целыми прядями и лепёшками от почвы, с которой это растение связано очень слабо. Стадо быстро подвигается вперёд, но, утоляя голод, животные чутко прислушиваются; изредка старый олень вожак подымает голову и с шумом нюхает воздух, не пахнет ли с какой-нибудь стороны непривычным запахом, обличающим присутствие врага. Позади стада вместо пушистого белого ковра остаются плешины, почва взрыта копытами, и пройдёт восемь — десять лет, прежде чем пастбище снова покроется слоем растительности. Нередко стадо домашних оленей натыкается на кости своих погибших товарищей. Хорошо, если последние погибли от старости, от зубов хищников или от пули самоеда. Нередко однако вместе с мхом пасущееся животное проглатывает истлевшие остатки костей оленей, погибших от чумы, и тогда в короткое время от многоголового стада остаются несколько тощих животных. Чума и ожесточённое истребление зверя человеком больше всего способствовали исчезновению громадных стад в несколько тысяч, чуть не десятков тысяч голов, о которых сообщали путешественники прошлого века.
Близ берегов полярного моря, куда олени прикочёвывают с весны с единственною целью избавиться от тучи мучающих их насекомых, лёгкий полёт которых не в силах бороться с веющим с моря ветром, их подкарауливает другой враг. Этот враг — белый медведь, настоящий бродяга полярных стран, так как он не стесняется никакими расстояниями и с одинаковой лёгкостью странствует как по морю, так и по суше. В воде он чувствует себя так же свободно, как на берегу. Конечно, в воде ему не угнаться за юрким тюленем, за рыбой; не дерзает он также тревожить сон свирепых моржей, чувствующих себя настоящими повелителями царства льдов. И рыбу и тюленей он ловит с помощью разных хитростей. К таким же хитростям прибегает он на суше, куда его загоняет голод в такие месяцы, когда тюлени исчезают, точно по мановению волшебства, а рыба уходит в глубину. Долго колесит медведь около табуна северных оленей, делая вид, будто также пасётся, стараясь приучить пугливых животных к своему присутствию. Спутники Норденшильда не раз наблюдали эти подвохи полярного хитреца, которые удаются ему однако в редких случаях, если, например, ему удастся приблизиться к молодому телку, легкомысленно отставшему от матки и незнакомому ещё с опасностями жизни. Нередко случается, что белый косматый мишка принуждён поститься в течении долгих дней, чуть не недель. Тощий и злой шатается он по льду, по пустой тундре и готов питаться в такое время самой, казалось бы, неподходящей для него пищей. Убив однажды одинокого тощего шатуна, путешественники распотрошили его из любопытства, с целью узнать, чем мог поддерживать своё существование этот зверь в тундре, в которой в это время года не видно было ни одного живого существа. К несказанному удивлению своему они нашли желудок его набитым мхом, тем самым ягелем, каким питается олень. Кроме полупереваренной зелени ни в желудке, ни в
кишечнике зверя не оказалось никаких следов какой-либо другой пищи.
С первыми обитателями тундры, принадлежащими к человеческому роду, наши путешественники встретились в Хабарове. В июле и августе число обитателей Хабарова увеличивается множеством приезжих, и тогда в этой глухой дыре «жизнь бьёт полным ключом», как смело мог бы выразиться местный житель, может быть, не видавший на своём веку не то что Архангельска, но даже и уездного городишки, вроде Мезени. На ярмарку в Хабарове съезжаются в это время из ближних и дальних мест целые поезда самоедских саней, нагруженных всем, что промышленники добыли, и что они рассчитывают обменять на необходимые им предметы у плутоватых зырянских и русских торгашей. Последние являются сюда из Пустозёрска опять-таки с караванами саней в сопровождении целых стад оленей, чтобы выгодно обменять на порох и свинец, на дрянные винтовки, на хлеб, сахар, водку и простейшей фабрикации чашки, горшки, котелки и ситцы запасы ворвани, мехов, моржовых клыков, птичьего пуха и рыбы, которые самоед скопил в течение всей зимы. Живые олени, оленина, оленьи шкуры и языки также являются предметом торга. Нет ничего любопытнее и безобразнее картины этой меновой торговли, главную роль в которой играет дешёвый ром и водка с разными усиливающими её действие примесями, вроде махорки и купороса. Сцены безобразного пьянства, буйства, драк и самого беззастенчивого обмана, каким сопровождается ярмарка, действуют на непривычного к ним зрителя в высшей степени тягостно, но в то же время своеобразные фигуры всех этих самоедов, собравшихся сюда кто с Новой Земли или с Вайгача, кто из Малоземельной тундры или даже из-за Урала, с Ямала, все предметы, составляющие их необходимый домашний обиход, возбуждали столько интереса, что Норденшильд спешил воспользоваться невольным пребыванием в Хабарове с целью изучить их быт и собрать возможно более полную
коллекцию одежды, орудий и оружия, также идолов для этнографического музея в Стокгольме. В этом деле учёный исследователь наткнулся на многие трудности. Прежде всего самоеды с трудом продавали что-либо на деньги, который имели в их глазах очень малую цену, а товаров, которые их привлекали, Норденшильд, к сожалению, с собой не захватил. Деньги можно было заменить спиртными напитками, но прибегать к этому средству запрещало нравственное чувство. Наконец некоторые предметы, именно идолов, места своих молений, самоеды боялись показывать, а тем более продавать. Все самоеды считались крещёными и потому должны были по требованию духовенства исполнять разные христианские обязанности, то есть крестить новорождённых, хоронить мёртвых по обряду церкви, держать посты, исповедоваться и приобщаться. Само собой понятно, что эти обязанности совершенно неисполнимы в глухой тундре. Как, например, соблюдать самоедам пост, если всякая пища, какою они только и могут питаться, — тюленина, оленина, жир, сало, рыба, — непременно животного происхождения. И вот, зная за ними эти грешки, священник спешит воспользоваться их виною и облагает их сугубой данью. Наблюдая самоедов, приходивших в Хабарове в часовню, путешественники заметили, что эти наивные дети природы относятся к образам совершенно так же, как к своим идолам. Вскоре путешественники получили возможность убедиться, что самоеды, наряду с навязанными им христианскими богами, в числе которых больше всего почитали Миколу, продолжают втайне поклоняться своим прежним богам. Норденшильд поставил себе целью во что бы то ни стало добыть этих идольчиков и посетить места мольбищ, где, по описаниям старых путешественников, стояли сотни больших и малых истуканов. Настойчивость его увенчалась полным успехом. За несколько серебряных рублей, бывших тогда редкой монетой, блеск которых ослепил и соблазнил одну старую самоедку, учёному удалось получить в собственность несколько идольчиков, которых самоеды держат при себе или в своём чуме, то есть шатре, в качестве богов защитников и приносящих удачу на промысле.
Божки представляли подобия грубых самодельных кукол вроде тех, какие устраивают себе дети из какой-нибудь щепки, обернув её в тряпки, подпоясав обрывком материи и наметив углём глаза, рот и нос. Русские жители, которые обитали в Хабарове, относились к этим самоедским божкам, кажется, с не меньшим почтением, чем самоеды, и приписывали им ту же силу, как своим святым. Они сообщили Норденшильду, что в окрестности есть немало холмов, вершины которых уставлены множеством больших болванов, которым самоеды приносят жертвы. На просьбы Норденшильда указать ему эти «храмы» или мольбища собеседники ответили сначала решительным отказом. Видно было, что любопытство заезжего иностранца внушало им страх, как бы божества не оскорбились и не отомстили тому, кто решится сопровождать его к святыне. Лишь неотступные, настойчивые убеждения и обещание хорошей награды смогли соблазнить одного из местных русских, согласившегося наконец сопровождать Норденшильда к одному из самоедских святилищ. При этом случае путешественники испытали все прелести езды по моховой тундре в самоедских санях. Запряжённые в них олени, которых проводник погонял длинной, заострённой на конце палкой, неслись вперёд во всю прыть своих ног, в то время как злополучные седоки, непривычные к такого рода езде, употребляли все усилия, только бы не вывалиться из прыгавшего по кочкам экипажа. Святилище, предмет горячего любопытства Норденшильда, находилось на острове Вайгаче отделённом от Хабарова
проливом. Это был небольшой естественный холм с пологими склонами, на которых валялись бесчисленные приношения, то есть оленьи черепа с ветвистыми рогами. На самой вершине черепов было навалено так много, что груда их напоминала издали чащу кустарника. Возле них торчали другие черепа, насаженные на воткнутые в землю палки; палки были изукрашены грубой резьбой, изображавшей человеческие лица. В числе оленьих черепов находился также медвежий, возле валялись медвежьи лапы с когтями, и тут же на камне лежали две свинцовые пули, очевидно, те самые, которыми медведь был убит. Множество изломанных железных предметов, как, например, осколки чугунов, ломаные топоры, куски обручей от бочек, даже металлическая часть от гармоники, неизвестно как попавшая сюда, дополняли разнообразие пожертвованных божествам предметов. Сами боги, владельцы всего этого великолепия, в числе нескольких сот стояли в стороне на восточном склоне холма. Это были различной длины доски, от 15—30 сантиметров до 3,5 метров, на верхнем конце которых красовались грубо нацарапанные или вырезанные лица. Ниже у берега виднелось огнище с остатками пиршества, — следы недавнего посещения каких-то поклонников. По словам проводника боги также принимают участие в пире, потому что поклонники мажут им рот кровью и жиром животного, мясо которого съедают сами, а череп присоединяют к куче, увенчивающей вершину холма. Срисовав святилище, Норденшильд и его спутники принялись «грабить» его. Они собрали наиболее интересные предметы. Заметив, что при виде такого святотатства, физиономия сопровождавшего их русского принимала всё более сумрачное выражение, путешественники поспешили уложить добычу в мешок и унести её подальше. Злосчастный проводник, которым всё сильнее и сильнее овладевал страх мести со стороны поруганных богов, взмолился наконец и стал просить Норденшильда смягчить их гнев и отклонить месть какою-нибудь жертвой. Путешественник
выразил, разумеется, полнейшую готовность исполнить просьбу. «Что же такое пожертвовать им?» — спросил он. Вопрос вызвал в тёмном человеке новое смущение. Видно было, что с одной стороны его пугал страх мести со стороны самоедских божеств, с другой стороны, как христианин, он страшился божьего наказания за принесение жертвы идолам. Подумав немного, он, наконец, заметил, что, вероятно, боги останутся вполне довольны, если чужеземцы положат в щель между камнями несколько медных монет. С медлительной торжественностью, подобавшей благочестивому жертвователю, Норденшильд вынул и положил на камень несколько серебряных монет. Без сомнения, дар этот представлял самую щедрую жертву из всех, когда-либо приносившихся на холме, так как проводник выразил мысль, что с этих богов вполне достаточно было бы и медных монет.
Вид самоедского святилища и украшавших его предметов возбудил в учёном путешественники целый ряд мыслей, уносивших его в далёкое прошлое, когда его собственные предки приносили своим богам точно такие же приношения. Времена эти давно прошли, они окутаны глубоким мраком, сквозь который наука не проникла бы никогда, если бы исследование быта диких племён не открывало бы загадок, которыми окружено детство человечества и начало его культуры.