При самом своём рождении отечественная наука и отечественная поэзия вспыхнули звёздным светом. И не могли они не зажечься загадками и проблемами космоса хотя бы потому, что для первого великого русского естествоиспытателя и поэта свет поэзии и свет звёздного неба были почти синонимами.
Михайло Васильевич Ломоносов… Не было, кроме него, другого учёного, инженера и литератора, который бы так пристально изучал природу света и так часто обращался к свету в своих стихах и прозе. Ломоносова свет интересовал во всём объёме этого понятия – от значения «окружающий мир, вселенная» до представлений о свете как излучении, то есть сугубо физическом явлении. Только Ломоносов мог непрерывно вести разнообразные работы о «происхождении света», «теории света», «сравнении света звёзд». Оды о космосе, о природе Солнца, северного сияния не случайно названы «размышлениями». Как говаривал сам поэт, «из мысли ходим в мысль, из света в свет иной». Только у Ломоносова так естественно и многозначительно звучали слова о «светящейся материи», «пространности света», «сгущении света», «временах наших, яснейшими физическими знаниями просвещенных». Поэт ещё и потому так любил праздничные фейерверки, что всю свою жизнь ненавидел глухую тьму невежества и беспощадно воевал с теми, кто «выше угля и пепла головы своей поднять не смеет».
Ступенькой за ступенькой поднимался учёный к утверждению единства всей природы – к одному из самых своих замечательных выводов: и «прорицательству смысла последний предел ещё не поставлен».
Впервые в мире догадался Ломоносов о единой природе, «сродстве» световых и тепловых лучей, света самых отдалённых звёзд и «лучей солнечного и земного огня». С этим прометеевым огнём в руках впервые человек глубоко осознанно вышел на порог космического пространства, чтобы окинуть его широким взглядом, оценить главное направление работы, повести по нему в будущее трудную, необычайно трудную, но такую необходимую людям поэтическую борозду:
Лице свое скрывает день;
Поля покрыла влажна ночь,
Взошла на горы черна тень,
Лучи от нас склонились прочь.
Открылась бездна, звезд полна;
Звездам числа нет, бездне дна.
Песчинка как в морских волнах,
Как мала искра в вечном льде,
Как в сильном вихре тонкий прах,
В свирепом как перо огне, –
Так я, в сей бездне углублен,
Теряюсь, мысльми утомлен!
Уста премудрых нам гласят:
Там разных множество светов,
Несчётны солнца там горят,
Народы там и круг веков…
Деятельность естествоиспытателя измеряется достигнутой им степенью концентрации современных ему знаний, мечта любого механика – создание компактных всемогущих машин, известное заветное стремление стихотворца – в нескольких очень немногих словах выразить бездну чувств и мысли. Сам Ломоносов не проводил резкой границы между наукой и поэзией. На страницах его научных трактатов сверкают кристаллики чистейшей поэзии, а в безупречные стихотворные строчки «Вечернего размышления» экспромтом вложены интереснейшие и до сих пор не потерявшие своего значения научные идеи о природе северного сияния. На это стихотворение Ломоносов ссылался впоследствии в учёных трудах как на первое печатное изложение новой научной гипотезы. Представляемым в Академию запискам о своей деятельности учёный обычно предпосылал такой заголовок: «Отчёт о завершённых и незавершённых научных и литературных работах». В общем же у Ломоносова луч – это концентрированный свет, равно необходимый учёному, поэту и инженеру. А со светом, особенно «сгущенном», видеть можно и ощущать верно, а не фальшиво.
Один из самых проницательных историков творчества учёного А.А. Морозов пришёл к выводу, что оптика – подлинная страсть Ломоносова, который неустанно создавал и испытывал новые оптические приборы и инструменты, «высматривал чрез оптику потаённые причины действий и свойств вещей и в конце концов достигал желаемых тайностей». Настраивал свои «силу глаза, остроту взора, быстроту зрака, ум очей» так, чтобы «одним взглядом охватывать совокупность всех вещей».
В 1756 году на очередной академической конференции Ломоносов демонстрировал изобретённую им «машину для сгущения света» – особую зрительную трубу для различения в ночное время кораблей и скал. Три года спустя учёный разработал ещё один новый оптический прибор, с помощью которого в подводных пространствах «много глубже видеть можно, нежели видим просто». А ещё через два года Ломоносов – верный сын «века, ознаменованного выдающимся учением о светилах» – приступил к строительству зеркальных телескопов совершенно новой конструкции. О том, в каких взаимоотношениях со звёздными излучениями находился в это время учёный, можно судить по его описаниям одного из удивительных телескопов, в котором «не тупеют и не путаются в малом зеркале лучи солнечные, и тем ясность и чистота умножаются».
26 мая 1761 года во всех астрономических обсерваториях земного шара многие десятки крупных телескопов были устремлены к Солнцу. В свою четырёхфутовую двухлинзовую зрительную трубу следил Ломоносов за прохождением планеты Венера по диску Солнца. И не просто наблюдал это редкое явление, а по особой, казалось бы, вполне бесхитростной программе. Учёный заранее решил «примечать» только начало и конец явления «и на то употребить всю силу глаза, а в протчее время прохождения дать ему отдохновение». Когда не столь догадливые и наблюдательные астрономы подвели итоги своим исследованиям, оказалось, что ничего особенного не обнаружили. И только у Ломоносова новость была выдающейся: «планета Венера окружена знатной воздушной атмосферой, таковой (лишь бы не большею), какова обливается около шара земного».
Пушкин написал о Ломоносове так: «Историк, Ритор, Механик, Химик, Минералог, Художник и Стихотворец – он испытал и всё проник». А по словам Н.В. Гоголя, огниву Ломоносова нужно было ударить по извечному загадочному «кремню» космоса, чтобы вспыхнула поэтическая зарница и начался рассвет.
ВСЕЛЕННАЯ УЖЕ ТЕСНА»
Человек на ветру времени. Древние астрономы изображали вечность неиссякаемым потоком без начала и конца. О текучести всего писали Гомер и Гесиод. А философ Гераклит создал особенно яркий, во все времена памятный образ удивительной реки, в которую нельзя войти дважды. Новые и новые воды бегут навстречу каждому вступившему в её переменчивый поток. Говоря об обновлении мира в конце каждого «великого года», о строгой правильности и цикличности мирового процесса, Гераклит, вероятно, представлял себе реку времени текущей по огромному вселенскому кругу. Эту особенную Гераклитову реку внимательно изучал Аристотель и пришёл к выводу, что время – это число, мера движения тел, плывущих по реке времени. Вслед за Гераклитом и Аристотелем русло, берега и притоки загадочной реки исследовали многие поколения выдающихся учёных и поэтов.
Над тайнами реки времени глубоко размышлял русский студент Лейпцигского университета Александр Радищев. Отличаясь необыкновенной разносторонней любознательностью и трудолюбием, он читал рассуждения о времени Канта, Лейбница, Ньютона, Гердера и многих других учёных. Метод работы Радищева с книгой был весьма своеобразным: «соображая мнения», студент старался «отыскать истину в среде различия оных». Так у будущего писателя и поэта возник совершенно особенный образ времени – невозвратимая река, текущая в безбрежное море вечности.
Вернувшись в Петербург, Радищев подружился с Г. Козицким, выпускником того же университета, переводчиком специального академического издания о строении мира. Тесные связи с Академией наук позволяют молодому человеку углубить естественнонаучные знания, выработать не только свою собственную концепцию космоса, но и философское учение о человеке. Радищев видел вселенную бесконечной и заполненной неисчислимым множеством миров, находящихся во взаимном тяготении и отталкивании. Во второй книге своего большого сочинения «О человеке, его смертности и бессмертии» Радищев рассуждает о разнообразии мира, загадочности его феноменов – материи, времени, пространства – и ставит рядом человека, «едва от земли отделённого», но способного улететь в преддверие океана вечности на крыльях мысли. Образ этого океана открылся поэту во время работы над стихотворением «Осмнадцатое столетие»:
Урна времён часы изливает каплям подобно:
Капли в ручьи собрались; в реки ручьи возросли,
И на дольнейшем брегу изливают пенистые волны
Вечности в море; а там нет ни предел, ни брегов;
Не возвышался там остров, ни дна там лот не находит;
Веки в него протекли, в нём исчезает их след.
Известное Лиссабонское землетрясение середины 18-го века расшатало популярную в то время концепцию Лейбница о природной «предустановленной гармонии». Окружающий нас динамичный мир с его большими и малыми переменами постоянно грозит человеку разными опасностями, но, по мысли Радищева, беспредельность вселенной родственна природе человека, и поэтому полного его уничтожения нет:
…обновление из недр премен рождалось,
Чтоб всё крушением в природе обновлялось,
Чтоб смерть давала жизнь и жизнь давала смерть…
Радищев энергично протестует против идеи конца, гибели человеческого сознания, против исключения человека, которому тесны пределы вселенной, из всеобщего движения материального мира. Человек, «не приметный в обращении миров», обладает безграничными возможностями в постижении времени и пространства, собственной человеческой сущности:
Таков, себе всегда мечтая,
На крыльях разума взлетая,
Дух бодр и твёрд возможет вся:
(По всей вселенной пронесётся;)
Миров до края вознесётся…
Сущность же человека, несомненно, заключается в его практическом действии, способном противостоять течению времени. Время с этой точки зрения есть «мера деянию и шествию к совершенству». И если многие выдающиеся мыслители конца восемнадцатого века видели движение человека «к бесконечному» только в духовном развитии, то Радищев первым обстоятельно разработал учение об активном человеке, способном к реальному действию во имя будущего, способного влиять на обстоятельства, даже ниспровергать их и революционно переустраивать жизнь.
Удивительно цельная система взглядов Радищева на вселенную и человека, учение об активном человеке вдохновляли декабристов и в их самообразовании и самоусовершенствовании, и на самоотверженную революционную борьбу. Преимущественно военные по образованию и службе, многие из декабристов были поэтами, художниками, историками, философами, естествоиспытателями. Многие прошли через увлечение и серьёзную научную и художественную разработку проблем астрономии. Один из образованнейших людей своего времени, автор проекта манифеста к народу, декабрист В. Штейнгель написал глубокую, до сих пор ещё не превзойдённую работу по времяисчислению. Проблеме возникновения планет посвятил своё сочинение П. Борисов.
Декабристы очень ревностно, почти как к пророчеству, относились к поэтическому слову, увлечённость, страсть к поэзии считались неотъемлемыми свойствами свободолюбивого, мятежного характера. Среди образов, созданных поэтами-декабристами, есть и Ломоносовский «светоносный океан», и радищевские «река катящихся веков» и «сложенное свирепство» стихий. Далеко не чуждый астрономии «первый декабрист» В. Раевский, наставлявший в астрономических познаниях и самого Пушкина, в 1817 году писал другу своему, декабристу Батенькову:
… мыслью ты летал
С Невтоном, с Гершелем в планетах отдалённых,
Движенья их, часы, минуты исчислял,
Их жителям давал законы непременны,
Чужд бренности земной…
И поступь, сродная закону притяжений,
Те ж Эйлер и Лагранж – в сияющих глазах
По тем же степеням высоких уравнений!
И несколько позже:
В беседе там красноречивой
С тобой великий Архимед,
Декарт и Кант трудолюбивый,
И Гершель с циркулем планет!
И всё в гармонии с душою…
В это же время Фёдор Глинка писал:
Тоскою в полночь пробужденный,
С моим я сердцем говорил
О древнем здании вселенной,
О дивных таинствах светил.
Оно повсюду находило
И вес, и меру, и число…
Судьбы древних и современных декабристам астрономов и самих поэтов-трибунов, провозвестников высоких истин, так перекликались, что декабрист Николай Тургенев не без иронии записал: «Никто бы не мог вообразить, что в мнении о полицейской цензуре говорится о Невтоне и Декарте», а Никита Муравьёв был совершенно уверен: живи в это время Коперник и «все великие мужи» – сидеть бы им в остроге. И в общем не случайно после декабрьского вооружённого восстания полиция изучала материалы «о философской истории мятежа 14 декабря 1825 года».
Даже каторга не сломила удивительной страсти декабристов к познанию. В «каторжной академии», наряду с лекциями по истории, физике, химии, анатомии, литературе, астроном и музыкант Ф.Ф. Вадковский читал своим друзьям лекции о Вселенной.
Андрей Муравьёв написал в ссылке удивительные строчки о стихиях:
Я духом напитан ревущих стихий
Они и с младенцем играли –
Вокруг колыбели моей возлегли
И бурной рукою качали.
Я помню их дикую песнь надо мной –
Но как передам её звук громовой.
Причастность свою к беспокойным силам природы Вильгельм Кюхельбекер выразил в стихотворении «Родство со стихиями»:
Есть что-то знакомое, близкое мне
В пучине воздушной, в небесном огне;
Звезды полуночной таинственный свет
От духа родного несёт мне привет.
Этот вопрос из ломоносовского стихотворения-притчи о споре Коперника с Птолемеем Пушкин припомнил по случаю спора с Владимиром Одоевским. Напечатана притча в заключение к весьма и весьма серьёзной брошюре «Явление Венеры на солнце, наблюденное в Санкт-петербургской Академии наук мая 26 дня 1761 года». Таков был неуёмный характер Михаила Ломоносова, который не только всегда и всюду популяризировал открытие Коперника, но на этот раз ещё и исподволь готовился к переизданию исполненного поэтом Кантемиром перевода книги французского поэта и учёного Фонтенеля «О множественности миров». По поводу этой общедоступной и увлекательной, построенной в виде диалога книги незабвенный Вольтер, кстати, тоже поэт и астроном, не преминул выразить Фонтенелю признательность за умение сделать «приятными вещи, которые многие другие философы с трудом делают понятными». Остроумная очередная «выходка» Ломоносова вполне удалась, и перевод Кантемира вышел повторно всего лишь через пять лет после того, как синод запретил и изъял первое издание.
С тех пор прошло более полувека, вопрос остался по существу прежним, а ситуация в споре с Одоевским, пожалуй, тоже требовала безошибочно сочинённого ответа. На лист легли ироничные и размышляющие строки:
Движенья нет, сказал мудрец брадатый,
Другой смолчал и стал пред ним ходить.
Сильнее бы не мог он возразить;
Хвалили все ответ замысловатый,
Но господа, забавный случай сей
Другой пример на память мне приводит.
Ведь каждый день над нами солнце ходит,
Однако ж прав упрямый Галилей.
Перо остановилось. Для задуманной трёхчастной композиции не хватало ещё одной ясной мысли. Вот они, эпохи древних греков и Галилея. Но что же своеобразного о движении сказало новое время? Книги астрономов искать не пришлось, всегда под рукой были работы Бюффона, Лапласа, Гершеля, Араго, французских энциклопедистов. Но память не подсказывала ни одного образа, достойного первых написанных строк. Пришлось отступиться от мысли завершить стихотворение, тем более, что и в этом варианте, отделанное по форме, оно казалось готовым.
Поэт отправил своё «Движение» с оказией Вяземскому, приложив просьбу опубликовать в одном из альманахов.
А в эти же самые дни за многие сотни вёрст от Михайловского отметил своё тридцатитрёхлетие большой поклонник державинской и пушкинской поэзии математик и астроном, профессор Казанского университета Николай Лобачевский. Вполне могло быть и так, что в эти же недели, готовясь к своему первому публичному выступлению о «воображаемой» неэвклидовой геометрии, учёный записал свои знаменитые мысли о том, что «в природе мы познаём собственно только движение, без которого чувственные впечатления невозможны. Итак, все прочие понятия, например, геометрические, произведены нашим умом искусственно, будучи взяты в свойствах движения». Единообразное же движение мертво. И это объясняет возможность одновременного существования в природе нескольких геометрий.
Открытие казанского профессора распахнуло новое окно во Вселенную. Очень подходят Лобачевскому пушкинские слова: «Вдохновение нужно в геометрии, как и в поэзии». Эта строчка была записана Пушкиным в том самом 1826-м, когда начало жить новое понимание движения и новое понимание мира.
МОЙ ДОМ… ДО САМЫХ ЗВЁЗД ОН КРОВЛЕЙ ДОСТИГАЕТ |
«Я теперь живу в Тарханах… у бабушки, слушаю как под окном воет метель…» Многоснежная заверть только что начавшегося 1836 года надолго скрыла окрестные пути-дороги, огромные белесые вихри уносились, казалось, к самому звёздному небу, оседали по Млечному Пути:
Наш дух вселенский вихрь умчит…
Одной из самых больших забот этой зимы была поэма «Сашка» – впервые Лермонтов рассказывал о судьбе своего поколения. И очень органично вошли в поэму строчки лирического отступления:
Верить я готов,
Что наш безлучный мир – лишь прах могильный,
Другого, – горсть земли, в борьбе веков
Случайно уцелевшая и сильно
Заброшенная в вечный круг миров
Светилы ей двоюродные братья,
Хоть носят шлейфы огненного платья,
И по сродству имеют в добрый час
Влиянье благотворное на нас…
А дай сойтись, так заварится каша, –
В кулачки, и… прощай планета наша.
Кому же готов был поверить поэт, что наша планета – лишь уцелевшая в борьбе веков частица другого мира и близкая родня Солнцу?
Муза астрономии покровительствовала многим друзьям и знакомым Лермонтова. В Московском университете в те же годы, что и поэт, учились далеко не равнодушные к Урании Герцен, Станкевич, Белинский, Аксаков, Астраков. Темой кандидатской диссертации Герцена, удостоенной серебряной медали, было астрономическое изложение солнечной системы Коперника. «Заносчивые споры» о Вселенной на кафедрах, в залах, коридорах университета Лермонтов вспоминает и в «Сашке». Преподавали тогда в университете известный астроном и математик Д.М. Перевощиков, немало сделавший для популяризации астрономии профессор физики М.Г. Павлов, большие любители науки о вселенной – профессор философии, редактор журнала «Телескоп» Н.И. Надеждин, автор нового курса теории и истории литературы С.П. Шевырёв.
М.Ю. Лермонтов всегда с гордостью говорил о своём очень рано состоявшемся знакомстве со всем сводом разнообразных философских систем. Многие из них имели непосредственное отношение к проблемам происхождения солнца и планет. В 1644 году философ и астроном Рене Декарт выдвинул гипотезу об образовании Земли из массы раскалённого, подобного Солнцу вещества. Живший вслед за Декартом немецкий философ и математик Готфрид Лейбниц считал планеты погасшими малыми звёздами, выброшенными при вулканических извержениях на Солнце. Любимый Пушкиным за живописный слог французский академик Жорж Бюффон полагал, что планеты – это часть солнечного вещества, отделившаяся от светила при столкновении с кометой. Это была первая катастрофическая гипотеза в астрономии. В восемнадцатом столетии немецкий астроном и философ Иммануил Кант, а несколько позднее французский астроном и математик Пьер Лаплас обосновали гипотезу об образовании солнечной системы из первичной туманности. Интересно, что за два десятилетия до исследований Канта швейцарский литератор и натуралист Галлер предвосхитил эту гипотезу такими поэтическими строчками:
Сгущалась гуща, свет, огонь – стремились слиться,
То новых солнц тела изволили родиться,
Миры вращались, пролагая колеи,
Всегда в падении верша круги свои.
Кант, называвший Галлера любимым поэтом, в свою очередь дал многим последующим стихотворцам немало оригинальных тем. Вероятнее всего, лермонтовская мысль о том, что одно небесное тело – «могильный прах» другого навеяна никем иным как Кантом. Периодическое чередование во вселенной процессов самоорганизации и распада небесных тел Кант назвал «фениксом природы» и добавил: «дух наш, размышляя об этом, погружается в глубокое удивление». При решении вопросов о происхождении и эволюции солнечной системы Кант придавал большое значение приливному трению – очень интересному природному явлению, хорошо знакомому по наблюдениям лунных и солнечных приливных волн в земных морях и океанах. В.А. Жуковский посвятил морскому приливу удивительно интересные строки:
Безмолвное море, лазурное море,
Открой мне глубокую тайну твою:
Что движет твоё необъятное лоно?
Чем дышит твоя напряжённая грудь?
Иль тянет тебя из земные неволи
Далёкое, светлое небо к себе?..
Под воздействием космических приливов все небесные тела замедляют своё вращение и уплотняются. Но располагая недостаточными материалами по влиянию приливов на планеты и звёзды, Кант пришёл к ошибочному выводу о том, что тормозящиеся малые небесные тела рано или поздно падают на большие. Поэтическую дань этой точке зрения отдали и некоторые русские поэты, например, Баратынский:
Пускай, приняв неправильный полёт
И вспять стези не обретая,
Звезда небес в бездонность утечёт,
Пусть заменит её другая;
Не явствует земле ущерб одной,
Не поражает ухо мира,
Падения её далёкий вой
Равно как в высотах Эфира
Её сестры новорожденный свет
И небесам восторженный привет!
Вот откуда в лермонтовских строчках появились слова: «А дай сойтись, …прощай, планета наша». Ещё несколько десятилетий потребуется астрономам на то, чтобы неопровержимо доказать ошибку Канта. Планеты и звёзды, тормозящиеся космическими приливами, не сближаются, а, наоборот, расходятся. В числе предтеч новой астрономии первые мысли о расширяющемся пространстве выскажет поэт Фёдор Тютчев.
НЕТ, МОЕГО К ТЕБЕ ПРИСТРАСТЬЯ
Я СКРЫТЬ НЕ В СИЛАХ, МАТЬ-ЗЕМЛЯ!
С космогонических концепций Бюффона и Канта началось поэтическое изображение и исследование стихийных сил космоса. Сам Кант подробно исследовал причины катастрофического лиссабонского землетрясения 1755 года. Не без внимания остались и вулканические извержения, и такие удивительные небесные явления как падения метеоритов, встречи Земли с кометами.
Картины возможной гибели земли от космических стихий изобразил А. Сумароков:
Не грянет гром, и ветер не дохнёт,
Земля падёт, вода иссохнет
И разрушатся небеса.
Трагические строчки о катастрофе земной жизни принадлежат Ф.Н. Глинке:
Настанет миг – и брызнет луч,
Земля и небо запылают,
Все громы выпадут из туч
Все звёзды треснут и растают,
И обескрылеют часы,
И в страхе растрепав власы,
По догорающей Вселенной,
Я вижу – жизнь бежит, бежит…
В 1818 году в члены Общества любителей российской словесности был избран юный Тютчев. Месяцем раньше профессор Московского университета А.Ф. Мерзляков прочёл на заседании общества оду Тютчева, начинающуюся почти ломоносовскими словами «Уже прекрасное светило…» Едва ли кто догадывался о том, что студент университета набора 1819 года не только так близко к сердцу примет лекции Мерзлякова о философской лирике Ломоносова, но и, идя по этому пути, станет единственным и неповторимым поэтом человека в мире космических стихий.
На очень тернистый путь стал Фёдор Тютчев. Ведь жил поэт в то время, когда о главной теме его творчества даже профессиональным естествоиспытателям было известно очень немного достоверного. Язык природы даже ёё выдающимся исследователям казался таким загадочным, что возникла идея о «невыразимом». В стихах впервые заговорил о ней один из ближайших учителей Тютчева Василий Андреевич Жуковский:
Что наш язык земной пред дивною природой?..
Невыразимое подвластно ль выраженью?..
Вероятнее всего, своеобразным откликом на эти всегда памятные строчки десятилетие спустя стало знаменитое тютчевское «Силенциум!»:
Молчи, скрывайся и таи,
И чувства и мечты свои!
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне,
Безмолвно, как звезды в ночи, –
Любуйся ими – и молчи.
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймёт ли он, чем ты живёшь?
Мысль изречённая есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи, –
Питайся ими – и молчи.
Лишь жить в себе самом умей!
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум;
Их оглушит наружный шум,
Дневные разгонят лучи, –
Внимай их пенью – и молчи!..
Самое интересное здесь в том, что о главных своих космических размышлениях и открытиях Фёдор Иванович всю свою жизнь писал вопреки этим прекрасным строчкам – громко, остро, взволнованно и совершенно ничего не утаивая. И не «едва-едва одну», а множество главных и прекрасных черт природы вдохновенно «удержал в полёте, пересоздал и выразил» Тютчев. Удивительно точные, обобщённые характеристики и Земли, и Вселенной, и человека даны проницательным поэтом. Земля – «бездна раскалённа»; океан, трепещущий «как опрокинутое небо», атмосфера:
Река воздушная полней
Течёт меж небом и землёю…
Планета наша кругом объята другой, тоже раскалённой бездной – космической, и её звучные волны постоянно бьют в земной берег, земную пристань. Человек живёт между двумя горячими безднами и сам является бездной, уже третьей по счёту:
В душе своей, как в бездне погружён…
Не слишком ли много безбрежностей? Нет, поэт не преувеличивает. Характеристики всех этих главных объектов космической поэзии Тютчева не только глубоко индивидуальны, но и взаимопроникающи. Человек, Земля, Вселенная – это нерасторжимое единство, развивающееся по общим законам природы – «бездны роковой», не преуменьшает ли созидающей, творческой роли человека? Где-то так и есть: оценивая возможности человека поэту современного, Тютчев иронизирует, вполне оправданно драматизирует ситуацию:
С поляны коршун поднялся,
Высоко к небу он взвился;
Всё выше, дале вьётся он,
И вот ушёл за небосклон.
Природа-мать ему дала
Два мощных два живых крыла –
А я здесь в поте и в пыли,
Я, царь земли, прирос к земли!..
Но назвать Тютчева скептиком невозможно. Не просто самоотверженная любовь, но глубочайшее сердечное волнение писателя-мыслителя за судьбу человека рвётся с каждой поэтической строки о людях и космосе. Тютчев настойчиво вновь и вновь рисует человека, стоящего на пороге открытой вселенной, испытывает его самыми разными страшными и жестокими космическими стихиями, и, нет сомнения, делает это потому, что глубоко верит: действительное свидание не отвлечённого, а конкретного человека с открытым космосом всё-таки состоится.
ЛЕТИТ ЗА ОБЛАКА ЮПИТЕРА ОРЁЛ,
СНОП МОЛНИИ НЕСЯ МГНОВЕННЫЙ
В ВЕРНЫХ ЛАПАХ…
«Если Пушкин родился под влиянием луны и солнца, если Тютчев возник на русской земле под веяньем небесных пространств, разорванных ночной грозой с перекличкой зарниц, – Фет рождён под решающим знаком звёздного неба; звёздного неба, пограничного с разлитием зорь…», – так писал о своём учителе – «звёздном вестнике» – поэт Константин Бальмонт.
Вести из астрономических обсерваторий наполняли жизнью Афанасия Фета…
Памятный 1846-й год. Берлинский астроном Г. Галле открывает новую планету – Нептун – там, где её место указали расчёты парижского астронома Урбена Леверье. Та же вторая половина сороковых годов принесла известия об интересных работах астронома и врача Юлиуса Майера, изучавшего прямые связи между и Фету близкими мирами звёзд и растений. Удивительный вывод – поток «силы Солнца» «непрестанно заводит пружину» земной жизни. И происходит всё оттого, что растения обладают совершенно загадочным свойством поглощать солнечный свет.
Майер – автор «Динамики неба» – призывает изучать солнечный механизм растений. Это тем более важно, что другой исследователь земной и космической энергии английский физик Вильям Томсон пишет о будущем нашей планеты, когда она «снова очутится в состоянии, непригодном для обитания человека». Томсона поддерживает берлинский учёный Рудольф Клаузиус, который целых восемь лет не решался опубликовать такие же выводы, названные «основными законами вселенной». Тревожные времена:
…Ни зимних птиц, ни мошек на снегу.
Всё понял я… Земля давно остыла
И вымерла. Кому же берегу
В груди дыханье? Для кого могила
Меня вернула? И моё сознанье
С чем связано? И в чём моё призванье?
Куда идти, где некого обнять,
Там, где в пространстве затерялось время?
Вернись же, смерть, поторопись принять
Последней жизни роковое бремя.
А ты, застывший труп земли, лети,
Неся мой труп по вечному пути!
Фет назвал это стихотворение очень многозначительным словом «Никогда». Если бы на Земле всё угасало, умирало, разрушалось, рассеивалось, выравнивалось и обесценивалось, то разве видели бы мы тютчевские строй, созвучье, избыток жизни, космическую бездну бытия – вселенную красоты?
Целый мир от красоты,
От велика и до мала…
Фет постоянно перечитывал любимого поэта и размышлял о мире, вместившем «столько красоты, глубины, силы, одним словом, поэзии! Если бы я не боялся нарушить права собственности, то снял бы дагерротипически всё небо г. Тютчева с его звёздами первой и второй величины, то есть переписал бы все его стихотворения. Каждое из них солнце, то есть самобытный светящийся мир…» Прав Фёдор Иванович, помогая человеку расти достойным вселенной, её размаха и величия: «Немало требует Тютчев от читателей, обращаясь к их сочувствию… Но тем более чести народу, к которому поэт обращается с такими высокими требованиями. Теперь за нами очередь оправдать его тайные надежды». И называя поэта «всесильным как стихия», тоже прав:
…я сам бессильный и мгновенный,
Ношу в груди, как оный серафим,
Огонь сильней и ярче всей вселенной…
Да, именно свет, готовый всё озарить, всему помочь, бесконечно вне времени и пространства «заводит» и жизнь земную, и жизнь космическую:
И только в небе, как зов
задушевный,
Сверкают звёзд золотые ресницы
И так прозрачна огней
бесконечность,
И так доступна вся бездна
эфира,
Что прямо смотрю я
из времени в вечность,
И пламя твоё узнаю, солнце
мира.
ЭТИ ЗВЁЗДЫ – ЦЕНТРЫ СВЕТА ВЕЧНОЙ ЖИЗНИ ОЧАГИ… |
Подобно декабристу Гавриилу Батенькову, заточённому на два десятилетия в Алексеевском равелине Петропавловской крепости, почти тридцать лет тюремного заключения в Шлиссельбургской крепости и других крепостях пережил революционер-народоволец Николай Морозов. С нарастающей силой били революционные волны в возводившиеся веками стены царизма. Новые и новые поколения революционеров по наследству получали от своих предшественников глубокий интерес и потребность не только к практической преобразовательной деятельности, но и к общественным, естественным и техническим наукам.
Как и Батеньков, Морозов целеустремлённо работал над проблемами астрономии и небесной механики. Вначале он и находившийся по соседству в заключении геолог Н. Лукашевич записывали главные мысли кровью на стенах, выцарапывали свои научные идеи на чёрной штукатурке камер. Друг и соратник Морозова по работе в Исполнительном комитете «Народной воли» Николай Кибальчич разработал перед казнью проект ракетного летательного аппарата.
Морозов вспоминал своё детство, встречу и беседу в Москве с Сергеем Ивановичем Астраковым, которого Герцен называл «почтенным кондуктором лунного дилижанса». В год гибели Пушкина Астраков создал проект первого в мире «космического снаряда для доставки человека на Луну». Как раз со времени этого памятного разговора Морозов непреклонно следовал данному себе слову приблизить звёзды к людям.
Бескомпромиссная борьба народовольцев за возможность работать в тюрьме дала, наконец, свои результаты. Через семь лет заключения Морозову выделили перо, чернила, пронумерованные листы бумаги. Написав таким образом пятнадцать тысяч страниц астрономических и других научных трудов, Морозов счёл возможным заметить: «Я не сидел в крепости, а сидел во Вселенной». В числе рождённых в тюрьме книг был поэтический сборник «Звёздные песни».
Знакомясь с Морозовскими поэтическими строчками о космосе, Валерий Брюсов обратился к их автору с интересным письмом:
«Ваши “Звёздные песни” наводят меня на мысль спросить Вас, знаете ли Вы “Звёздные песни” Фета. В восьмидесятых годах, когда Вы, по Вашему выражению, “исчезли с земной поверхности”, Фет был не в чести, и, может быть, Вы не собрались его перечитать. Это было бы несправедливо, ибо Фет один из наиболее мыслящих русских поэтов. Не могу удержаться, чтобы не переписать здесь одно его “звёздное стихотворение” и Вы “великодушно” простите меня, если давно знаете эти стихи наизусть.
Долго ль впивать мне мерцание ваше,
Синего неба пытливые очи?
Долго ли чуять, что выше и краше
Вас ничего нет во храмине ночи?
Может быть, нет вас под теми огнями:
Давняя вас погасила эпоха, –
Так и по смерти лететь к вам стихами,
К призракам звёзд буду призраком вздоха!
Сжато, верно и как прекрасно!»
Морозова, так же как и Фета, глубоко задела концепция тепловой смерти Земли и Вселенной. Популярность этой гипотезы, конечно же, проистекала оттого, что физики не смогли принять во внимание космическую роль жизни – «фактора, вызывающего порядок из беспорядка, стройные ткани из хаотического скопления молекул». Жизнь – «это в полном смысле фактор обновления, возрождения Вселенной». Яркую картину вечно многообразной жизни космоса Морозов нарисовал в стихотворении «Планеты»:
И, полные к свету влеченья,
Стремясь неотступно вперёд,
Свершают на них поколенья,
Как волны, торжественный ход.
Им властно дала бесконечность
Веление жизни: живи!
И жизнь переносится в вечность
Великою силой любви.
И быстры планет измененья
И долог вселенский их путь,
Могучий закон тяготенья
Меняет их мощную грудь.
Другие ряды элементов
На смену отжившим придут,
Влиянья иных реагентов
Грядущую жизнь создадут.
И жадно со дна атмосферы
Во мраке планетных ночей
Направятся в горние сферы
Опять миллионы очей.
И новою жизнью одеты,
Как прежде, одна за другой
Всё будут носиться планеты
Предвечной стезёй мировой.
И другая светлая идея Фета о «солнце мира» получила отражение в геокосмологических исследованиях Н.А. Морозова, в его работе о влиянии центрального тела Галактики и других её сверхсолнц на окружающие нас геофизические и метеорологические явления.
И Я БОРОЛСЯ ВНОВЬ, И ВНОВЬ ИСКАЛ ВСЕЛЕННОЙ…
Начало биографии поэта Валерия Брюсова очень похоже на жизнеописание одного из выдающихся астрономов. Насыщены настоящими «астрономическими» событиями отрочество и юность поэта. В детстве увлёкся биографией Кеплера, мечтал открыть новую планету, написать книги о межпланетных путешествиях. Прочтя массу литературы о жизни небесных светил, в одиннадцати-двенадцатилетнем возрасте пытался «поправить» Коперника и Ньютона. В гимназии увлёкся высшей математикой, полагал посвятить ей всю жизнь, потом передумал, но в зрелые годы вёл расчёты времени полёта межпланетной экспедиции к Марсу, с удовольствием читал лекции по истории математики.
Вам поклоняюсь, вас желаю, числа!
Свободные, бесплотные, как тени,
Вы радугой сверкающей повисли
К раздумиям с вершины вдохновенья.
В гимназии же Валерий Брюсов основательно познакомился с общефилософскими и космогоническими трудами Канта, Лапласа и особенно Лейбница, которому, будучи студентом Московского университета, посвятил специальную работу. Студентом освоил всё так или иначе относящиеся к астрономии философские концепции, и через три года после окончания университета писал Горькому: «Давно привык на всё смотреть с точки зрения вечности».
Внимание Брюсова к проблемам исследования Вселенной не ослабевало на протяжении всей его жизни. В 1904 году поэт пишет фантастическую трагедию «Земля» о гибели цивилизации, отгородившей всю поверхность планеты от космоса стеклянной крышей. К 1912 году относятся такие строки:
Но есть ещё мечта, чудесней и заветней,
Я снова предан ей, как в юные года:
Там, далеко от нас, в лазури ночи летней,
Сверкает и зовёт багряная звезда.
Томят мою мечту заветные каналы,
О существах иных твердят безвольно сны…
Марс, давний старый друг! наш брат! двойник наш алый!
Ужели мы с тобой вовек разлучены!
Не верю!
В статье «Пределы фантазии» Брюсов рассказывает о сильных впечатлениях от работ своих предшественников, размышляющих о космосе: «Русский философ Фёдоров серьёзно проектировал управлять движением Земли в пространстве, превратив её в огромный электромагнит. На Земле, как на гигантском корабле, люди могли бы посетить не только другие планеты, но и другие звёзды. Когда-то я пытался передать эту мечту философа в стихах, в своём «Гимне Человеку»:
Верю, дерзкий! Ты поставишь
По Земле ряды ветрил.
Ты своей рукой направишь
Бег планеты меж светил…»
В 1919-1920 годах Брюсов знакомится с работами К.Э. Циолковского, который немало удивлял многих современников не только своими исследованиями в области воздухоплавания, авиации и межпланетных сообщений, но и особым пристрастием к астрономии, биологии, философии, другим наукам. Ещё с 1903 года, приняв концепцию о спиральном характере развития Вселенной, учёный не ограничил поисков пределами, казалось бы, безупречной «гегелевской спирали», а ещё многие годы продолжал также анализировать различные варианты природных круговоротов. По мнению Циолковского, нарисовать картины предстоящего развития человечества было бы невозможно без тщательного исследования существа жизни окружающей человека Вселенной.
В 1922 году вышел в свет сборник стихотворений Брюсова «Дали» с размышлениями о новых перспективах поэтического искусства. Вводя читателя в круг главных своих идей, поэт писал: «Стихам, собранным в этом сборнике, может быть сделан упрёк, что в них слишком часто встречаются слова, не совсем известные: термины из математики, астрономии, биологии, истории и других наук, а также намёки на разные научные термины и исторические события. Автор, конечно, должен признать этот факт, но не может согласиться, чтобы всё это было запретным для поэзии. Ему думается, что поэт должен, по возможности стоять на уровне современного научного знания и вправе мечтать о читателе с таким же миросозерцанием… Всё, что интересует и волнует современного человека, имеет право на отражение в поэзии…»
Волнения свои при чтении работ Циолковского Брюсов тоже вложил в сборник:
А сколько учиться, – пред нами букварь ещё!
Ярмо на стихии наложить не пора ли,
Наши зовы забросить на планеты товарищу,
Шар земной повести по любой спирали?
Но что это за новые, причём «любые», спиральные траектории для Земли появились у Брюсова спустя шестнадцать лет после аналогичных строчек в «Хвале Человеку»? Ответ на этот вопрос, вероятно, нужно искать в работах Циолковского. К основополагающим расчётам по истории Солнца и планет Циолковский приступил в 1923 году. Два года спустя, как обобщённый итог напряжённого, изнурительного труда, один за другим выходят из печати замечательные конспекты его обширных рукописей. В марте – «Монизм Вселенной», в августе – «Причина космоса», в ноябре – «Образование солнечных систем и споры о причине космоса». Об этом периоде своей жизни учёный писал так: «Все утра, все свои силы я посвящал солнечной системе. Исписаны тома бумаги. Много раз переходил я от отчаяния к надежде… Сколько гипотез перепробовано, какие горы формул и чисел получены, прежде чем мне удалось прийти к тем простым выводам, которые изложены в предлагаемом конспекте». На полвека опережая своё время, учёный рассматривал вековое уплотнение космического вещества как процесс, в равной степени свойственный и планетам, и звёздам, и рассеянной космической материи. Однако синтез и закономерное усложнение вещества Вселенной Циолковский не отделял от параллельного процесса распада переуплотнённых космических тел, превращения их в рассеянную материю.
Когда планетные, звёздные и галактические периоды и циклы были намечены, а обусловливающие их космические процессы проверены точными вычислениями, искомая непрерывная связь природных явлений открылась учёному во всей своей убедительности. Тогда только Циолковский разомкнул ранее обоснованный им круговорот Вселенной, чтобы перевести рассеянную космическую материю на новый более широкий виток её качественного усложнения, на новую спираль развития. Разрабатывая поэтический образ Вселенной, поэт Александр Сумароков сравнивал её с колесом. Гавриил Державин пристально вглядывался в «быстротечны колёса вратящейся природы всей», но, пожалуй, ближе к истине был Фёдор Глинка, у которого
Многогромадная сия
Вселенная так тихо стройно,
И величаво и спокойно
Вращается, идёт, плывёт!
И всё это сложное движение Вселенной спирально развёртывается и в пространстве и во времени. В зависимости от формы спирали эволюции вещества нашей части Вселенной, обходя все узлы космических катастроф, должны пролечь различные спирали перемещения в космическом пространстве развивающихся цивилизаций.
Знаменитый средневековый поэт и астроном ал-Бируни писал о том, что многие поколения жителей островов Индийского океана покидают остров, который «дряхлеет и начинает погибать, и переселяются на молодой и свежий, час поднятия которого над океаном приблизился». А разве не подобны острова Мирового океана островам жизни во Вселенной? Конечно, невозможно пока догадаться, какой способ передвижения между благоприятными для развития жизни космическими островами выберет земная цивилизация через необозримые вереницы веков. Будет ли кораблём сама Земля или к тем временам найдётся более совершенное транспортное средство? В «Монизме Вселенной» Циолковский впервые доказал необходимость и закономерность освоения цивилизациями обширных космических просторов с неисчерпаемыми запасами вещества и энергии.
Научным открытием «космической философии» особенно гордился шестидесятивосьмилетний учёный, а о своих астрономических трудах писал так: «Астрономия увлекла меня, потому что я считал и считаю до сего времени не только Землю, но и Вселенную достоянием человеческого потомства».
Я ВСМАТРИВАЮСЬ В ВАС, О ЧИСЛА…
Кто ещё столь вольно обращался со временем? Едва только начав интереснейшую студенческую жизнь, весёлый, жизнелюбивый юноша написал «Завещание» с такими словами: «Пусть на могильной плите прочтут… он связал время с пространством». Но эта эпитафия когда-то ещё понадобится! А пока Виктор Хлебников с похвальным упорством соединял ученье сразу на двух отделениях физико-математического факультета Казанского университета: естественном и математическом. Особенно впечатляюще читал лекции по геометрии Лобачевского профессор Васильев:
…Я помню лик суровый и угрюмый
Запрятан в воротник.
То Лобачевский, – ты
– Суровый Числоводск!..
Во дни «давно» и весел
Сел в первые ряды кресел
Думы моей,
Чей занавес уже поднят…
Увы, как непредсказуема судьба! Прошло всего лишь четыре года после составления «Завещания», и совсем не он, Хлебников, а три зрелых учёных мужа – Анри Пуанкаре, Альберт Эйнштейн и Герман Минковский – стали первооткрывателями четырёхмерного мира. «Отныне, – писал Минковский, – пространство само по себе и время само по себе обратились в простые тени, и только какое-то единство их обоих сохранит независимую реальность».
Это открытие Хлебников считал «самым крупным светилом на небе событий» начала двадцатого века. Изучать это новое небесное тело оказалось очень сложным делом, требующим, по мнению поэта, особого синтеза пяти человеческих чувств: «Пять ликов, их пять, но мало. Отчего не: одно оно, но велико?» Как разрушить барьер между слухом и зрением, между пространственными и временными чувствами, как вместить в себя всё светило? Когда у человека будет не пять, а одно новое, всеобъемлющее чувство, тогда «узор точек» заполнит «пустующие пространства», и в каждом звуке космоса человек почувствует частичку подлинной Вселенной.
Нет сомнения в том, что постоянной, характерной чертой пространства является звук, а у времени всё-таки есть объём. Значит, пока не пришло время рождению единого чувства, новое четырёхмерное светило можно успешно изучать с двух сторон – как звучащее пространство и как объёмное время.
На этом открывшемся Хлебникову исследовательском пути и поэт, и учёный были не одиноки.
Звучащее пространство… Ещё пифагорейцы слышали и изучали «музыку сфер». Поэт и астроном Иоганн Кеплер всю жизнь работал над грандиозным сочинением о мировой гармонии как соответствии, созвучии различных частей неба. Он полагал, что «небесные движения суть не что иное, как ни на миг не прекращающаяся многоголосная музыка, воспринимаемая не слухом, а разумом». Но только ли разумом? Вот свидетельство поэта-декабриста Фёдора Глинки:
И в дальних вихрях светлой пыли,
Я видел, как миры ходили,
И слышал музыку миров…
А вот Фёдор Тютчев:
Над спящим градом, как в вершинах леса,
Проснулся чудный еженощный гул…
«Откуда он, сей гул непостижимый?»
Кеплер полагал, что высветить существо этой непостижимости может только факел геометрии. Дмитрий Веневитинов предлагал изучать загадку мировой гармонии, которую он называл идеей прекрасного разнообразия, с помощью математической философии. Или, может быть, «поверить алгеброй гармонию»? Петь звёздные песни, где «алгебра слов смешана с аршинами и часами»? Ведь законы мира совпадают с законами счёта. Необходимо направить во Вселенную лавину звуков, звёздную азбуку:
Мы дикие кони,
Приручите нас:
Мы понесём вас
В другие миры,
Верные дикому
Всаднику
Звука.
Лавой беги, человечество, звуков табун оседлав,
Конницу звука взнуздай!
Может быть, эта азбука жизненно важна для всей Вселенной!
Лети, созвездье человечье,
Всё дальше, далее в простор,
И перелей земли наречья
В единый смертных разговор.
Очень увлекательная задача – изучить прошлое, настоящее и будущее звучащего пространства, но как быть с его четвёртым измерением? – Объёмное время… Чувствовали себя во времени как особом трёхмерном пространстве Радищев, Пушкин и Брюсов, свободно перемещались в океане времени вширь, вглубь, наверх, – в любую историческую эпоху эти поэты могли войти как её современники. Они могли увидеть объединёнными во времени вещи, движущиеся и разрозненные в пространстве. Видим же мы на небе звёзды рождающиеся, живущие и даже уже давным-давно рассыпавшиеся. Человек в силах поставить плотину в реке времени.
«Мы знаем твёрдо, – писал Хлебников, – что мы не повторимся на земном шаре. Чтобы оставить по себе память и чтобы люди не сказали: они сгинули, как обры, - мы основали государство времени». Себя в этом независимом и бессмертном государстве, существующем в объёмном времени, поэт называл «Разиным со знаменем Лобачевского».
Бурно течёт в океан вечности хлебниковская река времени, швыряет кораблик читателя из стороны в сторону, кружит в водоворотах, того и гляди налетишь на подводный камень или на крутом изгибе русла будешь выброшен на берег: так и не доплывёшь до ещё более беспокойного океана.
Ещё раз, ещё раз
Я для вас
Звезда.
Горе моряку, взявшему
Неверный угол своей ладьи
По звёздам:
Он разобьётся о камни,
О подводные мели.
Горе и вам, взявшим
Неверный угол сердца ко мне:
Вы разобьётесь о камни…
Много раз из конца в конец расширяющийся мир объёмного времени пересёк Владимир Облачный – он же Владимир Маяковский, почётный гражданин хлебниковского государства времени, озаряющего «люд-лучами дорогу человечеству». Подумать только, ещё в 1921 году Хлебников первым на Земле назвал нашу эпоху «космическим веком»!
| ПОЭТ | ||
| ВСЕГДА | ||
| ДОЛЖНИК ВСЕЛЕННОЙ |
На память о детстве навсегда остались ярчайшие звёздные ночи Багдади, которые поэт вспомнит такими стихами:
Ты посмотри какая
в мире тишь.
Ночь обложила небо
звёздной данью.
В такие вот часы
встаёшь и говоришь
векам, истории и мирозданью.
В нескольких десятках километров от дома, где родился Маяковский, каждую звёздную ночь следят за небом телескопы Абастуманской обсерватории. Как говорят астрономы, здесь на удивление благоприятный астроклимат. В самом начале века немало трудов положил петербургский профессор-астроном Сергей Павлович Глазенап, чтобы в этом благодатном краю постоянно работали астрономы. Временная вначале обсерватория стала первой в нашей стране горной астрофизической базой для исследования Галактики, Солнца и планет.
Если б я
поэтом не был,
я бы
стал бы звездочётом.
В этом с Маяковским вполне можно согласиться так же, как он радостно соглашался с Хлебниковым, что «звёзды и люди - братства», и потому, что, рассказывая о себе, поэт не забывал говорить: «Кроме всего прочего я люблю, например, астрономию».
Другими светлыми впечатлениями детства Маяковского были «густое» солнце, которое ещё звалось жёлтым жирафом, и сплошь ярко-жёлтые от зарослей азалий окрестные горы.
Дивилось солнце:
«Чуть виден весь-то!
А тоже –
С сердечком,
Старается малым!
Откуда
в этом
в аршине
место –
и мне,
и реке,
и стовёрстным скалам?!»
Вполне возможно, что именно эти воспоминания о детстве и сделали Маяковского поэтом: ведь самыми первыми опубликованными им поэтическими пробами были стихотворения 1912 года «Ночь» и «Утро». В этом же году начинающий поэт и уже опытный революционер-пропагандист познакомился с Велемиром Хлебниковым, услышал его вопрос: «Не следует ли ждать в 1917-м падения государства?» Ещё два года спустя появилось знаменитое стихотворение Маяковского «Послушайте!»
Послушайте!
Ведь если звёзды
зажигают –
значит – это кому-нибудь нужно!
Однако вослед этим многообещающим звёздным стихам пошли «Война объявлена», «Мысли в призыв» и многие другие антивоенные стихотворения. В поэме «Война и мир» поэт видит планету, «опоясанную пожаром» первой мировой войны как бы со спутника: горящие в бою миллиардных армий материки, «в небо люстрой подвешенная целая зажжённая Европа». Воспринимая войну как огромное мировое бедствие, поэт в поэме «Человек» широко использует концепцию времени Велемира Хлебникова:
Дымным хвостом по векам волочу
оперённое пожарами побоище.
Во время работы над этой поэмой у Маяковского сложилось «безупречное описание Земли», очень своеобразная точка зрения на взаимоотношения человека и Вселенной. Обычно человек, «загнанный в земной загон, влечёт дневное иго».
Гремит,
приковано к ногам,
ядро земного шара.
Но так не должно быть: Ширится, растёт тоска человека о Вселенной.
И наконец:
Студенты!
Вздор
всё, что знаем и учим!
Физика, химия и астрономия – чушь.
Вот захотел
и по тучам
лечу ж.
«На небе» поэт знакомится с устройством Вселенной, где «всё в страшном порядке» – механизмы регулирования скорости вращения миров и горения Солнца, «склады» лучей и выгоревших светил.
Кузни времён вздыхают меха –
и новый
год
готов.
Отсюда
низвергается, громыхая,
страшный оползень годов.
Вернувшийся на Землю, «узнанный снова земными мучениями», Маяковский помимо обычных «оков земли окаянной», обнаруживает гораздо более чувствительные связи человека с планетой, а главное – осознаёт свою – человека и поэта – бесконечную любовь к Земле:
стою,
огнём обвит,
на несгорающем костре
немыслимой любви…
и свой особенный вклад в эту любовь:
Это я
сердце флагом поднял.
Небывалое чудо двадцатого века!
Великий Октябрь принёс в жестокой борьбе завоёванное право каждого человека на свободное общение со всеми другими людьми и со Вселенной. Разрушились веками насаждаемые царизмом представления о роковой предопределённости судьбы человека. Сбылось предсказание Маяковского, высказанное в 1916 году в поэме «Война и мир»:
И он,
свободный,
ору о ком я,
человек –
придёт он,
верьте мне,
верьте.
И поэт продолжает реализацию своей долговременной программы, отныне главная задача которой помочь рядовому человеку стать в ряды истинно человеческие, никогда не забывать, что они «внуки Колумбов, Галилеев потомки». Маяковский хорошо понимает, сколько неимоверно трудных ступеней на этом пути. Ни о каких из них не забывает поэт, но одна из первых, и в этом он не сомневается, есть ликвидация безграмотности в астрономии, в области предстоящего космического строительства.
И здесь у поэта свой взгляд на вещи. Никто из его литературных предшественников не использовал в своём творчестве столь необычных просветительских приёмов. Все небесные тела и явления силой поэтического слова Маяковский наделил жизнью, очень сходной с человеческой, сделал их очень понятными и доступными и, более того, подчинил их человеку, поместил в человеческую душу. С другой стороны, обычные чувства – восторг, любовь, страх, боль, отчаяние – поэт превратил в живые существа, воплотил их в космические образы. И каждый из читателей Маяковского оказался, таким образом, в самой гуще мировой космической жизни.
Литературные критики первых послереволюционных лет не ради красного слова назвали поэта «вечно глядящим в телескоп», «даже как будто и на себя он глядит в телескоп». И на себя, и внутрь себя и своих современников, и на тысячи народов, на планету, на все бездны пространства и времени. В начале двадцатых годов, во время работы над поэмой-утопией «Пятый Интернационал» Маяковский вникает в теорию относительности Эйнштейна. «Такой у него телескоп, – писали в это время о поэте, – что не видя никаких деталей и частностей, он охватывает глазами огромные дали». Изумлялись критики жадному строению поэта «к огромностям». Маяковский действительно, не забывая о подробностях, очень любил оперировать астрономическими цифрами, «невероятной, гигантской сутью»:
Выше!
Тишь.
И лишь
просторы,
мирам открытые странствовать.
Подо мной,
надо мной
и насквозь светящее реянье.
Вот уж действительно
что называется пространство!
Хоть руками щупай в 22 измерения.
Нет краёв пространству,
времени конца нет.
Со временем у Маяковского, как у Хлебникова, были совершенно особые взаимоотношения.
Пространств мировых одоления ради,
охвата ради веков дистанции
я сделался вроде
огромнейшей радиостанции.
Чтоб поэт перерос веков сроки,
чтоб поэт
человечеством полководить мог,
со всей вселенной впитывай соки
корнями вросших в землю ног.
Взрывами мысли головы содрогая,
артиллерией сердец ухая,
встаёт из времён
революция другая –
третья революция
духа…
Маяковский настойчиво хочет поставить всех людей будущего «в ряды Эдисонам, Лениным в ряд, в ряды Эйнштейнам». Поэт, прошедший через «баррикады сердец и душ», отдал все силы «грядущей жизни мощной». Как правильно заметила Марина Цветаева, «своими быстрыми шагами Маяковский ушагал далеко за нашу современность и где-то, за каким-то поворотом долго ещё будет нас ждать».
Николай Асеев, бывший юнга с воздушного фрегата Хлебникова, Каменского и Маяковского, выразился гораздо более определённо, где будет нас ждать великий поэт – на неведомых планетах, «у начала начал, в дыханье плывущей вселенной»:
Земным именам не коснуться
таких неземных впечатлений;
казалось бы, можешь проснуться,
но материализуются тени.
То горы… Но это не горы!
И тучи… Но нет же, не тучи!
То люди иль метеоры
медлительно движутся с кручи?!
Шестое? Девятое чувство?
Двенадцатое? Не запомнишь!
Подай же нам руку, Искусство,
приди нам скорее на помощь.
И очень пришлось бы нам туго,
замглила б навеки нас млечность,
когда б мы не встретили друга,
ушедшего ранее в вечность.
Да, это Владимир Владимирович Маяковский, это он с современными и будущими космонавтами на всех дорогах Вселенной.
ПРОИСХОДЯ ОТ СОЛНЕЧНЫХ ИСТОКОВ,
ЖИВОЙ ОГОНЬ СНОПОМ ИЗ ГРУДИ БЬЁТ
МЫСЛИТЕЛЕЙ, ХУДОЖНИКОВ, ПРОРОКОВ…
Калужанин Александр Чижевский был истинным ребёнком своего так недавно начавшегося двадцатого столетия: «Астрономией я стал пылко интересоваться девяти лет от роду… Как страстно влечёт и одновременно пугает звёздное небо человеческую душу. Особенно привлекало меня Солнце!»
Мы дети космоса. И наш родимый дом
Так спаян общностью и неразрывно прочен,
Что чувствуем себя мы слитыми в одном,
Что в каждой точке мир – весь мир сосредоточен…
И жизнь – повсюду жизнь в материи самой
В глубинах вещества от края и до края
Торжественно течёт в борьбе с великой тьмой.
Страдает и горит, нигде не умолкая.
Это стихотворение семнадцатилетний юноша, первокурсник археологического института посвятил древнему врачу Гиппократу в честь его и своего глубокого интереса к влиянию солнечной активности на деятельность живых организмов. Живший по соседству Циолковский одобрил делающего первые шаги поэта и начинающего естествоиспытателя, уже подготовившего на забеспокоившую его тему интересный доклад. Любопытный студент закончил институт защитой диссертации «Русская литература восемнадцатого века» и начал учиться на физико-математическом факультете Московского университета.
И высота необычайно
Меня держала на весу,
И так была доступна тайна,
Что я весь мир в себе несу.
На следующий год Чижевский представил рукопись на степень доктора всеобщей истории – «Исследование первопричинности всемирно-исторического процесса», а вскоре вышел из печати его уже второй поэтический сборник «Тетрадь стихотворений 1914-1918 годов».
Стихи и картины Александра Чижевского вызывают в те годы уважительные, а иногда и восхищённые отзывы Валерия Брюсова, Максимилиана Волошина, Алексея Толстого. «Из вас вышел бы неплохой поэт…» – эти слова Владимира Маяковского обращены к тому же молодому таланту. Но подающий надежды поэт снова совершает малопонятный для многих окружающих поступок. Молодой доктор наук поступает на медицинский факультет Московского университета, настойчиво здесь одолевает одну вершину за другой, не оставляя при этом интереснейшей экспериментальной работы и общенаучных теоретических исследований. В эти сложные времена естествоиспытателя более всего кормит литература. В 1920 году Брюсов и Вячеслав Иванов назначают Чижевского председателем Калужского подотдела ЛИТО Наркомпроса.
… О прислонись внимательно к Земле
И грудью к ней прильни всецело,
Чтоб снова в зеленеющем стебле
Исторгнуть к Солнцу дух и тело.
В тревожных человеческих сердцах
И в нежной немоте растений
Восходит к жизни придорожный прах,
Сверкая в бездне воплощений.
Эти строчки Чижевский пишет в период завершения большой своей научной работы «Влияние периодической деятельности Солнца на возникновение и развитие эпидемий». Человеческий мозг, интеграл и Солнце изображены на книгах домашней библиотеки Чижевского совсем не случайно: медицинские, археолого-исторические и физико-математические знания помогли учёному изучить, систематизировать и сопоставить с солнечной активностью сведения об эпидемиях на земном шаре почти за полторы тысячи лет истории человечества.
И вновь и вновь взошли на Солнце пятна,
И омрачились трезвые умы,
И пал престол, и были неотвратны
Голодный мор и ужасы чумы.
И вал морской вскипел от колебаний,
И норд сверкал, и двигались смерчи,
И родились на ниве состязаний
Фанатики, герои, палачи.
И жизни лик подёрнулся гримасой:
Метался компас, буйствовал народ,
А над Землёй и над морскою массой
Свершало Солнце свой законный ход.
О ты, узревший солнечные пятна
С великолепной дерзостью своей –
Не ведал ты, как будут мне понятны
И близки твои скорби, Галилей!
Благодаря упорным многолетним исследованиям Чижевский в 1930 году сделал долговременный прогноз эпидемий гриппа, подтвердившийся вплоть до самых последних лет. В 1938 году в Париже издаётся книга учёного о связи эпидемий с возникающими во время солнечной активности изменениями электромагнитного поля Земли. Чижевский назвал микробы электрическими резонаторами, «связанными с атомами природы всеми атомами своего существа», а земная биосфера оказалась проявлением «строения и механики Вселенной».
«Не Земля, а космические просторы становятся нашей родиной… Органическая жизнь только там и возможна, где имеется свободный доступ космической радиации, ибо жить – это значит пропускать сквозь себя поток космической энергии…» За научные работы, положившие начало гелиобиологии и космической биологии, Чижевский избирается действительным и почётным членом тридцати университетов и научных обществ Европы, Азии и Америки. Разработанные Чижевским и его последователями принципы узкоспециального – редукционизма – и широкого – интегративного – подходов в биологических исследованиях справедливы не только для других естественных и технических наук, но также и для искусства. «Поэзия ведь тоже акт познания», – любил говорить Чижевский и приводил в подтверждение своей правоты изречение древнего философа: «Искусство есть подтверждение грядущей истины».
Я НЕ ИЩУ ГАРМОНИИ В ПРИРОДЕ…
Заболоцкий был одним из первых художников поэтического слова, задумавшимся и глубоко размышляющим о принципах нового, порождённого великой революцией человеческого отношения к природе, отношения не только в земных, но и в космических масштабах. Прекрасный знаток русской классической лирики поэт всегда помнил и ломоносовскую природу-«богиню», и пушкинскую «очей очарованье», и тютчевскую «природу-сфинкс», и блоковскую «узницу». Для Заболоцкого во все времена
И голос Пушкина был над листвою слышен,
И птицы Хлебникова пели у воды,
И встретил камень я, был камень неподвижен,
И проступал в нём лик Сковороды.
Седьмого января 1932 года поэт отважился наконец-то на очень важное для себя письмо:
«Уважаемый Константин Эдуардович! На днях я прочёл Ваше сочинение «Растение будущего», 1929 г. Ваши мысли о будущем человечества поразили меня настолько, что теперь я не успокоюсь, покуда не прочту других сочинений Ваших… Ваши мысли о будущем Земли, человечества, животных и растений глубоко волнуют меня, и они очень близки мне. В моих ненапечатанных поэмах и стихах я, как мог, разрешал их… Сейчас мне 28 лет. В будущем надеюсь писать об этом ещё…» И спустя одиннадцать дней: «Ваши книги я получил. Благодарю Вас от всего сердца. Почти всё я уже прочёл, но прочёл залпом. На меня надвинулось нечто до такой степени новое и огромное, что продумать его до конца я пока ещё не в силах: слишком воспламенена голова».
Воспламенение Заболоцкого трудами К.Э. Циолковского можно понять. Более сорока биологических статей и брошюр, одна другой интересней, написал учёный после революции. В 1918 году появляется «Влияние роста живых существ на их жизнь и свойства», в следующем году «Механика в биологии», «О возникновении и развитии жизни на Земле», «Начало растений на земном шаре и их развитие», в 1920 году – «Происхождение живого», «Влияние разной тяжести на жизнь», «Эволюция животных». Популяризатору науки Я. Перельману, удивлённому столь пристальным вниманием Циолковского к биологии, учёный сообщает: «Цель моих занятий биологией… выяснить самому себе, что можно ожидать от её законов и явлений в будущем для преобразования растений и человека». Как и Циолковского, Заболоцкого интересовала жизнь во всём объёме этого понятия:
Но для бездн, где летят метеоры,
Ни большого, ни малого нет
И равно беспредельны просторы
Для микробов, людей и планет…
Склонившись над окуляром микроскопа, на предметном стекле которого разлита всего лишь капелька воды, поэт задумался о существе жизни:
Там я звёздное чую дыханье,
Слышу речь органических масс
И стремительный шум мирозданья,
Столь знакомый любому из нас.
В 1936 году поэт, постоянно встревоженный беспокойством Велемира Хлебникова о пагубном одиночестве человека от утраты связей с «мудрой общиной зверей и растений», писал: «Чувство разобщённости с природой прошло через всю историю человечества и дошло до наших дней, до двадцатого века, века социальных революций и небывалых достижений точной науки. Теперь дело меняется. Приближается время, когда, по слову Энгельса, люди будут не только чувствовать, но и сознавать своё единство с природой…»
Человек ещё не совершил ни одного космического полёта, но из книг Циолковского вполне видно, что космически окрылённые земляне не задержатся надолго в своей колыбели. Значит, не откладывая, со всей прямотой, со всей очевидностью, со всей остротой поэтического слова нужно ставить вопрос: может ли человек великодушно отдать свою колыбель животным и растениям? Разве не может, не должен уже сейчас наш космически просвещённый современник если не строить по-настоящему новые отношения с миром животных и растений, то постоянно тревожно, взволнованно думать об этом, исходя в своих размышлениях из высших принципов гуманизма?
…Какой неистленно прекрасной
Станет Природа! И мысль, возвращённая сердцу,
мысль человека каким торжеством загорится!
Праздник Природы! В твоё приближение верю!
ВИДЕТЬ ГРЯДУЩЕЕ ВЪЯВЬ! |
«Огромнейшая планета Лирики» навсегда захватила в поле своего притяжения Леонида Мартынова. Именно с этой планеты пролегли все самые главные пути поэта по Вселенной. В начале двадцатых годов книжный юноша купил у омского букиниста «Звёздный манифест» биокосмиста Александра Ярославского и на всю жизнь запомнил из него строки:
Братья с далёких планет,
Граждане звёздной республики,
Вы ведь не скажете «нет»,
Вы ведь Земли не забудете!
Вспоминая свою журналистскую работу в новосибирском журнале «Сибирские огни» вместе с «обуянным мечтою сделать этот мир восхитительным» Вивианом Итиным, Мартынов перечисляет неукротимые юношеские стремления «оказаться в пределах Грядущего» с космическими полётами, астрономией, а в особенности наедине с тайнами Солнца. Слова талантливого омского поэта и учёного-метеоритчика Петра Драверта «Незакатное вижу я Солнце» можно смело отнести ко всему творчеству Мартынова. Так же как и Драверт, камнем и земным и небесным – «метеоритом, в пробеге размолотом» Мартынов «продолжал межу до Солнца». Владимир Маяковский, приведший в своё время начинающего омского поэта на порог планеты Лирики, учил его разговаривать со светилом, видеть сны о борьбе с грозным Солнцем. Пушкинское солнце Разума подсказывало Мартынову времена «привалов и ночлегов поэзии», то есть те времена, когда нужно было несколько приостановиться, чтобы в точности определить минувшие и предстоящие орбиты своей огромнейшей планеты. Поэт постоянно умел видеть себя на орбитах будущего, непрерывно изучал, вспоминал своих дальновидных предшественников на планете – великого Пушкина, «одного из наиболее молодых, смелых и упорных заглядывателей в грядущее» – Евгения Баратынского, «причисленного к футуристам, но называвшего себя будетлянином» Велемира Хлебникова, многих других.
В поисках истины Грядущего мысль Мартынова нередко уходила не только в близкий девятнадцатый век, но и в «осьмнадцатое» столетие – к книгам Канта, Фурье, Гершеля. В стихотворении, посвящённом музыканту, композитору и астроному Вильяму Гершелю, Мартынов в оправдание обвиняемому в ошибке учёному создал совершенно выдающуюся по смелости поэтическую аналогию между Землёй и Солнцем:
И хоть не прав был астроном умерший,
Но заблуждения его понятны,
Для этого имелись основанья.
Он ощущал, что бытие земное
Похоже тоже не на что иное,
Как на отчаянное беснованье
Непрекращаемого зноя
Под ледяною пеленою,
И есть ещё другое ледяное
Напластованье над районом зноя,
И, словно саламандры, не сгораем мы,
Но и не замерзаем, и не таем мы,
И даже обречённый, облучённый,
Терзаемый и яростно пытаемый,
Пылает разум наш неомрачённый…
В «Гимне Солнцу» даже стремление человека к крылатости поэт объяснил так:
И мечтая птичье оперение
Укрепить как крылья за спиною,
Вёл я вековечное борение
Со стихией холода и зноя.
И далее сильные, трагичные, но всё-таки не обречённые строчки:
Ты
Глодало своды мои шаткие,
Ты глотало воды мои сладкие,
Иссушало древние колодцы,
И, бывало, нарождались гадкие
Дети – косоглазые уродцы.
Я не знал, откуда что берётся,
Но и эти разрешил загадки я.
Эти
Грозы, грады и циклоны,
Наводненья. Превращенья живности
В падаль, чтоб насытились вороны, –
Это тоже след твоей активности,
От которой по своей наивности
Долго я не ведал обороны.
…
Я,
Создатель новой энергетики,
По своей преобразуя воле
Этот мир страдания и боли,
Соберу пылающие цветики,
Отдыхая на магнитном поле,
Обуздаю древнего дракона я,
Усмирю его непостоянство
И возьму под власть свою законную
Искривлённое
Пространство.
Леонид Мартынов ясно демонстрирует космические корни своего собственного творчества, особенно активные в то время, когда поэт волею обстоятельств находится в «состоянье отлучения от лучей, лучащихся вдали»:
И в себе протест во мне взрывается,
Вздрогнув, выпрямляюсь во весь рост.
Это именно и называется
Зарожденьем новых, юных звёзд.
И тепло, сверкая, излучается
Из меня, как из небесных тел…
Ощущая человека как устремлённого в будущее гражданина космоса, сам прокладывая пути в грядущее, Мартынов всегда настойчиво приобщает читателя к мировым событиям, призывает к бдительности, борьбе за мир на планете и во Вселенной:
И пусть не забудет живущий
На этой летящей во мгле,
Гудящей, свистящей, ревущей,
Крутящийся в бездне Земле:
Коль будут увечить, калечить,
То только своею рукой
Удастся тебе обеспечить
Желательный мир и покой!
МЫ СО СВОЕЙ МЕЧТОЮ ДЕРЗНОВЕННОЙ
ОТНЫНЕ КОРАБЕЛЬЩИКИ ВСЕЛЕННОЙ
ВСЕЛЕННАЯ – ОТКРЫТЫЙ ОКЕАН!
ВВ год взлёта над планетой первого искусственного спутника поэт Леонид Вышеславский написал удивительное стихотворение, как бы замыкающее необозримый период мечты человека о звёздах и открывающее новую эпоху в жизни человечества, когда, говоря словами Циолковского, исполнение венчает и мысль, и фантазию, и сказку, и научный расчёт. Стихотворение называется «В вечерний час», и хочется здесь привести его полностью:
Сегодня я открыл окно и замер:
из края в край всё небо в поздний час
не звёздами сверкает, а глазами
людей, туда стремившихся до нас.
Горят созвездья выпукло и чётко, –
пригвождены к ним испокон веков
глаза провидцев, взоры звездочётов,
скитальцев, мореходов, пастухов.
Глазами фантазёров и влюблённых,
и мудрецов, годами умудрённых,
не смаргивая, смотрит небосвод,
сверлит зрачками, в душу проникает
нас приворотным взглядом привлекает,
притягивает, кличет и зовёт.
Каким только «в тысячу глаз» не представляли поэты космос, но таким глубоко по земному человечным он был изображён впервые.
В этом же 1957 году, ещё ничего не подозревающий о предназначенном ему строящемся космическом корабле, вместе со своими друзьями – военными лётчиками Северного флота, отметил великую космическую дату Юрий Алексеевич Гагарин. Будущий первый корабельщик Вселенной, он уже знал наизусть одно из лучших стихотворений Леонида Вышеславского, перечитывал в библиотеке своего авиационного полка Пушкина, Лермонтова, Блока, Маяковского. Ещё в самом начале века Валерий Брюсов сердечно сожалел о том, что не увидит первого космонавта, обращал к своему современнику грустные слова:
Не свершишь ты первого полёта,
не прочтёшь и на столбцах газет,
что безвестный, ныне славный, кто-то,
как Колумб, увидел новый свет.
Нетерпеливому поэту с его «ждём дня корабль в простор планетный бросить, миры в связь мира единя», было очень интересно, как будет чувствовать поэзию первый Колумб Вселенной. И Колумб-Гагарин не подкачал. Едва спустившись с орбиты на Землю, он тут же в казахстанской степи рассказал корреспонденту «Правды» о своей дороге в космос, пролёгшей через военное детство, ремесленное училище, завод, аэроклуб. С особенным чувством вспомнил годы ученья в военном лётном Оренбургском училище, сказал, что ему нравится военная служба: «С детства я любил армию. Советский солдат-освободитель стал любимым, почти сказочным героем народов Европы и Азии», – и прочёл журналисту всегда памятные ему, Юрию Гагарину, поэтические строчки Леонида Вышеславского о нашем солдате:
Да, неспроста у пулемёта
он глаз две ночи не смыкал,
и неспроста среди болота
он под обстрелом пролежал, –
ворвался в город на рассвете
и, завершая долгий бой,
он слёзы радости заметил
в глазах у женщины чужой.
Прошёл по брёвнам переправы,
прополз по грязи под огнём,
и грязь в лучах солдатской славы
горит, как золото, на нём!
Да, дорога в космос и первого в мире космонавта, всей нашей страны начиналась не в мирное время. На дорогах войны стала материализоваться в гагаринский «Восток» мирная идея К.Э. Циолковского о космической ракете, из военного Гжатска шагнул в жизнь Юра Гагарин, из войны пришёл в большую поэзию Леонид Вышеславский. Всю войну поэт находился в действующей армии, воюя разящим оружием слова фронтовой печати. Вышеславский не без гордости вспоминающий о том, что юношей жил в Харькове на площади имени философа Людвига Фейербаха, написал по военным мотивам одно из лучших своих философских стихотворений «Чайка», поставив к ней эпиграфом такие слова: «У морской чайки одно крыло длиннее другого, что неизбежно возвращает её к родным берегам».
Вот кажется, нету спасенья –
и чайка забьётся в волнах,
но мудрый закон возвращенья
заложен
в неравных крылах.
Не может она не вернуться!
Такой уж она создана!
К своим –
её ждут не дождутся –
летит бумерангом она.
Пусть буря,
пусть горя немало,
пусть шторм и не видно звезды,
но круча родимая встала
пред ней из кипучей воды.
…Тебя,
мудрокрылая птица,
я видел над морем войны.
Нам было дано возвратиться!
Такими уж мы рождены!
Чайки, у которых одно крыло длиннее другого, походят на штурмующих небо и возвращающихся на родную землю космонавтов. Нередко образы покорителей космоса и фронтовиков у Вышеславского сливаются и тогда
летит солдат на корабле «Восток»,
с ним вместе мы – его однополчане!
С волнением ждала Земля возвращения первого корабельщика Вселенной:
Прошло лишь сто, сто с небольшим минут,
а на Земле уже иная эра,
которую космической зовут.
И об этом же:
Как стало людно в звёздном океане!
Как стало звёздно людям на Земле!
Поэт посвятил подвигу первого шага в космос книгу «Звёздные сонеты», предисловие к которой написал Юрий Алексеевич Гагарин:
«Это лучшее, что за последнее время читал о космических полётах… Леонид Вышеславский малым количеством слов сказал многое. В его сонетах всё на месте, надёжно и прекрасно, и нет ничего лишнего, всё как на космическом корабле».
Перекликаясь с Маяковским в обращении к потомкам, поэт пишет:
Создавая грядущего чудо
и его различая вдали,
мы гадаем: какими будут
люди
будущего
Земли?
Как пройти к ним? Какими путями?
Добавим ещё один вопрос. Какой же она будет дальше – космическая поэзия космического века?
