Маска Красной Смерти (По; Бальмонт)/ДО

Маска Красной Смерти.
авторъ Эдгаръ По (1809-1849), пер. Константинъ Бальмонтъ

Оригинал: англ. The Masque of the Red Death, 1842. — Перевод опубл.: 1901. Источникъ: Собраніе сочиненій Эдгара По въ переводѣ съ английскаго К. Д. Бальмонта. Томъ первый. Поэмы, сказки. — Москва: Книгоиздательство «Скорпіонъ», 1901. — С. 235—242.

МАСКА КРАСНОЙ СМЕРТИ.

«Красная Смерть» давно уже опустошала страну. Никакая чума никогда не была такой роковой и чудовищной. Ея воплощеніемъ и печатью была кровь — красный цвѣтъ и ужасъ крови. Болѣзнь начиналась острыми болями и внезапнымъ головокруженіемъ; затѣмъ черезъ поры просачивалась торопливыми каплями кровь, и наступала смерть. Ярко-красныя пятна, распространявшіяся по тѣлу, и въ особенности по лицу жертвы, были проклятіемъ, которымъ эта моровая язва мгновенно лишала больного помощи и состраданія его ближнихъ; весь ходъ болѣзни, съ ея развитіемъ, возростаніемъ, и концомъ, былъ дѣломъ получаса.

Но Принцъ Просперо былъ веселъ и безтрепетенъ и мудръ. Послѣ того какъ его владѣнія были наполовину опустошены, онъ созвалъ тысячу веселыхъ и здоровыхъ друзей изъ числа придворныхъ рыцарей и дамъ, и удалился съ ними въ строгое уединеніе, въ одно изъ своихъ укрѣпленныхъ аббатствъ. Обширное и пышное зданіе было дѣтищемъ собственной фантазіи принца, эксцентричной, но величественной. Вкругъ аббатства шла высокая плотная стѣна. Въ стѣнѣ были желѣзныя двери. Придворные, войдя сюда, принесли горнъ и тяжелые молоты, и спаяли засовы. Они рѣшились устранить всякую возможность вторженія внезапныхъ порывовъ отчаянія извнѣ и лишить безуміе возможности вырваться изнутри. Аббатство было съ избыткомъ снабжено необходимыми жизненными припасами. При такихъ предосторожностяхъ придворные могли смѣяться надъ заразой. Внѣшній міръ долженъ былъ заботиться о себѣ самъ. А пока — скорбѣть или размышлять — было безуміемъ. Принцъ не забылъ ни объ одномъ изъ источниковъ наслажденія. Тамъ были шуты, импровизаторы, музыканты, танцовщики и танцовщицы, тамъ были красавицы, было вино. Всѣ эти услады и безопасность были внутри. Внѣ была «Красная Смерть».

Это было къ концу пятаго или шестого мѣсяца затворнической жизни, и въ то время какъ чума свирѣпствовала за стѣнами самымъ неукротимымъ образомъ — Принцъ Просперо пригласилъ свою тысячу на маскированный балъ, отличавшійся самымъ необыкновеннымъ великолѣпіемъ.

Что за пышно-чувственную картину представлялъ изъ себя этотъ маскарадъ! Но я хочу прежде сказать о комнатахъ, гдѣ происходило празднество. Ихъ было семь — царственная анфилада. Во многихъ дворцахъ, однако, такія анфилады образуютъ длинную и прямую перспективу, причемъ створчатыя двери съ той и съ другой стороны плотно прилегаютъ къ стѣнамъ, и такимъ образомъ взглядъ безпрепятственно можетъ прослѣдить всю перспективу отъ начала до конца. Здѣсь же было нѣчто совершенно иное, какъ и слѣдовало ожидать отъ герцога, при его любви ко всему причудливому. Покои были расположены неправильно, такимъ образомъ, что взгляду открывалась сразу только одна комната. Черезъ каждые двадцать — тридцать ярдовъ слѣдовалъ рѣзкій поворотъ, и при каждомъ поворотѣ новый эффектъ. Направо и налѣво, въ срединѣ каждой стѣны, высилось узкое Готическое окно, выходившее въ закрытый коридоръ, который тянулся, слѣдуя всѣмъ изгибамъ анфилады. Въ этихъ окнахъ были цвѣтныя стекла, причемъ окраска ихъ мѣнялась въ соотвѣтствіи съ господствующимъ цвѣтомъ той комнаты, въ которую открывалось окно. Такъ, напримѣръ, крайняя комната съ восточной стороны была обита голубымъ, и окна въ ней были ярко-голубыя. Во второй комнатѣ и обивка и украшенія были пурпурнаго цвѣта, и стѣны здѣсь были пурпурными. Третья вся была зеленой, зелеными были и окна. Четвертая была украшена и освѣщена оранжевымъ цвѣтомъ, пятая — бѣлымъ, шестая — фіолетовымъ. Седьмой залъ былъ весь задрапированъ чернымъ бархатомъ, который покрывалъ и потолокъ и стѣны, ниспадая тяжелыми складками на коверъ такого же цвѣта. Но только въ этой комнатѣ, въ единственной, окраска оконъ не совпадала съ окраской обстановки. Стекла здѣсь были ярко-краснаго цвѣта — цвѣта алой крови. Нужно сказать, что ни въ одномъ изъ семи чертоговъ не было ни лампъ, ни канделябровъ среди многочисленныхъ золотыхъ украшеній, расположенныхъ тамъ и сямъ, или висѣвшихъ со сводовъ. Во всей анфиладѣ комнатъ не было никакого источника свѣта, ни лампы, ни свѣчи; но въ коридорахъ, примыкавшихъ къ покоямъ, противъ каждаго окна стоялъ тяжелый треножникъ съ жаровней, онъ устремлялъ свои лучи сквозь цвѣтныя стекла, и ярко освѣщалъ внутренность этихъ чертоговъ. Такимъ путемъ создавалось цѣлое множество пестрыхъ фантастическихъ видѣній. Но въ черной комнатѣ, находившейся на западѣ, эффектъ огнистаго сіянія, струившагося черезъ кровавыя стекла на темныя завѣсы, былъ чудовищенъ до крайности, и придавалъ такое странное выраженіе лицамъ тѣхъ, кто входилъ сюда, что немногіе изъ общества осмѣливались вступать въ ея предѣлы.

Именно въ этомъ покоѣ стояли противъ западной стѣны гигантскіе часы изъ эбеноваго дерева. Ихъ маятникъ покачивался изъ стороны въ сторону съ глухимъ, тяжелымъ, монотоннымъ звукомъ; и когда минутная стрѣлка пробѣгала кругъ циферблата, и приходило мгновеніе, возвѣщающее какой-нибудь часъ, часы испускали изъ своихъ бронзовыхъ легкихъ звонъ, отчетливый, и громкій, и протяжный, и необыкновенно музыкальный, звонъ такой особенный и выразительный, что, по истеченіи каждаго часа, музыканты оркестра должны были на мгновенье прекращать свою музыку, чтобы слушать этотъ звонъ; и фигуры, кружившіяся въ вальсѣ, замедляли свои движенія, и въ весельи всего этого шумнаго общества наступало быстрое смятеніе, и, покуда часы, звеня, говорили, было видно, что самые безумные блѣднѣли, что самые престарѣлые и степенные проводили по лбу руками, какъ бы смущенные мечтой или размышленіемъ; но когда отзвуки совершенно замирали, легкій смѣхъ мгновенно овладѣвалъ собраніемъ; музыканты глядѣли другъ на друга и улыбались, какъ бы извиняясь за свою нервность и свое неразуміе, и тихимъ шопотомъ клялись другъ другу, что, когда опять раздастся бой часовъ, онъ въ нихъ не вызоветъ подобныхъ ощущеній, и потомъ, по истеченіи шестидесяти минутъ (которыя обнимаютъ три тысячи шестьсотъ секундъ убѣгающаго времени), снова раздавался бой часовъ, и снова наступало то же смятеніе и трепетъ и размышленія, какъ прежде.

Но несмотря на все это, пышный праздникъ продолжался и дикій разгулъ не уставалъ. Вкусъ у герцога былъ совершенно особенный. Онъ тонко понималъ цвѣта и эффекты. Онъ презиралъ фешенебельную благопристойность. Въ его планахъ было много дерзкой стремительности, его замыслы были озарены варварскимъ блескомъ. Нѣкоторые считали его сумасшедшимъ. Его приближенные знали достовѣрно, что это — не такъ. Нужно было только его видѣть, и слышать, нужно было только съ нимъ соприкасаться, чтобы быть увѣреннымъ, что это не — такъ.

Въ значительной части, онъ руководилъ самъ всѣми этими живыми украшеніями, волновавшимися въ семи чертогахъ, въ величественной обстановкѣ ночного праздника; и это его вкусомъ былъ опредѣленъ характеръ масокъ. Конечно, тутъ было много причудливаго. Много было блеска и ослѣпительности, и пикантнаго, и фантастическаго — много того, что мы видѣли потомъ въ «Эрнани». Были фигуры-арабески съ непропорціональными членами. Были безумныя фантазіи, сумасшедшіе наряды. Было много красиваго, безпутнаго, страннаго, были вещи, возбуждающія страхъ, было не мало того, что могло-бы возбуждать отвращеніе. Словомъ, въ этихъ семи чертогахъ бродили живые сны. Они искажались — эти сны — то здѣсь, то тамъ, принимая окраску комнатъ, и какъ-бы производя музыку оркестра звуками своихъ шаговъ и ихъ отзвуками. И, время отъ времени, опять бьютъ эбеновые часы, стоящіе въ бархатномъ чертогѣ; и тогда, на мгновеніе, все утихаетъ, и все молчитъ, кромѣ голоса часовъ. Сны застываютъ въ своихъ очертаніяхъ и позахъ. Но бронзовое эхо замираетъ — оно длится только мигъ — и тихій сдержанный смѣхъ стремится вослѣдъ улетающимъ звукамъ. И снова, волной, разростается музыка, и сны опять живутъ, и сплетаются, кружатся еще веселѣе, чѣмъ прежде, принимая окраску разноцвѣтныхъ оконъ, черезъ которыя струятся лучи изъ треножниковъ. Но въ комнату, лежащую на крайней точкѣ къ западу изъ всѣхъ семи, не осмѣливается больше войти ни одинъ изъ пирующихъ; ибо ночь проходитъ; и свѣтъ все болѣе красный струится черезъ стекла цвѣта алой крови; и чернота траурныхъ ковровъ устрашаетъ; и если кто осмѣлится ступить на траурный коверъ, тому близкіе эбеновые часы посылаютъ заглушенный звонъ, болѣе торжественный въ своей выразительности, чѣмъ какіе-либо звуки, достигающіе слуха тѣхъ, кто безпечно кружится въ другихъ отдаленныхъ чертогахъ, исполненныхъ кипящаго веселья.

А въ этихъ чертогахъ толпа кишитъ, и пульсъ жизни бьется здѣсь лихорадочно. И бѣшено проносились мгновенья разгульнаго празднества, пока, наконецъ, не начался бой часовъ, возвѣщающій полночь. И тогда, какъ я сказалъ, музыка умолкла; и фигуры, кружащіяся въ вальсѣ, застыли неподвижно; и все безпокойно замерло, какъ прежде. Но теперь тяжелый маятникъ долженъ былъ сдѣлать двѣнадцать ударовъ; и потому-то, быть можетъ, случилось, что больше мысли, съ бо́льшимъ временемъ, проскользнуло въ души тѣхъ, кто размышлялъ, между тѣхъ, кто веселился. И, быть можетъ, также, по этой причинѣ нѣкоторые изъ толпы, прежде чѣмъ послѣдній отзвукъ послѣдняго удара потонулъ въ безмолвіи, успѣли замѣтить замаскированную фигуру, которая до тѣхъ поръ не привлекала ничьего вниманія. И вѣсть объ этомъ новомъ гостѣ распространилась кругомъ вмѣстѣ съ звуками шопота, и, наконецъ, все общество было охвачено какимъ-то гуломъ, или ропотомъ, выражавшимъ сперва неодобренье и удивленіе — а потомъ, страхъ, ужасъ, и отвращеніе.

Весьма понятно, что въ собраніи призраковъ, подобномъ тому, которое я описалъ, нужно было что-нибудь незаурядное, чтобы вызвать такое впечатлѣніе. Дѣйствительно, карнавальный разгулъ въ этотъ поздній часъ ночи былъ почти безграниченъ; однако, новый гость перещеголялъ всѣхъ, и вышелъ даже за предѣлы того свободнаго костюма, который былъ на принцѣ. Въ сердцахъ тѣхъ, кто наиболѣе безпеченъ, есть струны, которыхъ нельзя касаться, не возбуждая волненія. И даже для тѣхъ безвозвратно потерянныхъ, кому жизнь и смерть равно представляются шуткой, есть вещи, которыми шутить нельзя. На самомъ дѣлѣ, все общество, повидимому, глубоко чувствовало теперь, что въ костюмѣ и въ манерахъ пришлеца не было ни остроумія, ни благопристойности. Незнакомецъ былъ высокъ и костлявъ, и съ головы до ногъ онъ былъ закутанъ въ саванъ. Маска, скрывавшая его физіономію, до такой степени походила на лицо окоченѣвшаго трупа, что самый внимательный взглядъ затруднился бы открыть обманъ. Все это, однако, веселящіеся безумцы могли-бы снести, если и не одобрить. Но гость былъ такъ дерзокъ, что принялъ выраженіе Красной Смерти. Его одежда была запачкана кровью — его широкій лобъ и всѣ черты его лица были обрызганы ярко-красными пятнами, говорящими объ ужасѣ.

Когда взглядъ Принца Просперо обратился на это видѣніе (которое прогуливалось въ толпѣ, между пляшущихъ, медленно и торжественно, какъ бы желая полнѣе выдержать роль), всѣ замѣтили, какъ въ первую минуту лицо его исказилось рѣзкой дрожью страха или отвращенія; но въ слѣдующее же мгновеніе чело его вспыхнуло отъ гнѣва.

«Кто посмѣлъ?» спросилъ онъ хриплымъ голосомъ придворныхъ, стоявшихъ около него — «кто посмѣлъ оскорбить насъ этой кощунственной насмѣшкой? Схватить его и снять съ него маску! Пусть намъ будетъ извѣстно, кого мы повѣсимъ при восходѣ солнца на стѣнныхъ зубцахъ!»

Эти слова Принцъ Просперо произнесъ въ восточной голубой комнатѣ. Они громко и явственно прозвучали черезъ всѣ семь комнатъ — ибо принцъ былъ бравымъ и могучимъ человѣкомъ, и музыка умолкла по мановенію его руки.

Въ голубой комнатѣ стоялъ принцъ, окруженный группой блѣдныхъ придворныхъ. Сперва, когда онъ говорилъ, въ этой группѣ возникло легкое движеніе по направленію къ непрошенному гостю, который въ это мгновеніе былъ совсѣмъ близко, и теперь, размѣренной величественной походкой, приближался все болѣе и болѣе къ говорящему. Но какой-то неопредѣленный страхъ, внушенный безумной дерзостью замаскированнаго, охватилъ всѣхъ, и въ толпѣ не нашлось никого, кто осмѣлился бы наложить на незнакомца свою руку; такимъ образомъ онъ безъ помѣхи приблизился къ принцу на разстояніе какого-нибудь шага; и покуда многолюдное собраніе, какъ бы движимое однимъ порывомъ, отступало отъ центровъ комнатъ къ стѣнамъ, онъ безпрепятственно, но все тѣмъ же торжественнымъ размѣреннымъ шагомъ, отличавшимъ его сначала, продолжалъ свой путь, изъ голубой комнаты въ пурпурную — изъ пурпурной въ зеленую — изъ зеленой въ оранжевую — и потомъ въ бѣлую — и потомъ въ фіолетовую — и никто не сдѣлалъ даже движенія, чтобы задержать его. Тогда-то Принцъ Просперо, придя въ безумную ярость и устыдившись своей минутной трусости, бѣшено ринулся черезъ всѣ шесть комнатъ, между тѣмъ какъ ни одинъ изъ толпы не послѣдовалъ за нимъ, по причинѣ смертельнаго страха, оковавшаго всѣхъ. Онъ потрясалъ обнаженнымъ кинжаломъ, и приближался съ бурной стремительностью, и между нимъ и удаляющейся фигурой было не болѣе трехъ-четырехъ шаговъ, какъ вдругъ незнакомецъ, достигнувъ крайней точки бархатнаго чертога, быстро обернулся и глянулъ на своего преслѣдователя. Раздался рѣзкій крикъ — и кинжалъ, сверкнувъ, скользнулъ на черный коверъ, и, мгновенье спустя, на этомъ коврѣ, объятый смертью, распростерся Принцъ Просперо. Тогда, собравши все безумное мужество отчаянія, толпа веселящихся мгновенно ринулась въ черный покой, и, съ дикой свирѣпостью хватая замаскированнаго пришлеца, высокая фигура котораго стояла прямо и неподвижно въ тѣни эбеновыхъ часовъ, каждый изъ нихъ задыхался отъ несказаннаго ужаса, видя, что подъ саваномъ и подъ мертвенной маской не было никакой осязательной формы.

И тогда для всѣхъ стало очевиднымъ присутствіе Красной Смерти. Она пришла, какъ воръ въ ночи; и одинъ за другимъ веселящіеся пали въ этихъ пиршественныхъ чертогахъ, обрызганныхъ кровавой росой, и каждый умеръ, застывъ въ той позѣ, какъ упалъ; и жизнь эбеновыхъ часовъ изсякла вмѣстѣ съ жизнью послѣдняго изъ веселившихся; и огни треножниковъ погасли; и тьма и разрушеніе, и Красная Смерть простерли надо всѣмъ свое безбрежное владычество.