«Con tal que las costumbres de un autor» — говоритъ Донъ-Томасъ де-ласъ Торресъ въ предисловіи къ своимъ «Любовнымъ Поэмамъ» — «sean puras y castas, importo muy poco que non sean igualmente severas sus obras», т. е. если самъ авторъ чистъ въ моральномъ отношеніи, то рѣшительно все равно, какова мораль его книгъ. Полагаю, что Донъ-Томасъ попалъ въ Чистилище за это утвержденіе. И стоило бы, во имя поэтической справедливости, продержать его тамъ до тѣхъ поръ, пока «Любовныя Поэмы» не будутъ распроданы до послѣдняго экземпляра или забыты вслѣдствіе недостатка читателей. Въ каждомъ вымыслѣ должна быть мораль; мало того, критики открыли, что она есть въ каждомъ вымыслѣ. Филиппъ Меланхтонъ довольно давно уже написалъ комментаріи къ «Войнѣ мышей и лягушекъ» и доказалъ, что цѣль поэта была возбудить отвращеніе къ мятежу. Пьеръ ла-Сенъ зашелъ дальше, показавъ, что поэма написана съ цѣлью внушить молодымъ людямъ отвращеніе къ обжорству и пьянству. Равнымъ образомъ Яковъ Гюго пришелъ къ убѣжденію, что въ лицѣ Эвена Гомеръ изображаетъ Жана Кальвина, въ лицѣ Антиноя — Мартина Лютера, въ Лотофагахъ — протестантовъ вообще, а въ Гарпіяхъ — голландцевъ. Наши новѣйшіе схоліасты не менѣе остроумны. Эти молодцы разъяснили скрытый смыслъ «The Antediluvians», аллегорію «Powhuttan», новые взгляды «Щеголя Робина», трансцендентальную философію «Карапузика». Словомъ, доказано, что человѣкъ не можетъ взяться за перо безъ глубочайшихъ замысловъ. Такимъ образомъ задача авторовъ значительно облегчается. Беллетристу, напримѣръ, нечего заботиться о морали. Она есть — гдѣ-нибудь да найдется. Мораль и критики сами позаботятся о себѣ. Все, что авторъ имѣлъ въ виду, и все, чего онъ не имѣлъ въ виду, выяснится въ свое время въ «Обозрѣніи» или «Магазинѣ», а также и то, что онъ долженъ былъ имѣть въ виду, и то, что онъ собирается имѣть въ виду, — словомъ, все пойдетъ, какъ по маслу.
Итакъ, нѣтъ ни малѣйшаго основанія въ обвиненіи, взведенномъ на меня нѣкоторыми невѣждами: будто я не написалъ ни одного моральнаго разсказа или, выражаясь точнѣе, разсказа съ моралью. Не этимъ критикамъ предназначено разъяснить меня и развить мою мораль — вотъ въ чемъ все дѣло. Но «Сѣверо-Американскій Трехмѣсячный Враль» заставитъ ихъ устыдиться своей глупости. Тѣмъ временемъ, чтобы отсрочить мою казнь, чтобы смягчить обвиненіе, я предлагаю вниманію публики нижеслѣдующую печальную исторію — мораль которой очевидна, внѣ всякаго сомнѣнія, такъ какъ напечатана крупнымъ шрифтомъ въ заглавіи разсказа. Мнѣ обязаны благодарностью за этотъ пріемъ, гораздо болѣе остроумный, чѣмъ у Лафонтена и прочихъ, которые откладываютъ печатаніе морали до послѣдней минуты, припрятывая ее до конца своихъ басенъ.
Defuncti injuria ne afficiantur гласятъ законы двѣнадцати таблицъ, и De mortuis nil nisi bonum — превосходное правило, хотя бы покойный, о которомъ идетъ рѣчь, былъ просто покойнымъ халатомъ. Итакъ, я не намѣренъ бранить моего покойнаго друга Тоби Даммита. Онъ былъ изрядная собака и умеръ собачьей смертью; но нельзя ставить ему въ вину его пороки. Они явились результатомъ физическаго недостатка его матери. Она дѣлала для ребенка все, что могла: сѣкла его нещадно, потому что исполненіе долга всегда было для нея удовольствіемъ, а дѣти, какъ бифштексъ, становятся тѣмъ лучше, чѣмъ больше ихъ колотишь. Но — бѣдная женщина! — она была лѣвша, а лучше совсѣмъ не поротъ дѣтей, чѣмъ пороть ихъ лѣвой рукой. Міръ вертится справа налѣво. Поэтому нельзя стегать ребенка слѣва направо. Если каждый ударъ, нанесенный въ надлежащемъ направленіи, выколачиваетъ какую-нибудь дурную наклонность, то каждый ударъ, нанесенный въ противуположномъ направленіи, долженъ вколачивать соотвѣтствующее количество порока. Я часто присутствовалъ при наказаніи Тоби и уже по тому, какъ онъ брыкался, могъ убѣдиться, что мальчишка становится хуже и хуже съ каждымъ днемъ. Наконецъ, я увидѣлъ сквозь слезы, что нѣтъ ни малѣйшей надежды на исправленіе этого негодяя, а однажды, когда отъ нещадной порки онъ весь почернѣлъ словно негритенокъ, когда даже это наказаніе не произвело на него никакого дѣйствія кромѣ того, что онъ покатился въ судорогахъ, — я не могъ болѣе сдерживаться, и упавъ на колѣни, во всеуслышаніе предсказалъ ему гибель.
Пороки развивались въ немъ съ ужасающею быстротой. Пяти мѣсяцевъ отъ роду онъ приходилъ въ такое бѣшенство, что не могъ выговорить слова. Шести мѣсяцевъ я засталъ его однажды жующимъ колоду картъ; семи мѣсяцевъ онъ уже привыкъ обнимать и цѣловать маленькихъ дѣвочекъ. Восьми мѣсяцевъ онъ нагло отказался подписать обѣтъ трезвости. Такъ изъ мѣсяца въ мѣсяцъ усиливалась его испорченность, а къ концу перваго года онъ не только выражалъ настойчивое желаніе носить усы, но и проявилъ наклонность ругаться, божиться и биться объ закладъ.
Эта послѣдняя совершенно неблагородная привычка привела къ гибели, которую я предсказывалъ Тоби Даммиту. Привычка «росла вмѣстѣ съ его ростомъ и усиливалась вмѣстѣ съ его силой», такъ что, возмужавъ, онъ чуть не на каждомъ словѣ предлагалъ биться объ закладъ. Не то, чтобы онъ дѣйствительно хотѣлъ держать пари, нѣтъ, это была только манера, привычка, — ничего болѣе. Подобныя предложенія въ его устахъ не имѣли ровно никакого значенія. Это были красоты слога — невинныя реторическія фигуры для закругленія фразы. Когда онъ говорилъ «я готовъ прозакладывать то-то и то-то», никто не принималъ его словъ за чистую монету; но все же я считалъ долгомъ отучить его отъ этой привычки. Привычка была безнравственная, — я говорилъ ему это. Привычка была вульгарная, — я старался увѣрить его въ этомъ. Она не принята въ порядочномъ обществѣ, — утверждая это, я сказалъ чистѣйшую правду. Она воспрещена актомъ конгресса, — высказывая это, я отнюдь не имѣлъ намѣренія солгать. Я увѣщевалъ, — напрасно. Я доказывалъ — тщетно. Я убѣждалъ — онъ смѣялся! Я умолялъ — онъ хохоталъ. Я проповѣдывалъ — онъ скалилъ зубы. Я далъ ему пинка — онъ кликнулъ полицію. Я дернулъ его за носъ — онъ высморкался и объявилъ, что я не посмѣю повторить эту выходку, прибавивъ, что готовъ прозакладовать чорту свою голову.
Бѣдность была другой порокъ, укоренившійся въ Даммитѣ въ силу физическаго недостатка его матери. Онъ былъ бѣденъ до безобразія, и потому, безъ сомнѣнія, его реторическія выраженія на счетъ пари рѣдко имѣли денежный характеръ. Я не припомню, чтобы онъ сказалъ хоть разъ: «готовъ прозакладывать долларъ». Онъ говорилъ: «готовъ прозакладывать, что хотите», или «пари на что угодно» или, еще сильнѣе, «готовъ прозакладывать чорту свою голову».
Эта послѣдняя формула нравилась ему больше всѣхъ, быть можетъ, потому, что была сопряжена съ наименьшимъ рискомъ: Даммитъ былъ крайне экономенъ. Голова у него была маленькая, такъ что и потеря была бы маленькая, если бы кто-нибудь поймалъ его на словѣ. Но это мои личныя соображенія и я отнюдь не считаю себя въ правѣ навязывать ихъ ему. Во всякомъ случаѣ эта фраза нравилась ему все болѣе и болѣе, несмотря на очевидное неприличіе ставитъ въ закладъ собственные мозги, точно банковые билеты, но этого мой другъ не могъ понять по своей развращенности. Въ концѣ концовъ онъ оставилъ всѣ другія формулы и «закладывалъ чорту свою голову» съ упорствомъ и усердіемъ, которыя столь же возмущали, сколько удивляли меня. Меня всегда возмущаютъ явленія, которыхъ я не могу понять. Тайна заставляетъ человѣка думать, и такимъ образомъ наноситъ ущербъ его здоровью. Въ выраженіи, съ которымъ Даммитъ произносилъ эту проклятую фразу, въ манерѣ его, было нѣчто особенное, сначала занимавшее, позднѣе смущавшее меня. За недостаткомъ болѣе подходящаго выраженія, я назову эту особенность странной, но Кольриджъ назвалъ бы ее мистической, Кантъ пантеистической, Карлейль круговращательной, а Эмерсонъ гипермистификаціонной. Она все менѣе и менѣе нравилась мнѣ. Душа мистера Даммита была въ опасномъ положеніи. Я рѣшилъ пустить въ ходъ все мое краснорѣчіе, чтобы спасти ее. Я поклялся оказать ему такую же услугу, какую св. Патрикъ, по словакъ Ирландской хроники, оказалъ жабѣ, «пробудивъ въ ней сознаніе своего положенія». Я тотчасъ приступилъ къ исполненію моей задачи. Я еще разъ прибѣгнулъ къ увѣщаніямъ. Еще разъ я напрягъ всѣ свои силы для послѣдней попытки.
Когда я кончилъ свое увѣщаніе, мистеръ Даммитъ началъ вести себя крайне двусмысленно. Въ теченіе нѣсколькихъ минутъ онъ хранилъ молчаніе, пристально вглядываясь въ мое лицо. Потомъ внезапно нагнулъ голову на бокъ и поднялъ брови. Потомъ разогнулъ ладони рукъ и вздернулъ плечами. Потомъ мигнулъ правымъ глазомъ. Потомъ повторилъ ту же операцію съ лѣвымъ. Потомъ зажмурилъ глаза. Потомъ раскрылъ ихъ такъ широко, что я серьезно встревожился за послѣдствія. Потомъ, приставивъ большой палецъ къ носу, сдѣлалъ неописуемое движеніе остальными пальцами. И наконецъ, подбоченившись, соблаговолилъ отвѣтить.
Я помню лишь главные пункты его рѣчи. Онъ былъ бы мнѣ очень обязанъ, если бъ я держалъ языкъ за зубами. Онъ не нуждался въ моихъ совѣтахъ. Онъ презиралъ мои инсинуаціи. Онъ былъ въ такомъ возрастѣ, что могъ самъ позаботиться о себѣ. Или я все еще считаю его младенцемъ? Или я имѣю что-нибудь противъ его характера? Или я желаю оскорбить его? Или я просто глупъ? Извѣстно-ли моей родительницѣ, что я ушелъ изъ дома? Да, да, — онъ спрашиваетъ меня, какъ честнаго человѣка, и готовъ повѣрить мнѣ на слово! Еще разъ, — извѣстно-ли моей маменькѣ, что меня нѣтъ дома? Мое смущеніе, — прибавилъ онъ — выдаетъ меня, и онъ готовъ прозакладывать чорту свою голову, что ей это неизвѣстно.
Мистеръ Даммитъ не дожидался моего отвѣта. Повернувшись на каблукахъ, онъ ушелъ съ самой недостойной быстротой. Счастье его, что онъ сдѣлалъ это. Мои чувства были оскорблены. Даже мой гнѣвъ пробудился. Я бы живо поймалъ его на словѣ. Я бы заставилъ мистера Даммита отдать нечистому свою маленькую головку, такъ какъ на самомъ то дѣлѣ моя мамаша очень хорошо знала о моей временной отлучкѣ.
Но Khoda shefa midehed — Небо посылаетъ облегченіе — какъ говорить мусульманинъ, когда вы наступите ему на ногу. Я былъ оскорбленъ при исполненіи долга и перенесъ оскорбленіе какъ мужчина. Во всякомъ случаѣ, мнѣ казалось, что я сдѣлалъ съ своей стороны все для этого несчастнаго, и потому я рѣшился не докучать ему болѣе моими совѣтами, а предоставить его собственной совѣсти. Но, воздерживаясь отъ увѣщаній, я все-таки не рѣшался оставить его на произволъ судьбы. Мало того, я даже потакалъ иногда его менѣе порочнымъ наклонностямъ, и одобрялъ его гнусныя остроты, одобрялъ со слезами на глазахъ, какъ гастрономы горчицу, такъ глубоко сокрушала меня его нечестивая рѣчь.
Въ одинъ прекрасный день, отправившись гулять, мы дошли до рѣки. Тутъ оказался мостъ, черезъ который мы рѣшились перейти. Онъ былъ крытый, въ видѣ свода — для защиты отъ непогодъ, и такъ какъ оконъ въ этой постройкѣ было мало, то подъ сводомъ парила непріятная темнота. Когда мы вошли въ галлерею, контрастъ между свѣтомъ снаружи и темнотою внутри произвелъ на меня угнетающее дѣйствіе. Несчастный Даммитъ отнесся къ этому совершенно равнодушно и объявилъ, изъявляя готовность прозакладывать чорту свою голову, что я просто кисляй. Вообще онъ былъ, повидимому, въ необычайно веселомъ настроеніи духа. Онъ былъ необыкновенно веселъ, такъ что у меля невольно возникли самыя черныя подозрѣнія. Возможно, что онъ былъ въ припадкѣ трансцендентализма. Но я недостаточно знакомъ съ признаками этой болѣзни, чтобы говорить съ увѣренностью; а, къ несчастью, съ нами не было никого изъ моихъ друзей, сотрудниковъ «Обозрѣнія». Я высказываю это предложеніе только потому, что моимъ другомъ овладѣлъ родъ мрачнаго скоморошества, заставлявшій его дурить на пропалую. Онъ то и дѣло перепрыгивалъ черезъ препятствія, встрѣчавшіяся по дорогѣ, или пролѣзалъ подъ ними на карачкахъ, при этомъ выкрикивалъ или шепталъ какія-то курьезныя слова и словечки, сохраняя серьезнѣйшее выраженіе лица. Наконецъ, уже въ концѣ моста нашъ путь былъ прегражденъ воротцами въ видѣ вертящагося креста. Я спокойно повернулъ его и прошелъ. Но этотъ способъ не понравился Даммиту. Онъ объявилъ, что перепрыгнетъ черезъ крестъ, да еще сдѣлаетъ вольтъ въ воздухѣ. Я же, по совѣсти говоря, не считалъ его способнымъ на такую штуку. Лучшіе вольты по части стиля, откалываетъ мой другъ, мистеръ Карлейль, и такъ какъ мнѣ извѣстно было, что онъ же съумѣетъ выкинуть такую штуку, то гдѣ жъ, думалъ я, съумѣть Тобіасу Даммиту. Итакъ, я объявилъ, что онъ хвастунишка и берется за то, чего сдѣлать не можетъ. Впослѣдствіи я раскаялся въ своихъ словахъ, такъ какъ Даммитъ не преминулъ выразить, что онъ можетъ это сдѣлать, и готовъ прозакладывать чорту свою голову.
Не смотря на свое рѣшеніе, о которомъ говорено выше, я уже готовъ былъ обратиться къ нему съ увѣщаніемъ, какъ вдругъ услышалъ подлѣ, себя легкое покашливаніе, звучавшее примѣрно такъ: «э… хмъ!» Я вздрогнулъ и съ удивленіемъ осмотрѣлся. Вскорѣ взоръ мой открылъ въ уголкѣ галлереи маленькаго хромого старичка почтеннаго вида. Внѣшность его могла внушить глубочайшее уваженіе, такъ какъ на немъ была не только черная пара, но и безукоризненно чистая рубашка съ аккуратно завернутыми надъ бѣлымъ галстухомъ воротничками, и волосы съ проборомъ посерединѣ, какъ у дѣвочки. Руки его были задумчиво сложены на животѣ, а глаза осторожно закатывались подъ лобъ.
Вглядѣвшись пристальнѣе, я замѣтилъ на немъ черный шелковый фартучекъ и это показалось мнѣ крайне курьезнымъ. Но, прежде чѣмъ я успѣлъ сказать что-нибудь по поводу этого страннаго обстоятельства, онъ перебилъ меня вторичнымъ «э… хмъ!»
Я не зналъ, что отвѣчать на это заявленіе. Дѣло въ томъ, что на такія лаконическія замѣчанія почти невозможно отвѣтить. Я зналъ одно трехмѣсячное обозрѣніе, которое было приведено въ полное замѣшательство словомъ: «Врешь!» И такъ, безъ стыда сознаюсь, что я обратился за помощью къ мистеру Даммиту.
— Даммитъ, — сказалъ я, — что ты на это скажешь? или ты не слышалъ? этотъ господинъ говорить: «э… хмъ!» — Говоря это, а сурово смотрѣлъ на моего друга, такъ какъ, по правдѣ сказать, чувствовалъ себя смущеннымъ, а когда человѣкъ смущенъ, ему слѣдуетъ хмуритъ брови и выглядѣть сердитымъ, если онъ не хочетъ выглядѣть дуракомъ.
— Даммитъ, — замѣтилъ я тономъ, весьма напоминавшимъ ругательство, котораго, впрочемъ, у меня и въ мысляхъ не было, — Даммитъ, этотъ господинъ говорить: «э… хмъ!»
Я не думаю утверждать, что мое замѣчаніе отличалось глубокомысліемъ; я самъ не считалъ его глубокомысленнымъ; но я давно замѣтилъ, что дѣйствіе нашихъ рѣчей совсѣмъ не согласуется съ значеніемъ, которое мы сами придаемъ имъ. Если бы я разнесъ его вдребезги Пексановской бомбой или треснулъ но головѣ «Поэтами и поэзіей въ Америкѣ», это врядъ-ли бы поразило его сильнѣе простыхъ словъ: — Даммитъ, что ты на это скажешь? Или ты не слышалъ? Этотъ господинъ говоритъ: «э… хмъ!»
— Что ты говоришь? — произнесъ онъ наконецъ, нѣсколько разъ измѣнившись въ лицѣ, быстрѣе чѣмъ пиратъ мѣняетъ флаги, когда за нимъ гонится военный корабль. — Ты увѣренъ, что онъ это сказалъ? Ну, что же, я во всякомъ случаѣ не струшу. Сюда «э… хмъ!»
Старичекъ, повидимому, былъ очень польщенъ, Богъ знаетъ почему. Онъ вылѣзъ изъ своего уголка, граціозно приковылялъ къ Даммиту, схватнлъ его руку и дружески потрясъ ее, глядя ему въ лицо съ выраженіемъ самой искренней благосклонности, какую только можно себѣ представить.
— Я совершенно увѣренъ, что вы выиграете пари, Даммитъ, — сказалъ онъ съ чистосердечнѣйшей улыбкой, — но все-таки нужно произвести опытъ, знаете — для проформы.
— Э… хмъ! — отвѣчалъ мой другъ, снимая сюртукъ, обвязывая талію носовымъ платкомъ, закатывая глаза и опуская углы губъ, отчего его физіономія приняла непередаваемое выраженіе, — э… хмъ! — Затѣмъ, помолчавъ, онъ снова сказалъ: — э… хмъ! — и ничего больше я отъ него не слышалъ. — Ага, — подумалъ я (но не высказалъ этого вслухъ), это молчаніе Тоби Даммита что-нибудь да значитъ, и, безъ сомнѣнія, есть результатъ его прежней болтливости. Одна крайность вызываетъ другую. Желалъ бы я знать, помнитъ-ли онъ неумѣстные вопросы, которые такъ бѣгло задавалъ въ тотъ день, когда я прочелъ ему нотацію? Во всякомъ случаѣ онъ вылечился отъ трансцендентализма.
— Э… хмъ! — возразилъ Тоби, точно прочелъ мои мысли, съ выраженіемъ замечтавшейся овцы.
Старичекъ взялъ его за руку и отвелъ подъ мостъ, на нѣсколько шаговъ отъ креста.
— Другъ мой, — сказалъ онъ, — я по совѣсти считаю себя обязаннымъ дать вамъ разбѣжаться. Постойте здѣсь, пока я стану у креста, чтобы видѣть, красиво-ли, трансцендентально-ли вы перепрыгнете черезъ него и сдѣлаете-ли пируетъ въ воздухѣ. Для проформы, только для проформы!.. Я скажу: «разъ, два, три и валяй». Допустимъ, что вы начнете при словѣ «валяй». — Тутъ онъ помѣстился у креста, на мгновеніе погрузился въ глубокую задумчивость, потомъ взглянулъ вверхъ и, кажется, слегка улыбнулся, потокъ затянулъ тесемки своего передника, потомъ пристально посмотрѣлъ на Даммита и, наконецъ, произнесъ условленный сигналъ —
При словѣ «валяй» мой бѣдный другъ ринулся во всю прыть. Столбъ не былъ особенно высокъ, ни особенно низокъ, и я былъ увѣренъ, что Даммитъ перепрыгнетъ. А если нѣтъ? да, вотъ вопросъ: если нѣтъ? По какому праву, — сказалъ я, — этотъ старый господинъ заставляетъ другого господина прыгать? Кто онъ, этотъ нелѣпый старикашка? Предложи онъ мнѣ прыгать, я не стану, вотъ и все, и знать не хочу, что онъ за чортъ. — Какъ я уже говорилъ, мостъ былъ устроенъ очень странно въ видѣ галлереи, и въ ней все время раздавалось перекатное эхо, которое я услышалъ особенно ясно, когда пробормоталъ четыре послѣднія слова.
Но то, что я говорилъ, и то, что я думалъ, и то, что я слышалъ, заняло какое-нибудь мгновеніе. Не прошло и пяти секундъ, какъ мой бѣдный Тоби прыгнулъ. Я видѣлъ, какъ онъ мчался, какъ онъ отдѣлился отъ мѣста и поднялся вверхъ, выдѣлывая ногами самыя ужасающія фигуры. Я видѣлъ, какъ онъ выкинулъ вверху надъ самымъ столбомъ пируетъ и мнѣ показалось крайне страннымъ, что онъ не продолжаетъ подниматься. Но весь прыжокъ былъ дѣломъ одного мгновенья и я не успѣлъ хорошенько поразмыслить, какъ мистеръ Даммитъ шлепнулся навзничь по ту самую сторону креста, съ которой началъ прыжокъ. Въ ту же минуту я увидѣлъ, что старичекъ улепетываетъ со всѣхъ ногъ, поймавъ и завернувъ въ передникъ что-то тяжелое, упавшее изъ подъ темнаго свода надъ крестомъ. Все это крайне изумило меня; но мнѣ некогда было думать, потому что мистеръ Даммитъ лежалъ не шевелясь, изъ чего я заключилъ, что чувства его оскорблены и что онъ нуждается въ моей помощи. Я поспѣшилъ къ нему и убѣдился, что онъ получилъ, что называется, серьезную рану. Дѣло въ томъ, что онъ лишился головы которую я нигдѣ не могъ найти, несмотря на самые тщательные поиски. Итакъ, я рѣшился отнести его домой и послатъ за гомеопатами. Между тѣмъ у меня мелькнула мысль. Я открылъ ближайшее окно и печальная истина разомъ уяснилась мнѣ. Футахъ въ пяти надъ верхушкой столба лежала поперекъ моста плоская желѣзная полоса, составлявшая часть цѣлой системы такихъ же полосъ, служившихъ для укрѣпленія постройки. Казалось очевиднымъ, что шея моего злополучнаго друга пришла въ непосредственное соприкосновеніе съ острымъ краемъ этой полосы.
Онъ не долго жилъ послѣ этой страшной потери. Гомеопаты дали ему недостаточно малую дозу лекарства, да и ту, которую давали, онъ не рѣшился принять. Ему становилось все хуже и хуже и, наконецъ, онъ умеръ: поучительный урокъ для всѣхъ живыхъ бездѣльниковъ. Я оросилъ его могилу слезами, вдѣлалъ полосу въ его фамильный гербъ, а для возмѣщенія расходовъ по погребенію послалъ мой весьма скромный счетъ трансценденталистамъ. Эти мерзавцы отказались платить, тогда я вырылъ мистера Даммита изъ могилы и продалъ его на мясо для собакъ.
