Р. Киплингъ.
[править]Новый мостъ.
(Переводъ съ англійскаго А. Анненской).
[править]Самое меньшее, на что разсчитывалъ Финдлейсонъ, инженеръ министерства общественныхъ работъ, было званіе Г. И. И. (Главнаго инженера Индіи); друзья же увѣряли его, что онъ заслужилъ гораздо больше.
Три года переносилъ онъ жаръ и холодъ, разочарованія, неудобства, опасности, болѣзни, отвѣтственность, едва ли не слишкомъ тяжелую для одной пары плечъ; и за все это время день за днемъ большой мостъ Каши черезъ Гангъ росъ и росъ подъ его завѣдываніемъ. Теперь, если не случится ничего дурного, черезъ три мѣсяца его свѣтлость, вице-король, торжественно откроетъ мостъ, архіепископъ освятитъ его, первый поѣздъ съ солдатами пройдетъ по немъ, и присутствующіе произнесутъ нѣсколько приличныхъ случаю спичей.
Финдлейсонъ сидѣлъ на своей дрезинѣ среди строющейся линіи желѣзной дороги, проходившей по одной изъ широкихъ насыпей; передъ его глазами тянулись на три мили къ сѣверу и къ югу обложенные камнями берега рѣки, и онъ позволялъ себѣ мечтать объ окончаніи своей работы. Его постройка со всѣми апрошами имѣла милю и три четверти длины; мостъ съ рѣшетчатыми раскосами, системы фирмы Финдлейсона, стоялъ на 27 кирпичныхъ быкахъ. Каждый изъ этихъ быковъ имѣлъ 24 фута въ діаметрѣ, былъ обложенъ краснымъ камнемъ изъ Агры и опускался на 18 футъ въ зыбучій песокъ, составляющій дно Ганга. Надъ ними шло желѣзнодорожное полотно въ 15 футовъ ширины, а еще выше проѣзжая дорога въ 18 футовъ съ пѣшеходными дорожками по бокамъ. Съ каждой стороны моста возвышались башни изъ краснаго кирпича съ окошками для ружейной стрѣльбы и съ амбразурами для большихъ пушекъ; насыпь дороги подходила къ самому подножію яхъ.
Недостроенныя части насыпи кишѣли осликами, которые изъ глубокой рытвины тащили вверхъ мѣшки, нагруженные землей и камнями; въ жаркомъ полуденномъ воздухѣ стоялъ шумъ отъ топота копытъ, отъ хлопанья бичей и отъ грохота сваливаемыхъ камней. Вода въ рѣкѣ обмелѣла, и на ослѣпительно бѣломъ пескѣ, между тремя центральными быками, стояли толстые ящики, сколоченные изъ желѣзнодорожныхъ рельсовъ, обмазанные снаружи и наполненные внутри глиною; они поддерживали послѣдніе раскосы, которые еще нужно были укрѣпить. Надъ болѣе глубокимъ мѣстомъ рѣки, не пересохшимъ отъ жары, дѣйствовалъ, то опускаясь, то поднимаясь, высокій кранъ, который подбрасывалъ куски желѣза, кряхтя и фыркая, точно слонъ, работающій на лѣсномъ дворѣ.
Сотни рабочихъ суетились около боковыхъ рѣшетокъ и на крышѣ желѣзнодорожнаго пути, висѣли на какихъ-то невидимыхъ перекладинахъ, копошились вокругъ быковъ, сидѣли верхомъ на пилярсахъ. Огненныя искры, слѣдовавшія за каждымъ ударомъ ихъ молотковъ, казались желтыми пятнами при яркомъ сіяніи солнца. Съ запада и съ востока, съ сѣвера и съ юга рабочіе поѣзда съ шумомъ и свистомъ везли по насыпи платформы съ кучами темнаго и бѣлаго камня; боковыя стѣнки этихъ платформъ открывались, съ трескомъ и грохотомъ валились съ нихъ все новыя и новыя тысячи тоннъ матеріала, предназначеннаго сдерживать рѣку въ ея берегахъ.
Финдлейсонъ повернулся на своей дрезинѣ и окинулъ взглядомъ всю мѣстность, которую онъ измѣнилъ на семь миль въ окружности. Посмотрѣлъ назадъ себя, на мирное поселеніе съ пятью тысячами рабочихъ; вверхъ и внизъ по рѣкѣ, на ряды насыпей и песчаныхъ холмовъ; на противоположный берегъ, гдѣ послѣдніе быки моста терялись въ туманѣ; на сторожевыя башни — онъ одинъ зналъ, насколько онѣ прочны, — и со вздохомъ облегченія призналъ, что его работа была хорошо выполнена. Передъ нимъ, освѣщенный лучами солнца, стоялъ его мостъ, для окончанія котораго требовалось всего нѣсколько недѣль работы, только укрѣпить раскосы около трехъ среднихъ быковъ — его мостъ, грубый и некрасивый, какъ первородный грѣхъ, но «пукка» — прочный, такой прочный, что онъ переживетъ самую, память о строителѣ и даже о великолѣпной фирмѣ Финдлейсона. Въ сущности, работу можно считать уже оконченной.
Гичкокъ, его помощникъ, ѣхалъ по полотну на маленькомъ длиннохвостомъ кабульскомъ пони, который такъ привыкъ ко всякимъ дорогамъ, что могъ безопасно проѣхать по узенькой перекладинѣ.
— Почти совсѣмъ готово, — сказалъ онъ съ улыбкой, кивнувъ головой своему начальнику.
— Я и самъ сейчасъ объ этомъ думалъ, — отвѣчалъ Финдлейсонъ. — Недурная работа для двухъ человѣкъ, какъ вы находите?
— Для одного съ половиной. Помните, какимъ я былъ еще молокососомъ, когда пріѣхалъ на работу?
Гичкокъ чувствовалъ, что очень постарѣлъ за послѣдніе три года, которые путемъ горькаго опыта научили его управлять другими и нести на себѣ ответственность.
— Да, вы были порядочнымъ вѣтрогономъ, — сказалъ Финдлейсонъ. — Какъ-то вамъ понравится опять приниматься за канцелярскую работу когда наша постройка кончится!
— Я ненавижу канцелярскую работу! — вскричалъ молодой человѣкъ. Глаза его послѣдовали за направленіемъ взгляда Финдлейсона.
— Развѣ не правда, что все это чертовски хорошо! — вскричалъ онъ.
— Я думаю, мы будемъ вмѣстѣ служить, — сказалъ самъ себѣ Финдлейсонъ. — Такого славнаго юношу жаль уступить другому. Правда, ты былъ молокососъ, но теперь ты сталъ отличнымъ помощникомъ. Ты будешь моимъ помощникомъ, и мы переѣдемъ въ Симлу, если эта работа доставитъ мнѣ какое либо вліяніе.
Дѣйствительно, вся тяжесть работы легла на Финдлейсона и на его помощника, молодого человѣка, котораго онъ выбралъ за его аскетическое отношеніе къ собственнымъ потребностямъ.
У нихъ было до полсотни подрядчиковъ и мастеровъ европейцевъ, взятыхъ изъ желѣзнодорожныхъ мастерскихъ, да штукъ двадцать бѣлыхъ и полубѣлыхъ приказчиковъ, которые подъ ихъ вѣдѣніемъ управляли толпою рабочихъ, но никто не зналъ лучше ихъ двухъ, довѣрявшихъ другъ другу, какъ мало можно было довѣрять всѣмъ этимъ подчиненнымъ распорядителямъ. Эти люди много разъ подвергались испытаніямъ при разныхъ внезапныхъ катастрофахъ, вродѣ уплывшаго плота, лопнувшаго каната, испортившагося крана, разбушевавшейся рѣки, но ни одинъ случай не выдвинулъ человѣка, про котораго Финдлейсонъ и Гичкокъ могли бы сказать, что онъ работаетъ такъ же безупречно, какъ они сами. Финдлейсонъ сталъ припоминать, какъ шло все дѣло съ самаго начала: цѣлые мѣсяцы канцелярской работы сразу пропали, когда въ послѣднюю минуту индійское правительство вздумало увеличить на два фута ширину моста, — точно будто мосты вырѣзаются изъ бумаги, — и такимъ образомъ уничтожило чуть не полъ десятка сложныхъ вычисленій; Гичкокъ, въ то время еще не привыкшій къ разочарованіямъ, закрылъ голову руками и заплакалъ; потомъ пошли безконечныя отсрочки по исполненію контрактовъ въ Англіи; потомъ безполезная переписка, въ которой дѣлались намеки на щедрыя коммиссіонныя, если одна, только одна нѣсколько сомнительная накладная будетъ принята; слѣдствіемъ отказа явилась война; послѣ войны начали всплывать всевозможныя препятствія, на которыя указывалось въ самой вѣжливой, деликатной формѣ; наконецъ, молодой Гичкокъ не вытерпѣлъ: онъ взялъ двухмѣсячный отпускъ, прихвативъ 10 дней изъ отпуска Финдлейсона, и истратилъ свои скудныя годовыя сбереженія на поѣздку въ Лондонъ; тамъ онъ, какъ самъ увѣрялъ и какъ доказали слѣдующія поставки, внушилъ страхъ Божій одному человѣку, который стоялъ такъ высоко, что до тѣхъ поръ не боялся никого, кромѣ парламента; по крайней мѣрѣ, онъ самъ говорилъ это про себя, пока Гичкокъ не напалъ на него за его собственнымъ обѣденнымъ столомъ; послѣ этого онъ сталъ бояться моста Каши и всякаго, кто произносилъ эти слова. Затѣмъ, однажды ночью въ деревнѣ, гдѣ жили рабочіе, появилась холера; за холерой послѣдовала натуральная оспа. Лихорадка была ихъ постоянной гостьей. Ради лучшаго управленія рабочими, Гичкокъ былъ назначенъ надъ ними судьей третьяго разряда, съ правомъ приговаривать къ тѣлесному наказанію, и Финдлейсонъ замѣчалъ, какъ умѣренно пользовался онъ своею властью, пріучаясь на одно смотрѣть сквозь пальцы, за другое строго преслѣдовать.
Онъ долго сидѣлъ, поглощенный своими воспоминаніями; передъ нимъ проносились бури, внезапныя наводненія, смерть во всѣхъ видахъ, страшная злоба противъ рутиннаго формализма, способнаго свести съ ума человѣка, у котораго голова занята серьезнымъ дѣломъ: санитарныя мѣры, денежные расчеты; засуха, родины, свадьбы, похороны и ссоры въ поселкѣ, гдѣ собирались представители двадцати враждебныхъ другъ другу сектъ; разбирательства, уговоры, убѣжденія и мрачное отчаяніе человѣка, который, ложась спать, радуется, что его ружье лежитъ не заряженое въ футлярѣ. На фонѣ всего этого выступалъ черный остовъ моста Каши доска за доской, раскосъ за раскосомъ, пролетъ за пролетомъ, и каждая часть его напоминала Гичкока, этого вездѣсущаго человѣка, который былъ его вѣрнымъ, неизмѣннымъ помощникомъ отъ начала и до конца.
Да, мостъ былъ дѣломъ двухъ людей, если не считать въ числѣ строителей Перу, хотя Перу несомнѣнно считалъ самого себя.
Это былъ ласкарецъ, карвасъ изъ Бульзара, отлично знакомый со всякимъ портомъ между Рокгемптономъ и Лондономъ; онъ дослужился до званія штурмана на судахъ англо-индійской компаніи, но ему надоѣло подчиняться дисциплинѣ и носить чистое платье; онъ бросилъ морскую службу и вернулся на родину, гдѣ люди его пошиба всегда могутъ найти себѣ работу. Перу былъ такой знатокъ въ подъемныхъ машинахъ и во всемъ, касающемся передвиженія тяжестей, что могъ бы получать очень большое жалованіе, но обычай опредѣлялъ, какую плату слѣдовало получать приказчику, и всѣ заслуги Перу оцѣнивались нѣсколькими серебряными монетами. Его не смущало ни быстрое теченіе рѣки, ни высота подъема, а какъ бывшій штурманъ, онъ умѣлъ заставить повиноваться себѣ. Какъ ни былъ великъ или неудобно положенъ кусокъ желѣзу, Перу всегда могъ придумать снарядъ, чтобы поднять его, куда слѣдуетъ, нескладный, кривой, шатающійся снарядъ, который приводился въ дѣйствіе среди безконечныхъ разговоровъ, но всегда отвѣчалъ своему назначенію. Перу спасъ раскосъ быка № 7, когда новый проволочный канатъ застрялъ въ петлѣ на кранѣ, и тяжелая платформа накренилась на бокъ, грозя соскользнуть въ сторону. Въ то время туземные рабочіе совсѣмъ потеряли головы и разбѣжались съ громкимъ крикомъ; правую руку Гичкока сломало свалившейся доской, онъ спряталъ ее на груди подъ застегнутымъ сюртукомъ, на нѣсколько минутъ потерялъ сознаніе, потомъ пришелъ въ себя и распоряжался работами цѣлыхъ четыре часа, пока Перу съ верхушки крана не объявилъ: «готово!» и платформа не стала на свое мѣсто.
Никто лучше Перу не умѣлъ связывать, развязывать и оттягивать канаты, управлять маленькими паровиками, вытащить изъ ямы свалившійся туда локомотивъ, раздѣться и нырнуть въ воду, чтобы посмотрѣть, насколько бетонные загороди вокругъ быковъ противостоятъ гнѣву матушки Гунги, или проплыть бурною ночью вверхъ по рѣкѣ и доложить о состояніи насыпей. Во время самыхъ серьезныхъ совѣщаній Финдлейсона и Гичкока онъ, ни мало не смущаясь, врывался къ нимъ и начиналъ толковать имъ что-нибудь на своемъ удивительномъ англійскомъ языкѣ или еще болѣе удивительномъ lingua-franca, смѣси португальскаго съ малайскимъ; онъ говорилъ и говорилъ, пока, наконецъ, у него не хватало словъ; тогда онъ бралъ веревку и показывалъ, какого рода узелъ совѣтовалъ бы сдѣлать. Онъ самъ наблюдалъ за своей партіей рабочихъ, состоявшихъ съ нимъ въ какомъ-то таинственномъ родствѣ, мѣнявшихся каждый мѣсяцъ и работавшихъ страшно много. Никакія соображенія родства или дружбы не могли заставить Перу держать въ числѣ рабочихъ человѣка слабосильнаго или легкомысленнаго. — Моя честь — это честь моста, — говорилъ онъ, давая разсчетъ удаляемому. — До твоей чести мнѣ нѣтъ дѣла. Иди и работай на пароходѣ. Ты ни на что другое не способенъ.
Группа хижинъ, въ которыхъ жилъ онъ и его партія рабочихъ, ютилась вокругъ полуразвалившагося домика священника; этотъ священникъ никогда не бывалъ на морѣ, но его избрали своимъ духовнымъ руководителемъ два поколѣнія матросовъ, ни мало не затронутыхъ ученіями миссіонеровъ разныхъ сектъ, которые съ береговъ Темзы разъѣзжаются по портовымъ городамъ всего свѣта, съ цѣлью улавливать души моряковъ. Священникъ ласкарцевъ не имѣлъ ничего общаго ни съ ихъ сектой, ни вообще съ какой-либо сектой. Онъ ѣлъ то, что приносила ему его паства, спалъ, курилъ и снова спалъ. — «Это потому, что онъ очень святой человѣкъ, — говорилъ Перу, который привезъ его за тысячу миль изъ глубины страны, — Ему все равно, что вы ѣдите, только не ѣшьте мяса, и это очень хорошо, потому что у себя дома мы, карвасы, поклоняемся Шивѣ; а на морѣ, на компанейскихъ пароходахъ, мы должны строго исполнять приказанія бурра малума (шкипера). Здѣсь же, на мосту, мы слушаемся Финлинсона сагиба».
Финдлейсонъ сагибъ велѣлъ въ этотъ день снять лѣса со сторожевой башни на правомъ берегу, и Перу со своими товарищами отколачивалъ и спускалъ внизъ бамбуковыя бревна и доски съ тою же быстротою, съ какою онъ въ прежнее время разгружалъ каботажное судно.
Съ своего мѣста Финдлейсонъ могъ слышать серебряный свистокъ приказчика, скрипъ и визгъ блоковъ. Перу стоялъ на самой верхушкѣ башни въ своей старой, форменной курткѣ моряка, и, когда Финдлейсонъ замѣтилъ ему, чтобы онъ былъ осторожнѣе, не рисковалъ своею полезною жизнію, онъ схватилъ послѣдній шестъ и, приложивъ руку къ глазамъ, какъ дѣлаютъ на кораблѣ, прокричалъ, передразнивая вахтеннаго: «Хамъ декхта хаи!» (Гляжу впередъ!). Финдлейсонъ засмѣялся, а потомъ вздохнулъ. Какъ давно не видалъ онъ парохода и какъ стосковался по родинѣ! Когда его дрезина проѣзжала подъ башней, Перу спустился внизъ по веревкѣ, точно обезъяна, и закричалъ:
— Что, красиво теперь, сагибъ? Нашъ мостъ почти готовъ. Какъ вы думаете, что скажетъ матушка Гунга, когда по немъ покатятъ поѣзда?
— До сихъ поръ она почти ничего не говорила. Наши работы задерживала совсѣмъ не матушка Гунга.
— Она свое время найдетъ; всетаки иногда и отъ нея бывали задержки. Развѣ сагибъ забылъ наводненіе прошлою осенью, когда потопило лодки съ камнемъ? Бѣда вдругъ налетѣла, за полъ-дня все было спокойно.
— Да, но теперь нужно слишкомъ большое наводненіе, чтобы повредить намъ. На западномъ берегу обложка крѣпко держится.
— Матушка Гунга много можетъ съѣсть. Слѣдовало бы еще прибавить камней. Я это говорилъ Чота сагибу, — онъ подразумевалъ Гичкока, — а онъ смѣется.
— Ничего, Перу. На будущій годъ вы сами въ состояніи будете построить мостъ, по собственному плану.
Ласканецъ засмѣялся. — Ужъ я построю не такъ, какъ этотъ, у меня не будетъ каменныхъ столбовъ подъ водой. Мнѣ больше нравятся… висящіе мосты, переброшенные съ одного берега на другой, однимъ смѣлымъ взмахомъ, точно дощечка для перехода. Такіе мосты вода не можетъ разрушить. Когда пріѣдетъ лордъ сагибъ открывать мостъ?
— Черезъ три мѣсяца, когда будетъ не такъ жарко.
— Го! го! Онъ совсѣмъ такой же, какъ бурра малумъ. Онъ спитъ себѣ въ каютѣ, пока дѣлается работа, потомъ является на палубу, трогаетъ пальцемъ и говоритъ: «Это не чисто! Проклятый jiboonwallah!»
— Но вѣдь лордъ сагибъ не называетъ меня проклятымъ jiboonwallah’омъ, Пору.
— Конечно, нѣтъ, сагибъ; но онъ не выходитъ на палубу, пока работа не кончена. Даже самъ бурра малумъ съ «Нербудды» сказалъ одинъ разъ въ Тутикаринѣ….
— Ну, хорошо, проходите! мнѣ некогда.
— Мнѣ тоже некогда, — отвѣчалъ Перу, не смущаясь. — Можно мнѣ теперь взять маленькую лодочку и проѣхать вдоль загражденій?
— Попробовать поддержать ихъ руками? Они, кажется, достаточно тяжелы.
— Нѣтъ, сагибъ. Дѣло въ томъ, что на морѣ насъ трепало вѣтромъ на полномъ просторѣ. А здѣсь простора нѣтъ. Посмотрите, мы ввели рѣку въ доки и засадили ее между каменными стѣнами.
Финдлейсонъ улыбнулся при этомъ: «мы»!
— Мы ее взнуздали и осѣдлали. Она теперь не то, что море, которое можетъ биться сколько хочетъ по мягкому берегу. Матушка Гунга закована въ цѣпи.
При этихъ словахъ голосъ его понизился до шопота.
— Перу, вы, пожалуй, еще больше моего видали свѣтъ. Скажите мнѣ, только правду: въ глубинѣ души вѣрите вы въ матушку Гунгу?
— Я вѣрю всему, что говорятъ наши священники. Лондонъ есть Лондонъ, сагибъ; Сидней есть Сидней, и портъ Дарвинъ — портъ Дарвинъ. Такъ и матушка Гунга есть матушка Гунга, и, когда я возвращаюсь на ея берега, я это помню и поклоняюсь ей. Въ Лондонѣ я кланялся большому храму на берегу рѣки, потому что въ немъ живетъ Богъ… Нѣтъ, я не возьму подушекъ въ лодку.
Финдлейсонъ сѣлъ на лошадь и поѣхалъ къ тому бунгало, которое онъ занималъ вмѣстѣ со своимъ помощникомъ. Это помѣщеніе стало его роднымъ домомъ за послѣдніе три года. Подъ его грубою тростниковою крышею жарился онъ знойнымъ летомъ, мокъ во время дождей, дрожалъ отъ приступовъ лихорадки. Выбѣленная стѣна за дверью была покрыта его небрежно набросанными рисунками и математическими выкладками, а слѣды, протоптанные на циновкахъ веранды, указывали то мѣсто, по которому онъ одиноко расхаживалъ взадъ и впередъ.
Для инженеровъ нѣтъ 8 часового рабочаго дня, и они съ Гичкокомъ даже ужинали не иначе, какъ готовые по первому призыву отправиться къ исполненію своихъ обязанностей. Отдыхая съ сигарами во рту, они прислушивались къ жужжанію голосовъ въ поселкѣ, возроставшему по мѣрѣ того, какъ партіи рабочихъ уходили съ берега и огоньки зажигались въ домахъ.
— Перу поѣхалъ въ вашей лодкѣ вверхъ по рѣкѣ. Онъ взялъ съ собою своихъ двухъ племянниковъ, сидитъ на рулѣ и командуетъ, точно капитанъ парохода, — сказалъ Гичкокъ.
— Это хорошо. Онъ послѣднее время что-то не спокоенъ. Повидимому, десять лѣтъ службы на британскихъ и индійскихъ судахъ должны бы выбить изъ него большую часть его религіозныхъ представленій.
— Да такъ оно и есть, — смѣясь, сказалъ Гичкокъ. — На-дняхъ я слышалъ, какъ онъ высказывалъ своему толстому гуру весьма атеистическіе взгляды. Перу отрицалъ дѣйствительность молитвы, онъ приглашалъ гуру прокатиться съ собой по морю въ бурю и посмотрѣть, сможетъ-ли онъ остановить муссонъ.
— А между тѣмъ, попробуйте прогнать его гуру, и онъ тотчасъ же уйдетъ отъ насъ. Онъ сейчасъ разсказывалъ мнѣ, что, когда былъ въ Лондонѣ, то молился собору св. Павла.
— А мнѣ онъ разсказывалъ, что, когда былъ мальчикомъ и первый разъ вошелъ въ машинное отдѣленіе парохода, то сталъ молиться цилиндру низкаго давленія.
— Не дурной предметъ для поклоненія во всякомъ случаѣ. Теперь онъ молится своимъ роднымъ богамъ и все безпокоится, что подумаетъ матушка Гунга, когда увидитъ перекинутый черезъ нее мостъ. Кто тамъ? — Темная фигура появилась въ дверяхъ и передала Гичкоку телеграмму.
— Она, я думаю, уже привыкла смотрѣть на вашъ мостъ. Всего одинъ листокъ. Это вѣрно отвѣтъ Ралли по поводу новыхъ заклепокъ… Господи, Боже! — Гичкокъ быстро вскочилъ.
— Что такое? спросилъ Финдлейсонъ и взялъ листокъ. — Да, такъ вотъ что думаетъ матушка Гунга, — сказалъ онъ, прочитавъ телеграмму. — Успокойтесь, юноша. Подумаемъ, что намъ дѣлать. Линія Муиръ, полчаса тому назадъ. «Наводненіе въ Рамгунгѣ. Примите мѣры». Ну-съ… часъ, два… въ девять съ половиной наводненіе дойдетъ до Мелипуръ Гхоута и еше черезъ семь, значитъ черезъ шестнадцать съ половиной, до Латоди, часовъ черезъ пятнадцать оно будетъ у насъ.
— Проклятіе этой Рамгунгѣ. Въ нее, какъ въ водосточную трубу, вѣчно льется вода съ горъ! Финдлейсонъ, этого можно было ждать не раньше, какъ черезъ два мѣсяца, а лѣвый берегъ еще не укрѣпленъ камнями. На цѣлыхъ два мѣсяца раньше времени! — Да и отчего это случилось, скажите пожалуйста? Я всего только 25 лѣтъ знакомъ съ индійскими рѣками и ничего не понимаю. Вотъ другая телеграмма.
Финдлейсонъ развернулъ телеграмму. Кокренъ, каналъ Ганга. «Здѣсь сильные дожди. Плохо». Могъ бы и не прибавлять послѣдняго слова! Ну, больше намъ ничего не нужно знать. Мы должны заставить рабочихъ работать всю ночь и очистить рѣку. Возьмите на себя восточный берегъ, а на серединѣ мы встрѣтимся. Все, что волны могутъ унести, надобно поставить ниже моста. По теченію къ намъ и безъ того принесетъ много мелкихъ судовъ, бѣда, если барки съ камнями навалятся на быки моста. Что надобно убрать у васъ на восточномъ берегу?
— Понтоны, большое понтонное судно съ подъемнымъ краномъ. На другомъ старомъ понтонѣ подъемный кранъ, обшивку для трехъ быковъ, съ 20 и 23-го, двѣ партіи рельсовъ и шестерню. Съ огражденіями будь, что будетъ.
— Отлично. Увезите все, что только успѣете.
— Подождемъ еще пятнадцать минутъ, пусть рабочіе кончатъ ужинать.
Около самой веранды помѣщался большой ночной гонгъ, который употреблялся только въ случаѣ наводненія или пожара въ деревнѣ. Гичкокъ велѣлъ подать себѣ свѣжую лошадь и уже ѣхалъ на свою сторону моста, когда Финдлейсонъ взялъ палку, обмотанную полотномъ, и принялся изо всей силы колотить въ металлическую доску.
Гораздо раньше, чѣмъ послѣдній звукъ замеръ, всѣ ночные гонги въ деревнѣ подхватили его. Къ нимъ присоединился хриплый визгъ раковинъ въ маленькихъ храмахъ; дробь барабановъ и томтомовъ, а изъ европейской части поселенія, гдѣ жили заклепщики, отчаянный вопль трубы М’Картнея.
Одинъ паровозъ за другимъ, возвращаясь по насыпи на покой послѣ дневной работы, посылалъ отвѣтный свистокъ, и свистки эти замирали въ отдаленіи. Затѣмъ раздались три удара въ большой гонгъ, чтобы показать, что дѣло идетъ не о пожарѣ, а о наводненіи; раковины, барабаны и свистки повторили этотъ звукъ и вся деревня задрожала отъ топота голыхъ ногъ по землѣ. Всѣмъ отдано было приказаніе идти на мѣсто обычныхъ работъ и ждать распоряженій. Толпы рабочихъ высыпали на темную улицу. Отдѣльныя фигуры останавливались, чтобы завязать поясъ или прикрѣпить сандалію. Приказчики, стоя у входа въ кладовыя, кричали на своихъ пробѣгавшихъ мимо подчиненныхъ или останавливали ихъ и раздавали имъ мешки и ломы, локомотивы врѣзались прямо въ толпу, и темный людской потокъ исчезалъ на мрачномъ берегу рѣки, бѣжалъ къ сваямъ, разливался вдоль рѣшетокъ, собирался вокругъ крановъ и вдругъ остановился, причемъ каждый человѣкъ очутился на своемъ мѣстѣ.
Послѣ этого тревожные удары гонга разнесли приказаніе убрать все, что находилось ниже значка, обозначающаго самый высокій уровень воды, а на мосту между желѣзными перекладинами загорѣлись сотни яркихъ фонарей, освѣщая заклепщиковъ, которые бодро принялись за ночную работу въ надеждѣ перегнать приближавшееся наводненіе.
Раскосы трехъ центральныхъ быковъ, державшихся еще на подпоркахъ, не были установлены на мѣста. Ихъ надобно было какъ можно крѣпче приклепать, такъ какъ волны навѣрно смоютъ подпорки и повалятъ желѣзныя части, если онѣ не будутъ прикрѣплены. Сотни ломовъ застучали по рельсамъ временной желѣзной дороги, подвозившей матеріалъ къ неоконченнымъ быкамъ. Ихъ подняли, навалили на платформы, и шипящіе паровозы отвезли ихъ подальше отъ берега, въ такре мѣсто, до котораго наводненіе не могло достигнуть.
Навѣсы, подъ которыми хранились разные инструменты, быстро исчезали подъ напоромъ шумныхъ отрядовъ, а съ ними вмѣстѣ исчезали и всѣ, въ порядкѣ уложенные, запасные матеріалы: обитые желѣзомъ ящики съ заклепками, клещами и топорами, дубликаты разныхъ частей машинъ, запасныя помпы и цѣпи. Большой кранъ предполагалось перевезти послѣднимъ, такъ какъ пока съ помощью его поднимали на. мостъ разныя тяжести. Камни и бетонъ валились въ воду въ глубокихъ мѣстахъ для охраны быковъ, а пустыя барки сплавлялись внизъ по рѣкѣ и ставились ниже моста. Здѣсь поминутно раздавался громкій свистокъ Перу. При первыхъ ударахъ гонга, его лодка быстро вернулась назадъ, и теперь онъ вмѣстѣ со своими полунагими рабочими трудился ради чести, которая дороже жизни.
— Я зналъ, что она заговоритъ, — кричалъ онъ. — Я зналъ, но телеграфъ во время извѣстилъ насъ. — Эй вы, сыновья невообразимой нищеты, дѣти неописуемаго позора, развѣ насъ сюда позвали сидѣть сложа руки и глядѣть! — Держа кусокъ проволочнаго каната, разсученнаго на концахъ, Перу съ удивительною ловкостью перепрыгивалъ съ борта одной барки на бортъ другой и при этомъ кричалъ и бранился, какъ настоящій морякъ.
Финдлейсона всего больше тревожили суда, нагружены камнемъ. М’Картней со своими рабочими укрѣплялъ концы трехъ не вполнѣ прочныхъ пролетовъ, но въ случаѣ высокой воды теченіе снесетъ суда, и они могутъ повредить раскосы; а между тѣмъ цѣлая флотилія этихъ судовъ стояла въ узкомъ фарватерѣ.
— Заведите ихъ за выступъ, сторожевой башни, — кричалъ онъ Перу. — Тамъ будетъ мертвая вода. Спустите ихъ ниже моста.
— Акча! Очень хорошо! Я знаю, что дѣлать. Мы ихъ привязываемъ канатами, — раздалось въ отвѣтъ — Ге! слышите Чата сагиба? Онъ здорово работаетъ.
Съ другого берега рѣки доносился почти немолчный свистъ локомотивовъ, вмѣстѣ съ грохотомъ падающихъ камней. Гичкокъ въ послѣднюю минуту употреблялъ запасы Таракисскаго камня для укрѣпленія своихъ откосовъ и насыпей.
— Мостъ хочетъ бороться съ матушкой Гунгой, — сказалъ Перу, смѣясь.
— Но, когда она заговоритъ, я знаю — чей голосъ окажется громче.
Цѣлые часы голые люди работали при свѣтѣ фонарей, оглашая окрестность криками. Ночь была жаркая, безлунная. Къ концу ея небо покрылось тучами и поднялся вѣтеръ, который сильно встревожилъ Финдлейсона.
— Она двигается! — сказалъ Перу передъ разсвѣтомъ. — Матушка Гунга проснулась! Слушайте! — Онъ опустилъ руку за борть лодки, и струя съ ропотомъ пробѣжала между пальцами. Маленькая волна съ сердитымъ плескомъ лизнула стѣнку быка.
— За шесть часовъ раньше срока, — сказалъ Финдлейсонъ, озабоченно морща лобъ. — Теперь ни за что нельзя ручаться. Надобно отозвать рабочихъ отъ рѣки.
Снова прозвучалъ большой гонгъ, снова раздался топотъ голыхъ ногъ по землѣ и звяканье желѣза; стукъ работъ прекратился. Среди наступившей тишины слышенъ былъ сердитый шопотъ воды, приближавшейся по истомленному жаждою песку.
Уходя, приказчики одинъ за другимъ прокричали Финдлейсону, который стоялъ около сторожевой башни, что ихъ участки рѣки очищены, и, когда смолкъ послѣдній голосъ, Финдлейсонъ поспѣшилъ на мостъ. Онъ дошелъ до того мѣста, гдѣ прочная настилка смѣнялась досками, положенными для временнаго употребленія надъ тремя центральными быками, и тамъ встрѣтилъ Гичкока.
— Все-ли чисто съ вашей стороны? — спросилъ Финдлейсонъ.
— Да, и восточный каналъ уже наполняется. Всѣ наши разсчеты сбиты. Когда дойдетъ до насъ самое наводненіе?
— Ничего нельзя знать. Она поднимается удивительно быстро. Смотрите! — Финдлейсонъ указалъ на доски внизу, подъ тѣмъ мѣстомъ, гдѣ онъ стоялъ: песокъ, раскаленный змоемъ, загрязненный работами послѣднихъ мѣсяцевъ, начиналъ шипѣть и тихо журчать.
— Какія будутъ распоряженія?
— Сдѣлайте перекличку, составьте счетъ запаснымъ матеріаламъ, сидите и молитесь за мостъ. Это все, что я могу придумать. Не рискуйте жизнью, стараясь спасать то, что унесетъ вода.
— О я буду такъ-же остороженъ, какъ вы. Доброй ночи! Господи, какъ она прибываетъ! А вотъ и дождь пошелъ по настоящему!
Финдлейсонъ вернулся на свой берегъ, прогнавъ послѣднихъ заклепщиковъ М’Картнея. Рабочіе стояли на насыпи, не смотря на дождь и утренній холодъ, и ждали наводненія. Одинъ только Перу еще держалъ свою партію за выступомъ сторожевой башни, гдѣ стояли суда, привязанныя канатами, проволочными веревками и цѣпями.
Пронзительный крикъ пронесся по всей линіи и превратился въ вопль не то страха, не то удивленія: вся поверхность рѣки, отъ одного обшитаго камнями берега до другого, вдругъ побѣлѣла и дальніе откосы исчезли подъ брызгами бѣлой пѣны. Матушка Гунга быстро поднялась въ уровень съ берегами, посылая впередъ цѣлую стѣну воды шоколаднаго цвѣта. Среди шума волнъ послышался какой-то рѣзкій звукъ, то былъ стонъ опустившихся арокъ, такъ какъ потокъ унесъ подпорки, поддерживавшія ихъ основанія. Суда съ камнями ворчали и толкали другъ друга среди прибоя волнъ, омывавшаго каменные устои, и ихъ толстыя мачты поднимались все выше и выше къ неясной линіи неба.
— Пока она не была заперта между этими стѣнами, мы знали, что она сдѣлаетъ. Теперь, когда она такъ закована, одному Богу извѣстно, что будетъ, — сказалъ Перу, наблюдая за бѣшенымъ водоворотомъ вокругъ сторожевой башни. — Ого! Битва началась! Бейся изо всѣхъ силъ, такъ скорѣй устанешь!
Но матушка Гунга не желала биться такъ, какъ хотѣлъ Перу. Послѣ перваго приступа съ верховья не надвигалось больше водяныхъ стѣнъ, но вся рѣка, словно змѣя, которая, напивается въ жаркое лѣто, какъ-то пучилась; она пробиралась все выше и выше по каменной кладкѣ и вздымалась около быковъ, такъ, что даже Финдлейсонъ началъ сомнѣваться въ прочности своего произведенія.
Когда настало утро, поселокъ открылъ ротъ отъ изумленія.
— Еще вчера вечеромъ, — говорили другъ другу рабочіе, — на днѣ рѣки стоялъ цѣлый городъ! А посмотрите-ка сегодня!
И они съ удивленіемъ глядѣли на глубокую воду, на бѣгущія волны, которыя лизали головы быковъ. Противоположнаго берега не было видно, дождь закрывалъ его словно завѣсой, подъ которой исчезала и часть моста; вверхъ по рѣкѣ каменные откосы берега можно было отличить только по прибою волнъ и по пѣнѣ, кружившейся около нихъ, а ниже рѣка, освобожденная отъ сковывавшихъ ее оградъ, разлилась словно море, до самаго горизонта. Потокъ приносилъ отъ времени до времени то трупъ человѣка или быка, то обломокъ тростниковой крыши, которая стукалась о быкъ моста и исчезала.
— Высока вода, — сказалъ Перу, и Финдлейсонъ кивнулъ, въ отвѣтъ. Вода была болѣе высока, чѣмъ ему этого хотѣлось. Его мостъ устоитъ противъ того напора волнъ, какой ему приходится переносить теперь, но устоитъ-ли онъ противъ болѣе сильнаго? Если изъ тысячи шансовъ есть хоть одинъ, что каменная облицовка слаба, матушка Гунга унесетъ въ море его честь вмѣстѣ со всѣмъ прочимъ. Хуже всего то, что ничего, нельзя сдѣлать, приходится сидѣть и ждать; и Финдлейсонъ сидѣлъ, завернутый въ своемъ макинтошѣ, пока капюшонъ, покрывавшій его голову, совсѣмъ размякъ, а сапоги его ушли въ грязь выше щиколокъ. Онъ не соображалъ времени, рѣка за него отмѣчала часы, дюймъ за дюймомъ, футъ за футомъ поднимаясь все выше по каменной облицовкѣ, и онъ прислушивался, голодный и оцѣпенѣлый, къ стуканью барокъ съ камнемъ, къ глухому ропоту волнъ подъ быками, къ сотнѣ тѣхъ звуковъ, соединеніе которыхъ, составляетъ музыку наводненія. Какой-то насквозь промокшій слуга принесъ ему пищу, но онъ ничего не могъ ѣсть; одинъ разъ ему показалось, что онъ слышитъ слабый стукъ локомотива на противоположномъ берегу, и онъ улыбнулся. Провалъ моста не причинитъ никакого особеннаго вреда его помощнику: Гичкокъ молодъ и въ будущемъ ему еще могутъ предстоять работы. Но для него этотъ провалъ значитъ все — все, изъ за чего стоитъ трудиться въ жизни. Они скажутъ… — его товарищи по профессіи — онъ помнилъ свои собственные полусострадательные отзывы, когда большой водопроводъ Локгарта лопнулъ и превратился въ кучу камней и грязи, а самъ Локгартъ не выдержалъ и умеръ. Онъ помнилъ, что говорилъ онъ самъ, когда Самаоскій мостъ погибъ во время сильнаго циклона на морѣ; живо помнилъ онъ лицо бѣднаго Гартрона три недѣли спустя, когда безчестіе положило на него свою печать. Его мостъ вдвое больше моста Гартрона, на немъ изобрѣтенные имъ, Финдлейсономъ, ферма и подковы быковъ. Для него не было никакого оправданія. Правительство, можетъ быть, выслушаетъ его, но товарищи будутъ судить его по тому, устоитъ или рухнетъ его мостъ. Онъ сталъ перебирать въ умѣ всю постройку, доску за доской, бревно за бревномъ, камень за камнемъ, свая за сваей, вспоминая, сравнивая, провѣряя всѣ вычисленія, не вкралась-ли въ нихъ ошибка; и во время этихъ долгихъ часовъ, среди тучи формулъ, кружившихся и, плясавшихъ передъ нимъ, вдругъ леденящій ужасъ охватывалъ его сердце. Съ его стороны разсчетъ сдѣланъ безспорно вѣрно; но что знаютъ люди о разсчетахъ матушки Гунги? Можетъ быть, въ ту самую минуту, когда онъ все провѣряетъ по таблицѣ умноженія, рѣка роетъ ямы у самаго основанія одного изъ 18 футовыхъ быковъ, на которыхъ держится его репутація. Снова явился слуга и принесъ ему пищу, но у него все пересохло во рту, онъ могъ только напиться и затѣмъ вернулся къ своимъ вычисленіямъ. А рѣка продолжала подниматься. Перу, завернувшись въ плащъ изъ циновокъ, лежалъ у его ногъ и молча наблюдалъ то за нимъ, то за рѣкой.
Наконецъ ласкарецъ всталъ и побрелъ по грязи въ деревню, оставивъ одного изъ своихъ родственниковъ присматривать за судами.
Черезъ нѣсколько минутъ онъ вернулся, весьма непочтительно таща за собой толстаго старика священнослужителя своей секты; сѣдая борода его развѣвалась по вѣтру, а мокрый плащъ билъ его по плечамъ. Трудно было найти болѣе жалкаго гуру.
— Къ чему служатъ всѣ наши жертвы и керосиновыя лампочки и крупа, — кричалъ Перу, — если ты умѣешь только сидѣть на корточкахъ въ грязи? Ты дома разговаривалъ съ богами, пока они были довольны и благожелательны. Теперь они сердятся. Поговори-ка съ ними теперь!
— Что можетъ человѣкъ противъ гнѣва боговъ? — жалобнымъ голосомъ отвѣчалъ священникъ, вздрагивая при каждомъ порывѣ вѣтра. — Пусти меня въ храмъ, я тамъ буду молиться имъ.
— Отродье свиньи, молись здѣсь! Неужели наша соленая рыба, и наша крупа, и нашъ сушоный лукъ пропадутъ даромъ? Кричи громко! Скажи матушкѣ Гунгѣ, что ей пора перестать. Попроси ее успокоиться къ ночи. Я не умѣю молиться, но я служилъ на компанейскихъ пароходахъ и, когда матросы не слушали моихъ приказаній… — вмѣсто окончанія рѣчи онъ замахнулся веревкой, и священникъ, вырвавшись изъ рукъ своего духовнаго сына, убѣжалъ въ деревню.
— Толстая свинья! Послѣ всего, что мы для него дѣлали! Какъ только кончится наводненіе, я постараюсь отыскать новаго гуру. Финлинсонъ сагибъ, уже темнѣетъ, скоро ночь, а вы со вчерашняго дня ничего не ѣли. Будьте благоразумны, сагибъ.. Ни одинъ человѣкъ не можетъ перенести безсонницу и тревожныя мысли на пустой желудокъ. Идите спать, сагибъ. Рѣка сдѣлаетъ то, что хочетъ сдѣлать.
— Мостъ мой; я не могу оставить его.
— Такъ неужели вы хотите удержать его своими руками? — сказалъ Перу, смѣясь. Я тоже очень безпокоился о своихъ судахъ и якоряхъ, прежде чѣмъ началось наводненіе. Теперь мы въ рукахъ боговъ. Сагибъ не хочетъ ни ѣсть, ни лечь спать? Ну, такъ возьмите проглотите вотъ это. Это и пища, и вино въ то же время; они убиваютъ всякую усталость, уничтожаютъ даже лихорадку во время дождей. Я сегодня весь день только ни и питался.
Онъ вытащилъ изъ-за пояса небольшую табакерку и сунулъ ее въ руку Финдлейсона, говоря:
— Нѣтъ, не бойтесь. Это просто опіумъ, самый чистый опіумъ.
Финдлейсонъ взялъ въ руку двѣ или три темнобурыя лепешечки и полубезсознательно проглотилъ ихъ. Это было во всякомъ случаѣ хорошее средство противъ лихорадки — противъ лихорадки, которая поднималась изъ мокрой почвы и начинала охватывать его, — вѣдь онъ видалъ раньше, что могъ дѣлать Перу среди убійственныхъ осеннихъ тумановъ послѣ одного пріема лѣкарства изъ своей табакерки.
Перу кивнулъ головой, и глаза его заблестѣли. — Скоро, очень скоро сагибъ увидитъ, что онъ опять станетъ думать, какъ слѣдуетъ. — Я тоже… онъ взялъ щепотку изъ своего драгоцѣннаго ящичка, снова покрылъ голову своимъ дождевымъ плащемъ и спустился внизъ, чтобы посмотрѣть, что дѣлается съ судами. Было такъ темно, что ничего нельзя было различить дальше перваго быка моста, и ночь, повидимому, придала новую силу рѣкѣ. Финдлейсонъ стоялъ, опустивъ голову, и думалъ. Одного вопроса относительно одного быка — седьмого, онъ никакъ не могъ разрѣшить. Цифры являлись передъ глазами по одиночкѣ и черезъ большіе промежутки времени. Въ ушахъ его стоялъ какой-то звукъ, могучій и пріятный, вродѣ самой низкой ноты контръ-баса, очаровательный звукъ, къ которому онъ, кажется, прислушивался уже много часовъ. Затѣмъ около него очутился Перу, который кричалъ, что проволочный канатъ лопнулъ, и суда съ камнемъ оторвались. Финдлейсонъ видѣлъ, что флотилія освободилась, суда разставились въ формѣ вѣера и двигаются впередъ.
— Обрубокъ дерева толкнулъ ихъ. Они всѣ уйдутъ, — кричалъ Перу. — Главный канатъ лопнулъ. Что вы дѣлаете, сагибъ?
Въ высшей степени сложный планъ вдругъ мелькнулъ въ умѣ Финдлейсона. Онъ видѣлъ, что канаты переходятъ съ одного судна на другое, образуя линіи и углы, причемъ каждый канатъ горитъ бѣлымъ огнемъ. Но одинъ канатъ былъ самый главный. Онъ отлично видѣлъ этотъ канатъ. Если ему удастся схватить и потащить его, то математически и абсолютно вѣрно, что пришедшій въ безпорядокъ флотъ соединится въ затонѣ за сторожевою башнею. Онъ одного не понималъ: почему Перу такъ отчаянно удерживалъ его за платье, когда ему надобно какъ можно скорѣе идти по берегу? Надобно оттолкнуть ласкарца тихонько и осторожно, потому что, во первыхъ, необходимо спасти лодки, во вторыхъ, доказать удивительную легкость задачи, которая кажется такою трудною. Затѣмъ — но это, повидимому, не имѣло никакого значенія — проволочная веревка скользнула по его рукѣ и обожгла ее, высокій берегъ исчезъ и съ нимъ вмѣстѣ исчезли всѣ отдѣльныя данныя задачи. Онъ сидѣлъ въ темнотѣ, подъ дождемъ, сидѣлъ въ лодкѣ, которая кружилась словно волчокъ, а Перу стоялъ надъ нимъ.
— Я забылъ, — вполголоса проговорилъ ласкарецъ, — что натощакъ и для непривычнаго человѣка опіумъ хуже всякаго вина. Кто тонетъ въ Гунгѣ, тотъ идетъ къ богамъ. Но у меня нѣтъ желанія предстать передъ столь великими господами. Сагибъ, умѣете вы плавать?
— Зачѣмъ? Онъ умѣетъ летать, летать съ быстротою вѣтра! — отвѣчалъ Финдлейсонъ.
— Онъ помѣшался! — пробормоталъ Перу. — Онъ вѣдь оттолкнулъ меня, словно кусокъ навозу. Онъ самъ не знаетъ, гдѣ его ждетъ смерть. Эта лодка не продержится и часа, даже если она ни съ чѣмъ не столкнется. Непріятно смотрѣть прямо въ глаза смерти.
Чтобы освѣжить свои мысли, онъ снова прибѣгнулъ къ своей жестяной коробочкѣ, опустился на корточки и сидѣлъ неподвижно, пристально глядя на туманъ, сквозь который ничего не было видно. Теплота и сонливость охватили Финдлейсона, главнаго инженера, который по обязанности службы долженъ, былъ оставаться около своего поста. Тяжелыя капли дождя хлестали его тысячью звенящими ударами, и тяжесть всѣхъ временъ съ самаго начала міра налегла на его вѣки.
Ему казалось, онъ былъ убѣжденъ, что находится въ полной безопасности, такъ какъ вода настолько тверда, что человѣкъ, конечно, можетъ ходить по ней, надобно только, — и это всего важнѣе — разставить ноги для поддержанія равновѣсія — и тогда очень скоро и спокойно перенесешься на берегъ. Но тутъ у него возникъ еще лучшій планъ. Нужно только нѣкоторое усиліе воли, и душа перенесетъ тѣло на землю, подобно тому, какъ вѣтеръ переноситъ бумагу; она его подниметъ и переброситъ на берегъ, какъ бумажнаго змѣя.
А послѣ — лодка продолжала страшно кружиться — что если вѣтеръ подхватитъ это свободное тѣло? Поднимется ли оно, какъ бумажный змѣй, и опустится тамъ, на далекихъ пескахъ, или будетъ летать безъ удержу цѣлую вѣчность? Финдлейсонъ схватился за бортъ лодки, чтобы удержаться, такъ какъ ему казалось, что онъ уже начинаетъ свой полетъ, прежде чѣмъ окончательно рѣшилъ планъ дѣйствій.
Опіумъ сильнѣе дѣйствовалъ на бѣлаго человѣка, чѣмъ на чернаго. Перу просто только равнодушно относился ко всему окружающему.
— Она не можетъ жить, — бормоталъ онъ, — ея швы уже расползлись. Если бы это была лодка съ веслами, мы бы еще могли догрести; но дырявый ящикъ ни къ чему не годится Финлинсонъ сагибъ, она течетъ.
— Акча! Я ухожу. Иди и ты также.
Душею Финдлейсонъ уже сошелъ съ лодки И кружился высоко въ воздухѣ, ищ, а опоры для подошвы ногъ. Тѣло его — онъ очень скорбѣлъ о его грубой безпомощности — лежало въ лодкѣ, и вода покрывала его до колѣнъ.
— Какъ смѣшно! — говорилъ онъ самъ себѣ, продолжая летать по воздуху, — это — Финдлейсонъ, строитель моста Каши. Бѣдная скотина сейчасъ потонетъ. Потонетъ около самаго берега! Я, я уже на берегу. Отчего онъ нейдетъ ко мнѣ?
Къ своему величайшему неудовольствію, онъ замѣтилъ, что душа его вернулась къ тѣлу, а это тѣло брызгалось и дрожало въ водѣ. Возсоединеніе души и тѣла вызвало острое страданіе, но необходимо было бороться и за сохраненіе тѣла. Онъ сознавалъ, что отчаянно хватается за сырой песокъ и съ усиліемъ дѣлалъ большіе шаги, какъ шагаютъ во снѣ, чтобы удержаться среди крутящейся воды, пока, наконецъ, ему удалось вырваться изъ объятій рѣки, и онъ, ослабѣвъ, упалъ на мокрую землю.
— Нѣтъ, не въ эту ночь, — говорилъ Перу ему на ухо. Боги спасли насъ!
Ласкарецъ осторожно подвигалъ ногами, и они наткнулись на сухіе стебли. — Это навѣрно какой нибудь островъ, на которомъ росло въ прошломъ году индиго, — продолжалъ онъ.
— Здѣсь нѣтъ ни одного человѣка; но берегитесь, сагибъ: наводненіемъ согнало сюда всѣхъ змѣй съ окрестности. А вотъ и молнія, ее принесъ вѣтеръ на своихъ крылахъ. Теперь мы можемъ оглядѣться; только ступайте осторожно.
Финдлейсонъ былъ неизмѣримо далекъ отъ того, чтобы опасаться змѣй и вообще испытывать какое либо безпокойство, свойственное человѣку. Стеревъ съ глазъ воду, онъ сталъ все видѣть удивительно ясно и шелъ, какъ ему казалось, громадными шагами. Когда-то, въ ночи временъ, онъ строилъ мостъ — мостъ, который тянулся по безграничной поверхности блестящихъ морей; но потопъ смылъ его, и на всей землѣ остался только одинъ этотъ островъ для Финдлейсона и его сотоварища, единственныхъ людей, спасшихся отъ потопа.
При свѣтѣ безпрерывной молніи, прорѣзавшей небо синей змѣйкой, можно было видѣть все, что находилось на клочкѣ земли, окруженномъ водой — кустъ терновника, кустъ шелестящаго двигающагося бамбука и сѣрый сукъ дерева, осѣнявшаго индусскій храмъ, на крышѣ котораго развѣвался изорванный красный флагъ. Святой человѣкъ, проводившій здѣсь лѣто, давно оставилъ его, и вѣтеръ разбилъ вымазанное красной краской изображеніе божества. Финдлейсонъ и его спутникъ наткнулись на очагъ, выложенный изъ кирпичей, и упали подъ сѣнь вѣтвей, между тѣмъ какъ дождь и рѣка вмѣстѣ шумѣли и бурлили.
Стволы индиго затрещали, послышался запахъ хлѣва, и высокій, жирный браминскій волъ выступилъ изъ чащи. При блескѣ молніи ясно можно было различить знакъ Шивы на его боку, его гордо поднятую голову и хвостъ, его большіе круглые глаза, лобъ его, увѣнчанный цвѣтами златоцвѣта и мягкій подгрудникъ его, почти касавшійся земли. Сзади него слышался шумъ шаговъ другихъ животныхъ, пробиравшихся черезъ кустарники со стороны воды, шумъ тяжелыхъ ногъ и глубокаго дыханья.
— Здѣсь есть кто-то, кромѣ насъ, — спокойно замѣтилъ Финдлейсонъ, прислоняя голову къ дереву и глядя полуоткрытыми глазами.
— Правда, серьезно отвѣчалъ Перу, — и не маловажныя особы.
— Кто же такой? я что-то плохо вижу.
— Боги. Кто же иначе? смотрите!
— Ахъ, въ самомъ дѣлѣ! боги! Конечно, боги! — Голова Финдлейсона упала на грудь и онъ улыбнулся. Перу несомнѣнно нравъ. Послѣ потопа, кто же можетъ остаться въ живыхъ, кромѣ боговъ, которые создали эту землю, тѣхъ боговъ, которымъ каждую ночь молятся въ его поселкѣ, имена которыхъ у всѣхъ на языкѣ, которые принимаютъ участіе во всѣхъ дѣлахъ людей? Онъ не могъ ни поднять головы, ни шевельнуть пальцемъ, такое оцѣпенепіе овладѣло имъ, а Перу безсмысленно улыбался, глядя на молнію.
Быкъ остановился передъ храмомъ, его голова склонилась до самой сырой земли. Зеленый попугай, сидя на вѣтвяхъ, дерева, чистилъ свои мокрыя перья и кричалъ, разбуженный шумнымъ приближеніемъ животныхъ, колеблющіяся тѣни которыхъ окружили дерево. Сзади быка выступалъ черный олень, такое чудное животное, какого Финдлейсонъ никогда не видалъ на яву въ своей давнопрошедшей жизни, съ гордо поднятой головой, съ черной спиной, серебристымъ животомъ и блестящими прямыми рогами. Сзади него, склонивъ голову до земли, выступала толстая тигрица, сверкая зелеными глазами подъ нависшимъ лбомъ и безпокойно хлопая хвостомъ по сухой травѣ.
Быкъ улегся около храма, и тогда изъ тьмы выступила громадная сѣрая обезьяна; она сѣла, точно человѣкъ, на мѣсто свалившагося идола, и капли дождя падали, словно алмазы, съ ея головы на шею и плечи.
Другія тѣни приходили и уходили, между прочимъ, пьяный человѣкъ, размахивавшій палкой и бутылкой. Низко надъ самой землей раздался хриплый голосъ:
— Наводненіе уже уменьшается, — говорилъ онъ, — съ каждымъ часомъ вода спадаетъ, ихъ мостъ устоитъ!
— Мой мостъ, — сказалъ самъ себѣ Финдлейсонъ. — Это должно быть уже очень древняя постройка. Что за дѣло богамъ до моего моста?
Его глаза устремлялись въ темное пространство, въ ту сторону, откуда слышался шумъ. Крокодилъ, тупоносый Муггеръ Ганга, медленно выдвинулся изъ ряда животныхъ, свирѣпо махая на право и на лѣво своимъ хвостомъ.
— Они слишкомъ крѣпко выстроили его. Во всю сегодняшнюю ночь я могъ сорвать всего нѣсколько досокъ. Стѣны стоятъ! Башни стоятъ! Они заковали мою воду, моя рѣка лишилась свободы! Небожители! снимите эти оковы! Возвратите мнѣ свободную воду отъ одного берега до другого! Это говорю я, мать Гунга. Правосудіе боговъ! Окажияте мнѣ правосудіе боговъ!
— Не правду ли я говорилъ? — шепнулъ Перу. — Это настоящій совѣтъ боговъ. Теперь мы знаемъ, что весь свѣтъ погибъ, кромѣ васъ и меня, сагибъ.
Попугай опять закричалъ и замахалъ крыльями, а тигрица, прижавъ уши къ головѣ, злобно ворчала. Гдѣ-то въ тѣни задвигался большой хоботъ и блестящіе клыки, тихое бурчанье прервало тишину, послѣдовавшую за ропотомъ крокодила.
— Мы здѣсь, — проговорилъ низкій голосъ. Мы — великіе. Единое и множество. Шива, отецъ мой, здѣсь вмѣстѣ съ Индрой. Каши уже сказалъ свое слово. Ганумэнъ тоже слушаетъ.
— Сегодня Каши явилась безъ своего Котваля, — закричалъ человѣкъ съ бутылкой, бросая на землю свою палку, между тѣмъ какъ островъ огласился лаемъ собакъ.
— Окажите ей правосудіе боговъ!
— Вы видѣли, какъ они оскверняли мои воды, — ревѣлъ огромный крокодилъ. — Вы ничѣмъ себя не проявили, когда рѣка моя была заключена въ стѣны. У меня не было другого прибѣжища, кромѣ моей силы, и эта сила измѣнила мнѣ… Сила матери Гунги измѣнила ей, не устояла противъ ихъ сторожевыхъ башенъ! Что мнѣ было дѣлать? Я сдѣлала все, что могла. Вы должны докончить, о небожители!
— Я принесъ смерть; я переносилъ пятнистую болѣзнь съ одной хижины въ другую, отъ одного рабочаго къ другому, но они всетаки не прекращали своихъ работъ.
Оселъ съ расщепленнымъ носомъ, съ ободранной шкурой, хромой, озлобленный, съ растопыренными ногами, выдвинулся впередъ. — Я пускалъ на нихъ смерть изъ своихъ ноздрей, но они не прекращали работъ.
Перу хотѣлъ было уйти, но опіумъ крѣпко держалъ его.
— Ба! — сказалъ онъ, отплевываясь. — Здѣсь сама Сигала Мата — оспа. Нѣтъ ли у сагиба платка, чтобы прикрыть лицо?
— Ничего не помогло! Они кормили меня трупами цѣлый мѣсяцъ, и я выбрасывала ихъ вонъ на свои песчаныя отмели, но ихъ дѣло продолжалось. Они демоны и сыновья демоновъ! А вы оставили мать Гунгу безъ помощи и они уже собираются посылать свои огненные экипажи въ насмѣшку надъ нею. Правосудіе боговъ надъ строителями моста!
Быкъ поворотилъ во рту жвачку и отвѣчалъ неторопливо:
— Если правосудіе боговъ коснется всѣхъ, кто насмѣхается надъ священными предметами, въ странѣ останется много темныхъ алтарей, мать.
— Но это уже не простая насмѣшка, — сказала тигрица, выставляя впередъ лапу съ выпущенными когтями. — Ты знаешь, Шива, и вы тоже знаете, небожители, что они обезчестили Гунгу. Они непремѣнно должны предстать передъ Разрушителемъ. Пусть Индра разсудитъ.
Олень продолжалъ стоять неподвижно и спросилъ:
— Давно-ли продолжается все это зло?
— Три года по счету людей, — отвѣчалъ Муггеръ, лежавшій вытянувшись на вемлѣ.
— Такъ развѣ мать Гунга умретъ черезъ годъ, что она спѣшитъ скорѣй отомстить? Глубокое море было тамъ, гдѣ она течетъ всего со вчерашняго дня, и завтра море снова покроетъ ее, завтра по счету, какой боги ведутъ тому, что люди называютъ временемъ. Развѣ можетъ кто нибудь сказать, что ихъ мостъ простоитъ до завтра? — сказалъ олень.
Послѣдовало продолжительное молчаніе, буря утихла, и полная луна озарила мокрыя деревья.
— Судите, какъ знаете, — мрачно проговорила рѣка. — Я разсказала свой позоръ. Вода убываетъ, я не могу сдѣлать ничего больше.
— Что до меня касается, — раздался голосъ большой обезьяны, сидѣвшей въ храмѣ, — мнѣ очень пріятно наблюдать за этими людьми. Я помню, что и я строила не малые мосты, когда міръ былъ еще молодъ.
— Говорятъ, — шипѣла тигрица, — что эти люди остатки твоихъ ратей, Гануменъ, что, слѣдовательно, ты помогалъ…
— Они работаютъ, какъ моя рать работала въ Ланкѣ, и воображаютъ, что ихъ работа долго просуществуетъ. Индра живетъ слишкомъ высоко, а ты, Шива, ты знаешь, какой опасности они подвергаютъ страну своими огненными экипажами.
— Да, я знаю, — сказалъ быкъ. — Ихъ боги. научили ихъ дѣлать это.
Смѣхъ раздался среди присутствовавшихъ.
— Ихъ боги! Развѣ ихъ боги знаютъ что нибудь? Они родились вчера, и тѣ, кто ихъ сдѣлалъ, еще не успѣлъ остыть, — сказалъ Муггеръ. — Завтра ихъ боги умрутъ.
— Го, го! --проговорилъ Перу. — Мать Гунга вѣрно говоритъ. — Я сказалъ то же самое падру сагибу, который проповѣдивалъ на «Момбассѣ», а онъ попросилъ бурра малума заковать меня въ наказаніе за грубость.
— Они навѣрно дѣлаютъ все это въ угоду своимъ богамъ, — снова заговорилъ быкъ.
— Не совсѣмъ то, — проревѣлъ слонъ. — Они больше стараются ради выгоды моихъ магаюнсовъ, моихъ толстыхъ банкировъ, которые поклоняются мнѣ каждый годъ, когда ставятъ мое изображеніе на заголовкѣ своихъ счетныхъ книгъ. Глядя черезъ ихъ плечо, при свѣтѣ лампы, я вижу, что въ эти книги вписываются имена людей, которые живутъ въ отдаленныхъ странахъ, ибо всѣ города соединены между собой огненными каретами, и деньги быстро приходятъ и уходятъ, а счетныя книги становятся такими же толстыми, какъ я самъ. А я, Ганешъ, богъ удачи, я благословляю своихъ поклонниковъ.
— Они измѣнили видъ той земли, которая составляетъ мою собственность. Они совершали убійства, настроили новыхъ городовъ на моихъ берегахъ.
— Это просто перенесеніе кучекъ грязи съ одного мѣста на другое, — отвѣчалъ слонъ. — Пусть грязь роется въ грязи, если такъ хочется грязи.
— А дальше что? — спросила тигрица. — Дальше они скажутъ, что мать Гунга не можетъ отомстить ни за какое оскорбленіе, и они сначала забудутъ ее, а потомъ и всѣхъ насъ, одного за другимъ. Въ концѣ концовъ, Ганешъ, мы останемся съ пустыми алтарями.
Пьяный человѣкъ поднялся на ноги и икнулъ прямо въ лицо собравшимся богамъ.
— Кали говоритъ неправду. Моя сестра говоритъ неправду. Вотъ эта палка — это Котваль Каши, и онъ по ней отмѣчаетъ число моихъ поклонниковъ. Когда приходитъ время поклоняться Бхайрону, а это время всегда приходитъ — огненныя кареты двигаются одна за другой, и каждая привозитъ мнѣ тысячу пилигримовъ. Они не приходятъ, какъ прежде, пѣшкомъ, а катятъ на колесахъ, тѣмъ больше для меня почета.
— Гунга, я видѣлъ русло твое въ Пріягѣ: оно было все черно отъ погружавшихся въ воду пилигримовъ, — сказала обезьяна, высовываясь впередъ; — если бы не было каретъ, они приходили бы медленно и въ меньшемъ количествѣ. Помни это.
— Ко мнѣ они приходятъ постоянно, — грубо заговорилъ Бхайронъ. — Днемъ и ночью молятся они мнѣ, всѣ эти простые люди, работающій на поляхъ и на дорогахъ. Кто нынче сравняется съ Бхайрономъ? Чего тутъ говорить о перемѣнѣ вѣры? Развѣ мой жезлъ Котваля Каши ничто? Онъ отмѣчаетъ счетъ, и онъ говоритъ, что никогда не было столько алтарей, сколько нынче, и огненныя кареты способствуютъ этому. Я, Бхайронъ, Бхайронъ простонародія, я въ настоящее время главный изъ небожителей. Итакъ, мой жезлъ говоритъ…
— Замолчи ты! — проревѣлъ быкъ. — Мнѣ поклоняются ученые, они разговариваютъ очень умно и обсуждаютъ: одинъ ли я или насъ много, и мои поклонники радуются; ты вѣдь знаешь, что я такое. Кали, жена моя, ты это тоже знаешь?
— Да, я знаю, — отвѣчала тигрица, опустивъ, голову.
— Я сильнѣе, чѣмъ Гунга. Вѣдь вы знаете, кто настроилъ умы людей такъ, что они считаютъ Гунгу святою рѣкою. Кто умираетъ въ ея водахъ — говорятъ люди, тотъ избѣгнетъ нашего наказанія, и Гунга знаетъ, что огненныя кареты породили много и много сотенъ людей, которые стремятся къ этому; и Кали знаетъ, что она справляетъ свои главныя празднества среди пилигримовъ, привозимыхъ огненными каретами. Кто въ Пурѣ поразилъ смертью, подъ ея изображеніемъ, въ одни сутки цѣлую тысячу людей и привязалъ болѣзнь къ колесамъ огненныхъ каретъ, чтобы онѣ развезли ее съ одного конца страны до другого? Кто, если не Кали? Пока не явились огненныя кареты, приходилось много трудиться. Огненныя кареты оказали тебѣ хорошую услугу, тебѣ, мать смерти. Но я говорю о своихъ собственныхъ алтаряхъ. Я не Бхайронъ, богъ простолюдиновъ, я Шива. Люди ходятъ взадъ и впередъ, выдумываютъ какія-то слова, разсказываютъ исторіи о какихъ-то чужихъ богахъ, и я слушаю. Среди моего народа въ школахъ одна вѣра смѣняетъ другую, а я не сержусь; когда они выскажутъ всѣ новыя слова, переговорятъ всѣ новые разговоры, они вѣдь, въ концѣ концовъ, вернутся къ Шивѣ.
— Вѣрно. Это все вѣрно, — проговорилъ Гануменъ. — Они, мать, возвращаются къ Шивѣ и къ другимъ. Я пробираюсь въ разные храмы на сѣверѣ, гдѣ они поклоняются одному богу и его пророку; и теперь во всѣхъ этихъ храмахъ остались только мои изображенія.
— Очень благодаренъ, — проговорилъ быкъ, медленно поворачивая голову, — вѣдь я и есть этотъ богъ и его пророкъ.
— Именно такъ, отецъ, — сказалъ Гануменъ. — Я иду и на югъ, гдѣ я оказываюсь старѣйшимъ изъ боговъ, извѣстныхъ человѣку, я пробираюсь въ храмы новой вѣры, и въ храмы той женщины, которая изображается съ двѣнадцатью руками.
— Очень благодарна, братъ, — сказала тигрица, — я и есть та женщина.
— Именно такъ, сестра; и я иду на затѣмъ къ огненнымъ каретамъ и являюсь строителямъ мостовъ подъ разными видами, и ради меня они мѣняютъ свою вѣру и становятся очень умными. Го, го, на самомъ дѣлѣ я строитель мостовъ, мостовъ между тѣмъ и этимъ, и каждый мостъ, въ концѣ концовъ, приводить къ намъ.
— Будь довольна, Гунга. Ни эти люди, ни тѣ, которые явятся послѣ нихъ, нисколько не смѣются надъ тобой.
— Я, значитъ, всѣми покинута, небожители? Я, можетъ быть, должна смирить свои волны, чтобы какъ нибудь нечаянно не повредить ихъ стѣнъ? Можетъ быть, Индра изсушитъ мои истоки въ горахъ, заставитъ меня смиренно пробираться между ихъ набережными? Можетъ быть, я должна зарыться въ песокъ, чтобы какъ нибудь не обидѣть ихъ?
— И все это изъ за маленькой желѣзной перекладины съ огненной каретой на верху ея! Право, мать Гунга остается вѣчно молодой!. — сказалъ Ганешъ, слонъ. — Ребенокъ не могъ бы говорить глупѣе. Пусть прахъ роется въ прахѣ, пока вернется къ праху. Я знаю одно только, что мои поклонники становятся богатыми и прославляютъ меня. Шива сказалъ, что ученые люди не забываютъ его; Бхайронъ доволенъ своею толпою простолюдиновъ; а Гануменъ смѣется.
— Понятно, я смѣюсь, — отвѣчала обезьяна. — У меня мало жертвенниковъ сравнительно съ Ганешемъ или Бхайрономъ, но огненныя кареты привозятъ мнѣ поклонниковъ изъ за синяго моря, Людей, которые думаютъ, что ихъ богъ это — трудъ. Я бѣгу имъ на встрѣчу, маню ихъ, и они становятся послѣдователями Ганумена.
— Ну, такъ дай имъ работу, какую они хотятъ, — сказала рѣка. — Устрой запруду посреди моихъ водъ и отбрось волны назадъ на мостъ. Когда-то ты былъ силенъ въ ломкѣ, Гануменъ Подними мое дно!
— Кто даетъ жизнь, можетъ и отнять жизнь. — Обезьяна водила своимъ длиннымъ пальцемъ по грязной землѣ. — Но кому принесетъ пользу это убійство? А погибнутъ очень многіе.
Съ берега раздался отрывокъ нѣжной пѣсни, той пѣсни, какую поютъ пастухи въ полуденные часы ясныхъ, весеннихъ дней. Попугай весело закричалъ, склонился на бокъ и опустилъ голову, когда пѣсня стала громче, и въ полосѣ яркаго луннаго свѣта явился молодой пастухъ, идеалъ мечтательныхъ дѣвъ и матерей, ожидающихъ рожденія ребенка, — Кришна многолюбивый. Онъ остановился, чтобы закрутить свои длинные, мокрые волосы, и попугай сѣлъ къ нему на плечо.
— Веселье и пѣсни, пѣсни и веселье, — проворчалъ Бхайронъ. — Изъ за этого ты, братъ, и на совѣтъ опоздалъ.
— Ну, такъ что же? — сказалъ Кришна, смѣясь и отбрасывая назадъ голову. — Вы мало можете сдѣлать безъ меня и безъ Кармы.
Онъ погладилъ попугая и снова засмѣялся. — Что вы тутъ собрались, о чемъ разговариваете? Я слышалъ, как мать Гунга ревѣла въ темнотѣ и поспѣшилъ придти изъ одной хижины, гдѣ мнѣ было тепло лежать. Что вы сдѣлали съ Кармой, отчего онъ такой мокрый и молчаливый? И что здѣсь дѣлаетъ мать Гунга? Неужели на небѣ стало такъ тѣсно, что вамъ приходится топтаться въ грязи, точно скотамъ? Карма, что они тутъ дѣлаютъ?
— Гунга требовала отмщенія строителямъ моста, и Кали съ нею вмѣстѣ. Теперь она проситъ Ганумена залить водой мостъ, чтобы ея могущество возросло, — прокричалъ попугай. — Я ждалъ здѣсь, зная, что ты придешь, о мой господинъ!
— И небожители ничего не возражали? Неужели мать Гунга и мать Печали переспорили ихъ? Неужели никто не заступился за моихъ людей?
— Нѣтъ, — сказалъ Ганешъ, смущенно переминаясь съ ноги на ногу, — я сказалъ, что все это прахъ, и намъ нѣтъ надобности топтать его.
— Я былъ очень доволенъ, что они работаютъ, очень доволенъ, — сказалъ Гануменъ.
— Какое мнѣ дѣло до гнѣва Гунги? — проговорилъ олень.
— Я Бхайронъ, богъ простого народа, и мой жезлъ есть Котваль всего Каши. Я говорилъ за простой народъ.
— Ты? — глаза молодого бога засверкали.
— Развѣ не чаще всѣхъ другихъ боговъ поминаютъ они меня нынче? — возразилъ Бхайронъ, не смущаясь. — Въ защиту простого народа я сказалъ… очень много умныхъ вещей, которыя я теперь забылъ… но этотъ жезлъ…
Кришна съ досадой отвернулся, увидѣлъ Муггера у своихъ ногъ и, ставь на колѣни, обвилъ одной рукой холодную шею.
— Мать, — кротко сказалъ онъ, — иди назадъ въ свои воды. Это не твое дѣло. Какъ можетъ твоя честь пострадать отъ этого живого праха? Ты изъ года въ годъ оплодотворяешь ихъ поля и твои воды придаютъ имъ силу. Въ концѣ концовъ, всѣ они приходятъ къ тебѣ. Къ чему же убивать ихъ теперь же? Будь милостива, мать, потерпи еще недолго.
— Если недолго… — начало неповоротливое животное.
— Да развѣ же они боги? — со смѣхомъ отвѣчалъ Кришна, устремивъ глаза на мутные глаза Рѣки. — Будь увѣрена, что недолго. Небожители слышали тебя и окажутъ справедливость. Иди теперь, спать, назадъ къ своей рѣкѣ. Люди и стада стоятъ въ водѣ. Берега обваливаются, деревни погибаютъ изъ-за тебя.
— Но мостъ, мостъ стоитъ! — Муггеръ, ворча, скрылся въ кустахъ, когда Кришна всталъ.
— Все кончено, — злобно замѣтила тигрица. — Отъ небожителей нечего больше ждать справедливости. Вы потѣшались, вы насмѣялись надъ Гунгой, которая просила себѣ всего нѣсколько сотъ жизней.
— Жизней моихъ людей, людей, что ютятся подъ тростниковыми крышами той деревни, молодыхъ дѣвушекъ и молодыхъ парней, что въ ночной тиши поютъ пѣсни, ребенка, который долженъ родиться завтра, того, что родился сегодня, — сказалъ Кришна. — И если бы ея желаніе было исполнено, какая въ томъ польза? Завтра же они снова примутся за работу. Если вы даже разрушите весь мостъ съ одного конца до другого, они выстроятъ новый. Послушайте меня! Бхайронъ вѣчно пьянъ. Гануменъ насмѣхается надъ своими поклонниками, задавая имъ все новыя загадки.
— Какое, новыя! все тѣ же старыя, — засмѣялась обезьяна.
— Шива слушаетъ болтовню ученыхъ и бредни монаховъ; Ганешъ ни о комъ не думаетъ, кромѣ своихъ жирныхъ торговцевъ. А я, я живу съ моимъ народомъ, я не требую у него даровъ, а онъ ежечасно подноситъ мнѣ ихъ.
— И ты очень нѣжно относишься къ этому своему народу, — замѣтила тигрица.
— Да вѣдь они мои. Когда старуха ворочается на постели, она видитъ во снѣ меня, дѣвушки ищутъ меня глазами, прислушиваются къ моимъ шагамъ, когда идутъ къ рѣкѣ со своими сосудами. Я хожу около молодыхъ людей, когда они въ сумеркахъ ждутъ за воротами, и нашептываю слова одобренія бѣлобородымъ старикамъ. Вы знаете, небожители, что изъ всѣхъ насъ я одинъ постоянно хожу по землѣ и не хочу находить удовольствія на нашихъ небесахъ, пока хоть одна зеленая былинка выростаетъ изъ земли, пока хоть одна парочка шепчется въ сумеркахъ подъ сѣнью рощи. Вы мудры, но вы живете слишкомъ далеко, вы уже забыли, откуда произошли. А я не забылъ. Вы говорите, что огненныя кареты питаютъ ваши храмы? Что огненныя кареты привозятъ сотни пилигримовъ туда, куда въ прежнее время приходили лишь десятки? Это правда. Это правда на сегодня.
— А завтра они умрутъ, братъ, — сказалъ Ганешъ.
— Молчи! — закричалъ быкъ, видя, что Гануменъ снова выдвигается впередъ. — А завтра, возлюбленный, что же будетъ завтра?
— Вотъ что. Новыя слова прокрадываются въ рѣчи простого народа, слова, которыя ни боги, ни люди не могутъ задержать, — дурныя, бездѣльныя слова (неизвѣстно, кто первый пустилъ ихъ въ ходъ): будто они устали поклоняться вамъ, небожители.
Всѣ боги тихонько разсмѣялись. — Ну, а дальше что, возлюбленный? — спросили они.
— Чтобы скрыть эту усталость, они, мои люди, станутъ сначала приносить тебѣ, Шива, и тебѣ, Ганешъ, болѣе щедрыя жертвы, будутъ громче славословить васъ. Но слова расходятся все дальше, и скоро они станутъ меньше давать вашимъ жирнымъ браминамъ. Послѣ этого они забудутъ ваши жертвенники, но это будетъ дѣлаться постепенно, такъ что никто не скажетъ, когда именно началось это забвеніе.
— Я такъ и знала, я такъ и знала! Я то же самое говорила, но они не хотѣли меня слушать, — сказала тигрица. — Мы должны были убивать, мы должны были убивать.
— Теперь уже поздно. Вы должны были убивать съ самаго начала, когда люди, пришедшіе изъ-за моря, еще ничему не учили мой народъ! Теперь мой народъ видитъ, что они дѣлаютъ, и это заставляетъ его думать. Онъ думаетъ не о небожителяхъ. Онъ думаетъ объ огненныхъ каретахъ и о другихъ вещахъ, которыя сдѣлали строители мостовъ, и когда ваши жрецы протягиваютъ руку и просятъ милостыни, онъ даетъ неохотно и мало. Этимъ начинается у одного, у двухъ, у пяти, или у десяти, а я, живя среди своего народа, знаю, что дѣлается въ сердцахъ людей.
— А въ концѣ концовъ, утѣха боговъ? Что будетъ въ концѣ? — спросилъ Ганешъ.
— Въ концѣ будетъ то, что было въ началѣ, о, лѣнивый сынъ Шивы! Пламя угаснетъ на жертвенникахъ и слова молитвы на устахъ, и вы снова сдѣлаетесь мелкими божками, божествами джунглей, имена которыхъ крысоловы и собаколовы шепчутъ, охотясь въ кустахъ и въ ямахъ, бѣдными богами, богами дерева, богами деревенской межи, какъ вы были вначалѣ. Таковъ будетъ твой конецъ, Ганешъ, и твой, Бхайронъ, отъ простонародья.
— Это еще очень не скоро будетъ, — проворчалъ Бхайронъ. — Значитъ, это неправда.
— Многія женщины цѣловали Кришну. Онѣ разсказали ему все это, чтобы развеселить собственныя сердца, когда на головахъ ихъ появились сѣдые волоса, а онъ передаетъ намъ эти сказки, — пробормоталъ быкъ.
— Ихъ боги пришли и мы подмѣнили ихъ; мы можемъ передѣлать всѣхъ ихъ боговъ, — сказалъ Гануменъ.
— Ихъ боговъ! Дѣло вовсе не въ ихъ богахъ. Дѣло въ народѣ. Народъ двигается, а вовсе не боги мостостроителей.
— Пусть будетъ такъ. Я заставилъ одного человѣка поклоняться огненной каретѣ, когда она стояла и пускала дымъ. Онъ и не подозрѣвалъ, что поклоняется мнѣ, — сказалъ Гануменъ, обезьяна.
— Они только немножко перемѣнятъ имена своихъ боговъ, вотъ и все. Я буду по прежнему руководить мостостроителей; Шивѣ будутъ поклоняться въ школахъ всѣ тѣ, кто сомнѣвается и презираетъ своихъ ближнихъ; Ганешу будутъ принадлежать его магаюнсы, а Бхайрону погонщики ословъ, пилигримы и продавцы игрушекъ. Возлюбленный, они только перемѣнятъ имена… а это мы видали тысячу разъ.
— Конечно, они только перемѣнятъ имена, — повторилъ и Ганешъ, — но видно было, что боги не спокойны.
— Они перемѣнять не одни только имена. Только меня одного они не могутъ убить, пока дѣвушка и мужчина ищутъ встрѣчи, пока весна слѣдуетъ за зимними дождями. Небожители, я не напрасно ходилъ по землѣ. Мои люди теперь еще не знаютъ, что они знаютъ; но я, живущій среди нихъ, я читаю въ ихъ сердцахъ. Великіе владыки, начало конца настало. Огненныя кареты кричатъ имена новыхъ боговъ, и это вовсе не старые боги подъ иными именами. Пейте и ѣшьте, какъ можно больше! Наслаждайтесь дымомъ жертвенниковъ, пока они не остыли! Берите приношенія, слушайте музыку барабановъ и кимваловъ, небожители, пока вамъ еще приносятъ цвѣты и пѣснопѣнія. По тому, какъ люди считаютъ время, конецъ еще не близокъ, но по тому, какъ разсуждаемъ мы, всевѣдующіе, онъ придетъ сегодня. Я сказалъ.
Молодой богъ умолкъ, и его собратья переглядывались въ молчаньи.
— Этого я никогда прежде не слыхалъ, — прошепталъ Перу на ухо своему товарищу. — А все-таки иногда, когда я мазалъ масломъ машину на «Гурко», мнѣ приходило въ голову, неужели наши жрецы въ самомъ дѣлѣ ужъ такіе умные, такіе умные? Скоро разсвѣтетъ, сагибъ. Они уйдутъ передъ утромъ.
Желтоватый свѣтъ разлился по небу, и съ исчезновеніемъ темноты шумъ рѣки измѣнился.
Вдругъ слонъ громко заревѣлъ, точно будто человѣкъ ударилъ его.
— Пусть Индра разсудитъ. Отецъ всѣхъ, говори! Скажи свое слово о томъ, что мы сейчасъ слышали? Лжетъ Кришна или…
— Вы знаете, — сказалъ олень, поднимаясь на ноги, — вы знаете загадку боговъ. Когда Брама перестанетъ грезить, и небо, и адъ, и земля исчезнутъ. Будьте довольны. Брама еще грезитъ. Сонныя грезы приходятъ и уходятъ, содержаніе грезъ мѣняется, но Брама еще грезитъ! Кришна слишкомъ долго ходитъ по землѣ, но я еще больше полюбилъ его за то, что онъ сейчасъ разсказалъ. Всѣ боги мѣняются, возлюбленный, всѣ, кромѣ одного!
— Да, кромѣ одного, кромѣ того, кто сѣетъ любовь въ сердца людей, — сказалъ Кришна, завязывая свой поясъ. — Подождите немного, и вы увидите, солгалъ-ли я.
— Правду ты говоришь, надо немного подождать, и мы узнаемъ. Возвращайся къ своимъ мужикамъ, возлюбленный, и распространяй веселье среди молодежи, ибо Брама еще грезитъ. Идите, дѣти! Брама грезитъ, а пока онъ не проснется, боги не умрутъ.
— Куда они ушли? — сказалъ ласкарецъ, дрожа отъ холода и охватившаго его ужаса.
— Богъ знаетъ! — отвѣчалъ Финдлейсонъ.
Рѣка и островъ были теперь озарены яркимъ дневнымъ свѣтомъ, и на сырой землѣ подъ деревомъ не видно было никакихъ слѣдовъ, ни копытъ, ни лапъ. Только попугай кричалъ въ вѣтвяхъ его и махалъ крыльями, сбрасывая цѣлые потоки воды.
— Вставайте! мы окоченѣли отъ холода! Прошло дѣйствіе опіума? Можете вы двигаться, сагибъ?
Финдлейсонъ поднялся на ноги и стряхнулся. Голова его болѣла и кружилась, но дѣйствіе опіума прошло и, помочивъ себѣ лобъ водою изъ лужи, главный инженеръ моста Каши сталъ въ недоумѣніи раздумывать, какъ онъ попалъ на этотъ островъ, какъ ему выбраться съ него и, главное, что сталось съ его мостомъ.
— Перу, я какъ-то не все помню. Я былъ около сторожевой башни и смотрѣлъ на рѣку; а потомъ… неужели насъ снесло водой?
— Нѣтъ. Барки отвязались, сагибъ, и (если сагибъ забылъ про опіумъ, Перу, конечно, не станетъ напоминать ему), когда мы старались привязать ихъ, мнѣ кажется, — въ темнотѣ плохо было видно, — какая-то веревка задѣла сагиба и сбросила его въ лодку. Я подумалъ, что вѣдь мы съ вами вдвоемъ, ну, не вмѣстѣ съ Гичкокъ сагибомъ, конечно, строили мостъ, и тоже вскочилъ на эту лодку. Лодку понесло водой прямо на носъ этого острова и здѣсь насъ выбросило на землю. Я громко закричалъ, когда лодка вышла изъ вагона, навѣрно Гичкокъ сагибъ пріѣдетъ за нами. А что касается моста, — такъ много людей умерло при постройкѣ его, что онъ не можетъ рушиться.
Послѣ бури на небѣ засіяло яркое солнце, подъ лучами котораго поднялись самые разнообразные запахи изъ смоченной земли; при свѣтѣ его исчезли всѣ призраки мрачной ночи. Финдлейсонъ смотрѣлъ вверхъ по рѣкѣ черезъ блестѣвшія струи воды, пока у него не заболѣли глаза. Берега Ганга исчезли, не видно было ни малѣйшаго признака моста.
— Насъ унесло далеко по теченію, — проговорилъ онъ. — Удивительно, какъ мы сто разъ не потонули.
— Это еще не большое чудо, ни одинъ человѣкъ не умираетъ раньше положеннаго ему времени. Я видалъ Сидней, и видалъ Лондонъ и десятки большихъ портовъ, но --Перу глянулъ въ темный обветшалый храмъ подъ деревомъ — никто изъ людей не видалъ того, что мы здѣсь видѣли.
— Что такое?
— Развѣ сагибъ забылъ? или развѣ только мы, черные, видимъ боговъ?
— У меня былъ жаръ. — Финдлейсонъ продолжалъ съ тревогой глядѣть на воду. — Мнѣ казалось, что островъ наполнился какими-то людьми и животными, которые ведутъ между собой разговоры, но я ничего не помню. Теперь, пожалуй, лодка могла бы проѣхать по рѣкѣ.
— Ого! Значитъ, это правда. «Когда Брама перестанетъ грезить, боги умрутъ». Теперь я знаю, что это значитъ. Одинъ разъ гуру сказалъ мнѣ что-то такое, но тогда я не понялъ. Теперь я понимаю.
— Что такое? — спросилъ Финдлейсонъ, взглянувъ на него черезъ плечо.
Перу продолжалъ, какъ будто говорилъ самъ съ собой:
— Шесть, семь, десять муссоновъ тому назадъ, я стоялъ на вахтѣ на «Ревалѣ», большомъ компанейскомъ кораблѣ, и начался сильный тифонъ, вздымавшій зеленыя и черныя волны. Я крѣпко держался за перила, и меня безпрестанно обливало водой. Тогда я сталъ думать о богахъ, о тѣхъ, которыхъ мы видѣли сегодня ночью. — Онъ съ любопытствомъ посмотрѣлъ на Финдлейсона, стоявшаго къ нему спиной, но бѣлолицый человѣкъ продолжалъ смотрѣть на рѣку. — Да, я думалъ о тѣхъ, кого мы видѣли сегодня ночью, и я просилъ ихъ защитить меня. И пока я молился, продолжая глядѣть впередъ, налетѣла громадная волна, подхватила меня и бросила на кольцо большого чернаго якоря, а «Реваль» поднялся высоко высоко, наклонившись на лѣвую сторону, и вода ушла изъ подъ его носа; а я лежалъ на животѣ и смотрѣлъ внизъ въ бездонную глубину; я былъ на волосъ отъ гибели и въ то же время думалъ: если я перестану держаться, я умру и не увижу никогда больше ни «Реваля», ни своего мѣста въ кухнѣ, гдѣ варится рисъ, ни Бомбея, ни Калькуты, ни Лондона. Почему я знаю, говорилъ я самому себѣ, что тѣ боги, которымъ я молюсь, въ самомъ дѣлѣ существуютъ? — Только что я это подумалъ, какъ «Реваль» опустилъ свой носъ, точно большой молотъ, и вода залила его и снесла меня назадъ на бакъ, перенесла черезъ бакъ, и я сильно ударился спиной о загородку машиннаго отдѣленія: но я не умеръ и увидѣлъ, что боги есть. Они очень добры къ живущимъ людямъ, ну, а послѣ смерти… Они сами высказались сегодня. За то, какъ только я приду въ деревню, я поколочу гуру, зачѣмъ онъ говоритъ загадками, когда ничего нѣтъ загадочнаго. Когда Брама перестанетъ грезить, боги исчезнуть.
— Посмотрите на рѣку. Свѣтъ слѣпитъ мнѣ глаза. Виднѣется тамъ дымокъ?
Перу застѣнилъ глаза рукою.
— Онъ умный и проворный человѣкъ, Гичкокъ сагибъ, онъ не рѣшился ѣхать въ лодкѣ. Онъ взялъ паровой катеръ Рао сагиба и ѣдетъ искать насъ. Я всегда говорилъ, что намъ надобно около моста держать свой собственный паровой катеръ.
Земли Рао Бараонъ находились въ десяти миляхъ отъ моста. Финдлейсонъ и Гичкокъ проводили значительную часть своего короткаго свободнаго времени, играя на билльярдѣ и охотясь на черныхъ оленей съ этимъ молодымъ человѣкомъ. Его въ теченіе пяти или шести лѣтъ воспитывалъ англичанинъ-гувернеръ, любитель всякаго рода спорта, и теперь онъ щедрою рукою тратилъ доходы, которые индійское правительство скопило ему за время его малолѣтства. Паровой катеръ съ поручнями накладного серебра, съ полосатымъ шелковымъ тентомъ и палубами чернаго дерева былъ его новой игрушкой, которую Финдлейсонъ сильно раскритиковалъ, когда Рао пріѣзжалъ осматривать мостъ.
— Какое счастье, — прошепталъ Фнндлейсонъ, но онъ все таки сильно безпокоился, что ему скажутъ на счетъ моста.
Блестящая труба катера, синяя съ бѣлыми полосами, быстро двигалась внизъ по рѣкѣ. Они увидѣли Гичкока, который стоялъ на носу, держа въ рукахъ бинокль, и былъ необычайно блѣденъ. Перу громко закричалъ, и катеръ повернулъ къ острову.
Рао сагибъ въ охотничьемъ костюмѣ и чалмѣ всѣхъ цвѣтовъ радуги сдѣлалъ имъ знакъ рукой, а Гичкокъ крикнулъ привѣтствіе, но онъ не успѣлъ ничего сказать, такъ какъ первый вопросъ Финдлейсона былъ о мостѣ.
— Все благополучно! Право, я думалъ, что никогда больше не увижу васъ, Фнндлейсонъ. Васъ унесло по теченію за семь миль. Да, ни одного камня не вырвало ни откуда; но какъ вы себя чувствуете? Я попросилъ Рао сагиба одолжить его катеръ, а онъ былъ такъ добръ, что самъ поѣхалъ. Скачите сюда!
— Э, Фнндлейсонъ, вы живы и здоровы, не правда ли? Э? Такого бѣдствія, какъ въ прошлую ночь, никогда не бывало, э? Мой дворецъ весь промокъ, какъ чортъ, и жатва на моихъ поляхъ вся уничтожена. Вы поведете его назадъ, Гичкокъ? Я не умѣю управлять машинами. Вы промокли? Вы прозябли, Финдлейсонъ? У меня есть здѣсь закусочка, выпейте хорошій глотокъ вина.
— Безконечно благодаренъ, Рао сагибъ. Мнѣ кажется, вы спасли мнѣ жизнь. Какъ могъ Гичкокъ?..
— Ого! Онъ страхъ какъ волновался. Онъ пріѣхалъ ко мнѣ и разбудилъ меня, когда я былъ въ объятіяхъ Морфуса. Я очень встревожился, Финдлейсонъ, и потому тоже поѣхалъ. Мой главный жрецъ сердится на меня. Поѣдемъ поскорѣй, мистеръ Гичкокъ. Въ три четверти перваго я долженъ быть въ храмѣ, гдѣ мы освящаемъ какого-то новаго идола. Если бы не это, я попросилъ бы васъ провести весь день со мной. Чертовски скучны всѣ эти религіозныя церемоніи, Финдлейсонъ, э?
Перу, котораго команда катера отлично знала, взялся за руль и сильною рукою велъ катеръ противъ теченія. Но въ это время онъ мысленно держалъ въ рукѣ полуразсученый конецъ веревки и колотилъ имъ по спинѣ своего гуру.