Изъ многихъ выбрал онъ одну,
И много лѣтъ лишь ей служилъ.
Повѣсть объ Окассенѣ и Николетъ, которую самъ авторъ назвалъ cantefable,—сказка-пѣснь,—стоитъ въ средневѣковой литературѣ совершенно особнякомъ.
Авторъ ея—неизвѣстенъ, время появленія пріурочивается къ концу XII или началу XIII вѣка; написана она на пикардскомъ нарѣчіи и, вѣроятно, на сѣверѣ Франціи. Вотъ и все, что намъ дали изслѣдованія. Во всемъ остальномъ мы находимся въ области болѣе или менѣе остроумныхъ гипотезъ.
Въ одномъ пунктѣ изслѣдователи сошлись почти безусловно—это въ принадлежности автора къ сословію жонглеровъ, такъ какъ самая форма cantefable предполагаетъ наличность аудиторіи. Въ рыцарской средѣ авторъ—какъ у себя дома, но одновременно обнаруживаетъ близкое знакомство съ бытомъ и нравами простыхъ людей. Это даетъ намъ поводъ предполагать, что, вращаясь, какъ жонглеръ, въ культурной рыцарской средѣ, онъ самъ вышелъ изъ народа.
Форма cantefable совершенно оригинальна: повѣсть состоитъ изъ короткихъ главъ, числомъ 41, причемъ прозаическіе отрывки правильно чередуются со стихотворными. Эти послѣдніе имѣютъ различное количество строкъ, отъ 10 до 41, но всѣ написаны семисложнымъ размѣромъ, съ ассонансами вмѣсто риѳмъ, и каждая глава кончается короткой четырехсложной строкой.
Эта форма заинтересовала историковъ литературы и они занялись вопросами о ея происхожденіи. Чередованіе стиха и прозы—явленіе не исключительное въ средневѣковой литературѣ. Скандинавскія саги, индійскія tchampu вродѣ Наля и Дамаянти, подобные же образцы въ кельтской литературѣ и, наконецъ, Vita nuova Данте служатъ тому примѣромъ. Но о возможности заимствованія изъ перечисленныхъ источниковъ мы не можемъ говорить за отсутствіемъ данныхъ.
Возникалъ вопросъ объ арабскомъ вліяніи на нашу cantefable. Объ этомъ говоритъ какъ будто самое имя героя Окассенъ или Аль-Кассимъ, распространенное у арабовъ. У нихъ существуетъ въ изящной литературѣ и форма, подходящая къ нашей повѣсти, чередованіе стиха съ прозой.
Но по самому характеру эта литературная форма совершено отлична отъ нашего французскаго образца, такъ какъ здѣсь мы имѣемъ связный разсказъ, рядомъ картинъ проходящій черезъ стихи и прозу, причемъ и то и другое двигаетъ дѣйствіе, безъ всякихъ лирическихъ изліяній и отступленій. Ничего подобнаго мы не видимъ у арабовъ. Тамъ стихотворные отрывки носятъ характер дидактическій или чисто лирическій и могутъ быть выпущены безъ нарушенія цѣльности повѣствованія. Кромѣ того, трудно предположить, чтобы арабское вліяніе сказалось на единичномъ примѣрѣ, а не дало цѣлаго ряда подобныхъ произведеній.
Brunner (Бруннеръ) въ своей диссертаціи приходитъ къ заключенію, что въ выборѣ формы авторъ „Окассена и Николетъ“, вѣроятно, былъ самостоятеленъ.
Вопросомъ о генезисѣ cantefable въ смыслѣ формы занялся Meyer Lubke и пришелъ къ очень оригинальному выводу. Онъ обратилъ особое вниманіе на то, что каждая прозаическая глава начинается словами: or dient et content et fabloient, поставленными во множественномъ числѣ, а каждая стихотворная глава: or se cante—въ единственномъ. Изъ этого онъ заключилъ о необходимости здѣсь драматическаго дѣйства, причемъ стихи пѣлись однимъ лицомъ, а проза разыгрывалась въ лицахъ нѣсколькими. Прототипомъ подобнаго рода драмы Meyer Lubke считаетъ драму церковную, вышедшую въ свою очередь изъ церковнаго обряда, всегда заключавшаго въ себѣ моментъ драматизаціи. Онъ пытается даже установить различіе по смыслу между глаголами dire, conter и fabloier, причемъ dire употребляется для обозначенія діалога между дѣйствующими лицами, а fabloier и conter (тутъ установить разницу труднѣе) для разсказа о томъ, что произошло съ ними.
Гипотеза эта достаточна остроумна, но недостаточно обоснована.
Невольно является вопросъ, почему же въ стихахъ, которые поются однимъ лицомъ и носятъ характеръ греческаго хора, сплошь да рядомъ ведется діалогъ, какъ, напримѣръ, въ главѣ 2-й повѣсти, разговоръ Окассена съ матерью, въ главѣ 27-й—Окассена съ Николетъ, и наоборотъ, прозаическій текстъ, который долженъ былъ разыгрываться, носитъ часто описательный характеръ.
Вопросъ о сюжетѣ cantefable тоже до сихъ поръ остается открытымъ.
Вліяніе поздняго греческаго романа сказывается, несомнѣнно, и въ географическомъ элементѣ повѣсти (т.-е. въ странствованіи героевъ изъ страны въ страну, насильственной разлукѣ и окончательномъ соединеніи послѣ цѣлаго ряда приключеній), и въ томъ, что весь интересъ разсказа сосредоточенъ на психологическомъ моментѣ—любви двухъ юныхъ существъ. Посредствующимъ звеномъ могла служить очень популярная повѣсть того времени, идущая съ греческаго востока—Floire et Blancheflor. По фабулѣ она очень похожа на нашу Cantefable и носитъ тотъ же южный колоритъ. Общія черты можно найти также съ сюжетами французскаго рыцарскаго романа. Но нельзя не замѣтить, что такія совпаденія, и случайныя и неслучайныя, еще не доказываютъ опредѣленнаго заимствованія, такъ какъ авторъ принадлежитъ своему времени и вращался въ той же куртуазно-рыцарской средѣ, и такимъ образомъ имѣлъ подъ руками тотъ же матеріалъ. Но въ обработкѣ его онъ сумѣлъ остаться оригинальнымъ и самостоятельнымъ и руководствовался своимъ собственнымъ поэтическимъ чутьемъ и фантазіей.
Есть ли въ нашей повѣсти историческая правда? Какъ мы должны относиться къ именамъ и событіямъ, о которыхъ она трактуетъ?
Графъ Раймондъ Тулузскій, которому принадлежалъ замокъ Бокэръ, покровительствовалъ торговлѣ, и мѣстность эта славилась своими ярмарками, привлекавшими отовсюду толпы народа. Сюда могъ зайти и авторъ cantefable въ качествѣ странствующаго пѣвца и такимъ образомъ, познакомившись съ мѣстностью, выбрать ее рамкой для своей повѣсти. Но, описывая Бокэръ, онъ грѣшитъ противъ дѣйствительности настолько, что мы въ правѣ предположить, что онъ тамъ совсѣмъ не былъ. Во-первыхъ, Бокэръ никогда не былъ графствомъ и, стало быть, графа де Бокэръ не существовало. Затѣмъ онъ описываетъ вблизи замка огромный дремучій лѣсъ, необходимый ему для разсказа,—такого лѣса вблизи Бокэръ нѣтъ и не было раньше. Море тоже близко къ землѣ Бокэръ не подходитъ, и поэтому не могли прибрежные жители встрѣтить корабль Окассена и съ торжествомъ отвести его въ замокъ Бокэръ.
Графъ Гаренъ де Бокэръ, фантастическій король торлорскій, невѣдомый царь Карѳагена ничего общаго съ исторіей не имѣютъ, и мы такимъ образомъ находимся цѣликомъ въ области пѣсни и сказки.
Въ смыслѣ художественномъ повѣсть объ Окассенѣ и Николетъ до сихъ поръ не потеряла для насъ своего интереса и имѣетъ абсолютную эстетическую цѣнность.
Уже самое раннее средневѣковье носитъ на себѣ слѣды двухъ противоположныхъ теченій. Съ одной стороны, литературой овладѣла церковь, духъ схоластики сковалъ живую мысль; стремленіе къ потустороннему міру, аскетизмъ и отреченіе отъ жизни стали господствующимъ направленіемъ умовъ. Съ другой—самая жизнь никогда не прекращалась, и живая струя народной поэзіи продолжала бить ключомъ подъ мрачнымъ налетомъ церковности и изрѣдка, но мощно пробивалась наружу. Къ этому теченію впослѣдствіи и привился ренессансъ, какъ литературное явленіе. Этой неизсякаемой струѣ обязаны мы многими образцами средневѣковой литературы. И если духъ схоластики, христіанской морали и отвлеченная доктрина куртуазной любви легли въ основу провансальской поэзіи трубадуровъ, то французскія фабльо, несомнѣнно, обязаны своимъ происхожденіемъ живому народному творчеству.
Сюда же надо отнести и нашу cantefable. Окассенъ и Николетъ,—книга радости, въ ней нѣтъ мѣста тоскѣ и самобичеванію. Любовь героевъ вся земная, яркая, здѣсь на землѣ осуществляющая свои мечты и желанія. Все, что идетъ отъ монаховъ и отъ церкви, всякое напоминаніе объ отреченіи, о загробной жизни и воздаяніи за грѣхи вызываетъ у юнаго героя повѣсти одну насмѣшку и недовѣріе. Передъ нами—торжествующая жизнь, сбросившая оковы аскетизма и провозгласившая девизомъ, какъ провансальцы, joi!—радость.
На-ряду съ этимъ повѣсть написана широкими мазками, захватываетъ многія стороны жизни и быта, смѣшиваетъ грусть и слезы влюбленныхъ съ комическими сценами и діалогами; еще ощупью, неумѣло, но талантливо подходитъ она къ изображенію внутреннихъ переживаній героевъ, а въ разговорѣ Окассена съ виланомъ даетъ интересную психологическую параллель. Авторъ съ любовью описываетъ природу. Правда, и тутъ нѣтъ еще большой тонкости и художественнаго мастерства, но интересна самая попытка связать картины природы съ мыслями и настроеніями героевъ.
Передъ нами любовь двухъ юныхъ и чистыхъ дѣтей.
Если въ исторіи любви и смерти Тристана и Изольды съ самаго начала чувствуется неизбѣжность роковой развязки, если любовь эта насквозь печальна и трагична, то милыя невинныя дѣти—Окассенъ и Николетъ—любятъ совсѣмъ иначе. Правда, это чувство проходитъ черезъ всю ихъ жизнь, и никакія преграды не могутъ его ослабить. Правда и то, что передъ нимъ блѣднѣютъ для Окассена всѣ остальныя чувства: привязанность къ родителямъ, съ которыми онъ открыто и рѣзко порываетъ, и даже послѣ ихъ смерти скорбитъ о нихъ меньше, чѣмъ о потерянной подругѣ. Чувство рыцарскаго долга, внушенное ему съ дѣтства средой и воспитаніемъ, оказывается для него пустымъ звукомъ, когда дѣло идетъ о его любви. Николетъ изъ милости воспиталъ виконтъ, и ей, какъ плѣнницѣ, пришлось вынести не мало горя и униженій, но когда судьба вернула ей утраченную родину, а съ нею вмѣстѣ знатность и богатство, она нисколько не обрадована этимъ, и вотъ ея мысли обращены на то, чтобы отыскать Окассена. „Что мнѣ въ томъ, что я царская дочь, что я теперь знатна и богата, если со мною нѣтъ моего милаго“,—таковъ смыслъ ея рѣчей. Но несмотря на силу и неизмѣнность этой любви, она вся окрашена въ легкіе радужные тона и на ней не лежитъ ни единой тѣни.
Валътеръ Патеръ въ своихъ очеркахъ по ренессансу говоритъ, что сюжетъ повѣсти глубоко печаленъ. На самомъ дѣлѣ это не такъ. Съ первыхъ строкъ предчувствуется веселый, радостный конецъ, и всѣ невзгоды героевъ, ихъ тоска и слезы во время разлуки могутъ вызвать въ читателѣ лишь легкую сочувственную улыбку.
Описываетъ авторъ своихъ героевъ особымъ, очень удачнымъ пріемомъ, какъ бы фиксируя ихъ въ отдѣльные, наиболѣе яркіе моменты ихъ жизни. Говоря о ихъ внѣшности, онъ употребляетъ четыре совершенно одинаковыхъ эпитета. У обоихъ возлюбленныхъ бѣлокурые волосы въ мелкихъ кудряхъ, ясные глаза (очень трудно переводимое слово vaire), тонкій и прямой носъ и овальное лицо (face traitice). Очевидно, безъ этихъ основныхъ качествъ лицо не могло считаться красивымъ. А затѣмъ онъ подробно рисуетъ намъ внѣшній обликъ Окассена, когда тотъ снаряжается въ бой. Авторъ точно любуется его красотой и юной отвагой и приглашаетъ и насъ полюбоваться. Николетъ зарисована имъ во время своего поспѣшнаго бѣгства по улицамъ Бокэра.
Что касается до характеристики героевъ и ихъ душевныхъ качествъ, то читателю приходится самому судить о нихъ по поступкамъ, такъ какъ авторъ упоминаетъ только о физической ловкости и силѣ Окассена и прибавляетъ, что у него не было дурныхъ качествъ, все только одни хорошия, а Николетъ была полна совершенства. Но изображаетъ онъ ихъ во всякомъ случаѣ не одинаковыми; женщина оказывается смѣлѣе и предпріимчивѣе своего милаго. Окассенъ склоненъ къ мечтательному бездѣйствію и безнадежной тоскѣ, въ то время какъ Николетъ живетъ и дѣйствуетъ за обоихъ. Пока онъ сидитъ въ своей темницѣ и скорбитъ о ней, она бѣжитъ изъ своего заключенія и, пренебрегая опасностью, утѣшаетъ и ободряетъ его. Она даетъ о себѣ вѣсть Окассену черезъ пастуховъ, и ему остается только слѣдовать ея указаніямъ. Она дважды испытываетъ его любовь, не довѣряя его постоянству. Когда Окассенъ тоскуетъ о своей погибшей любви, благополучно водворившись въ Бокэрѣ, она, не теряя времени, бѣжитъ изъ Карѳагена, отыскиваетъ его и, наконецъ, убѣдившись въ его вѣрности, навсегда соединяется съ нимъ. А онъ пассивно подчиняется обстоятельствамъ и идетъ туда, куда его направляетъ воля энергичной подруги. Единственно, что ему удалось отстоять, это—право любить Николетъ, для чего ему пришлось пожертвовать престарѣлыми родителями. Кромѣ того, Николетъ одарена мудростью особаго рода: она знаетъ цѣлебныя свойства травъ. Она вылѣчиваетъ больное плечо Окассена и по своему усмотрѣнію, при помощи одной только чудодѣйственной травки, совершенно мѣняетъ свою наружность такъ, что даже Окассенъ ея не узнаетъ.
Личность самого автора все время остается въ тѣни. Но сквозь прозрачную ткань его повѣсти такъ и чувствуется улыбка, то сочувственная, то насмѣшливая. Только во вступленіи отъ своего лица предлагаетъ онъ прослушать разсказъ о любви двухъ прекрасныхъ дѣтей, да еще заканчиваетъ повѣсть словами: „сказку-пѣснь окончу тутъ, я все сказалъ“.
Изъ діалоговъ наиболѣе интересенъ разговоръ виконта съ Окассеномъ объ адѣ, гдѣ герой высказываетъ свое мнѣніе о церкви и ея пастыряхъ. Только легкомысленный, свободный жонглеръ, ничѣмъ съ церковью и духовенствомъ не связанный, могъ позволить себѣ нарисовать такую картину будущей жизни, гдѣ съ самой недвусмысленной ироніей говорится о представителяхъ церкви и ихъ вѣрованіяхъ. Ко всему, что бѣдно, сѣро и некрасиво, герой относится съ нескрываемымъ презрѣніемъ, а взамѣнъ этого въ идеалъ легкомысленно возводится красивый и нарядный грѣхъ. Это все та же торжествующія жизнь опрокидываетъ со смѣхомъ, какъ никуда негодные, навязанные ей церковью принципы отреченія, умерщвленія плоти и страхъ загробныхъ мукъ за земные грѣхи.
Интересенъ также взглядъ Окассена на любовь мужчины и женщины, очень характерный для того времени. Любовь мужчины живетъ глубоко въ его сердцѣ, откуда ей нѣтъ выхода. Любовь женщины помѣщается гдѣ угодно, только тамъ, откуда она легко можетъ ускользнуть при первой возможности.
Нельзя не отмѣтить два наиболѣе яркихъ, красивыхъ момента въ повѣсти: это—бѣгство Николетъ изъ заключенія по освѣщеннымъ луною улицамъ Бокэра и отдыхъ Окассена въ бесѣдкѣ, которую Николетъ устроила изъ травы и цвѣтовъ въ лѣсу. Здѣсь авторъ въ своемъ обращеніи къ звѣздочкѣ даетъ такой тонкій поэтическія образъ, отъ котораго не отказался бы впослѣдствіи любой романтикъ. Ему кажется, что Богъ взялъ къ себѣ на небо его златокудрую подругу, чтобы ярче сіялъ вечерній свѣтъ, чтобы отъ ея красоты сильнѣе загорѣлись звѣзды. И душа его летитъ къ ней въ вышину, полная любви и благоговѣнія.
Изъ эпизодовъ, описанныхъ авторомъ, наиболѣе интересны два: встрѣча Окассена въ лѣсу съ виланомъ, потерявшимъ быка, и эпизодъ торлорскій. Первый представляетъ изъ себя психологическую картинку, которая глубиною анализа рѣзко отличается отъ другихъ образовъ и событій повѣсти, написанныхъ какъ бы на плоскости, безъ попытокъ углубленія и психологическаго истолкованія. Сопоставленіе легкомысленнаго, избалованнаго графскаго сына, который плачетъ о пропавшей собачонкѣ, съ нищимъ крестьяниномъ, у котораго все имущество на немъ самомъ и нѣтъ 20 су, чтобы заплатить за потеряннаго быка и тѣмъ избавитъ себя отъ тюрьмы,—такое сопоставленіе невольно останавливаетъ вниманіе. И вотъ грубый, безобразный виланъ (авторъ какъ будто нарочно подчеркиваетъ его внѣшнее уродство) оказывается нѣжнымъ, любящимъ сыномъ, и лишенія, которыя терпитъ его старушка мать, удручаютъ его больше, чѣмъ его собственное горе. Рядомъ съ нимъ, какъ яркій контрастъ, нарисованъ молодой, красивый графскій сынъ, для котораго родители были только помѣхой въ устройствѣ его личнаго счастія, и онъ безъ сожалѣнія бросилъ ихъ, старыхъ и слабыхъ, хотя былъ ихъ единственной опорой и надеждой. Когда отецъ отказалъ ему въ его желаніи повидать Николетъ, его возлюбленную, онъ отдаетъ его на поруганіе злѣйшему врагу,—графу Бугару.
Нельзя не подмѣтить у автора во всѣхъ разговорахъ господъ съ простыми людьми легкій оттѣнокъ насмѣшки и даже презрѣнія со стороны этихъ послѣднихъ и во всякомъ случаѣ полное отсутствіе почтительности и подобострастія.
Такъ какъ авторъ самъ вышелъ изъ народа, то интересно было бы знать рисуетъ ли онъ намъ свое собственное отношеніе къ господамъ или настроеніе цѣлаго сословія? Но на этотъ вопросъ и на всѣ другіе, могущіе возникнуть въ области культурно-исторической, мы не можемъ дать опредѣленнаго отвѣта, такъ какъ мы не знаемъ ни самыхъ основныхъ данныхъ о времени и мѣстѣ написанія повѣсти, ни имени автора.
Эпизодъ торлорскій нѣсколько отличается отъ всего характера повѣсти, написанной въ шутливыхъ тонахъ, своимъ грубоватымъ комизмомъ. Надъ смысломъ и значеніемъ его задумывались многіе изслѣдователи. Предполагали, что это сатира, въ которой авторъ хотѣлъ высмѣять лѣнь и трусость какого-нибудь извѣстнаго этими качествами сеньора. Такія политическія сатиры—не рѣдкость у жонглеровъ, и предположеніе это вполнѣ правдоподобно. Но на вопросъ, къ кому относится сатира, мы не можемъ дать никакихъ указаній.
Самое названіе Торлоръ—произвольное шутливое прозвище, напоминающее какой-нибудь припѣвъ вродѣ tire-lire. Канвой для своего разсказа авторъ взялъ древній обычай кувады, сохранившейся до нашего времени у басковъ. Но данныя фольклора сообщаютъ намъ съ достовѣрностью, что онъ былъ очень распространенъ у многихъ народовъ на ранней ступени развитія. Онъ состоитъ въ томъ, что мужъ, желая ли выразить сочувствіе своей женѣ, или санкціонируя появленіе на свѣтъ своего ребенка, такъ или иначе реагировалъ на ея беременность и роды. Иногда онъ налагалъ на себя постъ въ теченіе всего этого періода, иногда же ложился въ постель, симулируя родовыя муки.
Вѣроятно, этотъ обычай былъ связанъ съ какимъ-нибудь религіознымъ культомъ, во всякомъ случаѣ почитался священнымъ и имѣлъ глубокій смыслъ. Но къ XII вѣку отъ него осталась одна форма, которою авторъ воспользовался, чтобы изобразить нѣчто вродѣ нашей Пошехоніи.
Король рождаетъ сына, а королева во главѣ войска сражается съ врагами печеными яблоками, грибами, яйцами и свѣжими сырами! Вотъ комическая картина, которая сначала поражаетъ Окассена, а затѣмъ вызываетъ въ немъ веселый смѣхъ. Въ этой благословенной странѣ не терпятъ вида крови и никто никого не убиваетъ, но если у насъ царь Берендей съ гордостью говоритъ о своей сказочной странѣ: „въ нашемъ уложеніи кровавыхъ нѣтъ законовъ“, то для рыцаря XII вѣка этотъ страхъ передъ кровью и убійствомъ есть признакъ величайшей трусости, надъ которою онъ въ лучшемъ случаѣ можетъ только смѣяться.
Эпизодъ этотъ, какъ будто нарушающій цѣльность впечатлѣнія, далъ поводъ французскому переводчику cantefable, Бида, попросту выпустить его, какъ несогласный со всѣмъ стилемъ повѣсти. Нельзя не упрекнуть переводчика за такое безцеремонное отношеніе къ автору XII—XIII вѣка, ибо эпизодъ самъ по себѣ очень яркій, и во всякомъ случаѣ трудно предположить, что, вставляя его въ разсказъ, авторъ не имѣлъ никакой опредѣленной цѣли.
Что касается перевода этой книжки, то передъ русскимъ переводчикомъ сразу возникаетъ затрудненіе въ видѣ ассонансовъ, такъ мало знакомыхъ русскому слуху и не имѣющихъ за собою никакой поэтической традиціи.
Приходится замѣнить ихъ парной риѳмой, наиболѣе къ нимъ близкой.
Самую большую трудность представляетъ изъ себя языкъ или стиль повѣсти, простой, наивный, мѣстами даже неуклюжій, какъ въ прозѣ, такъ и въ стихахъ. Но въ немъ-то и заключается вся сила и прелесть книги, и отсутствіе пышной риѳмы, изысканныхъ оборотовъ рѣчи и современныхъ утонченныхъ выраженій является conditio sine qua non для всякаго добросовѣстнаго переводчика. Подкупающая легкость и простота языка достигаются здѣсь путемъ упорнаго труда и контроля надъ собою.
Нельзя не упомянуть еще о совершенной безпомощности русскаго переводчика въ области куртуазной терминологіи. Всѣ эти стойкіе эпитеты, опредѣленные термины, щедро разсыпанные въ старо-французской куртуазной поэзіи, не имѣютъ равноцѣнныхъ выраженій на нашемъ языкѣ. Приходится довольствоваться описательными оборотами, по возможности передающими сущность эпитета.
Herz, лучшій переводчикъ cantefable, былъ въ болѣе счастливыхъ условіяхъ: передъ нимъ была долгая поэтическая традиція, готовая фразеологія Minnesang'a, и ему оставалось только черпать оттуда сообразно со своимъ собственнымъ поэтическимъ чутьемъ.
