Статья человѣческихъ заблужденій есть самая наставительная въ Исторіи человѣчества. При каждомъ чрезвычайномъ злодѣйствъ должна быть приведена въ движеніе и чрезвычайная, соотвѣтственная ему сила. Сердце человѣка есть нѣчто однообразное, и въ тоже время измѣняющееся до безконечности. Одна и таже способность, одна и таже страсть представляютъ глазамъ нашимъ тысячи разныхъ феноменовъ; съ каждымъ новымъ характеромъ являются онъ въ новомъ смѣшеніи, въ новомъ свѣтъ; и тысячи разныхъ дѣйствій не рѣдко имѣютъ источникомъ одну и ту же склонность, связаны тѣснымъ сродствомъ, которое тайно и непримѣтно неопытному взору. Когдабы новый какой нибудь Линней раздѣлъ человѣческій родъ на классы по склонностямъ и характерамъ: тогда увидѣли бы многихъ, которыхъ пороки, обузданныя силою законовъ, теперь изчезаютъ въ тѣсномъ кругу обыкновенной гражданской жизни, на той самой высотѣ, на которой представляется глазамъ нашимъ чудовища Боргія.
Отъ чего извлекаемъ мы изъ Исторіи такъ мало существенной, моральной пользы? Не отъ того ли, что видя передъ собою дѣйствующее лице, увлекаемое чрезвычайною страстію, сами остаемся равнодушны! Спокойствіе читателя въ разительной противуположности съ пылкостію героя; ихъ раздѣляетъ великое пространство;. первому не возможно ни сравнивать, ни примѣчать отношенія, чрезвычайныя нещастія не приводятъ его въ трепетъ, но изумляютъ; великій злодѣй, будучи такимъ же, какъ и онъ, человѣкомъ и въ минуту преступленія и въ минуту казни, кажется ему существомъ особеннаго рода, повинующимся другимъ моральнымъ закономъ, имѣющимъ другую волю, другой разсудокъ! Онъ мало трогается его судьбою — насъ трогаетъ только то, что можетъ имѣть нѣкоторое отношеніе и къ намъ, гдѣ видимъ нѣкоторое сходство съ собственнымъ нашимъ жребіемъ! И такъ моральная польза Исторіи теряется вмѣстѣ съ симъ отношеніемъ: историческія повѣствованія, питая одно любопытство, ни мало не образуютъ сердца. Прямой Историкъ, который имѣетъ въ виду сей важный предметъ, долженъ необходимо избрать одно изъ двухъ — или: сообщить читателю страсти своего героя, или герою своему сообщить равнодушіе читателя.
Многіе изъ древнихъ и новыхъ Историковъ, слѣдуя первой методѣ, привлекательнымъ разсказомъ порабощаютъ душу читателя: но этотъ способъ почитаю присвоеннымъ неправо; Историкъ не долженъ предубѣждать хладнокровныхъ судей, и быть предсѣдателемъ на судилищѣ; — такое преимущество предоставлено Стихотворцу и Оратору. Что же, спрашиваю, останется для Историка? Слѣдовать другой методѣ!
Герой Историческій долженъ быть столь же холоденъ, какъ и самъ читатель; яснѣе, онъ долженъ быть намъ извѣстенъ заранѣе, прежде, нежели выдетъ на сцену; мы, съ своей стороны, должны быть не только свидѣтелями поступковъ его, но вмѣстѣ и тайными повѣренными его желаній, мысли его важнѣе для насъ, нежели дѣйствія; источники мыслей важнѣе нежели слѣдствія поступковъ. Любопытство узнать причину волканическихъ изверженій заставило насъ разсматривать ту матерію, изъ которой составлена лава Этны. Для чегожь, занимаясь физическими явленіями, пренебрегаетъ оно явленія моральныя? Для чего не входитъ въ натуру и положеніе тѣхъ вещей, которыя окружали человѣка тогда, когда скоплялось въ немъ тайное, внутреннее пламя, исторгшееся наконецъ съ ужасною силою? Мечтатель, привязанный къ чудесному, плѣняется одною необычайностію явленія. Другъ истины желаетъ объяснить его разсудкомъ; онъ ищетъ началъ его въ неизмѣняемомъ образованіи человѣческой души, и въ тѣхъ безчисленныхъ, ежеминутно измѣняющихся обстоятельствахъ, которыми извнѣ бываютъ опредѣляемы ея дѣйствія. Сверхъ многихъ другихъ преимуществъ, которыя могла бы имѣть Исторія, представляемая въ такомъ отношеніи, одно изъ существеннѣйшихъ полагаю въ томъ, что она изкоренила бы наконецъ сію жестокую гордость, сіе несправедливое презрѣніе, съ которыми добродѣтель, еще неиспытанная и прямая, взираетъ на падшую и побѣжденную, что ею бы наконецъ распространенъ былъ сей благодѣтельный духъ терпимости, безъ котораго не возвращается ни одинъ заблуждшій на стезю правды, не можетъ существовать примиренія между закономъ и его оскорбителемъ, и ни одно твореніе, погибающее духомъ; не избѣгаетъ конечной погибели.
Имѣлъ ли право на сію человѣколюбивую терпимость тотъ преступникъ, который играетъ первую ролю въ моей повѣсти; погибъ ли онъ безъ возврата для общества — пускай рѣшитъ читатель! Этотъ нещастный уже не имѣетъ нужды въ снисхожденіи: онъ кончилъ жизнь на эшафотѣ! но тонкое, внимательное раздробленіе проступковъ его, вѣроятно, послужитъ урокомъ для человѣчества, быть можетъ — для самаго правосудія,
Христіанъ Блемеръ у сынъ небогатаго трактирщика въ N**, до двадцати пяти лѣтъ помогалъ старой своей матери содержать трактиръ. Хозяйство шло очень худо; Блемеръ любилъ свободу; будучи еще въ школѣ, получилъ онъ прозваніе забіяки; молодыя дѣвушки жаловались на его дерзость; молодые мущины превозносили его проворство. Природа наградила его весьма некрасивою наружностію: Блемеръ былъ низкаго роста, имѣлъ кудрявые, жесткіе, непріятной черноты волосы, плоскій носъ, толстыя, разбитыя лошадинымъ копытомъ губы, словомъ, безобразное лице его ужасало женщинъ, которыя не смѣли взглянуть на Блемера безъ содроганія, и забавляло мущинъ, которые въ насмѣшку называли его — прелестникомъ.
Блемеръ досадовалъ, и хотѣлъ нравиться насильно; чувственность казалась ему любовью. Жанетта, молодая дѣвушка, болѣе другихъ для него привлекательная, обходилась съ нимъ холодно; Блемеръ имѣлъ причину опасаться, что нѣкоторые изъ соперниковъ его будутъ щастливѣе. Быть можетъ, додумалъ онъ, подарки откроютъ дорогу къ ея сердцу? Чемъ же дарить? гдѣ взять денегъ? Послѣднее свое имущество изтратилъ онъ на то, чтобы являться въ пристойнѣйшемъ видъ въ присутствіи своей Жанетты. Будучи совершенно безпеченъ и не свѣдущъ, не могъ онъ поддержать хозяйства искусными оборотами; и будучи слишкомъ привязанъ къ своей независимости, не хотѣлъ онъ идти въ работники, и такъ рѣшился просто,, какъ и многіе другіе, менѣе стѣсненные обстоятельствами, жить на счетъ другаго, яснѣе, честнымъ образомъ воровать. Городъ, въ которомъ онъ родился у окруженъ былъ обширнымъ Княжескимъ лѣсомъ. Блемеръ вздумалъ стрѣлять дичину, которую продавалъ, и вырученными деньгами дарилъ Жанетту.
Въ числѣ ея обожателей находился молодой лѣсникъ, именемъ Робершъ. Блемерова расточительность казалась ему неестественною. Откуда беретъ онъ деньги? думалъ онъ, и началъ прилежнѣе за нимъ присматривать, чаще посѣщалъ Золотой вѣнецъ (вывѣска Блемерова трактира); скоро пронырливымъ взоромъ своимъ, водимымъ ревностію и досадою? открылъ онъ настоящій источникъ тайнаго богатства, и скоро удалось ему поймать соперника своего на самомъ дѣлъ. Блемеръ представленъ въ судѣ; по законамъ надлежало ему цѣлой годъ работать въ смирительномъ домѣ, но онъ избѣжалъ наказанія, и милость сія, которая стоила большихъ денегъ, разорила его вконецъ. Робертъ торжествовалъ; Блемеръ, лишенный всего своего имущества, не могъ уже быть щастливымъ его совмѣстникомъ: Жанетта отвѣчала единымъ презрѣніемъ нищему. Блемеръ зналъ своего гонителя, онъ мучился досадою, ревностію, чувствомъ безсилія; голодъ и нищета принуждали его покинуть свою родину, искать фортуны въ другомъ мѣстѣ, мщеніе и любовь принуждала его остаться. Опять начинаетъ онъ стрѣлять дичину, опятъ онъ пойманъ и представленъ въ судъ неутомимымъ Робертомъ; и будучи не въ состояніи откупиться, осужденъ работать цѣлой годъ въ смирительномъ домѣ.
Годъ проходитъ: Блемеръ свободенъ; но страсть его усилена разлукою; дерзость возвеличена нещастіемъ. Летитъ къ Жанеттѣ: его убѣгаютъ. Крайняя нужда побѣдила его высокомѣріе и лѣность? предлагаетъ услуги свои богатымъ — ему отказываютъ; хочетъ наняться въ поденщики — на него смотрятъ съ сожалительною усмѣшкою, пожимаютъ плечами: годишься ли ты, отвѣчаютъ ему, съ малымъ ростомъ и хрупкими костями своими въ поденщики? Еще оставалось средство, послѣднее: идти въ пастухи — и здѣсь неудача! никто не хочетъ повѣрить коровъ и свиней своихъ бродягъ! На что рѣшиться? Всѣ надежды обмануты! всѣ предпріятія безуспѣшны! Опять стрѣлять дичину! Въ третій разъ берется Блемеръ за ружье, и въ третій разъ попадается въ руки неусыпному своему непріятелю. Судьи, читая въ книгѣ законовъ, не могли читать во внутренности его сердца: Блемеръ, въ примѣръ другимъ, публично заклейменъ на спинѣ знакомъ висѣлицы, и запертъ на три года въ городовую крѣпость.
Наконецъ миновался и третій годѣ; Блемеръ освобожденъ; но вышелъ изъ крѣпости уже не такимъ, какимъ вступилъ въ нее за три года. Съ этой минуты начинается новая эпоха въ его жизни. Выслушаемъ, что говорилъ онъ самъ на исповѣди, за нѣсколько часовъ до совершившейся надъ нимъ казни.
"Вступая въ крѣпость, сказалъ онъ, я былъ не иное что, какъ ослѣпленный? заблудшій нещастливецъ: оставляя крѣпость я былъ уже испорченный злодѣй. Прежде имѣлъ я еще нѣчто драгоцѣнное на свѣтѣ, и посрамленіе жестоко мучило мою гордость; новъ крѣпости заперли меня вмѣстѣ съ двадцатью невольниками; трое изъ нихъ были убійцы; остальные бродяги или воры, закоренѣлые, ожесточенные. Меня дурачили, когда я говорилъ о Богѣ; поминутно оскверняли при мнѣ Священное Имя Спасителя; разговоры моихъ товарищей приводили меня въ краску и возмущали мою душу, еще неиспорченную, а только разстроенную. Одинъ хвалился своими злодѣйствами, другіе одобряли его; всѣ вообще надо мною смѣялись, или смотрѣли на меня съ презрѣніемъ. Сначала я бѣгалъ отъ ихъ сообщества, не вмѣшивался въ разговоры, для меня противные; но въ горькомъ моемъ положеніи мнѣ нужно было живое существо: собаку, единственнаго оставшагося мнѣ друга, убили передъ моими глазами; тяжкая работа превосходила мои силы; я чувствовалъ необходимость въ помощникѣ, сказать правду, въ утѣшителѣ, и заплатилъ за нихъ послѣднимъ остаткомъ моей добродѣтели; короче, въ нѣсколько недѣль привыкъ я ко всѣмъ окружавшимъ меня ужасамъ, и въ послѣднюю четверть года превзошелъ своихъ учителей.
,,Съ этой минуты свобода и мщеніе сдѣлались для меня необходимостію; всѣхъ людей вообще почиталъ я врагами, потому что всѣ они казались и лучше меня и щастливѣе, самому себѣ представлялся я бѣдною, пренебреженною жертвою пристрастныхъ законовъ. Я грызъ свои цѣпи и скрежеталъ зубами, когда позади горы, на вершинъ которой построена была моя крѣпость, восходило утреннее солнце и всѣ живописныя окрестности, свѣжія рощи, дымящіяся деревни, цвѣтущіе пригорки являлись глазамъ моимъ спокойными, озаренными, преисполненными веселія — открытый видъ мучителенъ для невольника! Душистый вѣтерокъ, который свободно вѣялъ въ окно моей башни; ласточка взвивающаяся подъ облака или сидящая на крѣпостныхъ воротахъ — все какъ будто нарочно прельщало меня завидными наслажденіями свободы: неволя приводила меня въ бѣшенство! Тогда поклялся я непримиримою враждою всему человѣческому роду, и слишкомъ, слишкомъ исполнилъ свою ужасную клятву!
"Прежде всего, по выходѣ моемъ изъ крѣпости, захотѣлось мнѣ посѣтить свою родину; туда влекла меня жестокая жажда мщенія. Сердце мое сильно забилось, когда увидѣлъ я въ отдаленіи колокольню соборной церкви, которая сіяла изъ-за дубовой рощи; но ахъ! то было не радостное чувство изгнанника, летящаго въ отчизну, къ знакомымъ и родственникамъ: воспоминаніе о тѣхъ обидахъ, о тѣхъ притѣсненіяхъ, которыя нѣкогда испыталъ я въ этомъ противномъ душъ моей мѣстѣ, возбудило меня изъ нѣкотораго мертваго усыпленія; всѣ раны мои растворились; кровь во мнѣ закипѣла; я удвоилъ шаги, я радовался мыслію, что непріятели мои приведены будутъ въ ужасѣ нечаяннымъ моимъ присутствіемъ; можно сказать, что я желалъ новыхъ оскорбленій, которыя бы дали мнѣ новое право и мстить имъ и ненавидѣть ихъ съ большею силою.
"Звонили къ заутренѣ, когда я очутился на площади, въ кругу народа, идущаго толпою въ церковь. Меня узнали; но тѣ которые встрѣчались со мною, отскакивали отъ меня съ ужасомъ. Я всегда любилъ дѣтей, и здѣсь невольно оживилось во мнѣ это нѣжное чувство — я подалъ грошъ одному прекрасному младенцу, который подлѣ меня прыгалъ; но мальчикъ посмотрѣлъ на меня съ изумленнымъ видомъ и бросилъ мнѣ деньги въ глаза. Когдабъ я не былъ въ такомъ ужасномъ волненіи духа, то вѣрно бы вспомнилъ, что имѣлъ наружность ужасную и лице обезображенное черною, всклокоченною бородою; но бѣшенство сердца затмило во мнѣ и разсудокъ — горькія слезы, какихъ ни разу еще не проливалъ я въ жизни, покатились изъ глазъ моихъ ручьями.
,,Этотъ младенецъ, сказалъ я самому себѣ почти въ слухъ, не знаетъ, ни кто я, ни откуда пришелъ, но онъ боится меня, какъ дикаго звѣря! Не уже ли на лбу моемъ печать отверженія? Не уже ли, потерявъ способность любить человѣка, потерялъ я и человѣческій образъ? — Поступокъ младенца былъ оскорбительнѣе для меня самаго посрамленія и горькой трехлѣтней, неволи: ахъ! я думалъ сдѣлать ему добро, и онъ не имѣлъ причины меня ненавидѣть!
,,Я сѣлъ на лавку близь самыхъ церковныхъ дверей. Что происходило въ моемъ сердцѣ, чего оно требовало — не знаю; помню только то, что ни одинъ изъ прежнихъ знакомцевъ моихъ, прошедшихъ мимо, не удостоилъ меня поклона; что я въ ужасномъ ожесточеніи вскочилъ съ своей лавки, побѣжалъ и вдругъ увидѣлъ передъ собою Жанетту. — «Христіанъ! воскликнула она, бросясь ко мнѣ на шею, ты здѣсь Христіанъ! слава Богу!» — Я посмотрѣлъ на нее суровыми глазами: лице ея было обезображено и блѣдно, одежда показывала нищету; за нѣсколько минутъ повстрѣчался я съ двумя или тремя солдатами; въ городѣ былъ гарнизонѣ; короче, предчувствіе меня не обмануло: прочь, развратница! воскликнулъ я съ пренебреженіемъ; сердце мое облегчилось: я радъ былъ, что существовало на свѣтѣ твореніе ниже меня; съ ругательнымъ смѣхомъ оборотился спиною къ Жанеттѣ: нынѣ! сердце мое никогда не чувствовало къ ней искренней любови.
"Матери моей не было на свѣтѣ; домъ мой достался въ добычу заимодавцамъ; я не имѣлъ никого и ничего; весь міръ убѣгалъ отъ меня, какъ отъ заразы; скажу наконецъ: я разучился уже стыдиться. Было время, когда я укрывался отъ взоровъ человѣка, не будучи и въ состояніи сносить презрѣнія; теперь я самъ бѣжалъ къ нему на встрѣчу, я радовался, когда лице мое приводило его въ содроганіе; лишившись всего драгоцѣннаго, я не боялся потери, почиталъ себя свободнымъ, и вѣрилъ во глубинъ души у что качества добрыя для меня безполезны, потому что не было человѣка, который бы предполагалъ во мнѣ хотя одно доброе качество.
"Вселенная была для меня отверста, въ другой провинціи я могъ бы еще нажить имя честнаго человѣка, но я потерялъ и самую надежду казаться честнымъ: отчаяніе и посрамленіе поселили во мнѣ унизительную недовѣрчивость къ моимъ силамъ и не имѣя права на честь, я научился почитать ее излишествомъ, я умертвилъ бы самаго себя, когда бы прежняя, свойственная мнѣ гордость могла пережить нещастное мое униженіе: но все во мнѣ погибло, совершенно и невозвратно!
"На что рѣшился я, не знаю; помню, какъ во снѣ, что яростное желаніе дѣлать сколь можно болѣе зла и быть достойнымъ своего жребія, исключительно владѣло моею душею. Законы, я мыслилъ, благодѣтельны для человѣческаго общества — надобно попрать ихъ ногами! Сначала проступки мои были одно заблужденіе и легкомысленность, теперь рѣшился я злодѣйствовать по выбору и съ удовольствіемъ.
"Натурально, что я продолжалъ по прежнему стрѣлять дичину; охота сдѣлалась моею страстію, къ тому же надлежало чѣмъ нибудь питаться. Но я всему предпочиталъ жестокое удовольствіе вредить человѣку, вредить тому Государю, который не пощадилъ меня въ своемъ приговорѣ. Неусыпность смотрителей болѣе не ужасала меня: я имѣлъ на готовѣ пулю, и былъ увѣренъ въ мѣткосши моего выстрѣла. Я истреблялъ ужасное множество дичины, малѣйшую часть ея носилъ продавать на границу, остальное бросалъ; жизнь моя была самая бѣдная: одежда состояла изъ лоскутковъ, деньги свои издерживалъ я на свинецъ и порохъ. Скоро заговорили въ провинціи о новомъ, неизвѣстномъ изтребителѣ дичины; наружность моя отводила отъ меня всякое подозрѣніе; имя мое давно было изглажено изъ памяти человѣческой.
,,Нѣсколько мѣсяцевъ продолжалась моя охотничья жизнь. Однажды утромъ зашелъ я по слѣдамъ оленя въ самое глухое мѣсто лѣса; чувствовалъ усталость; хотѣлъ уже отказаться отъ поисковъ, вдругъ зашумѣло въ кустахѣ; вижу оленя, очень близко, на одинъ ружейный выстрѣлъ; прикладываюсь, хочу спустить курокъ, замѣчаю въ десяти шагахъ отъ себя лежащую на землѣ шляпу; смотрю… кто же представился моимъ глазамъ? Робертъ, гонитель мой, жестокій, непримиримый, единственная причина всѣхъ моихъ бѣдствій! Онъ стоялъ подъ дубомъ, оборотясь ко мнѣ спиною, и цѣлясь изъ ружья въ того же самаго оленя, котораго почиталъ я своею добычею. Смертный холодъ пробѣжалъ по всѣмъ моимъ членамъ: человѣкъ самый ненавистный для моего сердца находился отъ меня въ шести шагахъ, подвластный убійственной моей пулѣ. Въ эту минуту казалось, что вся вселенная ограничивалась для меня въ единомъ ружейномъ выстрѣлъ, что вся моя ненависть заключена была въ единомъ смертоносномъ движеніи пальца. Страшная, невидимая рука надо мною носилась! Я дрожалъ, какъ въ лихорадкѣ, когда позволилъ ружью своему сдѣлать ужасный выборъ; задыхался; двѣ секунды: направленіе ружья занимало средину между оленемъ и стрѣлкомъ — еще секунда — другая — третья — мщеніе и совѣсть боролись упорно — послѣдняя побѣждена — и Робертъ съ разстрѣленною головою покатился на землю.
"Ружье упало изъ рукъ моихъ вмѣстѣ съ выстрѣломъ…. Убійца! сказалъ я, содрогаясь, въ полголоса… въ дремучемъ лѣсу было все тихо, какъ на кладбищъ… мнѣ ясно послышалось, что я сказалъ: убійца!… Подхожу: онъ умираетъ. Долго стоялъ я въ молчаніи, смотря на цѣпенѣющее тѣло. Наконецъ опомнился; злобный хохотъ, который громко отозвался въ отдаленной глуши, облегчилъ пылающую мою грудь. Ты смиренъ теперь, знакомецъ! сказалъ я наклонившись, и поглядѣвъ ему въ лице. Но мертвые глаза ужаснымъ образомъ смотрѣли, мнѣ стало страшно, я замолчалъ; началъ оглядываться съ робостію; нѣчто ужасное вокругъ меня бродило; тихой лѣсъ приводилъ меня въ трепетъ; ни одинъ листокъ не двигался, ни одна птица не порхала, страшный трупъ лежалъ передо мною неподвижно; мучительныя, неописанныя чувства наполнили въ сію минуту мою душу; за нѣсколько часовъ засмѣялся бы я тому въ глаза, кто вздумалъ бы утверждать, что есть въ Природѣ созданіе хуже меня; но тутъ показалось мнѣ, что состояніе мое за нѣсколько часовъ было достойно зависти.
"Божіе правосудіе не приходило мнѣ въ голову, — но я не знаю, какое-то смутное воспоминаніе о петлѣ, эшафотѣ и казни одного убійцы, которую случилось мнѣ видѣть въ ребячествѣ. Мучительная, неизъяснимо горестная мысль, что съ этой самой минуты я не имѣлъ уже права на жизнь, преданную сѣкирѣ палача, невольно приводила меня въ содроганіе — болѣе ничего не помню; знаю только то, что я желалъ тогда воскресить убитаго. Я силился привести на память всѣ горести и нещастія, которыми отравилъ онъ прошедшую мою жизнь, но, странное дѣло! память моя была какъ будто мертвая; все то, что за минуту приводило меня въ бѣшенство, изъ нее изгладилось; я даже не понималъ, за какую вину застрѣлилъ этого нещастнаго человѣка!
Стукъ колесъ и хлопанье бича вывели меня изъ безпамятства: въ полуверстѣ проложена была проселочная дорога, надлежало подумать о безопасности; я побѣжалъ въ густоту лѣса, дорогою вспомнилъ, что убитый когда-то имѣлъ серебряныя часы: мнѣ нужны были деньги, чтобы добраться до границы; но какъ воротиться? опять увидѣть ужасный предметъ?….. Тутъ поразило меня воспоминаніе о вездѣсущіи Бога и мукахъ страшнаго ада!…. волосы на головѣ моей стали дыбомъ; стараюсь собраться съ духомъ…. иду…. ноги мои подгибаются….. я не обманулся, въ самомъ дѣлъ нашелъ часы и около талера денегъ въ маленькомъ зеленомъ кошелькѣ. Беру ихъ — кладу въ карманъ — хочу идти — останавливаюсь — думаю — не стыдъ и не робость меня удержали, но, вѣроятно, малый остатокъ еще неугасшей гордости — бросаю часы? беру нужное для меня количество денегъ и удаляюсь. Ты личный врагъ убитаго! говорилъ я самому себѣ; не хищникъ и не разбойникъ, которому нужны были одни только деньги.
«Я побѣжалъ во внутренность лѣса у который, безпрестанно сгущаясь, простирался къ сѣверу на нѣсколько Нѣмецкихъ миль, и наконецъ оканчивался у границы; до самаго полдня бѣжалъ я безъ отдыха. Внутренніе вопли моей совѣсти заглушены были страхомъ: я думалъ объ одной опасности; но по мѣрѣ того, какъ силы мои приходили въ разслабленіе, вопли сіи становились слышнѣе; грозное привидѣніе меня преслѣдовало; казалось, что внутренность моя терзаема была тысячею кинжаловъ: будущее приводило меня въ трепетѣ; оставалось выбирать — или влачить нещастное, подверженное непрерывному ожиданію смерти бытіе, или сдѣлать всему конецъ насильственнымъ самоубійствомъ, но я не имѣлъ рѣшимости наложила на себя руку; а жить на свѣтѣ, въ которомъ отвсюду грозили, мнѣ одни ужасы, казалось для меня нестерпимымъ. Волнуемый среди несомнѣнныхъ страданій жизни и вѣроятною казнію вѣчности, провелъ я нѣсколько часовъ въ такомъ положеніи, которому нѣтъ и бытъ не можетъ подобнаго, какого не испытало еще ни единое человѣческое созданіе.
Я продолжалъ идти, задумавшись, тихимъ шагомъ, надвинувъ на глаза шляпу, излучистою тропинкою, которая безпрестанно терялась между деревьями, и прямо вела во мрачную густоту лѣса… вдругъ загремѣлъ ужасный голосъ…. Стой! закричали мнѣ изъ кустарника.
Ожесточенный.
(Окончаніе.)Я содрогнулся, поднялъ глаза — вижу передъ собою огромнаго великана, вооруженнаго дубиною; съ калмыцкимъ, загорѣвшимъ отъ солнца лицемъ, съ косыми глазами, которыхъ сверкающіе бѣлки страшнымъ образомъ отличались отъ черной кожи; за поясомъ пистолетъ и длинный разбойничій ножъ: словомъ, страшилище! — Стой! повторило привидѣніе, и сильная рука меня удержала. Голосъ человѣческій привелъ бы меня въ трепетъ, но видъ разбойника возобновилъ въ сердцѣ моемъ смѣлость; я посмотрѣлъ ему въ глаза. Кто ты? спросилъ онъ суровымъ голосомъ. — Тебѣ подобный, отвѣчалъ я, когда наружность твоя необманчива. — „Здѣсь нѣтъ дороги! За чѣмъ зашелъ ты въ эту глушь?“ — Ты очень любопытенъ! — Незнакомецъ изумился, нѣсколько минутъ осматривалъ меня съ головы до ногъ; ты смѣлъ и грубъ какъ нищій, сказалъ онъ. — Можетъ быть! за нѣсколько часовъ я подлинно былъ нищимъ! — Онъ засмѣялся: едва ли и теперь ты лучше нищаго! — Гораздо хуже, отвѣчалъ я, и хотѣлъ удалиться. — „Не торопись! или боишься потерять минуту?“ — Я задумался; не знаю съ чего пришло мнѣ въ голову сказать: минуты дороги; жизнь коротка; но адскія наказанія вѣчны! — Онъ посмотрѣлъ на меня съ удивленіемъ: или я грубо ошибаюсь, сказалъ онъ, или ты сію же минуту сорвался съ висѣлицы!» — Дѣло возможное! до свиданія! — «Постой! воскликнулъ онъ, вынувъ изъ кожаной сумы небольшую склянку: твое здоровье!» Онъ выпилъ и подалъ мнѣ склянку. Я цѣлый день не съѣлъ ни куска хлѣба; мучился жаждою; боялся умереть съ голоду и усталости въ густотѣ лѣса; можно вообразить, съ какимъ удовольствіемъ я выпилъ вина; силы мои обновились; снова почувствовалъ я мужество, снова надежду и привязанность къ жизни; даже мнѣ показалось въ ту минуту, что я не имѣлъ причины почитать себя погибшимъ: таково было дѣйствіе напитка! Признаюсь, нѣкоторая тайная радость наполнила мою душу: наконецъ, подумалъ я, по многимъ напраснымъ исканіямъ, ты встрѣтилъ существо, которое во всемъ тебѣ подобно. — Незнакомецъ легъ на траву, я также.
Вино твое подкрѣпило меня, сказалъ я; намъ надобно познакомиться короче.
Онъ высѣкъ огня и закурилъ трубку.
«Давно ли отправляешь похвальное свое ремесло?»
Онъ посмотрѣлъ на меня пристально, что ты хочешь сказать?
«Я указалъ на ножъ. Часто ли онъ бывалъ въ дѣлъ?»
Кто ты? воскликнулъ онъ страшнымъ голосомъ, бросивъ свою трубку.
«Подобный тебѣ убійца — но еще ученикъ!»
Онъ успокоился, поднялъ трубку и началъ опять курить. Ты вѣрно не здѣшній! сказалъ онъ по нѣкоторомъ молчаніи: откуда ты?
«Я не имѣю отечества! прежде содержалъ я трактиръ въ Л**; ты знаешь Золотой вѣнецъ?» —
Какъ! воскликнулъ онъ съ нѣкоторымъ изступленіемъ, Христіанъ Блемеръ? Стрѣлокъ дичины? Ты?
«Я.»
О! я тебя знаю, Блемеръ! давно хотѣлось мнѣ съ тобою встрѣтиться. Такой человѣкъ? какъ ты, сокровище; ты будешь намъ очень полезенъ!
«Полезенъ? на что и кому?»
Слава твоя гремитъ по всей провинціи! Ты имѣешь непріятелей; съ тобою жестоко поступили, Блемеръ; тебя ограбили, довели до отчаянія: дѣло безбожное, неслыханное! — Онъ горячился. — Застрѣлить двухъ кабановъ — подлинно преступленіе! И за такую бездѣлицу мучить человѣка въ смирительномъ домѣ, засадить его на три года въ крѣпость, разорить въ конецъ, отправить по миру съ сумою! Ахъ, Блемеръ! они считаютъ людей, дешевлѣ зайцевъ! для нихъ погубить человѣка такъ же легко, какъ застрѣлить куропатку. И ты это вынесъ, Блемеръ? —
«Можно ли мнѣ было перемѣнить свой жребій?»
Объ этомъ подумаемъ. Скажи мнѣ? куда ты идешь и на что рѣшился?
"Я разсказалъ ему свою исторію; и не успѣлъ еще кончить, какъ онъ вскочилъ, беретъ меня за руку и тащитъ за собою. Пойдемъ, я укажу тебѣ дорогу, Блемеръ! Теперь мы неразлучны.
«Куда ты меня ведешь?»
Не спрашивай и слѣдуй за мною!
Мы шли впередъ; не говорили ни слова. Дикой лѣсъ часъ отъ часу становился гуще и непроходимѣе. Вѣтьви деревъ хлестали меня по лицу. Съ трудомъ продирались мы черезъ кустарникъ. Товарищъ мой засвисталъ. Я содрогнулся — мы стояли на краю пропасти; черезъ минуту во глубинъ ея послышался другой свистокъ; выставилась лѣстница; мой спутникъ первый сошелъ внизъ. Дожидайся меня, сказалъ онъ, надобно привязать собаку; она тебя разорветъ. Онъ скрылся.
"Я остался одинъ; видѣлъ передъ собою пропасть; зналъ, что я одинъ; чувствовалъ неосмотрительность моего спутника; стоило рѣшиться, вытащить лѣстницу — и я свободенъ, и могъ спасти себя бѣгствомъ: все это, скажу откровенно, представилось моему разсудку; я съ содроганіемъ смотрѣлъ во глубину пучины, которая готова была поглотить меня, и невозвратно; темное воспоминаніе о пропастяхъ ада, изъ которыхъ нѣтъ уже избавленія, поразило меня; я содрогался, помышляя о той ужасной дорогѣ, къ которой привелъ меня таинственный жребій; единое бѣгство, и самое скорое бѣгство могло еще быть моимъ спасеніемъ — и я уже рѣшился; я простиралъ уже къ лѣстницѣ руку; вдругъ зазвучало въ моихъ ушахъ — казалось, посмѣяніе ада меня оглушило — ты убійца! вселенная для тебя закрыта! и рука моя опустилась. Всему конецъ; время раскаянія миновалось; мое убійство лежало передо мной какъ страшный утесъ, которымъ возвратный путь загражденъ былъ для меня навѣки; черезъ минуту послышался голосъ моего спутника: меня звали; я опустился въ пропасть; лѣстницу приняли; всѣ для меня рѣшилось!
"Я увидѣлъ себя на площадкѣ, довольно пространной; нѣсколько хижинъ мелькали передъ глазами моими въ сумракѣ. Осьмнадцать или двадцать человѣкъ сидѣли вокругъ огня. Мой спутникъ подходитъ къ нимъ; товарищи! говоритъ онъ, этотъ человѣкъ — Христіанъ Блемеръ,
"Блемеръ! воскликнуло множество голосовъ; въ минуту вся шайка — мущинъ и женщины — окружила меня! Сказать ли? Радость была непритворная; удовольствіе, довѣренность, самое уваженіе изобразились на лицахъ; одинъ пожималъ мою руку, другой дергалъ меня за платье; казалось, что всѣ они встрѣчали стариннаго друга, возвратившагося изъ дальняго путешествія. Обѣдъ только начинался, когда я пришелъ; опять садятся вокругъ огня, уступаютъ мнѣ почетное мѣсто, пить за мое здоровье, другъ передъ другомъ стараются оказывать мнѣ отличное вниманіе. Обѣдъ составленъ былъ изъ лучшей всякаго разбора дичины; лучшее вино безпрестанно пѣнилось въ стаканахъ; казалось, что истинное согласіе и удовольствіе одушевляли общество.
"Меня посадили между двумя женщинами. Я думалъ найти отвратительныхъ тварей, и удивился чрезвычайно, увидя передъ собою красавицъ, какихъ никогда еще не имѣлъ случая видѣть въ обществѣ человѣческомъ. Одна изъ нихъ, старшая, именемъ Маргарета? была красивѣе лицемъ, но слишкомъ безстыдна въ обхожденіи. Другая, Амалія, казалась тихою, задумчивою, имѣла блѣдное лице, томные глаза; менѣе ослѣпляла, но болѣе нравилась, нежели подруга ея, которая съ перваго взгляду произвела во мнѣ сильное отвращеніе.
"Видишь ли, Блемеръ, какую благословенную жизнь ведемъ мы въ этой глуши? — сказалъ мнѣ мой спутникъ — и всякой день бываетъ то же, что ныньче! Не правда ли, товарищи? —
Правда! правда! загремѣло со всѣхъ сторонъ.
"Хочешь ли войти въ наше братство? хочешь ли быть нашимъ начальникомъ? Ударимъ по рукамъ. Согласны ли вы, товарищи?
Согласны! воскликнуло двадцать голосовъ.
Голова моя пылала, разсудокъ былъ помраченъ, вино и чувственность разгорячили мою кровь. Вселенная отвергала меня, какъ зараженнаго язвою — здѣсь находилъ я убѣжище, уваженіе, довольство. На что бы я ни рѣшился, вездѣ представлялась мнѣ одна смерть, но здѣсь по крайней мѣрѣ представлялась мнѣ возможность не даромъ разстаться съ жизнію. Натура наградила меня сложеніемъ пылкимъ, а женщины показывали ко мнѣ отвращеніе; здѣсь, напротивъ, ожидали меня и благосклонность и удовольствіе. Словомъ, я колебался не долго. Вотъ вамъ рука моя, товарищи! воскликнулъ я, выступивъ на средину, я вашъ; но требую, чтобы вы уступили мнѣ Амалію. — Договоръ заключенъ, и я объявленъ разбойничьимъ атаманомъ. —
Опустимъ покровъ на слѣдствія: отвратительное и ужасное не можетъ быть полезно для читателя. Натурально, что нещастный, который обстоятельствами; и характеромъ низвергнутъ, въ такую глубокую пропасть, долженъ наконецъ позволить себѣ все то, что возмущаетъ человѣческое сердце; но онъ — какъ послѣ признавался подъ пыткою — не осквернилъ себя вторичнымъ убійствомъ.
Имя Христіанъ Блемеръ загремѣло въ провинціи; дороги сдѣлались опасны для путешественника; днемъ разбивали прохожихъ, по ночамъ грабили деревни; окрестности приведены были въ ужасъ. Правительство обѣщало знатную сумму денегъ за голову атамана; его искали, но онъ имѣлъ искуство обманывать разсыльщиковъ; а суевѣрные поселяне боялись наложить на него руку: онъ другъ Сатанѣ! говорили они, творя молтиву.
Прошло болѣе году. Блемеръ начиналъ уже почитать состояніе свое несноснымъ; ни одна изъ блестящихъ, плѣнившихъ его въ первую минуту надеждъ не была исполнена; онъ съ трепетомъ замѣчалъ погибельную свою ошибку. Голодъ и недостатокъ заступили мѣсто обѣщаннаго изобилія; не рѣдко бывалъ онъ принужденъ бросаться на ножъ для одного куска хлѣба, которымъ едва избавлялъ себя отъ голодной смерти. Призракъ согласія и братства изчезъ: зависть, подозрѣніе, ревность свирѣпствовали въ вертепѣ убійцъ и грабителей! Предателю его были обѣщаны деньги, или, естьли онъ одинъ изъ разбойниковъ, пощада — страшное искушеніе для изверговъ! Нещастный видѣлъ свою опасность: вѣрность злодѣевъ, которые не знали ни человѣчества, ни Бога, была весьма ненадежною подпорою жизни его, и съ этой минуты не могъ онъ уже спать; мучительный ужасъ гнѣздился въ его сердцѣ; подозрѣніе, какъ грозная тѣнь влачилось за, нимъ и стенало; оно преслѣдовало его во глубину лѣса; мучило, когда онъ бодрствовалъ; носилось надъ нимъ, когда онъ въ жару и безсоннице метался по своей постелѣ; пугало страшными видѣніями, когда утомленные глаза его на минуту смыкались, уснувшая совѣсть опять возникла; эхидна раскаянія точила его сердце; прежняя ненависть къ людямъ, болѣзнь ожесточонной души, изчезла; мѣсто ея заступило горькое, отчаянное отвращеніе къ самому себѣ; нещастный прощалъ натурѣ, прощалъ человѣчеству, одного себя почиталъ онъ ужаснымъ — одного себя достойнымъ проклятія.
Сила порока уже истощилась, и Блемеръ здравымъ разсудкомъ своимъ постигнулъ горестное свое ослѣпленіе. Ахъ! онъ чувствовалъ, какъ страшно былъ униженъ. Тихое уныніе заступило въ душѣ его мѣсто прежняго изступленнаго отчаянія; обливаясь слезами, призывалъ онъ протекшую жизнь свою; онъ чувствовалъ, что могъ бы отвратить отъ себя ужасный свой жребій и выбрать иную дорогу; онъ началъ надѣяться, что не было еще запрещено ему возвратиться въ общество добродѣтельныхъ, и внутренній голосъ увѣрялъ его, что онъ имѣлъ еще способность съ ними сравниться. Можно сказать, что на высочайшей степени своей испорченности былъ онъ гораздо ближе къ добру, нежели за двѣ минуты до перваго своего преступленія.
Загорѣлась семилѣтняя война; солдаты были нужны и всѣхъ охотно записывали въ рекруты — обстоятельство, которое нещастный хотѣлъ употребить въ свою пользу. Вотъ его письмо, которое написалъ онъ къ владѣтельному своему Князю, и которое прилагаемъ здѣсь въ извлеченіи.
"Естьли не будетъ унизительно для Государя взглянуть на бѣднаго, отверженнаго цѣлымъ міромъ злодѣя; естьли не оскорбительно для слуха его молитва преступника: то Ваша Свѣтлость удостоитъ меня вниманія. Я убійца и грабитель; законъ осудилъ меня на смерть и правосудіе требуетъ моей казни — я добровольно готовъ предать ему свою голову; падаю съ неслыханною прозьбою къ ногамъ Вашей Свѣтлости; я не жалѣю о жизни; смерть не приводитъ меня въ трепетъ; но умереть, не живши ни минуты, вотъ жребій, который меня ужасаетъ! Ахъ! я хочу загладить прошедшее; хочу примириться съ тѣмъ обществомъ, которое такъ долго оскорблялъ въ своемъ ослѣпленіи; казнь моя будетъ примѣромъ для многихъ, но можетъ ли она загладить хотя единое злодѣйство преступника? Я ненавижу порокъ, и съ пламеннымъ нетерпѣніемъ призываю къ себѣ погибшую мою невинность, потерянную мою добродѣтель. Я доказалъ, что имѣю способность вредить отечеству; надѣюсь, что имѣю способность и быть для него полезнымъ!
"Чувствую, что требую необычайнаго. Жизнь моя предана проклятію; я не имѣю права предлагать условій правосудію. Но я еще не въ цѣпяхъ и не въ темницѣ; но я свободенъ. — не робость понудила меня прибѣгнуть къ милосердію Государя!
"Такъ, я требую милосердія у милосердія — не смѣю сказать, правосудія, но мнѣ позволено напомнить судіямъ моимъ, что я преступникъ съ той самой минуты, какъ приговоръ ихъ на вѣки лишилъ меня чести. Ахъ! я не требовалъ бы теперь пощады, когда бы въ то время поступлено было со мною справедливѣе и не было забыто человѣчества.
«И не ужели милосердіе не можетъ на время замѣнить правосудія? О Государь! естьли отъ васъ зависитъ смягчить суровость закона: то дайте мнѣ жизнь, и каждая минута ея будетъ посвящена благодарности, каждая минута ея будетъ употреблена на то, чтобы загладить прошедшее. Смѣю васъ умолять, объявите мнѣ волю свою черезъ публичные листы; полагаясь на обѣщаніе моего Государя, явлюсь немедленно въ его столицѣ. Но естьли опредѣлите вы иначе, то правосудіе пускай исполняетъ свое дѣло; а я принужденъ буду остаться при своемъ!»
На прозьбу сію не послѣдовало никакого отвѣта; другая и третья (въ которыхъ проситель требовалъ, чтобы его приняли рядовымъ въ какой нибудь армейскій полкъ) оставлены также безъ вниманія; надежда получить прощеніе исчезла; Блемеръ рѣшился бѣжать за границу, записаться въ службу Прусскаго Короля, и съ честію кончить жизнь свою на полѣ сраженія.
Ему удалось обмануть своихъ товарищей: онъ скрылся; граница была недалеко. Блемеръ приходитъ въ маленькой городокъ, въ которомъ располагается ночевать, надѣясь на другой же день перейти въ Прускія владѣнія. По нещастію за недѣлю до его прихода, обнародованъ былъ новый указъ о строгомъ обыскѣ проѣзжихъ: владѣтельный Князь имѣлъ участіе въ войнѣ, и такая предосторожность была необходима. Смотритель заставы сидѣлъ у воротъ въ ту самую минуту, когда въѣзжалъ въ нихъ Блемеръ. Одежда его была необыкновенная; наружность имѣла нѣчто ужасное и дикое. Худая кляча, на которой онъ сидѣлъ, едва передвигала ноги, и страннымъ образомъ противурѣчила физіономіи сѣдока, запечатлѣнной многоразличными, свирѣпыми страстями. Смотритель изумился; онъ посѣдѣлъ въ своей должности; сороколѣтняя опытность научила его съ перваго взгляду отличать бродягу отъ честнаго человѣка. И здѣсь не обманулся орлиный взоръ сего наблюдателя. Онъ опустилъ Шлагбауамъ, подошелъ къ проѣзжему, схватилъ за поводъ его лошадь, и требовалъ паспорта. Блемеръ, въ самомъ дѣлѣ, имѣлъ въ запасъ паспортовъ, который достался ему съ пожитками какого-то ограбленнаго купца; отдалъ его; но опытный смотритель не удовольствовался: онъ вѣрилъ глазамъ своимъ болѣе, нежели бумагѣ, и Блемеръ принужденъ былъ слѣдовать за нимъ къ дому Градоначальника. Осмотрѣли паспортъ, нашли, что онъ годенъ. По нещастію Градоначаьникъ, страстный охотникъ до новостей, любилъ за бутылкою вина поговорить о политическихъ произшествіяхъ; проѣзжій, по свидѣтельству паспорта, недавно оставилъ то мѣсто, на которомъ происходили главныя военныя дѣйствія; надѣясь услышать что нибудь важное, велѣлъ онъ Секретарю своему пригласить Блемера на стаканъ пуншу.
Блемеръ стоялъ на улицѣ, у самыхъ воротъ, и дожидался своего отпуска; собралось множество праздныхъ людей, шептали, указывали пальцами то на него, то на худую клячу; она была краденая; Блемеръ вообразилъ, что ее узнали по примѣтамъ, описаннымъ въ публикаціяхъ; неожиданное приглашеніе Градоначальнпка подтвердило его догадку; онъ вздумалъ, что хотѣли его уловить хитростію и взять живаго; робкая совѣсть заслѣпила въ немъ разсудокъ; онъ колетъ шпорами свою лошадь и скачетъ, не давши никакого отвѣта. Все взбунтовалось. Мошенникъ! воскликнуло множество голосовъ; всѣ кинулись за нимъ въ погоню; онъ мчится во весь опорѣ; спасеніе близко, они отстали далеко — но грозная, невидимая рука надъ нимъ отяготѣла; жребій его совершился — онъ заскакалъ въ тупой переулокъ и принужденъ поворотить назадъ! Улица заперта — всѣ жители маленькаго городка приведены въ смятеніе — все, что имѣло ноги, сбѣжалось: надлежало пробиваться силою — Блемеръ показываетъ пистолетъ. — Прочь! восклицаетъ опъ, первому, кто осмѣлится ко мнѣ прикоснуться, разобью голову въ дребезги! — Все безмолвно — всѣ неподвижны! — одинъ смѣльчакъ бросается на него сзади — пистолетъ падаетъ — обезоруженный Блемеръ схваченъ и съ торжествомъ представленъ къ начальнику города.
Кто ты? спросилъ его Судья.
«Прошу васъ покорно быть учтивѣе, милостивый Государь! я не намѣренъ отвѣчать на грубые вопросы.»
Кто вы?
«Это вамъ извѣстно: паспортъ мой у васъ въ рукахъ! Я объѣздилъ всю Германію, и ни въ одномъ городѣ не попадались мнѣ такіе безстыдно-грубые люди!»
Но ваше бѣгство подозрительно! что принудило васъ бѣжать?
«Неоносное нахальство здѣшнихъ жителей.»
Но вы грозили стрѣлять по нимъ изъ пистолета.
«Осмотрите мой пистолетъ: вы увидите, что онъ не заряженъ.»
Для чегожь имѣете при себѣ запрещенное оружіе?
«Государь мой! я путешественникъ! Везу дорогія вещи; здѣшнія дороги опасны для проѣзжихъ; говорятъ о разбойникахъ.»
Смѣлые отвѣты не могутъ служить для васъ оправданіемъ. Даю вамъ время до завтрашняго утра; надѣюсь, что вы откроете мнѣ истинну.
«Я вѣрно останусь при томъ, что объявилъ вамъ ныньче!»
Отведите его въ башню.
«Въ башню, милостивый Государь? Вспомните, что я не преступникъ, что я потребую удовольствія.»
И получите его, какъ скоро будете оправданы.
Блемера посадили въ башню. На другой день Градоначальникъ, разсудивъ, что путешественникъ подлинно могъ быть невиненъ, и что приличнѣе обходиться съ нимъ кротко, нежели оскорблять его повелительнымъ тономъ и грубыми допросами, собралъ присяжныхъ и приказалъ привести въ себѣ колодника.
Государь мой! прошу васъ меня извинить; чувствую, что вчерашнее обхожденіе мое съ вами было грубо.
«Извиняю васъ отъ всего сердца!» —
Законы наши строги, а вчерашнее произшествіе сдѣлалось гласно. Безъ явнаго нарушенія должности моей, не могу возвратить вамъ свободы. Наружность васъ обвиняетъ; прошу васъ, найдите какое нибудь средство оправдаться.
«Я не имѣю никакого!»
И такъ я принужденъ донести объ васъ Начальству и ждать отъ него разрѣшенія. До тѣхъ поръ будете вы содержаны подъ строгимъ присмотромъ.
«А потомъ?»
Потомъ? что будетъ, не знаю; васъ могутъ прогнать за границу какъ бродягу; могутъ завербовать въ солдаты; случится и хуже.
Блемеръ замолчалъ. Ужасная борьба. происходила въ его сердцѣ. Государь мой! сказалъ онъ, приступивъ съ рѣшительнымъ видомъ къ Градоначальнику: могу ли переговорить съ вами наединѣ? —
Всѣ вышли.
Чего вы требуете?
«Вчерашнее обхожденіе ваше никогда не извлекло бы изъ меня признанія — насиліе меня не ужасаетъ. Но теперь душа моя растрогана вашею кротостію: вы поселили въ ней почтеніе, довѣренность, надежду. Я не обманываюсь: я нахожу въ васъ честнаго, великодушнаго человѣка!»
Обѣяснитесь!
«Я вижу, что вы благородный, великодушный человѣкъ; давно желалъ я найти подобнаго — дайте мнѣ правую свою руку!»
Что это значитъ?
«Я вижу на головъ вашей почтенные сѣдины; вы знаете свѣтъ, вы знаете людей, вы испытали нещастіе — не правду ли я сказалъ? — и нещастіе не сдѣлало васъ жестокосерднѣе!»
Государь мой! ваши слова для меня загадка.
«Вамъ остается одинъ только шагъ до гроба! Скоро — скоро будете искать милосердія у престола Божія: не откажите же въ милосердіи нещастному! — Имѣете ли какое нибудь предчувствіе? Можете ли угадать, кто говоритъ съ вами въ эту минуту?»
Что это значитъ? вы приводите меня въ ужасъ!
«Вижу, что вы ничего не угадываете. Ахъ! умоляю васъ; будьте моимъ защитникомъ! опишите своему Государю, какъ вы нашли меня; скажите ему, что я самъ, изъ доброй воли, сдѣлался своимъ предателемъ — скажите, что Богъ помилуетъ его нѣкогда на судѣ Своемъ, естьли теперь не будетъ онъ неумолимымъ — вступитесь за меня, старый человѣкъ, и потомъ окропите письмо свое слезами: я Христіанъ Блемеръ!» —
Онъ кончилъ жизнь на эшафотѣ. — Но читатель, не ужели этотъ нещастный ни когда не могъ возвратиться къ добродѣтели?