И враги человеку — домашние его.Истина несомненная.
Я быстро шел по морскому берегу. Плотный песок воздушно хрустел под ногами, и тонко шелестел с каждым шагом.
Утреннее Солнце ярко светило. Ночью была гроза, и воздух был полон особенной свежести. Я был счастлив в этом жарком месяце Июле. Свобода. Юг Франции. Жиронда. Soulac-sur-Mer. Я шел — уходил, из дома, где мне было хорошо, чтоб через час вернуться в этот дом, где мне хорошо. Где меня любят, где меня понимают, где меня не обманывают. Где никто не пользуется мной как орудием, как вещью. Никто не схватит меня. Не заставит меня идти, куда идти мне не хочется. Не бросит в яму.
А если б это было так?
Я вздрогнул. Почему эти мысли, столь непохожие на всё, что кругом, пришли мне сейчас в голову? А! Мне кажется, я знаю почему. В воздухе есть злое колдовство. По мере того, как я уходил, воздух перестал мне казаться освежительным. По всему побережью, через определенные промежутки, были разбросаны длинные, спутанные, морские водоросли, с пряным, прелым запахом. Ночью была гроза и буря на Море. И это ночной Океан, разметав свои водные громады, набросал на прибрежный песок скомканные кучи морских водорослей. Точно великая битва прошла. Вот они лежат, бывшие там в воде такими красивыми, похожие там в воде на исполинские орхидеи, а теперь хрящевидные, ноздреватые, противные стебли, сломанные, спутанные, мертвые. И дух от них — капустный, затхлый. Вырвала их возмущенная волна из собственного их царства, и вот, вместо красоты — безобразие, вместо плавучей зыбкой жизни — лежачее разложение. Тут — лишь нового ждать прилива, или твердого касания рук человеческих, чтобы воздух снова стал свежительным, и песчаное прибрежье — свободным от наносов.
Вот этот малый стебель — он совсем как зеленая орхидея. И он тоже мертвый? И он тоже гниет и будет гнить с гнилыми? Мне вдруг сделалось так жаль, так жаль этого стебля. И так далеко, далеко унеслась моя мысль. В недавнее прошлое. К иному Океану — к страшным морям суши, что зовется Маньчжурия, и усеяна кучами, выбросками Ночного Океана. И там, в одной из бесчисленных этих куч, — он, мой товарищ, Леонид***, с которым я провел детство и юность, и который лежит на чужбине в кровавой гнилости. Вырвали, взяли, умчали, сломали, лежи. Человек, в котором был ум и сердце, и который думал, что идет на великую войну, был втянут в огромное позорное побоище. Бесславное избиение.
И однако он был смелым. Безымянный, славное имя унес он в могилу. Как сказано: —
Бравыми, бравыми были солдаты, которые жили в бою и жизнь пронесли через битву, |
Так говорит Американский бард Уольт Уитман в книге своей «Побеги Травы». Он был братом милосердия в великую Американскую войну и близко видел её ужасы. Смотря через призму минувших лет, он так говорит о старых снах бранных дней:
В Полночь я сплю и мне снятся лица, тревожные лица, |
Огромная равнина, по которой шли тысячи. И не дошли ни до чего. Лишь до смерти и уродства. Ненужной смерти, напрасного уродства. Зачем? Почему? Кто виноват? Зачем убили тысячи этих людей, и моего друга среди них? Почему убийцы не испытывают раскаяния?
В картине, которая снится через годы и годы Американскому поэту, есть смысл, жестокий, трагический, но смысл. Этими жертвами куплена свобода великого народа, вольность целой расы.
А здесь? |
Уитман видит еще иную картину. Строка лунно поют:
Взгляни, прекрасный Месяц, и облей |
Уитман был сторонник этой освободительной войны. Он знал, что это великая освободительная война. Не бойня, придуманная несколькими лицами в корыстных интересах. И когда война свершилась, и враг, долженствовавший быть побежденным, был побежден, ему, победившему, легко было произнести слово примирения, для которого он нашел глубокий тон взволнованной и просветленной души. Была уместна вражда, — было красиво примиренье. Между двумя человеками встало недоразумение, оно развеялось, и снова человек видит человека.
Слово надо всем прекрасное как Небо. |
Отчего же я лишен этой великой радости примиренья? И кто мой враг? Тот, который был моим врагом во время войны, не возбуждает во мне ни дружбы, ни вражды. Он был чужой, и остался чужой. Я никогда не хотел с ним биться. К битве меня принудили, и вот, когда она окончилась, я вижу, что несмотря на все свои ужасы, эта битва была миражем, она была и не была, она была чем-то внешним, и, изуродовав мое тело, не коснулась моей души, не приблизила меня к тому, с кем я бился, и не отодвинула меня от него. Кошмар. Враг мой не есть мой враг. Враг мой есть тот, кто толкал меня на врага, что не был врагом. И он остался моим врагом. И он ужасен тем, что он мой домашний враг. Он схватил меня, как вещь, оторвал меня ото всего, что мне дорого, изуродовал меня, лишил меня счастливых дней, дорогих людей у меня украл. И вот он теперь со мной рядом в нашем общем доме. И у него веселое лицо. И он ни в чём не раскаявается.
Почему же убийца, совершивший убийство, не испытывает раскаяния?
Вражда некрасивое и тяжелое чувство. Пусть тот, кто виновен, сознает свою вину — и тогда начнется новая жизнь. До тех пор — невозможно.
Пусть тот, кто виновен, сознает свою вину. Жить с враждою нельзя в одном доме. Земля и Небо кричат о том, чтобы кончилась великая вражда великого народа, измученного, истерзанного, изнемогшего под бременем великой вражды.
Беркендаль.
1908. 13 марта.