Падающие звёзды (Мамин-Сибиряк)/XXI/ДО
Бургардтъ опомнился только на желѣзной дорогѣ, когда поѣздъ подходилъ къ Павловску, и съ удивленіемъ посмотрѣлъ на сидѣвшую противъ него Бачульскую.
— Куда мы ѣдемъ, Марина Игнатьевна?
— Сейчасъ Павловскъ…
— А гдѣ другіе?
— Васяткинъ съ Шурой на музыкѣ, а Ольга Спиридоновна и миссъ Мортонъ уѣхали съ Красавинымъ къ нему на дачу. Они поѣхали въ коляскѣ прямо паркомъ и тоже будутъ на музыкѣ.
— Ахъ, да, припомнилъ… Они поѣхали пить кофе, а Красавинъ хочетъ похвастаться своей дачей. Понимаю…
Спускались лѣтнія сумерки и, благодаря тучамъ, обложившимъ все небо, дѣлалось темно. Въ воздухѣ чувствовалась пріятная свѣжесть, и Бургардтъ съ удовольствіемъ смотрѣлъ на мелькавшую зеленую сѣтку деревьевъ. Грохотъ поѣзда и свистокъ паровоза въ этомъ зеленомъ живомъ корридорѣ отдавались особенно рѣзко. На платформѣ была настоящая давка, какъ всегда въ праздники, когда на музыку приливала шальная волна спеціально скаковой публики. Стоявшій надъ этой толпой гулъ совершенно заглушалъ оркестръ, который сегодня по случаю ненастной погоды игралъ не на открытой эстрадѣ въ саду, а въ залѣ. Послѣднее очень огорчало Бургардта.
— А мы отправимся въ паркъ, — предложила Бачульская, пользуясь настроеніемъ своего кавалера. — Я ужасно люблю Павловскій паркъ… Наша публика, по моему мнѣнію, не умѣетъ его цѣнить. А къ одиннадцати часамъ мы вернемся на музыку…
— Чтоже, отлично… какъ-то устало согласился Бургардтъ, отдаваясь въ распоряженіе своей дамы. — Да, очень хорошо.
Они едва протолкались сквозь толпу въ садъ, прошли мостикъ, соединяющій территорію собственно вокзала съ паркомъ, и какъ-то особенно торопливо зашагали по аллеѣ, гдѣ такъ красиво росли столѣтніе дубы.
— Какъ хорошо… вслухъ думала Бачульская, крѣпко опираясь на руку Бургардта. — Егорушка, вы любите хмурое ночное небо? А я очень люблю… Въ немъ чувствуется что-то такое серьезное, какая-то скрытая грусть, точно вся природа задумывается и недовольна сама собой.
— А куда дѣвался Сахановъ? — совсѣмь некстати спрашивалъ Бургардтъ, не слушавшій своей спутницы.
— Бѣдняжка сбѣжалъ… Красавинъ не пригласилъ его обѣдать.
— Да? Какъ жалъ, что я этого не зналъ, а то и я тоже уѣхалъ бы… Это — свинство. Такъ нельзя поступать съ порядочными людьми…
Бургардтъ вдругъ разсердился, а потомъ вспомнилъ свой разговоръ съ Шипидинымъ и сказалъ:
— Этотъ Красавинъ просто психопатъ… Давеча Шипидинъ разсказывалъ мнѣ удивительную сцену. Представьте себѣ, нашъ меценатъ чуть руки у него не цѣловалъ и въ чемъ-то каялся со слезами на глазахъ. Милый Григорій Максимычъ едва отъ него вырвался. Красавинъ вызывалъ его — знаете, зачѣмъ? — чтобы поговорить о смерти и загробной жизни. Жаль, что мнѣ некогда было подробно разспросить обо всемъ… И тутъ-же скачки, кофе съ дамами…
Спохватившись, Бургардтъ прибавилъ уже другимъ тономъ:
— Гмъ… А знаете, вѣдь это некрасивая вещь, что Ольга Спиридоновна повезла миссъ Мортонъ къ Красавину. Какъ вы думаете?
— Ничего особеннаго, Егорушка… У Красавина вѣдь всѣ бываютъ, и миссъ Мортонъ поѣхала не одна.
— Да, конечно… А все-таки не хорошо. Не отправиться-ли и намъ туда, а? Вотъ сдѣлали-бы пріятный сюрпризъ…
— Они скоро будутъ всѣ на музыкѣ, Егорушка.
— Я пошутилъ…
Онъ взялъ ея маленькую руку и крѣпко пожалъ. Они шли черезъ лугъ къ Славянкѣ, гдѣ около дворца былъ такой крутой спускъ, но не перешли мостика, а повернули въ нижнюю аллею на-лѣво, которая вытянулась луговымъ берегомъ. Тучи, казалось, спускались все ниже. Отъ освѣженной давешнимъ дождемъ травы поднимался тяжелый ароматъ, песокъ на дорожкахъ былъ пропитанъ влагой и не слышно было шаговъ. Она вела его все дальше, прижимаясь къ нему своимъ тѣломъ, счастливая каждымъ дыханіемъ. О, сейчасъ онъ принадлежитъ только ей одной…
— Что вы сегодня такой странный, Егорушка? — спрашивала она, когда они начали подниматься въ гору, — Вы давеча за обѣдомъ чего-то не досказали и обѣщали разсказать потомъ…
— Я? Ахъ, да.. Право, не знаю, сумѣю-ли я вамъ объяснить то, что сейчасъ чувствую. Я смотрѣлъ на Ольгу Спиридоновну, и мнѣ показалось, что мнѣ никогда не сдѣлать ея портрета, т. е. такого портрета, о которомъ я думалъ. Согласитесь: вѣдь это ужасно… Меня это мучитъ и убиваетъ. Понимаете: конченый человѣкъ, какъ говоритъ Сахановъ.
Она принялась его успокаивать, какъ успокаиваютъ капризничающаго ребенка. Всѣ истинные художники переживаютъ муки творчества, и только одна бездарность всегда довольна сама собой. Затѣмъ, если допустить, что работа, дѣйствительно, не удастся, то и это ничего не доказываетъ. Во первыхъ, у каждаго художника могутъ быть неудачи, а во-вторыхъ — самъ онъ въ этомъ случаѣ слишкомъ пристрастный судья.
— Нѣтъ, нѣтъ, все это не то, Марина Игнатьевна, — упавшимъ голосомъ возражалъ онъ, какъ возражаютъ только изъ вѣжливости. — Я просто не умѣю вамъ объяснить, что сейчасъ переживаю… Конечно, одна неудача еще ничего не доказываетъ… да… Но, сидя на скачкахъ, я мысленно провѣрилъ всѣ свои послѣднія работы и убѣдился, что паденіе шло вполнѣ послѣдовательно.
Она все-таки ничего не понимала. Они уже вышли на широкую аллею, которая вела къ дому главнаго парковаго лѣсничаго. Было уже совсѣмъ темно. Впереди высились сосны и ели, и отъ нихъ тянуло смолистымъ ароматомъ.
— Не правда-ли, какъ хорошо? — шептала Бачульская. Онъ взялъ ея руку и хотѣлъ поцѣловать, но она выдернула ее и прошептала:
— Ахъ, не нужно… Зачѣмъ? Вѣдь все равно, вы не любите меня… Я для васъ не женщина, а другъ. Я послѣднимъ горжусь… Знаете, что я вамъ скажу, Егорушка… Сядемте вотъ на эту скамейку и поговоримте, какъ друзья.
Онъ повиновался. Въ лѣсу было такъ хорошо. Облака тянулись такъ низко, точно задѣвали за верхушки лѣса. А тамъ внизу, гдѣ неслышно катилась мутная Славянка, тихо поднимался бѣлый туманъ.
— Говорите… — замѣтилъ Бургардтъ, раскуривая папиросу.
— Да, да… — торопливо подхватила она. — Я такъ рада за васъ, Егорушка. И знаете: чему? Наконецъ, вы нашли женщину, которая вамъ нравится… Вы знаете, о комъ я говорю. Да, это имѣетъ громадное значеніе. Вы воскреснете душой, Егорушка… Даже если бы это была неудачная любовь — и то хорошо. Вѣдь важно не то, чтобы васъ любили, а чтобы вы любили…
— Ну, съ этимъ я не совсѣмъ согласенъ…
— Нѣтъ, это такъ… Взаимное чувство — это миѳъ. Объ этомъ только въ книгахъ пишутъ, да мы на сценѣ разыгрываемъ. И чѣмъ меньше человѣка любятъ — тѣмъ больше онъ любитъ. Это вѣрно… Счастливой любви поэтому и не можетъ быть, и которая нибудь сторона должна непремѣнно страдать. Я не желаю вамъ зла, но была бы рада, если бы вы пережили еще разъ муки неудовлетворенной любви и встряхнулись. Въ вашей профессіи это необходимо…
— Какая вы бываете умненькая, — проговорилъ Бургардтъ и хотѣлъ обнять ее.
— Нѣтъ, нѣтъ… Ради Бога, не дѣлайте этого! — испугалась она.
— Виноватъ…
Наступило неловкое молчаніе. Они шли мимо домика лѣсничаго, гдѣ по лѣвой сторонѣ дороги росли такія высокія сосны. Потомъ началась темная аллея изъ елей. Бачульская выбрала скамеечку и сказала:
— Отдохнемте здѣсь… Я устала.
Онъ чертилъ палкой на пескѣ какія-то кабалистическія фигуры и продолжалъ молчать. Она точно чувствовала его невеселыя мысли и не мѣшала ему думать. Кругомъ было такъ хорошо, точно въ дѣтской сказкѣ. Деревья принимали такія причудливыя очертанія, и фантазія готова была населить это зеленое царство своими созданіями. Работѣ воображенія помогала стоявшая кругомъ мертвая тишина. Да, вотъ именно въ такомъ лѣсу живутъ русалки, подстерегаютъ неосторожнаго путника, котораго заманиваютъ своимъ смѣхомъ въ глухую лѣсную чащу и защекачиваютъ на-смерть… А лѣсъ все молчитъ, какъ заколдованный какой-то неразгаданной тайной.
Когда Бачульская взяла Бургардта за руку, онъ вздрогнулъ, какъ неосторожно разбуженный человѣкъ.
— Егорушка, я хотѣла вамъ предложить одну вещь… Мнѣ немножко неловко, но я думаю, что это принесетъ вамъ пользу… Видите-ли, я понимаю, что вы стѣсняетесь открыто ухаживать за этой англичанкой… да? И ваше общественное положеніе, и вашъ возрастъ до извѣстной степени дѣлаютъ неудобнымъ то, что позволяется молодымъ людямъ… Взятъ ее натурщицей, я понимаю, вы сами не согласитесь, чтобы сохранить иллюзія… да? Вы вѣдь сейчасъ именно объ этомъ думали.. Одна Ольга Спиридоновна чего стоитъ. Я ее очень люблю, но у нея языкъ, какъ набатный колоколъ…
Бургардтъ вскочилъ и заговорилъ, быстро роняя слова:
— Марина Игнатьевна, ради Бога, не доканчивайте… Я понимаю, что вы хотите сказать, цѣню вашу доброту, но никогда не соглашусь навязать вамъ роль сближающаго элемента.
— Но вѣдь вамъ ничто не мѣшаетъ случайно встрѣчать ее у меня въ Озеркахъ? Я ничиго дурного вамъ не предлагаю, а только…
— Довольно, довольно…
Онъ только сейчасъ понялъ, какъ она его любила и что для него готова была пожертвовать собственнымъ женскимъ самолюбіемъ. Есть женщины, которымъ душевныя муки доставляютъ наслажденіе, какъ мужчинамъ доставляютъ его опасности.
— Милая, вы не понимаете, что говорите, — серьезно проговорилъ Бургардтъ, цѣлуя похолодѣвшую маленькую руку. — Это невозможно и обидно для васъ и для меня.
Бачульская молчала. Бургардту казалось, что она сердится, и онъ старался ее занимать, когда они возвращались на музыку. Когда они подходили къ вокзалу, начали падать первыя капли дождя, рѣдкія и крупныя. Взглянувъ на лицо своей спутницы, Бургардтъ удивился — она улыбалось такой счастливой и хорошей улыбкой.
— Милая… — прошепталъ Бургардтъ невольно, пожимая маленькую, теперь теплую руку, точно она оттаяла.
— Мы еще застанемъ кусочекъ музыки, — проговорила Бачульская, глядя на часы. — По воскресеньямъ, кажется, оркестръ играетъ до двѣнадцати часовъ.
— Послушайте, а какже вы отсюда домой попадете? — спохватился Бургардтъ.
— Я переночую въ городѣ у знакомой "комической старухи".
— Ага… А до города провожаю васъ я.
— Благодарю…
Когда они вошли въ залу, лицо Бачульской приняло обычное безстрастное выраженіе, точно ее оставила охватившая ее на короткое время теплота. У нея сохранилось какое-то жуткое чувство по отношенію ко всякой толпѣ, какъ къ чему-то злому, подавляющему и несправедливому, — это чувство сложилось на театральныхъ подмосткахъ и было выстрадано личнымъ опытомъ. Бургардтъ же, наоборотъ, испытывалъ именно среди толпы бодрое настроеніе, точно она его подталкивала къ работѣ.