Содержание: Изменение отношений правительства и общества впродолжении войны. Недоверие. Две группировки. «Темные силы», их влияние на отношение правительства к Государственной Думе. Политика Маклакова. Горемыкин и роспуск Государственной Думы 6 сентября 1915 года. Образование блока. Отношение правительства к повышенному настроению Думы. Марков 2-й и Коковцов. Обструкция левых и ее последствия. Назначение кн. Волконского товарищем министра внутренних дел. Мотивы этого назначения. Отставка министра внутренних дел кн. Щербатова и назначение А. Н. Хвостова. Влияние Распутина. Белецкий. Макаров. Замена Горемыкина Штюрмером. Быстрые и необъяснимые смены в кабинете. Министры внутренних дел. Протопопов. Влияние Государственной Думы на смену министров. Трепов, Добровольский, Голицын. Уход кн. Волконского. Дело Драгомирецкого. История чиновника Петрова. Беженцы и циркуляр А. Н. Хвостова. Миллион казенных денег.
Председатель. — Князь Владимир Михайлович, вы уже давали свои показания в начале работ Комиссии. Тогда ваши показания касались, главным образом, Протопопова. Теперь, по ходу наших работ, мы хотели бы услышать от вас об общей политике правительства с начала войны, о смене направлений в связи со сменами определенных лиц, т.-е. обо всем, что вам было известно, не только как товарищу министра, но и как члену Государственной Думы и товарищу председателя Думы. Нас интересуют не политические мелочи, а основные черты политики, как ломалась эта политика, что изменялось в ее линии в связи с переменой лиц в кабинете?
Кн. Волконский. — В самом начале объявления войны, как всем известно, настроение правительства и общества, выражавшееся в речах и отношениях к Государственной Думе, было совершенно одинаковое. Затем начались тревоги в обществе и Государственной Думе по поводу снабжения и снаряжения армии. Правительство отвечало определенно, что эти тревоги ни на чем не основаны, что все имеется. Тогда был председателем совета министров Горемыкин. По мере роста тревоги запросы Государственной Думы становились более резкими, более настойчивыми. Ответы продолжали получаться утешительные, но первоначального успокоительного впечатления они уже не производили, ибо недоверие уже поселилось в обществе.
Председатель. — В думских заседаниях и вне заседаний вам приходилось иметь дело не только с военным министром (тогда Сухомлиновым), но и с другими членами министерства. Скажите, пожалуйста, они тоже поддерживали успокоительную политику Сухомлинова?
Кн. Волконский. — Позвольте сообщить вам по этому поводу следующее: мне лично никогда не приходилось говорить с Сухомлиновым о военных делах. У нас был только один разговор по одному частному назначению, и еще один, который на меня никакого впечатления не произвел. В то время я уже не был товарищем председателя Государственной Думы, так что официальных разговоров с министрами мне иметь не приходилось. Чтобы быть совсем точным, я должен сказать, что несколько раз говорил с Кривошеиным. На втором, по-моему, году войны Кривошеин уже выражал некоторое опасение, но только в совершенно частных разговорах. Больше ни с кем говорить не приходилось. Позднее я говорил уже с отдельными министрами, но не о специально военных делах, а о внутренней политике вообще.
Председатель. — Итак, вы помните, что приблизительно через год после начала войны сложились две группировки в министерстве?
Кн. Волконский. — Да, я считаю, что Кривошеин был совершенно определенным отголоском общества.
Председатель. — Но вы заметили, что эти группировки различались — одна спокойным, а другая неспокойным отношением к войне?
Кн. Волконский. — Как вообще в то время: одни находили, что все есть, и нападки преувеличены; другие считали, нужным прислушиваться к тому, что говорит общество, и разделять его тревоги. К этой второй группе, составляющей оппозицию правительства, относился Кривошеин, Игнатьев и, думаю, хотя наверное сказать не могу, некоторое время Н. Н. Покровский.
Председатель. — Значит признак разного отношения к войне был одним из признаков различия между группами в совете министров?
Кн. Волконский. — Да, общее впечатление у меня такое было, но трудно, очень трудно строго разграничивать.
Председатель. — Скажите, в первый год войны вам не приходилось беседовать с министром внутренних дел Максаковым по поводу отношения его к войне?
Кн. Волконский. — Никак нет. Если не ошибаюсь, я разговаривал с ним в последний раз, когда он был назначен министром. Я был в то время товарищем председателя Государственной Думы. По моему прежнему знакомству, по Тамбову, где он служил чиновником казенной палаты, я заехал к нему перед открытием сессии: я знал, что для него Государственная Дума — полная неизвестность, и хотел, по старому знакомству, переговорить с ним о некоторых делах. Но со второго раза я уже не возобновлял разговора, а затем вскоре прекратил всякое с ним сношение. Виделись мы в течение какого-нибудь месяца.
Председатель. — Можно сказать, что с первых шагов не только существования Думы, но даже с первых моментов войны вам приходилось в Государственной Думе учитывать те безответственные влияния, которые впоследствии формулировались как влияние темных сил.
Кн. Волконский. — Я шесть лет был товарищем председателя Государственной Думы, затем товарищем министра, но на себе этих темных сил никогда не испытал. Позвольте вам повторить то, что я уже сказал: ни знаменитого Григория, ни знаменитого Андроникова, ни всей этой клики я никогда не видел. Андроникова если, как говорят, я где-то и видел, то с ним знаком не был, слава богу. Григория, этого самого Распутина, никогда не видел; телефонов от него никогда не имел и никому не позволил показать мне записки. Я имею определенное убеждение, что об этих темных силах говорили слишком много, что там наверху они не пользовались тем влиянием, которое им приписывали; но что ими пользовались и их провоцировали, это для меня совершенно ясно.
Председатель. — Я задаю вам этот вопрос не в личном смысле: мне ваши показания известны, и Комиссия вас знает, но, задавая этот вопрос, я желаю знать, не приходилось ли вам в Государственной Думе, поскольку она встречалась с работой правительства, учитывать влияния этих темных сил на деятельность правительства?
Кн. Волконский. — За восемь лет моего пребывания в Государственной Думе я ни разу не встретился ни с одним фактом, о котором я мог бы сказать, что тут играют роль темные подпольные силы. Мне никогда не пришлось встретить ни одного члена Государственной Думы, о котором я лично мог бы что-нибудь подобное сказать.
Председатель. — Ну, а в том, как относилось к Думе правительство, вы не замечали влияния темных сил? Нас интересует собственно это.
Кн. Волконский. — Об этом я что-то слышал после, но опять-таки «что-то», т.-е. слух какой-то, «городские разговоры». Говорили, что, в конце концов, эти силы сыграли роль в смысле перемены отношений некоторых правительственных лиц к Думе.
Председатель. — Т.-е. вы имеете в виду кого из правительственных лиц?
Кн. Волконский. — Я наверное не знаю, но называли Протопопова, Алексея Хвостова и Штюрмера; это и в моих показаниях имеется.
Председатель. — Скажите, пожалуйста, как вы можете охарактеризовать политику Н. А. Маклакова по отношению к Думе за время его управления министерством?
Кн. Волконский. — Детски необдуманной и даже вредной. Это человек, который не имел никакого понятия о том, что такое Государственная Дума, также и о государственном деле, о значении государственного своего поста имел самое детское понимание.
Председатель. — Вам не пришлось в вашей думской работе наблюдать и констатировать тот раскол, который обнаружился в министерстве, когда некоторые лица кабинета, в том числе и Маклаков, повели политику по основным вопросам момента за пределами совета министров?
Кн. Волконский. — Лично я этого констатировать не могу, но я об этом слышал безусловно, — и Маклаков на это способен.
Председатель. — Теперь мы уже многое знаем по документам. Но нам интересно знать, что вы с вашего поста тогда замечали?
Кн. Волконский. — Я думаю, что Маклаков за спиною совета министров делал «доклады» или, вернее, освещал вопросы не так, как это было нужно. Я не знаю, какую сторону он освещал, но допускаю, что вне совета министров подобное освещение было.
Председатель. — Прямых жалоб на это со стороны членов кабинета вам не приходилось слышать?
Кн. Волконский. — Да, приходилось, от Кривошеина.
Председатель. — Князь, под каким знаменем шла политика Горемыкина с самого начала, когда он принял пост от Коковцова, и в первый год войны?
Кн. Волконский. — С одной стороны, совершенная неприспособленность к тому строю, который был, т.-е. к Думе и к реформированному государственному совету, а с другой стороны — безусловное желание добра стране, при полном непонимании того, что кругом делается, полное незнание Думы, полное незнание, с какой стороны к ней подойти, и какая-то вообще непривычка говорить человеческим языком с Думой.
Председатель. — Желание добра стране через народное представительство или без народного представительства — лучше, чем с народным представительством?
Кн. Волконский. — Нет, в частных беседах я не слышал от Горемыкина ни одного слова о том, что нужно уничтожить Государственную Думу, этого я никогда не слышал.
Председатель. — Но в их действиях это сказывалось?
Кн. Волконский. — От Горемыкина я никогда не видел никаких явных шагов. Правда, была сделана одна крупнейшая политическая и государственная ошибка, это — знаменитый роспуск Государственной Думы. Помню, я даже сказал тогда его сыну: «Передайте, что больше и вреднее этой государственной ошибки ничего быть не может. Это мое мнение». Но это делалось не в укор и не в пику, не из желания сделать вред стране.
Председатель. — Не было желания сделать вред, я с этим не спорю, но в этот момент благо России понималось именно в том, чтобы отделаться от Думы и от народного представительства?
Кн. Волконский. — Может быть, он желал распустить Думу на короткий срок, опасаясь, что Дума не примет того или иного государственного акта, безусловно необходимого с его точки зрения.
Родичев. — Князь, вы помните, что этот роспуск совпал с отъездом государя в ставку в качестве главнокомандующего и с отставкой кн. Щербатова и Кривошеина? В какой же мере этот роспуск связан с образованием блока, в который вошли и некоторые члены государственного совета? Вы помните, в августе в Государственной Думе образовался блок и наметил программу частей министерства? Я думаю, роспуск Думы имел несомненную связь с составлением этого блока: вы составили блок, а мы вас за это распустим.
Кн. Волконский. — Нет, я этого не думаю. По крайней мере, в памяти не осталось по этому поводу никаких подозрений.
Председатель. — Князь, позволю себе спросить, чем по вашему мнению объясняется, что в момент разрухи, отступления из Галиции, смены министерства (здесь уступка), образования блока, в такой момент вдруг роспуск Думы? Вам с вашего поста не представлялось, что в роспуске Думы Горемыкин выразил, как вы говорите, «желание принести благо стране», но принести его своеобразным путем, путем без Думы?
Кн. Волконский. — А, нет, я не могу сказать, чтобы у Горемыкина была цель создавать благо страны без Думы. Я категорически заявляю, что после Столыпина (когда все-таки большинство правительства сознавало, что такое Государственная Дума, и, по-моему, шло правильным путем), после этого периода, у нас, в правительстве, понимание представительного строя было совершенно неудовлетворительно. Совершенно не понимали и не знали ни земской России, ни Государственной Думы, и свыкнуться с этим не могли. По поему мнению, против Государственной Думы была какая-то затаенная обида: «Ах, что-то у нас отняли». Это непонимание и создавало все последующие неправильности.
Председатель. — Так что вы отмечаете резкое понижение государственного смысла тогдашнего кабинета?
Кн. Волконский. — Безусловно.
Председатель. — Вы изволили сказать, что может быть роспуск Думы объяснялся желанием Горемыкина издать новый государственный акт. Если это так, то где же этот государственный акт и точно ли он его издал, распустив Думу до февраля месяца следующего года?
Кн. Волконский. — Как мне помнится, нет такого акта, но может быть у него в голове что-нибудь было. Я думаю, что все мы, бывшие в Думе, помним, как обыкновенно к известному периоду настроение повышалось. Разговоры становились резче, многие фразы звучали с кафедры чрезвычайно резко. Правительство к этому времени всегда начинало нервничать, начинались переговоры с председателем, с фракциями: «Пожалуйста, нельзя ли как-нибудь потише», — и затем Дума доходила в своем повышенном настроении до известного пункта, который нужно было терпеливо переждать; потом шло на понижение, и затем начинались деловые заседания. Тут-то правительство Горемыкина, не учтя момента, испугалось и распустило Думу, повысив настроение в стране.
Председатель. — Вы были товарищем председателя в какой период?
Кн. Волконский. — Я был все пять лет 3-й Думы и первый год 4-й Думы, всего шесть лет.
Председатель. — Первый год 4-й Думы, значит, с 1912 по 1913 год?
Кн. Волконский. — Горемыкина при мне еще не было, был Коковцов.
Председатель. — Скажите, в связи с этими «нельзя ли потише» и т. д., как член президиума того времени, не помните ли вы во время выступлений крайних левых и, в частности, бывшего члена Государственной Думы Малиновского, из министерства приходили указания на нетерпимость такого поведения, на то, что если президиум останется пассивным, могут быть неприятности и т. д.?
Кн. Волконский. — Нет, единственный случай по этому поводу произошел лично со мной, поэтому я и говорю. Это было при Коковцове, когда была произнесена знаменитая фраза Маркова 2-го — «красть нельзя», — и после этого знаменитая забастовка правительства, переставшего ездить в Думу[1]. Об этом на другой день Коковцов говорил мне по телефону: «Такие речи недопустимы, нельзя подобное оскорбление допускать», и т. д. Я сказал, что заеду к нему на дачу и с ним переговорю. Во время нашего разговора я высказал, что не могу просить Думу что-либо по этому поводу предпринимать, так как считаю недопустимым вмешивать ее в возгласы отдельных членов. На следующую сессию я подтвердил на деле свой взгляд, когда Марков 2-й сказал (точных слов не помню), что он считает свои фразы неправильными. и кем-то был поднят вопрос о том, чтобы я, как председательствующий, сказал несколько слов о недопустимости подобных выражений, и я сознательно, как только об этом упомянули, объявил перерыв, потому что не хотел своим замечанием и как председательствующий вмешивать Государственную Думу в какую-то фразу одного из членов, на которую обиделся председатель совета министров; это был просто конфликт между двумя лицами, в который вмешивать Государственную Думу я счел неправильным. Разговоры о том, что вообще нужно умерить свободу выражений, бывали и между нами и между членами Государственной Думы, и в президиуме, но требований об этом со стороны правительства я не помню. Это единственный раз, и это было со мною.
Председатель. — Не будем говорить о требованиях, будем говорить о сношениях правительства с президиумом. Разве вы не помните этой обструкции левых, весной 1913 года, когда получилось впечатление большого скандала, и в связи с этим разговоры о совершенной недопустимости и даже вредности Думы?
Кн. Волконский. — Это было при Горемыкине, когда целый ряд…
Родичев. — «Выставили».
Кн. Волконский. — Ведь это не при мне было.
Председатель. — Т.-е. в том смысле «не при вас», что не под вашим председательством?
Кн. Волконский. — Только так я и могу говорить.
Председатель. — А как вы представляли себе происшедшую летом 1915 года смену министров и, в частности, обращение к вам, к члену думского президиума, с предложением принять портфель товарища министра внутренних дел?
Кн. Волконский. — Я тогда думал, что это определенный поворот на приглашение общественных деятелей; не скажу, чтобы я радовался за себя, но радовался самой идее этого поворота. За себя далеко не радовался, так как предвидел, что это может кончиться полным крахом.
Председатель. — Как вам представлялось, какие были основания для сделанного вам предложения?
Кн. Волконский. — Я думаю, это было личное желание государя.
Председатель. — Вы относительно себя говорите?
Кн: Волконский. — Нет, относительно обращения к общественности вообще: у меня определенных данных нет, но я думаю, что тут было настойчивое желание государя привлечь общественных деятелей.
Председатель. — Почему же такое желание явилось именно в этот момент?
Кн. Волконский. — Не могу этого сказать.
Председатель. — Вы не ставите этого в связь с отступлением и галицийскими неудачами?
Кн. Волконский. — Нет; мысль, которую вы сейчас не договариваете, — что когда на войне бывало хуже, обращались к общественности, — эту мысль я слышал много раз, но я этого не ставлю в связь.
Председатель. — Как же объяснить это желание итти навстречу общественности; — в июле и, с другой стороны, недоверие и нежелание итти с ней, выразившееся в роспуске Думы в сентябре?
Кн. Волконский. — Неправильным освещением положения дел в докладах.
Председатель. — В чьих докладах?
Кн. Волконский. — Правительства; Горемыкина, который не мог этого знать, потому что был человек другого века и других взглядов, неправильным освещением других министров, министра внутренних дел князя Щербатова.
Председатель. — Скажите, разве доклады изменились, или же доклады дали разные результаты? Не можете ли вы объяснить разницу этих результатов и причину перемены в докладах или в результатах?
Кн. Волконский. — Я думаю, причина в перемене самих докладов.
Председатель. — Чем это объясняется?
Кн. Волконский. — Непониманием положения.
Председатель. — Князь, вы даете слишком индивидуальное объяснение, разве не было общих причин в борьбе политических течений?
Кн. Волконский. — Лично я думаю, что все это зависело от формы данного доклада. Причины индивидуальные.
Председатель. — Вы не помните, чем и как Дума объяснила выход в отставку Маклакова?
Кн. Волконский. — Мне помнится, разговоры были такие: «Слава богу, наконец-то поверили нашему голосу», голосу общественности, голосу земства, голосу губернских и уездных предводителей, которые являлись с докладами. Я думаю, что в этом случае в деле Маклакова сыграли очень крупную роль некоторые члены правительства. Я боюсь назвать точно, кто именно, но я об этом знаю, так как мне лично приходилось говорить со многими, с Игнатьевым, с Сазоновым, с Кривошеиным, и все относительно политики Маклакова. Все они были одного мнения с нами,
Председатель. — Может быть, вы, как товарищ министра внутренних дел, несколько ближе изложите нам обстоятельства выхода в отставку министра внутренних дел кн. Щербатова?
Кн. Волконский. — Это довольно неясная страница. Я в этот момент был единственный раз в отпуску, на две недели, и просил кн. Щербатова, в случае чего, сообщить мне в деревню. Проездом уже из деревни в Петроград, утром, в Москве, когда я еще не читал газет, мне кто-то говорит: «Поздравляю вас с новым министром». Я говорю: «Быть не может, потому что только сегодня выехал из деревни, и у меня никаких сведений не было, а Щербатов дал слово телеграфировать». Смотрю, действительно портрет А. Н. Хвостова. Приехав, пошел к кн. Щербатову и говорю: «Что же вы мне не дали знать?», он говорит: «Я и сам, в сущности, не знал». Какие причины были, прямо, не знаю. Думаю, он и сам не знал определенно.
Председатель. — Во всяком случае ему предложили передать портфель А. Н. Хвостову.
Кн. Волконский. — Он сам несколько раз просил, в случае малейшего колебания, его освободить.
Председатель. — Вы не можете объяснить, почему колебания наступили как раз в этот момент, не можете связать это с определенной политической борьбой?
Кн. Волконский. — Не могу.
Председатель. — Под каким знаком проходил и получил портфель А. Н. Хвостов, как это представлялось президиуму Думы?
Кн. Волконский. — Когда А. Н. Хвостов был назначен, я приехал в Петроград и поехал к нему просить освободить меня от поста товарища министра; я говорю ему: «Очевидно, у вас есть кто-нибудь другой», а он говорит: «Очень прошу вас остаться до 1-го января». Он, кажется, в сентябре был назначен. Я говорю: «Хорошо, но имейте в виду, я член Государственной Думы и не могу этого упускать из вида». Хвостова я лично совсем не знал и никогда с ним никаких дел не имел.
Председатель. — Разве вы не были товарищами по фракции?
Кн. Волконский. — Я ни в какой фракции не был, у меня даже в справочнике написано: «вне фракции».
Председатель. — Потом вы в какую фракцию вступили?
Кн. Волконский. — Ни в какую.
Председатель. — А. Н. Хвостов принадлежал к крайним правым?
Кн. Волконский. — Да. Первое время, когда я поступил, я был в той фракции, которая теперь называется «националистами», а потом я стал в центр, где был В. Н. Львов, но в списках не числился. А. Н. Хвостова я не знал, познакомился с ним, когда он был выбран в 4-ю Государственную Думу, и, кажется, только один раз с ним говорил. А когда он был министром, я виделся с ним всего 5—6 раз.
Председатель. — В Думе полагали, что Хвостов получил власть через Распутина?
Кн. Волконский. — Точно я этого не знаю, потому и обвинений этих делать не могу, но разговоры были.
Председатель. — Как объяснял себе президиум Думы назначение Белецкого товарищем министра внутренних дел через два дня после назначения А. Н. Хвостова?
Кн. Болконский. — Мнение о Белецком (должен сказать откровенно) было первоначально такое, что это человек очень умный и очень знающий. Я изменил свое мнение о нем гораздо позже. Почему он был назначен и кем назначен, какими ходами — я не знаю. Но от А. Н. Хвостова я узнал об этом, кажется, через неделю после того, как он был назначен. Он говорит: «Я взял товарища министра по делам полиции, Белецкого». Недели через две у меня начали появляться другие мысли по поводу Белецкого.
Председатель. — Относительно его ума и знаний или в другом отношении?
Кн. Волконский. — Нет, просто прежде человек мне казался — ничего себе: знающий, умный, а потом я стал относиться несколько подозрительно.
Председатель. — Почему? Вероятно, у вас были данные для перемены отношений к вашему сотоварищу по министерству?
Кн. Волконский. — Он моим товарищем не был. По личному впечатлению и по разговорам, которые велись кругом: знакомство с Бадмаевым и со всей этой кликой, — все это было мне поперек горла.
Председатель. — И с Распутиным?
Кн. Волконский. — Говорят. Это я слышал потом от людей знающих, что отношения с Распутиным были. К сожалению, все это я узнал позже, когда ушел. Если бы знал это раньше, может быть, и отношения были бы иные.
Председатель. — Как президиум Думы объяснял себе замену Щегловитова Хвостовым?
Кн. Волконский. — Я думаю, что это было сделано под влиянием общественного мнения.
Председатель. — А через год замена Хвостова Макаровым?
Кн. Волконский. — Тут, я думаю, никто никаких объяснений дать не мог, хотя об этой штуке были разные толкования. Но по поводу назначения Макарова я слышал от юристов: «Человек порядочный, пускай будет».
Председатель. — Ну, а политические причины этой замены какие?
Кн. Волконский. — Логических объяснений, я думаю, нет, никто не задавался исканием этих объяснений.
Председатель. — Но иногда и без исканий эти причины прямо лезут в политический центр, каким являлся президиум Государственной Думы.
Кн. Волконский. — Я этих причин не улавливал и об этом не слышал.
Председатель. — Князь, позвольте задать вам один вопрос: разве президиум Думы не ставил этого в зависимость от отношения Хвостова к делу Сухомлинова?
Кн. Волконский. — Ах да, уборка Хвостова из-за дела Сухомлинова! Теперь вы мне напомнили. Намеки на это были, но так ли это, я не знаю. Не думаю.
Председатель. — Почему вы не думаете?
Кн. Волконский. — Потому что данных никаких нет, ведь это все-таки обвинение.
Председатель. — Из крупных политических событий того времени в январе 1916 года можно отметить замену Горемыкина Штюрмером. Как объяснялась у вас в президиуме эта замена?
Кн. Волконский. — В то время в президиуме я уже не был, так что разговоров этих не мог знать.
Председатель. — А в Думе среди ваших ближайших друзей как к этому относились?
Кн. Волконский. — Назначение Штюрмера на меня наводило ужас, скажу откровенно. Я находил тогда, что Штюрмер столько же подходящ, сколько я не знаю кто. Почему Штюрмер мог быть председателем совета министров, я этого не могу понять. Я думаю, что одни удивлялись мирно, другие удивлялись с ужасом. Я удивлялся с ужасом.
Председатель. — Вам это представлялось случайностью? Вам казалось, что среди политических течений нет отгадки? Ведь вы были в Думе, Дума — орган государственной власти, центр политической жизни страны. Мне кажется, некоторое политическое объяснение вы этому давали?
Кн. Волконский. — В этот момент я не мог учесть того, что делалось в Думе, так как ни в Думе, ни в президиуме я уже не состоял. Я был товарищем министра внутренних дел.
Председатель. — Тогда с правительственной точки зрения?
Кн. Волконский. — Никто определенно ничего не понимал; почему он был назначен, никто не знал. Мне приходилось встречаться с людьми из Думы, со всевозможными обществами России, с земством, и никто этого объяснить не мог.
Председатель. — А когда, с 3-го марта, Штюрмер сделался министром внутренних дел, как вы объясняли себе это назначение и что нового внесла в министерство внутренних дел эта перемена?
Кн. Волконский. — Обо всех этих переменах в министерстве я сказал в виде шутки, что около моего кабинета надо было вывесить объявление «Пикадилли» — «по субботам новая программа», — в самом деле так было — не успеет человек усесться, как уже новая программа. Что внес Штюрмер? — Преследование таких-то, похваливание таких-то. Министерство внутренних дел я тогда считал наиразвалившимся, это было что-то невероятное. Никто ничего установить не поспевал. Щербатов совершенно ведомства не знал, к администрации готов не был, пробыл всего-на-всего 2 месяца и ушел, не успев ничего сделать, даже познакомиться не успел. Затем был А. Н. Хвостов, который, я не знаю, что он делал.
Председатель. — Может быть, он ничего не делал?
Кн. Волконский. — У меня с ним даже разговоров не было. Затем идет Штюрмер, который ни с кем не говорил, все делал в секрете. Затем было действительно два светлых месяца — Александр Хвостов: общая работа, общее желание делать дело, но это продолжалось всего полтора месяца, и опять-таки никакой программы он не успел пустить в ход. Так что, в сущности, за эти полтора года я исстрадался и даже подойти к тому, что хотелось сделать, не успел. Почему А. Н. Хвостов был назначен, я не знаю; почему после него был Штюрмер, — опять никто объяснить не может; почему после Штюрмера оказался Александр Хвостов, диаметральная его противоположность, — тоже неизвестно. По поводу Протопопова можно было найти объяснение: тут возвращение к тем принципам, которые существовали при назначении кн. Щербатова: общественный деятель, предводитель дворянства, член Государственной Думы и товарищ председателя Государственной Думы.
Председатель. — Князь, так можно объяснять, но фактически это объяснялось иначе.
Кн. Волконский. — Это объяснение было сделано после посещения ставки, после возвращения из-за границы, — это я знаю.
Председатель. — Разве вам и доныне неизвестны те пружины, которые были пущены в ход для назначения Протопопова?
Кн. Волконский. — Даю вам честное слово, что я не знаю. Разговор был, что будто Распутин, но, честное слово, я этого не знаю.
Председатель. — А новые перемены — замена Штюрмера Треповым на посту председателя совета министров? Это на каких основаниях было сделано?
Кн. Волконский. — Я не знаю. Думаю, что уборка Штюрмера была сделана под влиянием общественного мнения. Должен сказать, что во всех этих уборках Дума имела большое влияние.
Председатель. — Так что в замене Протопоповым Хвостова тоже играла роль общественность?
Кн. Волконский. — Я говорю об уборках министров, а не о назначении.
Председатель. — А декабрьские перемены: Добровольский вместо Макарова, кн. Голицын вместо Трепова — чем вы объясняли это?
Кн. Волконский. — В этот момент я был очень далек от всего, потому что тут был мой собственный уход.
Председатель. — Вы ушли 3 января?
Кн. Волконский. — 23 декабря я подал в отставку, а что я ухожу — мне было известно с 18 ноября; так что тут я ничего сказать не могу.
Председатель. — Если «темные силы», т.-е. безответственные влияния были далеки от вас (лично они всегда были от вас далеки — я не об этом говорю), то в качестве движущих пружин разве не проявляли они свои действия на ваших сотоварищах по Думе, по министерству, по кабинету, хотя бы в последние месяцы 1916 года?
Кн. Волконский. — Об этом я могу говорить только по слухам, лично у меня никаких документов нет. Были у них эти разговоры с Григорием и Бадмаевым или не были, я не знаю.
Председатель. — Но вы сами до некоторой степени документ, вы сами живой свидетель.
Кн. Волконский. — Я был бы свидетелем, если бы видел и слышал, но этого ни разу не было. Единственный случай, на который я могу указать, это дело вице-директора департамента духовных дел Драгомирецкого. Это уже определенный факт.
Председатель. — Тут кн. Андроников?
Кн. Волконский. — Да, и вся эта клика.
Председатель. — И этот человек был назначен?
Кн. Волконский. — Не то что назначен, а потом, когда велено было его уволить, это увольнение очень долго тянули, все смягчали: «уволить не совсем», «предоставить такое-то место», все в этом духе. По поводу этих увольнений и назначений мне вспомнилось одно назначение в сенат. Был маленький чиновник, которого я хотел назначить на пост вице-директора департамента духовных дел, некто Петров. Этот Петров был преподавателем у наследника, очень хороший и порядочный человек. Его родной брат, служивший в департаменте духовных дел, как-то в разговоре упомянув о нем, сказал, что он находится в очень тяжелом положении, без места: нельзя ли ему помочь, и при этом он написал, какие имеются места, и подал записку. Но, очевидно, как-нибудь в разговоре, при докладе его величеству, он упомянул, между прочим, и сенат, и, как в таких случаях бывало, — последовал ответ: «Ну, хорошо». О назначении Петрова, которого я думал облагодетельствовать, делая его вице-директором департамента[2], была подана записка. Было это, помнится, при Протопопове; когда я сказал ему про Петрова, он говорит: «Нет, этого нельзя; его приказано сделать сенатором». А накануне Петров уже у меня был, и я говорил ему: «Я приготовил вам место, как раз для вас подходящее, вот такое-то». Он отвечает: «Очень благодарен, но дело в том, что мне уже обещано сенаторство». — «В таком случае, — до-свиданья». Проходит еще несколько дней, он опять ко мне является. Я спрашиваю его: «Зачем, в сущности, вы ко мне пришли?» Тогда он тоже обращается ко мне с вопросом: «Вы кажется чем-то недовольны? Верно по поводу моего назначения?» Я говорю: «Да, по поводу назначения». — «А что?» — «Более, чем недоволен». Он говорит: «Такая милость, в чем же дело?» Я отвечаю: «Вы, который всегда выставляли себя таким преданным, что вы делаете? Вы не имеете ни малейшего права на сенаторское место и все-таки принимаете его, возбуждаете зависть и совершенно нормальное недовольство тех, кого вы хотите обвинять в фаворитизме. Вы приняли сенаторское место, получив его нехорошим способом, и мое отношение к этому отрицательное».
Председатель. — Что же, он получил это место?
Кн. Волконский. — Указ был; не помню, был ли он объявлен, но министру юстиции было уже написано. На другой день я получаю от него письмо, которое меня в высшей степени тронуло. Я не стану говорить, что он писал, это дела не касается, но кончается оно так: «После моего разговора с вами я написал письмо и просил меня сенатором не делать». Я тоже ответил ему письмом, — просил извинения за резкость. Конечно, многое зависело от окружающей компании и вовсе не в том смысле, чтобы делать что-нибудь несправедливое, нехорошее, а окружающая клика действовала; пользовалась этими самыми «темными силами», которым то или другое назначение было нужно.
Председатель. — А третьим лицом являлся тот или другой министр, который склонял свой слух…
Кн. Волконский. — Да, который склонял свой слух к этим темным силам, а до верха это даже и не доходило.
Иванов. — Мне, князь Владимир Михайлович, хотелось бы выяснить один вопрос. 30 марта 1915 года вы были назначены заведующим делами о беженцах?
Кн. Волконский. — Я заменял тогда министра. Это было временно. Ознакомившись с делами о беженцах, я просил, чтобы меня избавили и назначили для этого специальное лицо.
Иванов. — При вас был циркуляр Хвостова, радикально изменявший закон, проведенный 30 сентября через законодательные учреждения, закон о беженцах? Здесь попечение о беженцах предоставлялось земским и городским самоуправлениям, а Хвостов подчинил это дело губернаторам. Вы принимали в этом участие? При вас это происходило?
Кн. Волконский. — Не помню. Может быть, да, может быть, нет, боюсь сказать.
Председатель. — Князь, вы вероятно это помните. У вас с Протопоповым был обмен письмами. Ваше письмо было напечатано. В этом письме вы, кажется, высказывали точку зрения, близкую к отношению назначения этого Петрова.
Кн. Волконский. — Напечатано было так, но с Протопоповым мы обменялись письмами только перед уходом, когда я написал о причинах своего ухода.
Председатель. — Вы как мотивировали эту причину?
Кн. Волконский. — Считаю невозможным продолжать службу, когда все идет вразрез с общественными организациями, с земской Россией, Государственной Думой и государственным советом.
Председатель. — Вам не приходилось высказываться вообще о холопстве власти?
Кн. Волконский. — С Протопоповым (это в моих первых показаниях написано) я советовал ему не опираться на записочки и не делать себе бумажного фундамента из получаемых записок.
Председатель. — Но в смысле вывода, в смысле общей формы вы не высказывались?
Кн. Волконский. — Я думаю, в каждом разговоре приходилось об этом упоминать. Это настолько естественно, что как-то и не помнишь.
Председатель. — Не известно ли вам чего-нибудь относительно 1.300.000 р., полученных в конце 1915 г. бывшим министром внутренних дел А. Н. Хвостовым?
Кн. Волконский. — По этому поводу могу сказать только следующее, что при назначении Алексея Хвостова министром внутренных дел товарищем министра, заведующим департаментом общих дел, был сенатор Бальц. Они с А. Н. и вели эти дела. И я слышал по этому поводу, что Александр Хвостов был в отчаянии от деятельности своего племянника. Затем, от Протопопова я слышал, что тут бог знает что было наделано: около миллиона неизвестных денег в бытность Хвостова и Белецкого было взято. Я теперь припоминаю, было именно так сказано.
Председатель. — Когда вам говорил Протопопов?
Кн. Волконский. — Протопопов мне это говорил, если не ошибаюсь, дня через 4 или 5 после своего назначения. Помню более точно, он мне сказал это минут через 10 после того, как вышел от него Хвостов. Они долго сидели и говорили. Тут и я приехал, и Протопопов сказал мне об этом.
Иванов. — Вы не знаете, на какой предмет эти деньги были взяты?
Кн. Волконский. — Этого я совершенно не знаю.
Примечания[править]
- ↑ «знаменитая фраза Маркова «красть нельзя» — после этого знаменитая забастовка правительства, переставшего ездить в Думу» в мае 1913 г. Марков 2-й, обращаясь к министерской ложе, бросил фразу: «красть нельзя», после чего все министры, с Коковцовым во главе, перестали посещать Думу до 1 ноября того же года, когда М. принес извинения, и инцидент был признан исчерпанным.
- ↑ «Был маленький чиновник, которого я хотел назначить на пост вице-дир. д-та дух. дел, некто Петров. Этот Петров был преподавателем у наследника… Его родной брат, служивший в д-те дух. дел., как-то в разговоре, упомянув о нем…, подал записку… О назначении Петрова, которого я думал облагодетельствовать, делая его вице-директором…» и т. д. Волконский несколько путает. А. В. Петров был не «маленьким чьновником», а членом сов. м-ра вн. дел, проведшим всю свою службу в д-те дух. дел, где долгое время был нач. катол. отд. и где приобрел репутац. очень знающего и способного чиновника, в виду чего и отнюдь не с целью его облагодетельствовать, возникла мысль о назначении его вице-дир. этого д-та. Преподават. у наследника был не он, а его брат, П. В. Петров, исходатайствовавший ему назначение в сенат, что, по тогдашним чиновным обычаям, представлялось, действительно, несколько исключительным назначением, так как члены сов. м-ров обычно не назначались прямо сенаторами.