Первая любовь Гейне (Гейне)/ДО

Первая любовь Гейне
авторъ Генрих Гейне, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: нѣмецкій, опубл.: 1870. — Источникъ: az.lib.ru

Первая любовь Гейне.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.
При свѣтѣ солнца и луны.

«Городъ Дюссельдорфъ очень красивъ», говоритъ Гейне въ путевыхъ своихъ картинахъ.

Въ весеннее утро 1817 года, освѣщавшее городскія улицы, по городу прогуливался стройный гимназистъ. Солнечные лучи заливали золотомъ всѣ зданія и окна, въ которыя выглядывали хорошенькія головки дѣвушекъ изъ-за букетовъ цвѣтовъ и бѣлыхъ гардинъ на возрождавшуюся природу. Молодой человѣкъ, котораго мы назовемъ Гсйприхомъ, не могъ не послѣдовать ихъ примѣру и привѣтливо смотрѣлъ и на цвѣты, и на прохожихъ мальчиковъ, и старухъ-торговокъ. Онъ весело кивалъ имъ и отпускалъ имъ разныя шутки.

Юноша подошелъ на площади къ прелестному, колоссальному бронзовому всаднику, курфирсту Іоанну Вильгельму и поздоровался съ нимъ, какъ старый другъ и товарищъ. Гигантъ задумчиво смотрѣлъ на блѣднаго юношу и не удостоивалъ его поклона, а между тѣмъ на блѣдномъ оригинальномъ лицѣ юноши отражалась какая-то неразвившаяся сила и мощь, съ которой не могъ соперничать даже и колоссальный всадникъ.

Постоявъ тутъ, Гейнрихъ пошелъ дальше за городъ, въ паркъ. Онъ полной грудью вдыхалъ въ себя весенній воздухъ и ликовалъ вмѣстѣ съ природою.

Что можетъ быть прелестнѣе дюссельдорфскаго городского сада, гдѣ природа и искуство, кажется, соперничаютъ другъ съ другомъ? Юнота остановился въ саду подъ деревьями, гдѣ заливался соловей, страстно распѣвая о своей любви.

— Привѣтствую тебя, примадонна весны, прошепталъ Гейнрихъ, садясь на каменную скамейку: — право, если бы я могъ быть твоимъ ученикомъ, я выучился бы у тебя гораздо легче, чѣмъ у филистера, который, по желанію, матери учитъ меня играть на скрипкѣ.

Передъ Гейнрихомъ протекалъ ручеекъ, и въ ручейкѣ онъ увидѣлъ, какъ въ зеркалѣ, образы двухъ дѣвушекъ, стоявшихъ на балконѣ противуположнаго дома; онъ любовался ими и посылалъ воздушные поцѣлуи, не обративъ на себя ихъ вниманія. Когда же дѣвушки ушли съ балкона и образы ихъ изчезли съ поверхности ручейка, Геинрихъ закрылъ глаза и мысленно сталъ переживать свое прошедшее.

Ему припомнились разныя личики дѣвушекъ, но ярче всего маленькая дѣвочка, которая говорила съ нимъ голосомъ, походившимъ на монастырскіе колокольчики, и эту дѣвочку онъ назвалъ Вероникой. Съ маленькой Вероникой часто сиживалъ онъ на площади у статуи Іоганна Вильгельма и вмѣстѣ съ нею смотрѣлъ въ окна, за которыми таинственно стояли бѣлыя статуи и но стѣнамъ виднѣлись картины въ золотыхъ рамахъ.

Няня Гейнриха, благочестивая Урсула, часто приподнимала дѣтей къ высокимъ окнамъ, чтобы они могли заглянуть въ таинственное царство. Тогда сердце мальчика билось, предчувствуя, что многое придется ему пережить въ жизни. Сколько таинственнаго было въ этихъ залахъ, и какъ хотѣлось ему разобрать всѣ эти сокровища, но кроткіе, благочестивые глаза его маленькой подруги успокой вали его и снова привлекали къ дѣтскимъ занятіямъ. Глаза эти служили ему успокоительными звѣздами, когда они оба рѣшались взбираться на каменную лѣстницу замка, гдѣ было такъ холодно и про которую преданіе гласило, что убитый Яковъ Баденскій является на ней привидѣніемъ.

Гейнриха всегда пробирала дрожь, когда онъ думалъ объ исторіи, которую ему разсказывали о несчастной герцогинѣ. Онъ, можетъ быть, и не сталъ бы взбираться по страшной лѣстницѣ, если бы маленькая Вероника не шла подлѣ него, какъ ангелъ хранитель. Она ничего не боялась; о смерти она ничего не знала и, когда та подошла къ ней самой и закрыла ей глазки, она, вѣроятно, думала, что это небесная подруга, которая хочетъ полюбить ее также, какъ Гейнрихъ…

Гейнрихъ тоже не подозрѣвалъ, что Вероника умерла, когда увидалъ ее лежащей въ гробикѣ, окруженной зажженными восковыми свѣчами, свѣтъ отъ которыхъ падалъ на блѣдное улыбающееся личико, на шелковые розаны и позументы, украшавшіе бѣлый саванъ… Онъ радовался, что милая подруга его такъ разряжена, и думалъ, что она спитъ въ хорошенькой постелькѣ, а когда Урсула, впустившая его въ тихую комнату, сказала, что Вероника умерла, то онъ недовѣрчиво улыбнулся. Съ тѣхъ поръ, какъ ему разсказали исторію о Яковѣ, онъ составилъ себѣ совершенно другое понятіе о смерти. Онъ думалъ, что смерть отрываетъ голову, а у маленькой Вероники головка такъ мило держалась на тонкой бѣлой шейкѣ, какъ бѣлая роза на тонкомъ стеблѣ… Нѣтъ, не можетъ быть, чтобы она умерла; она спитъ, говорилъ онъ и твердо вѣрилъ, что когда нибудь она откроетъ милые глазки и будетъ привѣтливо смотрѣть на него, и что глаза эти будутъ путевыми звѣздами въ его жизни.

И это убѣжденіе такъ твердо укоренилось въ душѣ его, что даже теперь, когда онъ былъ уже юношей, ему часто казалось, что Вероника снова проснется, встанетъ изъ гроба и въ часы грусти пойдетъ рядомъ съ нимъ, какъ ангелъ хранитель, какъ бывало ходила по холодной лѣстницѣ стараго замка, когда онъ боялся духа убитаго Якова.

И теперь, когда онъ сидѣлъ въ дворцовомъ саду, — несмотря на лучшее настроеніе его духа, милый образъ представлялся ему точно живой, такъ что когда сзади его зашевелились кусты, онъ вскочилъ и осмотрѣлся кругомъ, какъ-будто Вероника должна была появиться въ кустахъ и сѣсть подлѣ него.

Но кусты зашевелились вовсе не отъ приближенія маленькой, милой Вероники; изъ за нихъ вышелъ молодой человѣкъ года на два постарше Гейнриха. Одѣтъ онъ былъ нѣсколько небрежно и на худомъ, блѣдно-желтомъ лицѣ его такъ и вырѣзывались темные проницательные глаза.

Гейнрихъ провелъ рукою по лбу, какъ-бы прогоняя милую мечту, и, дружески протянувъ пришедшему руку, сказалъ:

— Здравствуй, Анзельмъ! Я чуть было не забылъ, что мы сегодня назначили другъ другу свиданіе у Ленца. Ну, какъ поживаешь ты, открытый послѣдователь Діогена и тайный почитатель Спинозы, атеистъ и селедочный философъ — какъ назвала тебя дюссельдорфская газета, составляя реэстръ замѣчательныхъ личностей. — Посиди тутъ и отдохни, а потомъ мы направимся съ тобой туда, гдѣ насъ не видно будетъ съ балконовъ и гдѣ гуляющіе филистеры не помѣшаютъ намъ говорить о счастіи человѣчества.

Молодой человѣкъ, не прерывая рѣчи своего друга, молча сѣлъ на другой конецъ скамейки. Онъ положилъ толстую книгу, которую принесъ подъ мышкой, между собою и Гейнрихомъ, вынулъ кусокъ довольно черстваго хлѣба и селедку, завернутую въ грубую сѣрую бумагу, и простодушно сталь приготовляться къ завтраку, при чемъ книга должна была служить ему столомъ.

Гейнрихъ въ отчаяніи воскликнулъ:

— Что это такое? неужели всѣ эти прозаическія и дѣйствительно вовсе не привлекательныя дѣла не могъ ты кончить гдѣ нибудь въ деревенской харчевнѣ? Признаюсь тебѣ, что сегодня я восторженный поэтъ. Чудный, ароматическій весенній воздухъ разстроилъ мои нервы. Да и кромѣ того, надо тебѣ признаться, что не только моя голова, но и нравственное мое чувство оскорблено отношеніями твоими къ нашему Спинозѣ, къ нашему святому. Чистый лилейный запахъ его мысли не долженъ смѣшиваться съ запахомъ твоей плебейской закуски.

На устахъ Анзельма показалась нѣсколько насмѣшливая улыбка. Онъ спокойно продолжалъ ѣсть.

— Видишь, сказалъ онъ, кончивъ завтракъ и бросивъ остатки на траву птицамъ: — соловей хоть и артистъ, но, кажется, болѣе философъ, чѣмъ ты, и лучше примѣняется къ грубой обстановкѣ жизни. Онъ славно клюетъ своимъ артистическимъ клювомъ остатки селедки.

— Ну, это точно, смѣясь сказалъ Гейнрихъ: — я не ожидалъ этого отъ соловья. Да и обѣдъ изъ селедки печальное вознагражденіе за его прелестныя пѣсни о веснѣ!

— Ну, да вѣдь не въ первый разъ мы видимъ, что философы и художники довольствуются грубой, земной ѣдой; а кто на это неспособенъ, тотъ не можетъ быть ни тѣмъ, ни другимъ.

— А, это въ мой огородъ! Правда, что я предпочитаю шампанское пиву и охотнѣе покупаю сладкіе яблочные пирожки у хромоногаго Германна, что стоитъ на углу у театра и вѣчно улыбается, и изъ корзинки котораго, покрытой чистымъ фартукомъ, распространяется благовонный запахъ, чѣмъ у сосѣдки его старухи Лизетты вонючую селедку. Даже чувство сожалѣнія не можетъ заставить меня покупать селедки у старухи, и я лучше проста подамъ ей на бѣдность. Вотъ мой взглядъ, другъ Анзельмъ! А между тѣмъ ты долженъ согласиться, что я умѣю приносить, жертвы и преодолѣвать препятствія, въ особенности если дѣло идетъ о какомъ нибудь значительномъ для меня наслажденіи. Напримѣръ, зачѣмъ я такъ настойчиво добиваюсь твоего общества, стойкій философъ, и не обращаю вниманія на приглашенія веселыхъ товарищей принять участіе въ забавахъ, которыми ты пренебрегаешь? Зачѣмъ я переношу такъ терпѣливо отвратительный запахъ селедки, которымъ вѣчно разитъ отъ твоихъ кармановъ, хотя сегодня въ первый разъ ты ѣлъ эту гадость у меня подъ, носомъ; зачѣмъ переношу я… зачѣмъ…

— Ну да договаривай же: зачѣмъ переносишь ты недовольство своихъ важныхъ родителей на сына бѣднаго хлѣбнаго торгаша еврея… проговорилъ Анзельмъ съ ядовитой интонаціей въ голосѣ.

— Пожалуй, если хочешь, такъ у насъ въ домѣ тебя недолюбливаютъ. Но что за важность?.. вѣдь я люблю тебя несмотря ни на что, и мои отношенія къ тебѣ важнѣе для меня всякихъ другихъ. Меня только огорчаетъ, что ты вѣчно порицаешь меня.

— Какъ ты меня. Тебя коробитъ мой селедочный запахъ, а меня коробитъ часто уже черезчуръ приторный весенній запахъ твоихъ чувствъ, и если я утверждаю, что ты не годишься въ философы, то на это у меня есть причины…

— На что же я по-твоему гожусь?… Кажется, ты даже отказываешь мнѣ въ способности быть человѣкомъ.

— Напротивъ того, мнѣ кажется, что ты способенъ облачаться во всевозможныя красивыя мантіи; но ни одна человѣческая профессія не сдѣлается твоей внутренней потребностью.

— Печальное предсказаніе! сказалъ Гейнрихъ качая головою. — Но не отчаявайся во мнѣ. Торгашество, которому я, по желанію гамбургскаго дяди, долженъ посвятить себя, я намѣренъ вести такъ, что самъ добрый и умный дядя для блага своего возьметъ у меня его изъ рукъ. Юриспруденцію же, которую я наконецъ выберу по желанію матери, я падѣну на себя, какъ оборонительную кальчугу. Въ нашемъ приличномъ свѣтѣ надо же имѣть какое нибудь служебное или свѣтское положеніе, и нельзя же предстать голышомъ и такимъ человѣкомъ, какимъ я съ нѣкоторыхъ поръ себя чувствую, съ тѣхъ поръ какъ догадался, на что природа создала меня…

— Ну… на что же? спросилъ Анзельмъ съ любопытствомъ, пристально взглянувъ на Гейнриха.

Красивое лицо Гейнриха покрылось легкимъ румянцемъ, какъ покрылось бы лицо дѣвушки, признающейся въ своей первой любви.

— Мнѣ кажется, Анзельмъ, прошепталъ онъ; — я… я буду поэтомъ!

Анзельмъ разразился самымъ искреннимъ смѣхомъ:

— Ну, конечно! сказалъ онъ; — это лучшая профессія въ нашемъ миломъ отечествѣ, гдѣ почти въ каждомъ городѣ есть заведенія для голодной смерти поэтовъ. Ты впрочемъ можешь попробовать, благодаря кошельку твоего дяди, богатаго банкира. Кошелекъ этотъ ему придется частенько выворачивать для своего племянничка, тѣмъ болѣе, что тотъ вовсе не желаетъ настраивать свою лиру, питаясь чернымъ хлѣбомъ и селедкой. Все-таки опасно садиться на Пегаса: это копь ретивый и всадникъ долженъ быть ловкій. Помнишь, Шиллеръ говоритъ, что недостаточно подбирать удачныя рифмы, чтобы считать себя поэтомъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, отвѣчалъ Гейнрихъ: — мнѣ даже не удалось подобрать ни одной удачной рифмы, и я не написалъ ни единаго стиха, который бы пропустили паши цензора. Увѣряю тебя, что я не прибѣгаю къ помощи гекзаметровъ и ямбовъ. Я чувствую въ себѣ силу пробить себѣ новую дорогу и создать дѣйствительную поэзію, которая бы, наперекоръ школьнымъ педантамъ, свободно и энергически осмѣивала человѣческую глупость. Я надѣюсь, что изъ моей лиры посыплются когда нибудь на головы людей цвѣты и стрѣлы, такъ что они отъ удивленія будутъ потирать глаза, не зная, хвалить ли имъ меня или бранить.

На насмѣшливомъ лицѣ Анзельма стало мало-по-малу являться серьезное выраженіе и онъ съ какой-то нѣжностью взглянулъ на юношу, на бѣлое чело котораго упалъ солнечный лучъ точно ореолъ въ то время, какъ онъ говорилъ: «я буду поэтомъ».

— Было бы не дурно, если бы мечты твои исполнились. Сильный ударъ по романтическимъ кошачьимъ воплямъ нашего времени былъ бы намъ съ руки.

Гейнрихъ съ удивленіемъ взглянулъ на серьезнаго товарища.

— Такъ далеко я еще не заглядывалъ. Ты все превращаешь въ нѣчто серьезное и трагичное. Ты могъ бы быть вторымъ маркизомъ Позой и сдѣлать изъ меня несчастнаго дона-Карлоса. Пока я еще не думаю объ улучшеніи свѣта и срываю цвѣты для своихъ пѣсенъ, гдѣ бы они мнѣ ни попадались. Не представляй мнѣ только свѣтъ слишкомъ дурнымъ, не затемняй мнѣ жизни, которую я страстно люблю и уста которой уже наградили меня тысячами поцѣлуевъ. — Я живу! Жизнь природы отдается и у меня въ груди, и когда я ликую, она отвѣчаетъ мнѣ тысячами эхо. — Но идемъ же, идемъ! идемъ въ наше мирное убѣжище, и меня тянетъ къ себѣ твой Спиноза, и пусть онъ положитъ свою холодную геніальную руку на мою нѣсколько восторженную голову.

Они пошли въ глубь парка. Подъ громадными каштанами усѣлись оба на траву, прислонившись спинами къ деревьямъ. Анзельмъ развернулъ Спинозу и началъ читать низкимъ звучнымъ голосомъ.

Оба юноши точно измѣнились! Отвага прелестнаго липа Гейнриха уступила мѣсто кроткой задумчивости и античная красота еврейскаго типа стала еще замѣтнѣе.

Солнце начало садиться; подъ густыми деревьями стало такъ темно, что Анзельмъ закрылъ книгу. Друзья встали и пошли по парку, размышляя о прочитанномъ.

— Хорошо бы было, Гейнрихъ, сказалъ Анзельмъ, — если бы ты сегодня вечеромъ пошелъ со мною туда въ Оберкассель. Тамъ есть хорошенькій ресторанъ съ уютными бесѣдками, гдѣ пріятно выпить кружку пива; можно, если хочешь, достать тамъ и вина. Тамъ я встрѣчу друга, о которомъ я тебѣ разсказывалъ, и ты можешь съ нимъ познакомиться.

Гейнрихъ съ испугомъ повернулся къ Анзельму:

— Только не сегодня, Анзельмъ! сказалъ онъ: — въ другой разъ. Сегодня, послѣ такого роскошнаго майскаго дня и такого поэтическаго и философскаго наслажденія сидѣть рядомъ… съ палачомъ… Это вовсе не въ моемъ духѣ, это по мнѣ хуже твоего селедочнаго запаха. Я уже сказалъ тебѣ, что сегодня нервы у меня разстроены, и мнѣ все будетъ представляться блестящимъ топоромъ въ рукахъ человѣка, который и безъ того кажется мнѣ существомъ непривлекательнымъ, отъ котораго бы я убѣжалъ, если бы ты не представлялъ мнѣ его въ такомъ интересномъ видѣ.

— Нервы твои для меня невыносимы! проворчалъ Анзельмъ; — ты точно истеричная женщина. Молодой орелъ, которому хочется броситься въ пространство истины и пониманія, не долженъ бояться палача. Тебѣ еще много чему надо выучиться и въ верхнемъ и въ нижнемъ слоѣ жизни, юный поэтъ! Но я замѣчаю, что ты не хочешь увеличивать своихъ подозрительныхъ знакомствъ и видѣться съ ними открыто; ну такъ дѣлай какъ знаешь и… затѣмъ прощай!

Съ этими словами Анзельмъ кивнулъ головой, и не успѣлъ Гейнрихъ опомниться, какъ тотъ уже былъ далеко. У Гейнриха сердце сжалось отъ непріятнаго чувства послѣ прощальныхъ словъ друга, тѣмъ болѣе, что въ упрекѣ Анзельма была доля правды. Онъ зналъ, что бѣдный Анзельмъ безъ всякой вины съ своей стороны находится въ ложномъ положеніи относительно свѣта, такъ что его нельзя было упрекать за его нелюдимость. Причиною же раздражительности характера его была болѣзнь. Довольно значительная грудная боль заставила его прекратить на все лѣто университетскія занятія и жить для леченія у своихъ родныхъ. Къ сожалѣнію, у нихъ поправиться онъ не могъ. Отецъ его не пользовался расположеніемъ въ Дюссельдорфѣ и былъ настоящимъ хищнымъ жидомъ. Всѣ знали, что онъ пріобрѣлъ значительное свое состояніе хлѣбнымъ барышничествомъ, и тѣнь отъ отца несправедливо падала на сыновей, — по крайней мѣрѣ, Анзельмъ-то ее вовсе не заслуживалъ. Это-то занятіе отца, въ которомъ помогалъ ему младшій сынъ, отталкивало его отъ родительскаго дома и ставило между нимъ и родными точно раздѣляющую ихъ стѣну. Онъ презиралъ цѣль жизни ихъ, а то, къ чему онъ стремился и что любилъ, было для нихъ совершенно чуждо и смѣшно.

Такимъ образомъ, всѣ лучшіе помыслы сдѣлаться человѣкомъ въ душѣ юноши глохли подъ вліяніемъ непріятныхъ житейскихъ отношеній; онъ раздражался и уходилъ въ свой внутренній міръ. Онъ избѣгалъ людей и молодыхъ товарищей и въ особенности не любилъ преимуществъ и удобствъ, которыя бы могъ имѣть вслѣдствіе богатствъ отца. Одѣтый крайне бѣдно и съ жалкой ѣдой въ карманѣ, по цѣлымъ днямъ читалъ онъ книги въ дворцовомъ саду, гдѣ мы видѣли, въ какихъ отношеніяхъ были другъ съ другомъ молодые люди.

Гейнрихъ зорко увидѣлъ, какъ несправедливо свѣтъ относится къ Анзельму, и поэтическая душа его нѣжно привязалась къ желчному и умному другу. Отношенія его къ Анзельму, возбуждавшія неудовольствіе родныхъ, часто бывали тяжелы и для Гейнриха. Сходство и вмѣстѣ съ тѣмъ несходство характеровъ были причиною нерѣдкихъ раздоровъ между друзьями; они постоянно то ссорились, то мирились, — то искали, то избѣгали другъ друга, и никакъ не могли разорвать связи. Какъ преслѣдуемые любовники, устроивали они себѣ тайныя свиданія, во время которыхъ читали книги, разбирали ихъ и спорили.

Теперь они читали Спинозу, разрушителя догматическаго еврейства, проникались его духомъ и, принужденные вслѣдствіе своего еврейскаго происхожденія восхищаться имъ втихомолку, тѣмъ самымъ еще сильнѣе скрѣпляли свою дружбу.

Немудрено, что юный пылкій поэтъ боялся, что въ ихъ дружескія отношенія вторгнется третее лицо, занимавшееся такимъ страшнымъ дѣломъ, — въ отношенія, и безъ того бросавшія темную тѣнь на его ясную жизнь. — Въ этотъ вечеръ Анзельмъ въ первый разъ пригласилъ молодого друга познакомиться съ новымъ пріятелемъ, о житейскихъ отношеніяхъ котораго онъ всегда упорно молчалъ. Можетъ быть, особенное нѣжное чувство къ Гейнриху заставило Анзельма пригласить его, вслѣдствіе чего Гейнрихъ почувствовалъ раскаяніе, что такъ рѣзко отказался. Онъ хотѣлъ бѣжать за нимъ, когда увидѣлъ его поспѣшно переходящимъ черезъ мостъ. На языкѣ у него были слова: «постой, Анзельмъ!» но онъ удержался и пошелъ въ другую сторону.

— Нѣтъ, иди!.. такъ будетъ лучше! прошепталъ онъ: — самъ не знаю я, что за отвращеніе чувствую я къ знакомству съ палачомъ… у меня морозъ пробѣгаетъ по кожѣ при одной мысли, какъ-будто мнѣ самому рубятъ голову, какъ бѣдному Якову. Ахъ милый ангелъ хранитель моего дѣтства, маленькая Вероника! прійди ко мнѣ и провели меня на пути, усѣянному цвѣтами; мнѣ кажется, что сегодня найду я какое нибудь необыкновенное счастье.

Мечтая и наслаждаясь окружавшимъ его паркомъ, онъ шелъ вдоль по берегу Рейна. Заходящее солнце все еще золотило волнующуюся воду и гибкія вѣтви ивовыхъ кустовъ, низко наклонявшихся съ берега къ рѣкѣ.

Только недавно протоптанная тропинка по лугу постепенно отклонила его отъ рѣки къ холму, усѣянному полевыми цвѣтами. Городъ скрылся у него изъ виду, городской шумъ затихъ, и только слышался мечтательный плескъ волпъ между ивовыми кустами. Это мѣсто было вполнѣ пригодно для кладбища, устроеннаго тутъ. Гейнрихъ заглянулъ черезъ душистую живую изгородь на кладбище, о которомъ мать его разсказывала ему, что оно было заложено именно въ годъ его рожденія. Сколько схоронено тутъ людей съ тѣхъ поръ, какъ онъ самъ появился на свѣтъ… И оба существа родныхъ ему по дѣтству, старая благочестивая Урсула и маленькая Вероника, покоились подъ цвѣтами, которыми веспа усыпала старыя и свѣжія могилы.

Пріятное волненіе весенняго дня, такъ чудно изчезавшаго въ волнахъ Рейна, смѣнилось въ душѣ юноши грустными мечтами. Онъ не могъ рѣшиться идти ближайшей дорогой въ городъ и шелъ все дальше и дальше, едва обращая вниманіе на тропинку.

Взошедшая луна освѣтила поросшія мхомъ крыши деревушки; изъ нея доносился звонъ вечерняго колокола, какъ голосъ молящагося дитяти. Гейнрихъ шелъ мимо избушекъ, изъ которыхъ собачонки съ любопытствомъ лаяли на него, и крестьяне, возвращавшіеся съ поля, дружески здоровались съ нимъ. Вскорѣ онъ очутился на холмѣ, великолѣпно освѣщенномъ луною. У подножія его, какъ брошенная мантія, лежалъ темный сосновый лѣсъ, а за нимъ синѣлась цѣпь горъ и неправильной линіей обозначалась на горизонтѣ. Тамъ и сямъ, несмотря на полумракъ, виднѣлись колокольни церквей, разбросанныхъ вокругъ.

Гейнрихъ стоялъ; пораженный величественной и таинственной прелестью этой уединенной мѣстности. Вокругъ все было такъ торжественно и тихо, что Гей краху показалось, будто тутъ надо даже сдерживать дыханіе, и онъ боязливо вздрогнулъ, когда вдругъ изъ лѣсу раздался лай собаки. Только тутъ замѣтилъ онъ у опушки одинокій домикъ; вишневыя деревья такъ закрыли своими вѣтвями, осыпанными цвѣтомъ, крышу его, что при лунномъ свѣтѣ, казалось, будто она покрыта снѣгомъ.

Поэтъ всегда представляетъ себѣ на незнакомыхъ мѣстахъ какія нибудь новые образы и обстановку. Гейнрихъ спрашивалъ себя, что за люди жили тутъ въ такомъ одиночествѣ. — «Вѣроятно, прибавилъ онъ, тутъ живетъ земледѣлецъ, сроднившійся съ всмлею, которая даетъ ему хлѣбъ и картофель, и онъ ничего болѣе и не требуетъ отъ этой мѣстности, которую нашъ братъ тотчасъ же населяетъ нимфами и феями изъ какой нибудь сказки. Можетъ быть, при дневномъ свѣтѣ все это имѣетъ другой видъ, — но лунный свѣтъ придаетъ всему какую-то одуряющую прелесть». Чтобы не слыхать лая собаки, Гейнрихъ пошелъ въ другую сторону. Спустившись съ холма, онъ вступилъ въ низенькую сосновую рощу, изъ которой поднимались высокія березы съ ярко-бѣлыми стволами. Надъ нимъ вдругъ запѣлъ соловей, и онъ очутился у группы густыхъ деревьевъ, образовавшихъ круглую бесѣдку. Войдя въ нее, онъ нашелъ посрединѣ нѣчто въ родѣ неглубокаго колодца, въ которомъ отражалась луна. Каменный бортикъ былъ чуть-чуть выше земли, а между кореньями природа устроила возвышеніе въ родѣ скамеекъ.

— Это похоже на ванну нимфы или русалки! проговорилъ Гейнрихъ, входя въ бесѣдку. Его обдало ароматической прохладой; и свѣтъ, и мракъ мистически играли другъ съ другомъ, а зеленые листія блестѣли вечерней росой. Пріютъ этотъ совершенно очаровалъ его.

Утомленный отъ долгой ходьбы, онъ сѣлъ на коренья и положилъ голову на влажныя вѣтви. На вершинахъ буковъ защебетали крылатые обитатели, точно разсказывая передъ сномъ о пришельцѣ у колодца, а соловей пѣлъ тихо, тихо… какъ бы желая своей пѣсней удержать юношу около себя.

— Какъ было бы хорошо проспать и промечтать здѣсь всю ночь, думалъ Гейнрихъ: — почемъ знать, не всплыветъ ли русалка и не сядетъ ли подлѣ меня, чтобы разсказать мнѣ сказки и пропѣть свои пѣсни?

Не успѣлъ онъ это подумать, какъ послышались Легкіе воздушные шаги… бѣлая нѣжная рука раздвинула вѣтви и къ колодцу подошла худенькая высокая дѣвушка съ кувшиномъ въ рукахъ. Занятая своимъ дѣломъ, она не замѣтила юношу и наклонилась, чтобы наполнить кувшинъ. Но вдругъ, громко вскрикнувъ, она выпрямилась и выпустила изъ рукъ кувшинъ въ воду; вѣроятно въ водѣ она увидѣла отраженіе незнакомаго лица. Гейнрихъ тоже вскочилъ и едва успѣлъ схватить отъ страха зашатавшуюся дѣвушку и не допустить ее упасть. Онъ дрожалъ не менѣе ея.

— Господи! Господи! воскликнули оба, глядя другъ другу въ глаза.

Дѣвушка опомнилась первая; она торопливо высвободилась изъ рукъ Гейнриха и, повидимому, намѣревалась обратиться въ бѣгство, но не могла, снова зашаталась и прислонилась къ стволу дерева, стоявшаго у входа къ колодцу. Луна освѣщала ее всю и Гейнрихъ увидѣлъ прелестное личико, окаймленное цѣлымъ потокомъ совершенно бѣлокурыхъ волосъ, разсыпавшихся изъ-подъ свалившейся сѣтки. Ему можно было бы подумать, что это дѣйствительно русалка, если бы, схвативъ ее, онъ не почувствовалъ теплоты живого существа. Боязливо подошелъ онъ къ прелестному видѣнію и, взявъ его за холодную отъ страха, руку, нѣжно просилъ извиненія, что такъ невольно перепугалъ.

Дѣвушка обернула поблѣднѣвшее лццо свое и пристально посмотрѣла на него. Еще почти несложившаяся фигура юноши, нѣжный тихій голосъ и красивое благородное очертаніе лица, казалось, совершенно успокоили ее. Она оправилась и сказала:

— Я также могу просить извиненія. Вообще я вовсе не такъ глупо пуглива, но еще никогда не приводилось мнѣ встрѣчать здѣсь въ такое время кого нибудь, и кромѣ того тетка только-что наболтала мнѣ разнаго вздора. — Но теперь все прошло! Впередъ я буду осмотрительнѣе. — Гдѣ же мой кувшинъ-то? прибавила она.

— У тебя выхватила его изъ рукъ плутовка русалка, милое дитя! сказалъ Гейнрихъ, становясь по обыкновенію смѣлымъ и веселымъ. — Но мы не отдадимъ ей кувшина, — я достану его, чего бы что ни стоило.

Съ этими словами онъ нагнулся къ колодцу и досталъ кувшинъ, наполненный водою.

— Вѣдь ты позволишь мнѣ донести его и проводить тебя по пустынной рощѣ?

Дѣвушка промолчала, но неохотно вышла съ нимъ изъ бесѣдки, и оба они шли нѣкоторое время молча рядомъ. Она шла потупи взоръ, и Гейнрихъ по временамъ съ удивленіемъ взглядывалъ на дѣвушку съ легкой, какой то воздушной походкой. Онъ не зналъ, какъ говорить ему съ ней. Сначала онъ принялъ ее за служанку, а теперь, по ея фигурѣ и по тону голоса, онъ видѣлъ, что она не принадлежитъ къ этому классу женщинъ. но какъ же дѣвушка высшаго общества могла придти сюда въ такое время и за такимъ дѣломъ?.. Костюмъ ея ничего не могъ разъяснить ему; онъ не подходилъ ни къ тому, ни къ другому сословію. Она была одѣта совершенно фантастически, хотя очевидно это произошло безо всякаго преднамѣреннаго кокетства, а такъ — случайно. Легкое, свѣтлое платье было высоко приподнято и походило на греческую тогу, обхватывавшую высокій, стройный станъ. Вѣроятно, чтобы удобнѣе было нести кувшинъ, она закинула пеструю длинную шаль на правое плечо, такъ что оба конца спускались внизъ завязанные легкимъ узломъ. Волосы, на которые она поспѣшно накинула опять голубую сѣтку, все еще въ безпорядкѣ падали и походили на какое-то золотое покрывало.

Вскорѣ Гейнрихъ не могъ болѣе оторвать отъ нея глазъ, и его такъ и тянуло смотрѣгь на прелестное личико. Тихо положилъ онъ руку на ея плечо и съ волненіемъ спросилъ:

— Ты вѣдь не боишься меня больше?

Онъ добился, чего желалъ; быстро повернулась она къ нему, и при свѣтѣ луны онъ увидѣлъ, какъ голубые глаза разгорѣлись не то отъ задѣтаго чувства гордости, не то отъ гнѣва.

— Нѣтъ, проговорила она; — я вовсе не боюсь больше — ни идти домой одна, ни такого молодого спутника, какъ вы!

Гейнрихъ тотчасъ же почувствовалъ, что онъ задѣлъ ее тѣмъ фамильярнымъ тономъ, который позволилъ себѣ въ разговорѣ съ нею, но завлекательное приключеніе при лунномъ свѣтѣ такъ вскружило голову юному романтику, что онъ не могъ уже начать вѣжливаго свѣтскаго разговора съ прелестной дѣвушкой. Его задѣло, что она приняла его за мальчика и потому выказывала такъ мало боязни.

— Ну, однако я вовсе ужь не такъ молодъ, отвѣчалъ онъ; — я прожилъ уже восемьнадцать лѣтъ, и знаю, какъ надо говорить съ хорошенькой барышней. Но я никакъ не могу себѣ представить, что передо мною простая барышня, да и самъ я не простой юноша. — Я скажу тебѣ по секрету — я поэтъ, а поэтъ никакъ не можетъ говорить Вы ангелу или нимфѣ, являющейся ему при свѣтѣ луны.

Звонкій, нѣсколько саркастическій смѣхъ вылетѣлъ изъ груди дѣвушки; она пристально посмотрѣла на своего смѣлаго спутника, и на этотъ разъ взглядъ ея выражалъ только радостное дѣтское любопытство.

— Поэтъ! вскричала она; — я никогда еще не видывала поэтовъ — такъ вотъ какой поэтъ!

— Ты вѣрно думала, что всѣ поэты должны быть высокіе, какъ великаны, и рождаться съ лавровымъ вѣнкомъ на головѣ, отвѣчалъ Гейнрихъ, задѣтый дѣтски-насмѣшливымъ тономъ голоса.

— Вовсе нѣтъ, отвѣчала она; — я тоже ужь не дитя, и должна признаться, что я всегда представляла себѣ лица, описанныя поэтами, а самихъ поэтовъ не представляла.

— Это было очень невѣжливо относительно всего сословія поэтовъ, и ты можетъ искупить эту вину только тѣмъ, что дозволишь поэту говорить съ тобой по-своему и также отвѣчать ему. Ахъ, прошу тебя не представляйся, не разрушай моей мечты, что мнѣ явилась маленькая нимфа въ этой долинѣ, освѣщенной луной.

— Это было бы въ самомъ дѣлѣ жестоко, смѣясь проговорила она; — ну, впрочемъ такъ и быть, на короткое знакомство на двѣ минуты, а больше путь вашъ не продлится, — я согласиться могу, въ особенности если на это будетъ сочинено хорошенькое стихотвореніе. — Хорошенько поразмысливъ, вѣдь и вся жизнь моя есть ничто иное, какъ сонъ въ этой долинѣ!

Въ послѣднихъ словахъ ея звучала невыразимая скорбь. Гейнрихъ все съ большимъ и большимъ удивленіемъ смотрѣлъ на загадочную дѣвушку; ему вдругъ показалось, что слѣдовало бы взять ее за талію, для того, чтобы она не разсѣялась при лунномъ свѣтѣ, подобно туману. Только-что хотѣлъ онъ отвѣтить что нибудь на тяжкую жалобу дѣвушки, какъ изъ лѣсу послышались странные звуки, заставившіе его замолчать и прислушаться. Это было пѣніе женскаго голоса, раздававшееся въ ночной тиши отрывистыми жалобными звуками. Звуки были такіе унылые и странные, что Гейнрихъ вдругъ остановился, какъ прикованный, и схватилъ за руку свою спутницу.

— Что это такое? спросилъ онъ; — знаешь ты этотъ голосъ!

— Да, отвѣчала она; — это тетка моя поетъ въ лѣсу. Сегодня она бѣдная опять нехороша! Люди говорятъ, что у лея голова не въ порядкѣ, и это точно: иногда она и говоритъ и поетъ странныя велій. Но я, къ сожалѣнію, знаю, что съ нею. Болитъ у нея сердце, а не голова; и пѣсни поетъ ея сердце — ахъ, какія грустныя, какія невыразимо грустныя — такія едвали сочинить и поэту. Знаешь, вѣдь сегодня годовщина того дня, когда милый ея былъ повѣшенъ тамъ въ лѣсу на висѣлицѣ и потомъ зарытъ безъ всякаго погребенія. — Это хотя было давно, ужь очень давно и висѣлицы уже тамъ нѣтъ, но тетка въ этотъ день всегда туда ходитъ и долго сидитъ тамъ, пока солнце уже не сядетъ и взойдетъ лупа…

Во время этого объясненія они продолжали свой путь, а жалобный голосъ въ лѣсу раздавался все ближе и ближе.

Какой-то страхъ охватилъ душу Гейнриха; ему показалось, что онъ вступилъ въ незнакомую страшную область, и онъ боязливо смотрѣлъ на свою тѣнь, сливавшуюся съ тѣнью его спутницы и падавшую передъ ними.

— Знаешь ты эту пѣсню, что поетъ тетка? спросилъ онъ.

— Я слышу ее въ первый разъ, это одна изъ пѣсенъ, что поетъ у нее въ сердцѣ глубокая скорбь, хотя скорбь эта не выливается изъ сердца вмѣстѣ съ пѣснью.

Изъ лѣсу послышалось снова:

Блести топоръ, стучи топоръ,

Руби скорѣй бревно!

Готовъ ли, молодецъ, и ты?

Готовъ ли гробъ тебѣ?

— Понялъ ты это? спросила дѣвушка, прижимаясь отъ страха къ юношѣ. — Я думаю, продолжала она, — тебѣ тоже страшно!… А все же, я полагаю, это успокоительная пѣсня; она напоминаетъ, что всему бываетъ свой конецъ. Вѣдь ты поэтъ, а я всегда думала, что поэты должны все знать. Вотъ видишь, и нашъ общій путь съ тобой пришелъ къ концу и, безъ сомнѣнія, къ вѣчному.

Она указала на домъ, который Гейнрихъ видѣлъ съ холма и къ которому они подошли теперь. Весь онъ быль окруженъ сѣдыми отъ цвѣта вишнями, такъ что сосны казались еще темнѣе.

На встрѣчу имъ съ лаемъ бросилась на длинной цѣпи огромная собака; дѣвушка погладила ее и сказала:

— Да, милый Филаксъ, по-настоящему мнѣ надо бы было взять тебя съ собой, но успокойся: со мной теперь «добрый другъ.»

Собака спокойно и виляя хвостомъ улеглась, а Гейнрихъ проговорилъ:

— Такъ ты живешь здѣсь? Въ такомъ одиночествѣ? И отчего же знакомству нашему слѣдуетъ прекратиться на вѣки? Развѣ ты не хочешь познакомить меня съ своими родными и не позволишь донести до дому кувшина?

Въ домѣ нѣтъ никого; я живу здѣсь только съ отцомъ и теткой; прислуга живетъ въ Гольцгеймѣ. Отецъ,. какъ я вижу, не вернулся еще изъ города, а тетка будетъ бродить сегодня по лѣсу до глубокой ночи, какъ она обыкновенно дѣлаетъ въ такіе дни. Мнѣ не съ кѣмъ знакомить тебя: ну, такъ давай кувшинъ, и простимся!

— Только не навсегда! молилъ Гейнрихъ, отдавая кувшинъ, послѣ чего она стала отпирать дверь ключомъ. — Скажи мнѣ, что мнѣ можно придти опять. Неужели мы разойдемся, не сказавъ другъ другу даже нашихъ именъ? Меня зовутъ Гейнрихомъ.

— А меня Іозефой; не правда ли имя очень обыкновенное, вовсе не напоминаетъ разсказовъ о русалкахъ? — такъ зовутъ меня, простую дѣвушку, которая не можетъ имѣть для тебя ни малѣйшаго значенія. Да и у тебя пройдетъ охота къ знакомству со мною, когда я тебѣ скажу, передъ чьимъ домомъ ты стоишь. — Это страшный домъ — и за исключеніемъ двухъ-трехъ друзей, онъ не пользуется уваженіемъ и любовью вашего свѣта, ни чья нога не переступала этого порога. Тутъ живетъ дюссельдорфскій палачъ, а я его дочь. — Прощай, Гейнрихъ!

Она протянула ему руку и, какъ видѣніе, изчезла въ дверяхъ дома.

Гейнрихъ стоялъ, какъ громомъ пораженный. Непріятное чувство, которое шевельнулось у исго сегодня въ саду при мысли о страшномъ человѣкѣ, снова пробудилось. «Дочь палача! шепталъ онъ, — да, это ужасно!»

Онъ взглянулъ на окна, и при свѣтѣ луны увидѣлъ движующуюся взадъ и впередъ по комнатамъ тѣнь дѣвушки. Собака снова начала лаять, изъ лѣсу все еще доносилось рѣзкое пѣніе, и наконецъ высокая женщина въ черномъ платкѣ показалась между сосками и запѣла:

Разступись земля, растворися гробъ!

Возврати ты мнѣ изъ твоей тюрьмы

Друга милаго, ненагляднаго!…

Гейнрихъ не могъ долѣе оставаться на мѣстѣ. Точно обезумѣвшій, пробѣжалъ онъ мимо сумасшедшей старухи въ чащу лѣса. Съ трудомъ пробирался онъ по узкой тропинкѣ, держась иногда за толстые стволы деревьевъ.

Какъ вдругъ преобразилась въ его глазахъ сама ночь! — Чѣмъ-то могильнымъ окружила она его, а свѣтлыя тѣни, бросаемыя луною, напоминали ему саваны. Съ вершилъ деревьевъ слышались ему тяжелые стоны, а пѣснь соловья издали доносилась до него, какъ тихое далекое рыданіе.

Выйдя изъ лѣсу на открытую поляну, откуда были видны крыши его милаго родного города, освѣщеннаго луною, онъ вздохнулъ свободнѣе. Успокоительнымъ призывомъ показался ему бои городскихъ часовъ, тише сталъ онъ спускаться по тропинкѣ между пашенъ, задѣвая иногда руками за невысокія еще хлѣбныя травы. Мысли его были такъ мрачны и неутѣшительны, что онъ обрадовался, когда прошелъ черезъ городскія ворота по знакомымъ улицамъ, гдѣ встрѣчались еще прохожіе и въ окнахъ отрадно свѣтились лампы.

Дома, у него всѣ уже спали; онъ торопливо съѣлъ холодный ужинъ и, страшно утомленный, бросился на постель. Луна, свѣтившая въ его комнату, постоянно напоминала ему пустынную.

Что можетъ быть прелестнѣе дюссельдорфскаго городского сада, гдѣ природа и искуство, кажется, соперничаютъ другъ съ другомъ? Юноша остановился въ саду подъ деревьями, гдѣ заливался соловей, страстно распѣвая о своей любви.

— Привѣтствую тебя, примадонна весны, прошепталъ Гейнрихъ, садясь на каменную скамейку: — право, если бы я могъ быть твоимъ ученикомъ, я выучился бы у тебя гораздо легче, чѣмъ у филистера, который, по желанію, матери учитъ меня играть на скрипкѣ.

Передъ Гейнрихомъ протекалъ ручеекъ, и въ ручейкѣ онъ увидѣлъ, какъ въ зеркалѣ, образы двухъ дѣвушекъ, стоявшихъ на балконѣ противуположнаго дома; онъ любовался ими и посылалъ воздушные поцѣлуи, но обративъ на себя ихъ вниманія. Когда же дѣвушки ушли съ балкона и образы ихъ изчезли съ поверхности ручейка, Гейнрихъ закрылъ глаза и мысленно сталъ переживать свое прошедшее.

Ему припомнились разныя личики дѣвушекъ, но ярче всего маленькая дѣвочка, которая говорила съ нимъ голосомъ, походившимъ на монастырскіе колокольчики, и эту дѣвочку онъ назвалъ Вероникой. Съ маленькой Вероникой часто сиживалъ онъ на площади у статуи Іоганна, Вильгельма и вмѣстѣ съ нею смотрѣлъ въ окна, за которыми таинственно стояли бѣлыя. статуи и по стѣнамъ виднѣлись картины въ золотыхъ рамахъ.

Няня Гейнриха, благочестивая Урсула, часто приподнимала дѣтей къ высокимъ окнамъ, чтобы они могли заглянуть въ таинственное царство. Тогда сердце мальчика, билось, предчувствуя, что многое придется ему пережить въ жизни. Сколько таинственнаго было въ этихъ залахъ, и какъ хотѣлось ему разобрать всѣ эти сокровища, но кроткіе, благочестивые глаза его маленькой подруги успокоивали его и снова привлекали къ дѣтскимъ занятіямъ. Глаза эти служили ему успокоительными звѣздами, когда они оба рѣшались взбираться на каменную лѣстницу замка, гдѣ было такъ холодно и про которую преданіе гласило, что убитый Яковъ Баденскій является въ ней привидѣніемъ.

Гейнриха всегда пробирала дрожь, когда онъ думалъ объ исторіи, которую ему разсказывали о несчастной герцогинѣ. Онъ, можетъ быть, и но сталъ бы взбираться по страшной лѣстницѣ, если бы маленькая Вероника не шла подлѣ него, какъ ангелъ хранитель. Она ничего не боялась; о смерти она ничего не знала и, когда та подошла къ ней самой и закрыла ей глазки, она, вѣроятно, думала, что это небесная подруга, которая хочетъ полюбить ее также, какъ Гейнрихъ…

Гейнрихъ тоже не подозрѣвалъ, что Вероника умерла, когда увидалъ се лежащей въ гробикѣ, окруженной зажженными восковыми свѣчами, свѣтъ отъ которыхъ падалъ на блѣдное улыбающееся личико, на шелковые розаны и позументы, украшавшіе бѣлый саванъ… Онъ радовался, что милая подруга его такъ разряжена, и думалъ, что она спитъ въ хорошенькой постелькѣ, а когда Урсула, впустившая его въ тихую комнату, сказала, что Вероника умерла, то онъ недовѣрчиво улыбнулся. Съ тѣхъ поръ, какъ ему разсказали исторію о Яковѣ, онъ составилъ себѣ совершенно другое понятіе о смерти. Онъ думалъ, что смерть отрываетъ голову, а у маленькой Вероники головка такъ мило держалась на топкой бѣлой шейкѣ, какъ бѣлая роза на тонкомъ стеблѣ… Нѣтъ, не можетъ быть, чтобы она умерла; она спитъ, говорилъ онъ и твердо вѣрилъ, что когда нибудь она откроетъ милые глазки и будетъ привѣтливо смотрѣть на него, и что глаза эти будутъ путевыми звѣздами въ его жизни.

И это убѣжденіе такъ твердо укоренилось въ душѣ его, что даже теперь, когда онъ былъ уже юношей, ему часто казалось, что Вероника снова проснется, встанетъ изъ гроба и въ часы грусти пойдетъ рядомъ съ нимъ, какъ ангелъ хранитель, какъ бывало ходила по холодной лѣстницѣ стараго замка, когда онъ боялся духа убитаго Якова.

И теперь, когда онъ сидѣлъ въ дворцовомъ саду, — несмотря на лучшее настроеніе его духа, милый образъ представлялся ему точно живой, такъ что когда сзади его зашевелились кусты, онъ вскочилъ и осмотрѣлся кругомъ, какъ-будто Вероника должна была появиться въ кустахъ и сѣсть подлѣ него.

Но кусты зашевелились вовсе не отъ приближенія маленькой, милой Вероники; изъ за нихъ вышелъ молодой человѣкъ года на два постарше Гейнриха. Одѣтъ онъ былъ нѣсколько небрежно и на худомъ, блѣдно-желтомъ лицѣ его такъ и вырѣзывались темные проницательные глаза.

Гейнрихъ провелъ рукою по лбу, какъ-бы прогоняя милую мечту, и, дружески протянувъ пришедшему руку, сказалъ:

— Здравствуй, Анзельмъ! Я чуть было не забылъ, что мы сегодня назначили другъ другу свиданіе у Ленца. Ну, какъ поживаешь ты, открытый послѣдователь Діогена и тайный почитатель Спинозы, атеистъ и селедочный философъ — какъ назвала тебя дюссельдорфская газета, составляя реэстръ замѣчательныхъ личностей. — Посиди тутъ и отдохни, а потомъ мы направимся съ тобой туда, гдѣ насъ не видно будетъ съ балконовъ и гдѣ гуляющіе филистеры не помѣшаютъ намъ говорить о счастіи человѣчества.

Молодой человѣкъ, не прерывая рѣчи своего друга, молча сѣлъ на другой конецъ скамейки. Онъ положилъ толстую книгу, которую принесъ подъ мышкой, между собою и Гейярихомъ, вынулъ кусокъ довольно черстваго хлѣба и селедку, завернутую въ грубую сѣрую бумагу, и простодушно сталъ приготовляться къ завтраку, при чемъ книга должна была служить ему столомъ.

Гейнрихъ въ отчаяніи воскликнулъ:

— Что это такое? неужели всѣ эти прозаическія и дѣйствительно вовсе не привлекательныя дѣла по могъ ты кончить гдѣ нибудь въ деревенской харчевнѣ? Признаюсь тебѣ, что сегодня я восторженный поэтъ. Чудный, ароматическій весенній воздухъ разстроилъ мои нервы. Да и кромѣ того, надо тебѣ признаться, что не только моя голова, но и нравственное мое чувство оскорблено отношеніями твоими къ нашему Спинозѣ, къ нашему святому. Чистый лилейный запахъ его мысли не долженъ смѣшиваться съ запахомъ твоей плебейской закуски.

На устахъ Анзельма показалась нѣсколько насмѣшливая улыбка. Онъ спокойно продолжалъ ѣсть.

— Видишь казалъ онъ, кончивъ завтракъ и бросивъ остатки на траву тл;: — соловей хоть и артистъ, но, кажется, болѣе философъ, чт.м.. ты, и лучше примѣняется къ грубой обстановкѣ жизни. Онъ славно клюетъ своимъ артистическимъ клювомъ остатки селедки.

— Ну, это точно, смѣясь сказалъ Гейнрихъ: — я не ожидалъ этого отъ соловья. Да и обѣдъ изъ селедки печальное вознагражденіе за его прелестныя пѣсни о веснѣ!

— Ну, да вѣдь не въ первый разъ мы видимъ, что философы и художники довольствуются грубой, земной ѣдой; а кто на это неспособенъ, тотъ не можетъ быть ни тѣмъ, ни другимъ.

— А, это въ мой огородъ! Правда, что я предпочитаю шампанское пиву и охотнѣе покупаю сладкіе яблочные пирожки у хромоногаго Германна, что стоитъ на углу у театра и вѣчно улыбается, и изъ корзинки котораго, покрытой чистымъ фартукомъ, распространяется благовонный запахъ, чѣмъ у сосѣдки его старухи Лизетты вонючую селедку. Даже чувство сожалѣнія не можетъ заставить меня покупать селедки у старухи, и я лучше просто подамъ ей на бѣдность. Вотъ мой взглядъ, другъ Анзельмъ! А между тѣмъ ты долженъ согласиться, что я умѣю приносить жертвы и преодолѣвать препятствія, въ особенности если дѣло идетъ о какомъ нибудь значительномъ для меня наслажденіи. Напримѣръ, зачѣмъ я такъ настойчиво добиваюсь твоего общества, стойкій философъ, и не обращаю вниманія на приглашенія веселыхъ товарищей принять участіе въ забавахъ, которыми ты пренебрегаешь? Зачѣмъ я переношу такъ терпѣливо отвратительный запахъ селедки, которымъ вѣчно разитъ отъ твоихъ кармановъ, хотя сегодня въ первый разъ ты ѣлъ эту гадость у меня подъ носомъ; зачѣмъ переношу я… зачѣмъ…

— Ну да договаривай же: зачѣмъ переносишь ты недовольство своихъ важныхъ родителей на сына бѣднаго хлѣбнаго торгаша еврея… проговорилъ Анзельмъ съ ядовитой интонаціей въ голосѣ.

— Пожалуй, если хочешь, такъ у насъ въ домѣ тебя недолюбливаютъ. Но что за важность?.. вѣдь я люблю тебя несмотря ни на что, и мои отношенія къ тебѣ важнѣе для меня всякихъ другихъ. Меня только огорчаетъ, что ты вѣчно порицаешь меня.

— Какъ ты меня. Тебя коробитъ мой селедочный запахъ, а меня коробитъ часто уже черезчуръ приторный весенній запахъ твоихъ чувствъ, и если я утверждаю, что ты не годишься въ философы, то на это у меня есть причины…

— На что же я по-твоему гожусь?… Кажется, ты даже отказываешь мнѣ въ способности быть человѣкомъ.

— Напротивъ того, мнѣ кажется, что ты способенъ облачаться во всевозможныя красивыя мантіи; но ни одна человѣческая профессія не сдѣлается твоей внутренней потребностью.

— Печальное предсказаніе! сказалъ Гейнрихъ качая головою. — Но не отчаявайся во мнѣ. Торгашество, которому я, по желанію гамбургскаго дяди, долженъ посвятить себя, я намѣренъ вести такъ, что самъ добрый и умный дядя для блага своего возьметъ у меня его изъ рукъ. Юриспруденцію же, которую я наконецъ выбору по желанію матери, я надѣну на себя, какъ оборонительную кольчугу. Въ нашемъ приличномъ свѣтѣ надо же имѣть какое нибудь служебное или свѣтское положеніе, и нельзя же предстать голышомъ и такимъ человѣкомъ, какимъ я съ нѣкоторыхъ поръ себя чувствую, съ тѣхъ поръ какъ догадался, на что природа создала меня…

— Ну… на что же? спросилъ Анзельмъ съ любопытствомъ, пристально взглянувъ на Гейнриха.

Красивое лицо Гейнриха покрылось легкимъ румянцемъ, какъ покрылось бы лицо дѣвушки, признающейся въ своей первой любви.

— Мнѣ кажется, Анзельмъ, прошепталъ онъ; — я… я буду поэтомъ!

Анзельмъ разразился самымъ искреннимъ смѣхомъ:

— Ну, конечно! сказалъ онъ; — это лучшая профессія въ нашемъ миломъ отечествѣ, гдѣ почти въ каждомъ городѣ есть заведенія для голодной смерти поэтовъ. Ты впрочемъ можешь попробовать, благодаря кошельку твоего дяди, богатаго банкира. Кошелекъ этотъ ему придется частенько выворачивать для своего племянничка, тѣмъ болѣе, что тотъ вовсе не желаетъ настраивать свою лиру, питаясь чернымъ хлѣбомъ и селедкой. Все-таки опасно садиться на Пегаса: это копь ретивый и всадникъ долженъ быть ловкій. Помнишь, Шиллеръ говоритъ, что недостаточно подбирать удачныя рифмы, чтобы считать себя поэтомъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, отвѣчалъ Гейнрихъ: — мнѣ даже не удалось подобрать ни одной удачной рифмы, и я не написалъ ни единаго стиха, который бы пропустили наши цензора. Увѣряю тебя, что я не прибѣгаю къ помощи гекзаметровъ и ямбовъ. Я чувствую въ себѣ силу пробить себѣ новую дорогу и создать дѣйствительную поэзію, которая бы, наперекоръ школьнымъ педантамь, свободно и энергически осмѣивала человѣческую глупость. Я надѣюсь, что изъ моей лиры посыплются когда нибудь на головы людей цвѣты и стрѣлы, такъ что они отъ удивленія будутъ потирать глаза, не зная, хвалить ли имъ меня или бранить.

На насмѣшливомъ лицѣ Анзельма стало мало-по-малу являться серьезное выраженіе и онъ съ какой-то нѣжностью взглянулъ на юношу, на бѣлое чело котораго упалъ солнечный лучъ точно ореолъ въ то время, какъ онъ говорилъ: «я буду поэтомъ».

— Было бы не дурно, если бы мечты твои исполнились. Сильный ударъ по романтическимъ кошачьимъ воплямъ нашего времени былъ бы намъ съ руки.

Гейнрихъ съ удивленіемъ взглянулъ на серьезнаго товарища.

— Такъ далеко я еще не заглядывалъ. Ты все превращаешь въ нѣчто серьезное и трагичное. Ты могъ бы быть вторымъ маркизомъ Позой и сдѣлать изъ меня несчастнаго дона-Карлоса. Пока я еще не думаю объ улучшеніи свѣта и срываю цвѣты для своjxb пѣсепъ, гдѣ бы они мнѣ ни попадались. Не представляй мнѣ только свѣтъ слишкомъ дурнымъ, не затемняй мнѣ жизни, которую я страстно люблю и уста которой уже наградили меня тысячами поцѣлуевъ. — Я живу! Жизнь природы отдается и у меня въ груди, и когда я ликую, она отвѣчаетъ мнѣ тысячами эхо. — Но идемъ же, идемъ! идемъ въ наше мирное убѣжище, и меня тянетъ къ себѣ твой Спиноза, и пусть онъ положитъ свою холодную геніальную руку на мою нѣсколько восторженную голову.

Они пошли въ глубь парка. Подъ громадными каштанами усѣлись оба на траву, прислонившись спинами къ деревьямъ. Анзельмъ развернулъ Спинозу и началъ читать низкимъ звучнымъ голосомъ.

Оба юноши точно измѣнились! Отвага прелестнаго лица Гейнриха уступила мѣсто кроткой задумчивости и античная красота еврейскаго типа стала еще замѣтнѣе.

Солнце начало садиться; водъ густыми деревьями стало такъ темно, что Анзельмъ закрылъ книгу. Друзья встали и пошли по парку, размышляя о прочитанномъ.

— Хорошо бы было, Гейнрихъ, сказалъ Анзельмъ, — если бы ты сегодня вечеромъ пошелъ со мною туда въ Оберкассель. Тамъ есть хорошенькій ресторанъ съ уютными бесѣдками, гдѣ пріятно выпить кружку пива; можно, если хочешь, достать тамъ и вина. Тамъ я встрѣчу друга, о которомъ я тебѣ разсказывалъ, и ты можешь съ нимъ познакомиться.

Гейнрихъ съ испугомъ повернулся къ Анзельму:

— Только не сегодня, Анзельмъ! сказалъ онъ: — въ другой разъ. Сегодня, послѣ такого роскошнаго майскаго дня и такого поэтическаго и философскаго наслажденія сидѣть рядомъ… съ палачомъ… Это вовсе не въ моемъ духѣ, это по мнѣ хуже твоего селедочнаго запаха. Я уже сказалъ тебѣ, что сегодня нервы у меля разстроены, и мнѣ все будетъ представляться блестящимъ топоромъ въ рукахъ человѣка, который и безъ того кажется мнѣ существомъ непривлекательнымъ, отъ котораго бы я убѣжалъ, если бы ты не представлялъ мнѣ его въ такомъ интересномъ видѣ.

— Нервы твои для меня невыносимы! проворчалъ Анзельмъ; — ты точно истеричная женщина. Молодой орелъ, которому хочется броситься въ пространство истины и пониманія, не долженъ бояться палача. Тебѣ еще много чему надо выучиться и въ верхнемъ и въ нижнемъ слоѣ жизни, юный поэтъ! Но я замѣчаю, что ты не хочешь увеличивать своихъ подозрительныхъ знакомствъ и видѣться съ ними открыто; ну такъ дѣлай какъ знаешь и… затѣмъ прощай!

Съ этими словами Анзельмъ кивнулъ головой, и не успѣлъ Гейнрихъ опомниться, какъ тотъ уже былъ далеко. У Гейнриха сердце сжалось отъ непріятнаго чувства послѣ прощальныхъ словъ друга, тѣмъ болѣе, что въ упрекѣ Анзельма была доля правды. Онъ зналъ, что бѣдный Анзельмъ безъ всякой вины съ своей стороны находится въ ложномъ положеніи относительно свѣта, такъ что его нельзя было упрекать за его нелюдимость. Причиною же раздражительности характера его была болѣзнь. Довольно значительная грудная боль заставила его прекратить на все лѣто университетскія занятія и жить для леченія у своихъ родныхъ. Къ сожалѣнію, у нихъ поправиться онъ не могъ. Отецъ его не пользовался расположеніемъ въ Дюссельдорфѣ и былъ настоящимъ хищнымъ жидомъ. Всѣ знали, что онъ пріобрѣлъ значительное свое состояніе хлѣбнымъ барышничествомъ, и тѣнь отъ отца несправедливо падала на сыновей, — по крайней мѣрѣ, Анзельмъ-то ее вовсе не заслуживалъ. Это-то занятіе отца, въ которомъ помогалъ ему младшій сынъ, отталкивало его отъ родительскаго дома и ставило между нимъ и родными точно раздѣляющую ихъ стѣну. Онъ презиралъ цѣль жизни ихъ, а то, къ чему онъ стремился и что любилъ, было для нихъ совершенно чуждо и смѣшно.

Такимъ образомъ, всѣ лучшіе помыслы сдѣлаться человѣкомъ въ душѣ юноши глохли подъ вліяніемъ непріятныхъ житейскихъ отношеній; онъ раздражался и уходилъ въ свой внутренній міръ. Онъ избѣгалъ людей и молодыхъ товарищей и въ особенности не любилъ преимуществъ и удобствъ, которыя бы могъ имѣть вслѣдствіе богатствъ отца. Одѣтый крайне бѣдно и съ жалкой ѣдой въ карманѣ, по цѣлымъ днямъ читалъ онъ книги въ дворцовомъ саду, гдѣ мы видѣли, въ какихъ отношеніяхъ были другъ съ другомъ молодые люди.

Гейнрихъ зорко увидѣлъ, какъ несправедливо свѣтъ относится къ Анзельму, и поэтическая душа его нѣжно привязалась къ желчному и умному другу. Отношенія его къ Анзельму, возбуждавшія неудовольствіе родныхъ, часто бывали тяжелы и для Гейнриха. Сходство и вмѣстѣ съ тѣмъ несходство характеровъ были причиною нерѣдкихъ раздоровъ между друзьями; они постоянно то ссорились, то мирились, — то искали, то избѣгали другъ друга, и никакъ не могли разорвать связи. Какъ преслѣдуемые любовники, устроивали они себѣ тайныя свиданія, во время которыхъ читали книги, разбирали ихъ и спорили.

Теперь они читали Спинозу, разрушителя догматическаго еврейства, проникались его духомъ и, принужденные вслѣдствіе своего еврейскаго происхожденія восхищаться имъ втихомолку, тѣмъ самымъ еще сильнѣе скрѣпляли свою дружбу.

Немудрено, что юный пылкій поэтъ боялся, что въ ихъ дружескія отношенія вторгнется третее лицо, занимавшееся такимъ страшнымъ дѣломъ, — въ отношенія, и безъ того бросавшія темную тѣнь на его ясную жизнь. — Въ этотъ вечеръ Анзельмъ въ первый разъ пригласилъ молодого друга познакомиться съ новымъ пріятелемъ, о житейскихъ отношеніяхъ котораго онъ всегда упорно молчалъ. Можетъ быть, особенное нѣжное чувство къ Гейнриху заставило Анзельма пригласить его, вслѣдствіе чего Гейнрихъ почувствовалъ раскаяніе, что такъ рѣзко отказался. Онъ хотѣлъ долину, пока наконецъ мысли его не перешли мало-по-малу въ безпокойный сонъ и не смѣшались съ происшествіями цѣлаго дня.

Во снѣ постоянно являлся ему образъ прелестной блѣдной дѣвушки. Онъ видѣлъ его въ дворцовомъ саду, гдѣ все цвѣло и зеленѣло такъ роскошно и птицы пѣли такъ радостно. Между этими звуками слышалось страшное пѣніе старухи, а лицо дѣвушки, несмотря на всю свѣжесть весны, оставалось мертвенно блѣднымъ и она смотрѣла на Гейнриха съ смертельной скорбью. Она наклонилась ко рву и, сорвавъ лилію, подала ее ему и сказала: вотъ твой саванъ! Потомъ она явилась къ нему въ темномъ лѣсу съ топоромъ въ рукахъ и говорила: я хочу сколотить гробъ! — Потомъ опять онъ стоялъ съ нею на поляпѣ, освѣщенной луною, у нея въ рукахъ былъ заступъ и она смотрѣла на него такимъ страшнымъ грустнымъ взглядомъ и говорила съ невыразимой скорбью и лаской: всему есть конецъ, и тебѣ я вырою тихую могилу, бѣдный усталый мальчикъ! Тутъ вдали показался Анзельмъ и грозилъ ему, а тетка кричала: держи его… не выпускай… онъ нашъ! Блѣдная дѣвушка обвила его холодными бѣлыми руками и они оба упали въ мрачную пропасть…

ГЛАВА ВТОРАЯ.
Въ семействѣ.

Что можетъ сравниться съ чувствомъ радости, которое является, когда человѣкъ, пробудившись отъ тяжелаго сна, сознаетъ, что это былъ только сонъ, а не дѣйствительность.

Такое же чувство радости явилось и у нашего Гейнриха, когда онъ, проснувшись на другое утро, подошелъ къ окну, сквозь которое свѣтило яркое майское солнце. Ему чуть было не показалось, что и вчерашняя встрѣча въ долинѣ была только сномъ; ему съ трудомъ удалось привести въ порядокъ свои воспоминанія и отдѣлить ихъ отъ страшныхъ сновидѣній, безпокоившихъ его ночью. — Онъ одѣлся поспѣшнѣе обыкновеннаго и отправился въ столовую, гдѣ всѣ домашніе собрались уже для завтрака.

Потомки Израиля, къ которымъ принадлежали родители Гейнриха, отличаются особеннымъ стараніемъ сохранить семейное счастіе. Семейство для нихъ не просто семейство, а отечество, тотъ древній священный очагъ, куда они скрываются отъ общаго презрѣнія толпы, отъ грубыхъ предразсудковъ христіанской ненависти.

Юность Гейнриха разцвѣла въ этомъ благодѣтельномъ пріютѣ и не чувствовала гнета изгнанія, тяготѣвшаго въ то время на его народѣ сильнѣе, чѣмъ теперь. По понятіямъ средняго сословія, домъ его родителей можно было назвать красивымъ и во всякомъ случаѣ однимъ изъ значительныхъ въ Фолькерштрассе, гдѣ и тогда уже проявлялось болѣе жизни, чѣмъ въ остальномъ тихомъ, тѣнистомъ городкѣ. Окна его часто освѣщались по случаю собранія гостей, любившихъ любезную хозяйку и гостепріимнаго хозяина.

Въ это утро Гейнриху было особенно пріятно подойдти къ круглому столу въ большой столовой, гдѣ онъ былъ дружески встрѣченъ. Отецъ сидѣлъ въ мягкомъ креслѣ, покуривая трубочку и читая Дюссельдорфскую газету рядомъ съ матерью, еще красивой свѣжей женщиной съ умнымъ лицомъ. Шестнадцатилѣтняя дѣвушка, единственная дочь въ семействѣ, хозяйничала за столомъ и постоянно сдерживала Густава и Макса въ ихъ необузданныхъ притязаніяхъ на сахаръ и печенья.

— Наконецъ и ты, соня! вскричала она Гейнриху, ставя ему чашку кофе. — Вчера вечеромъ, продолжала она, — я очень жалѣла, что тебя не было дома — у насъ были гости. Мы играли въ фанты, и у насъ была твоя страсть — Амалія.

— Жаль, что я прозѣвалъ это счастье! отвѣчалъ Гейнрихъ, трагически вздыхая. — Зачѣмъ же ты такъ рано отпустила такихъ милыхъ гостей?

— Рано? что ты! они ушли уже послѣ десяти часовъ, а когда ты, какъ преступникъ, юркнулъ мимо моей комнаты, ночной сторожъ прокричалъ уже одинадцать часовъ. Гдѣ же ты былъ такъ долго? Но ты такъ блѣденъ, какъ будто ты…

— Кутилъ! вмѣшался Густавъ, посмѣиваясь надъ смутившимся братомъ, на котораго взглянули и отецъ съ матерью, такъ какъ дѣйствительно онъ былъ необыкновенно блѣденъ.

— Ты боленъ, Гейнрихъ? что съ тобою? невольно проговорила мать.

— Что вы?… я чувствую себя совершенно хорошо, хотя братъ Густавъ и несовсѣмъ ошибся. Я, можетъ быть, черезчуръ покутилъ въ области весны; я дышалъ жасминами и Цвѣтами и наслаждался блескомъ луны и звѣздъ, оттого и поблѣднѣлъ!

— Вишъ какой плутъ! кто же повѣритъ, что можно до такого изнеможенія наслаждаться такими вещами! Гдѣ же ты въ самомъ дѣлѣ былъ?

— Я былъ, отвѣчалъ Гейнрихъ, точно стараясь собраться съ мыслями, — въ довольно странномъ мѣстѣ. Я шелъ по тропинкѣ вдоль Рейна мимо кладбища и Гольцгейма и дошелъ до долины, о которой много слышалъ, по которую никогда не видалъ. При лунномъ свѣтѣ, конечно, я не могъ хорошенько разсмотрѣть ее, и потому заблудился и едва добрался домой, вотъ потому и не поспѣлъ къ ужину.

Онъ не упомянулъ о встрѣчѣ своей съ прелестной дѣвушкой, потому что она представлялась ему какимъ-то сновидѣніемъ, до котораго онъ боялся дотронуться, чтобы оно не исчезло и не разсѣялось.

Семейство его удовлетворилось его объясненіемъ и отецъ смѣясь проговорилъ:

— Такъ ты былъ въ Дерендорфской долинѣ? да тамъ негдѣ кутить; мѣсто тамъ пустое, хотя тамъ можно бы было устроить хорошенькія дачи. Сосновый лѣсъ тамъ прелестный и дачи тамъ были бы какъ разъ у мѣста, и видъ оттуда славный. Странно, что это не пришло въ голову нашимъ богачамъ. Впрочемъ воспоминаніе о страшныхъ происшествіяхъ, тамъ совершившихся, еще слиткомъ свѣжо. — Помнишь Лизета — это было именно въ то время какъ мы женились, въ тотъ самый годъ тамъ, въ Дерендорфской долинѣ, была выстроена послѣдняя висѣлица, а на ней повѣшены три вора.

— Три вора сразу! вскричали мальчики: — вотъ было-то на что посмотрѣть; а вы видѣли, какъ ихъ вѣшали?

— Что вы! сказала мать: — кто же можетъ смотрѣть на такіе ужасы! Я вообще не могу понять, какъ женщины могутъ присутствовать при казни. Но я помню этотъ день, давку на улицахъ и унылый колокольный звонъ, сопровождавшій преступниковъ на казнь. Въ то время много говорили объ одной дѣвушкѣ, которая любила одного изъ этихъ воровъ и сошла съума. Если я не ошибаюсь, она и до сихъ поръ еще жива, и ее зовутъ Гохской вѣдьмой; она колдуетъ и ворожитъ.

— Да, да! воскликнули мальчики; — Гохскую вѣдьму мы знаемъ! И знаемъ тоже ея племянницу, хорошенькую Зефу. Онѣ ходятъ иногда въ церковь или на рынокъ, а мальчишки бросаютъ въ нихъ каменьями.

— Бросаютъ впрочемъ только въ старуху, поправился Густавъ; ну да. и, судя по лицу ея, можно подумать, что она хочетъ отравить весь міръ. А племянница ея прехорошенькая, и нѣсколько мальчиковъ изъ нашего класса влюблены въ нее и когда встрѣчаютъ ее, то бѣгутъ сзади.

— Полноте дѣти глупости говорить, проговорила мать; — оставьте въ покоѣ эти страшныя вещи. Слава Богу, что у насъ нѣтъ больше и помину о висѣлицѣ.

— Твоя правда! проговорилъ Гейнрихъ, задумчиво глядѣвшій въ окно и услыхавшій только послѣднія слова матери; — висѣлица вещь страшная! Какъ могла подобная казнь такъ долго держаться!

— Рубить топоромъ голову тоже вещь несовсѣмъ пріятная, возразилъ Густавъ; — а это дѣлается и до сихъ поръ. Представьте себѣ, что вчера мы встрѣтили дюссельдорфскаго палача на мосту, когда мы возвращались съ Максомъ и другими товарищами изъ Оберкасселя. Многіе знали его и говорили: вотъ головорѣзъ они хотѣли бросать въ него камнями, но я не допустилъ!

— И я тоже! проговорилъ Максъ; — но знаете, кто съ нимъ шелъ? — Анзельмъ!

Гейнрихъ поблѣднѣлъ еще болѣе прежняго и, казалось, что когда было произнесено это имя, надъ родственнымъ кружкомъ пронеслась какая-то тѣнь. Мать и сестра, потупили взоръ, а отецъ нахмурилъ брови и, положивъ въ сторону трубочку, сказалъ:

— Это на чудака похоже! Такая компанія какъ-разъ по немъ. Объ немъ поистинѣ можно сказать: что людямъ противно, то пріятно мнѣ; гдѣ меня не хотятъ видѣть, туда-то я и иду…

— Ну, отецъ, обратился къ нему Гейнрихъ, — этого ты не можешь говорить объ Анзельмѣ: нашъ домъ не можетъ жаловаться на его навязчивость. Давно уже онъ отдалился отъ нашего кружка, такъ какъ онъ знаетъ, что противъ него существуетъ несправедливое предубѣжденіе.

— Несправедливое предубѣжденіе! Такъ угодно выражаться тебѣ! отвѣчалъ отецъ, на кроткомъ лицѣ котораго явилось выраженіе неудовольствія; — твоя собственная совѣсть должна бы сказать тебѣ, что сынъ простого хлѣбнаго барышника не можетъ быть пріятнымъ гостемъ въ нашемъ обществѣ, а атеистическій почитатель Спинозы еще менѣе того можетъ быть другомъ сына твоего отца. Но ты знаешь, что я ни въ чемъ не стѣсняю своихъ дѣтей. Ты уже выросъ и настолько уменъ, что можешь самъ составить мнѣніе о людяхъ и ихъ отношеніяхъ, а о деньгахъ, которыя тебѣ придется заплатить за опытъ, тебѣ надо позаботиться самому. Только у себя въ домѣ хозяинъ я самъ, и такіе исправители свѣта и учредители новыхъ вѣрованій, какъ Анзельмъ, могутъ я не являться ко мнѣ.

Съ этими словами старикъ всталъ, взялъ съ собою трубку и газету и вышелъ изъ комнаты.

Мальчики тоже удалились по знаку матери, а Шарлота, положивъ руку на плечо брата, проговорила:

— Ты непочтителенъ къ отцу; можетъ быть, онъ многое преувеличиваетъ, но въ сущности онъ правъ. Я тоже желаю тебѣ другихъ друзей, а не этого блѣднаго человѣка съ проницательнымъ взоромъ.

— У тебя къ нему просто антипатія, какъ говоритъ Фаустъ Гретхенъ, но все-таки за это я не назову тебя «предчувствующимъ ангеломъ», отвѣчалъ Гейнрихъ. — Бѣдный Анзельмъ вовсе не Мефистофель, а простой человѣкъ, нѣсколько болѣе острый и наблюдательный, чѣмъ другіе люди, и менѣе ихъ обращающій вниманія на пустые предразсудки.

— Еще бы, если онъ гуляетъ даже съ палачомъ, сказала Шарлота.

— Въ самомъ дѣлѣ, какъ это страшно! смѣясь проговорилъ онъ, забывъ, что еще вчера знакомство съ палачомъ производило на него непріятное дѣйствіе. — Что же бы ты сказала, продолжалъ онъ, — еслибы когда нибудь встрѣтила меня гуляющимъ съ Анзельмомъ и палачомъ?

— Ну, полно, глупо такъ шутить; я знаю, что ты не способенъ сдѣлать намъ такую непріятность.

— Не могу обѣщать этого. Да, душа моя, мы сняли ужь пеленки и прожили тѣ дни, когда бѣгали съ тобой въ курятникъ и кричали тамъ пѣтухами. Вы, женщины, конечно, всю жизнь можете заниматься играми. Мы же не любимъ стѣсненій и хотимъ вырваться на волю. Я очень хорошо понимаю, что такой наблюдательный и умный человѣкъ, какъ Анзельмъ, ведетъ знакомство съ палачами и преступниками, чтобы чрезъ нихъ узнавать и темныя стороны жизни.

— Пусть онъ дѣлаетъ, что ему правится, а тебѣ-то зачѣмъ заводить такія знакомства? Ужь довольно и того, что такіе люди существуютъ на свѣтѣ, зачѣмъ же знакомствомъ съ ними безъ нужды омрачать себѣ жизнь?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Стихотвореніе.

За домомъ купца Гейне въ Фолькерштрассе былъ садикъ, такой маленькій садикъ, который едва заслуживалъ этого скромнаго названія. Все-таки тамъ было достаточно мѣста для нѣсколькихъ кустовъ розановъ, распустившихся несмотря на раннюю весну, для соловья, звонко заливавшагося надъ Рейномъ, и для молодого поэта, приводившаго въ порядокъ свои мысли, когда онъ прохаживался вокругъ цвѣтниковъ или сидѣлъ въ бесѣдкѣ, надъ которой соловей вилъ себѣ гнѣздо и заливался пѣсней.

Въ этотъ день былъ какой-то католическій праздникъ, и въ еврейскихъ семействахъ, изъ уваженія къ христіанскимъ обрядамъ городскихъ жителей, въ такіе дни тоже не работали, а обыкновенно ѣздили гулять за городъ. На этотъ разъ Гейнрихъ отказался отъ общей прогулки, подъ предлогомъ головной боли, которой всѣ повѣрили, видя, какъ онъ блѣденъ. Несмотря на нездоровье, юноша былъ крайне доволенъ, оставшись одинъ въ тихомъ, уединенномъ саду. Въ тяжелыя минуты жизни поэту всегда хочется высказаться въ стихотвореніи. И тутъ Гейнрихъ, прислонивъ больную голову на лѣвую руку, писалъ съ лихорадочнымъ волненіемъ на лежавшей передъ нимъ бумагѣ.

Окончивъ стихотвореніе и прочитавъ его, онъ почувствовалъ дрожь отъ своихъ собственныхъ словъ, но тѣмъ не менѣе онъ всталъ и вздохнулъ свободнѣе, какъ облегченный отъ душевной тяжести. Стихотвореніе онъ сложилъ и спряталъ, какъ драгоцѣнность, въ боковой карманъ. Много дней носилъ онъ съ собой этотъ исписанный листокъ, читалъ его, выправлялъ и наконецъ четко переписалъ его на-чисто и озаглавилъ: «Чудная дѣва».

— Теперь оно хорошо, проговорилъ онъ, — и если Анзельмъ теперь не скажетъ, что я поэтъ, то это значитъ, что онъ…

Да гдѣ же Анзельмъ? — Съ того самаго вечера., когда онъ сердито разстался съ Гейнрихомъ, онъ не приходилъ болѣе въ назначенное мѣсто въ общественный садъ. Неужели онъ все еще сердился?

Гейнрихъ никакъ не могъ рѣшиться посѣтить пріятеля, такъ какъ родные Анзельма были ему противны. И кромѣ того ему казалось, что онъ имѣлъ больше причинъ дуться на Анзельма, чѣмъ Анзельмъ на него. Ему пришли въ голову слова, Іозефы, говорившей ему о двухъ-трехъ друзьяхъ, которые посѣщаютъ ихъ заклейменный домъ; безъ сомнѣнія, одинъ изъ нихъ Анзельмъ. Онъ зналъ отца дѣвушки, слѣдовательно зналъ и дѣвушку, по почему же онъ ничего не разсказывалъ объ этомъ прелестномъ существѣ?

Странное чувство ревности охватывало при этой мысли сердце Гейнриха. Не будь этого чувства, онъ, можетъ быть, скорѣе забылъ бы происшествіе въ долинѣ, въ особенности послѣ того, какъ вылилъ уже душу, написавъ стихотвореніе. "Почемъ знать, думалъ онъ, — можетъ быть, при дневномъ свѣтѣ дѣвушка эта и но такъ хороша, какой казалась при лунѣ, да и наконецъ, что мнѣ до нея за дѣло? Могу ли я желать быть еще разъ у нея? Недоставало еще знакомства съ семействомъ палача, чтобы совершенно возстановить противъ себя домашнихъ!

Онъ старался выкинуть изъ головы происшествіе при лунномъ свѣтѣ и чаще бывалъ дома въ кругу матери и сестры, и ея подругъ. Новое стихотвореніе такъ и прожигало ему грудь и онъ невольно хватался за боковой карманъ, намѣреваясь вслухъ прочесть его. Слова Гете, что труднѣе всего утаить стихотвореніе, осуществлялись на немъ, по тѣмъ не менѣе, вслѣдствіе какого-то непонятнаго страха, стихотворенія онъ не читалъ и берегъ его, какъ завѣтную тайну.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Признаніе.

Когда Гейнрихъ былъ маленькимъ мальчикомъ и началъ свое ученье въ францисканскомъ монастырѣ, онъ сидѣлъ подлѣ хорошенькаго бѣлокураго мальчика, кротко переносившаго всѣ насмѣшки товарищей и отъ души привязавшагося къ Гейнриху. Бѣдный Вильгельмъ былъ мальчикъ больной и въ особенности страдалъ отъ больной логи. Онъ съ разгорѣвшимися глазами разсказывалъ разъ Гейнриху о путешествіи на богомолье въ Кевеларъ, куда онъ ходилъ съ матерью; какъ та. пожертвовала чудотворной Богоматери восковую ногу и что съ тѣхъ поръ его ногѣ стало лучше.

Гейнрихъ во всѣ глаза смотрѣлъ на благочестиваго, вѣрующаго мальчика и мечталъ о Кевелярской Богоматери. Онъ даже желалъ какого нибудь увѣчья, чтобы имѣть возможность идти на богомолье подъ хорургвями при пѣніи и колокольномъ звонѣ, и посмотрѣть на царицу Небесную. Онъ дрожалъ при мысли, какъ она въ голубой звѣздной мантіи и съ золотымъ вѣнцомъ на прелестной головѣ наклонится къ нему и тихо положитъ на него свою бѣлую руку.

— Жаль, что я по католикъ, какъ ты, говорилъ онъ: — твоя Матерь Божія не обратитъ вниманія на жида.

— Почемъ знать, утѣшалъ его Вельгельмъ; — если я буду молиться ей о тебѣ, можетъ быть, она. и обратитъ вниманіе въ тебя.

Вильгельмъ воспитывался въ Дюссельдорфѣ у одного богатаго родственника, а мать его бѣдная вдова жила въ Кельнѣ. Онъ родился въ Кельнѣ и много разсказывалъ Гейнриху чудесъ о славномъ городѣ съ громаднымъ соборомъ и старой кровлей. И всѣ другія церкви съ образами и мощами являлись маленькому еврею въ какомъ-то таинственномъ свѣтѣ, и за ними виднѣлось постоянно привлекательное и милое личико дѣвушки, которую Вильгельмъ называлъ Гретхенъ и нерѣдко бѣсилъ своего друга, утверждая, что эта Гретхенъ гораздо красивѣе его маленькой Вероники, тогда уже спавшей въ своемъ гробикѣ и не открывавшей ужо своихъ глазъ, чтобы взглянуть на друга.

Впослѣдствіи выросшіе юноши сидѣли рядомъ въ философской коллегіи ректора Шальмейера и смѣясь вспоминали о своихъ таинственныхъ разсказахъ. Ученіе свободно-мыслящаго раціоналиста не осталось безъ дѣйствія даже на вѣрующаго католика Вильгельма. Тѣмъ не менѣе дѣтская вѣра его таилась гдѣ то въ глубинѣ сердца. Гейнрихъ сохранилъ глубокую привязанность къ своему товарищу дѣтства, хотя дружба съ Анзельмомъ направила его совершенно въ другую сторону, и Анзельмъ съ презрѣніемъ смотрѣлъ на бѣлокураго юношу съ мечтательными, мистически-задумчивыми глазами.

Теперь, не встрѣчая болѣе Анзельма, Гейнрихъ часто ходилъ гулять подъ руку съ Вильгельмомъ. Онъ точно боялся гулять одинъ. Такимъ образомъ имъ случилось лежатьпа травѣ подъ каштанами, гдѣ Гейнрихъ много разъ напрасно ожидалъ невѣрнаго Анзельма; вынувъ изъ кармана свое стихотвореніе, наконецъ онъ прочелъ его живому существу.

Онъ могъ быть болѣе чѣмъ доволенъ впечатлѣніемъ, которое произвело его стихотвореніе. Вильгельмъ вскочилъ поблѣднѣвъ, какъ мертвецъ.

— Гейнрихъ! вскричалъ онъ; — это прелестно! что-то особенное, небывалое!.. Я увѣренъ, что ты будешь когда нибудь великимъ поэтомъ. Право, ни Шиллеръ, ни Гете никогда ничего подобнаго не писали!

— Очень можетъ быть, сказалъ Гейнрихъ, — потому что у нихъ въ головѣ были вещи гораздо болѣе серьезныя, до которыхъ бѣдному Гейнриху никогда не дойдти! Но ты въ самомъ дѣлѣ думаешь, что это вещь хорошая?

— Хорошая ли!.. повторяю тебѣ, что неподражаемая!.. перепиши его мнѣ и позволь прочесть одной пріятельницѣ… да, какъ все это подходитъ къ бѣдной Іозефѣ, — точно съ нея. взято!

При этомъ имени Гейнрихъ вздрогнулъ.

— Іозефа, сказалъ ты? кто эта Іозефа?

— Ну, тебѣ можно сказать, отвѣчалъ Вильгельмъ; — а съ другими непріятно говорить о знакомствѣ съ дочерью палача. Она впрочемъ въ сущности пріемная дочь и племянница палача, хотя она считаетъ его совершенно своимъ настоящимъ отцомъ и очень любитъ старика, что живетъ особнякомъ и въ совершенномъ одиночествѣ тамъ на верху въ Дерендорфской долинѣ. Знаешь это мѣсто? Былъ ли ты тамъ когда нибудь?

— Знаю ли я это мѣсто? — конечно знаю, отвѣчалъ Гейнрихъ и равнодушно прибавилъ: — знаешь Вильгельмъ! Вѣдь ей то я и обязанъ своимъ стихотвореніемъ. Недѣли двѣ тому назадъ я разъ вечеромъ заблудился тамъ… вдругъ при свѣтѣ лупы явилась мнѣ блѣдная дѣвушка… потомъ изъ лѣсу мнѣ послышался женскій голосъ, пѣвшій страшную пѣсню… лупа была такъ блѣдна, а лѣсъ шумѣлъ такъ таинственно… собака на цѣпи у дома палача выла такъ жалобно — и въ ночное время все это показалось мнѣ какимъ-то чуднымъ сномъ — вотъ и весь сюжетъ стихотворенія.

— И больше ничего? — и изъ этого ты могъ сочинить стихотвореніе! — Что вы поэты за счастливые люди! — Я уже много лѣтъ хожу въ эту уединенную долину и хотя вижу, что мѣстность эта очаровательная, что старикъ палачъ и дочь его и ея тетка, которую зовутъ Гохской вѣдьмой — лица романическія, но я не написалъ объ нихъ еще ни единаго стишка, хотя и я сочиняю иногда стихи и люблю выражаться поэтично. Ахъ, ты счастливый поэтъ! вотъ что Гейнрихъ… пойдемъ когда нибудь со мною къ интересной обитательницѣ одинокаго дома — вѣдь это можно такъ сдѣлать, что никто въ городѣ этого и не замѣтитъ; вѣдь у всѣхъ у нихъ есть предразсудокъ и они не простятъ знакомства съ палачомъ. Дорога туда мимо кладбища такая пустынная, и мѣсто совсѣмъ откинуто отъ города. Я увѣренъ, что ты найдешь тамъ матеріалы для новыхъ стихотвореній, а, можетъ быть, даже и для цѣлой повѣсти.

— Въ которой я помѣщу и тебя, хотя бы возлюбленнымъ прекрасной Іозефы, прервалъ его Гейнрихъ, бросая на него испытующій взоръ.

— Нѣтъ, право нѣтъ, чистосердечно отвѣчалъ ему Вильгельмъ; тебѣ я могу разсказать все. Съ самаго дѣтства, продолжалъ онъ, — знаю я Іозефу. Мать ея вышла замужъ за старшаго брата здѣшняго палача; тогда говорили о томъ, что младшій братъ взялся за страшное дѣло палача только для того, чтобы братъ, настоящій наслѣдникъ этой должности, могъ жениться на дѣвушкѣ, которую онъ любилъ; она не соглашалась выйти за палача… Но бракъ, говорятъ, не былъ счастливъ. Мужъ вскорѣ умеръ и оставилъ послѣ себя маленькую дочь Іозефу. Вдова жила въ Кельнѣ; она была родственница матери Гретхенъ, нашей сосѣдки. Я часто видѣлъ ее тамъ: она была всегда такъ блѣдна, и грустна, мы же дѣти играли вмѣстѣ, а Тозефа страшная шалунья всегда подбивала меня и Гретхенъ на какія нибудь выходки. съ ней мы лазили черезъ заборы и взбирались на церкви и въ соборъ; а она, точно заколдованная, ходила по старымъ крышамъ и по каменнымъ косякамъ и сводамъ.

Когда мать ея умерла, здѣшній палачъ взялъ къ себѣ совершенно одинокую и покинутую сироту. Жить ей у него хорошо, и она дѣлаетъ все, что ей угодно: онъ даетъ ей денегъ и на книги и на наряды, но тѣмъ не менѣе она ведетъ печальную жизнь на уединенной долинѣ и въ одинокомъ домѣ, куда никто не заглядываетъ. Подругъ у ней по близости нѣтъ, и общество ея ограничивается полупомѣшанной теткой. Сношенія ея съ Гретхенъ продолжаются: онѣ переписываются другъ съ другомъ, и Гретхенъ посылаетъ ей благочестивыя книги изъ Гернгутерской общины, куда Гретхенъ поступила вмѣстѣ съ своей матерью. Я только черезъ Іозефу имѣю извѣстія о своемъ другѣ дѣтства и потому хожу иногда къ ней. Іозефа умѣетъ такъ утѣшить: безъ нея я не зналъ бы иногда, какъ мнѣ жить на свѣтѣ.

У кроткаго юноши голосъ оборвался; Гейнрихъ взялъ его за руку.

— Я понимаю тебя, милый Вильгельмъ; съ тѣхъ поръ, какъ прелестная Гретхенъ поступила къ Гернгутерамъ, она перестала быть твоей Гретхенъ.

— Да, да, отвѣчалъ Вильгельмъ, отирая слезы. — Хотя моей она останется до конца жизни и я знаю, что она молится и день и ночь за своего Вильгельма, но жениться, какъ мы сговорились еще съ дѣтства, намъ уже нельзя, а какъ вѣдь грустно жить всю жизнь безъ сердца, которое любишь болѣе всего на свѣтѣ! — Родители Гретхенъ были ярые протестанты и ненавидѣли католиковъ, а моя мать захочетъ лучше видѣть меня мертвымъ, чѣмъ мужемъ фанатички. Бѣдная Гретхенъ знала это и, чтобы положить конецъ всѣмъ распрямъ — пошла за своею матерью, когда та вступила въ Гернгутерскую общину послѣ смерти своего мужа. — Теперь она. спрятала свои чудные темные волосы подъ бѣлый гернгутерскій чепчикъ и сдѣлалась чѣмъ-то въ родѣ монахини… Я видѣлъ ее разъ, когда она уже была, такъ одѣта; она протянула мнѣ руку на вѣчное прощанье и подарила тетрадь стихотвореній, которую сама переписывала.

Онъ досталъ изъ боковаго кармана тетрадь, исписанную женской рукой, и подалъ Гейнриху «Духовныя пѣсни Новалиса.»

— Я всегда ношу ее на сердцѣ, продолжалъ онъ; — пѣсни эти такія благоговѣйныя и сердечныя, что ихъ могъ бы сочинитъ даже и католикъ. Когда я ихъ читаю, мнѣ кажется, я слышу звонъ, который могъ бы привести меня на такой путь, гдѣ я навсегда соединился бы съ своей Гретхенъ. Ахъ, Гейнрихъ, если бы ты зналъ, какъ болитъ у меня сердце! — Да, теперь мать моя, могла бы вмѣсто восковой ноги, снести за меня Святой Дѣвѣ восковое сердце!

— Вильгельмъ! Вильгельмъ! что ты говоришь! грустно проговорилъ Гейнрихъ, взявъ его за руки; — можетъ ли быть такая скорбь въ жизни! — Вѣдь это цѣлый романъ ужасныхъ страданій, и мнѣ не для чего идти въ долину и одинокій домъ, чтобы…

— Да конечно, ты можешь написать объ насъ стихотвореніе, когда, мы съ Гретхенъ умремъ, сказалъ Вильгельмъ. — Ты можешь осыпать могилу нашей любви вѣчно цвѣтущими розами. Любовь наша стоитъ этого: она чиста и невинна; она не отъ міра сего! Мнѣ всегда казалось, что Гретхенъ ангелъ, что она слишкомъ хороша и нѣжна для этого міра; и она искала небесной родины. Она придала любви нашей крылья, и они несутъ меня тоже. Вотъ ты услышишь, Гейнрихъ, что мы оба умремъ рано и тогда соединимся на вѣки…

— Что ты это говоришь! сказалъ Гейнрихъ; — у меня душа изныла. Мнѣ кажется, что земля достаточно хороша для любви, и нечего стремиться съ нею на небо. — Зачѣмъ не боролись вы? Что говоритъ объ этомъ Іозефа?

— Да, Іозефа совсѣмъ по похожа на мою божественную Гретхенъ. Это геройская душа въ слабомъ тѣлѣ нимфы. Она говоритъ почти тоже, что ты. Разъ она написала Гретхенъ вотъ что: «Я не понимаю твоего отреченія отъ свѣта; я не спрятала бы своихъ волосъ подъ гернгутерскій чепецъ: я люблю распускать ихъ по вѣтру. Я добровольно не отдала бы ни единаго солнечнаго луча жизни, если бы только такой лучъ блеснулъ мнѣ! — Конечно, я могла бы пожертвовать собою, но лишь тогда, когда жертва моя могла бы осчастливить кого нибудь; пожертвовала бы я собою добровольно, и меня не принудили бы ни отецъ, ни мать, и никто въ мірѣ»…

— Эта дѣвушка нравится мнѣ! живо вскричалъ Гейнрихъ и глаза его разгорѣлись.

— Да, эта душа какъ разъ по тебѣ, сказалъ Вильгельмъ; — жаль, что она изъ семейства палача и что тебѣ никогда нельзя жениться на ней.

Гейнрихъ засмѣялся.

— Жениться… ахъ, ты простота! кто же въ наши года думаетъ о женитьбѣ, хотя и думаютъ о любви!

— Да развѣ можетъ быть любовь безъ мысли о женитьбѣ. То-есть безъ мысли о вѣчномъ обладаніи на землѣ или на небесахъ? Я знаю навѣрное, что никогда не женюсь, такъ какъ Гретхенъ, вслѣдствіе обѣта своего, навѣки для меня погибла.

— Да, ты гораздо лучше меня, проговорилъ Гейнрихъ; — во всякомъ случаѣ, вѣрнѣе. Я долженъ признаться, что до сихъ поръ не чувствовалъ ни малѣйшаго желанія устроить себѣ прочное гнѣздо на землѣ или на небѣ; и съ тѣмъ, и съ другимъ мнѣ надо сначала хорошенько озаакомшься. Мнѣ хотѣлось бы посмотрѣть весь свѣтъ и всѣхъ хорошенькихъ и не только посмотрѣть, но и полюбить, насколько мнѣ дозволятъ… Вотъ почему, милый Вильгельмъ, и до твоей красавицы на уединенной долинѣ я, вѣроятно, коснусь мимоходомъ, какъ вѣтеръ…

— И, можетъ быть, сломлю прелестный цвѣтокъ, тихо и грустно цвѣтущій тамъ… проговорилъ серьезный мужской голосъ, и изъ кустовъ вышелъ Анзельмъ, слышавшій послѣднія слова пріятеля.

— Анзельмъ! радостно вскричалъ Гейнрихъ, протянувъ ему руку, — гдѣ это ты пропадалъ такъ долго? — какъ часто заставлялъ ты меня напрасно поджидать тебя здѣсь!

— Ну, кажется, ты не проводилъ времени безъ пріятнаго общества, сказалъ Анзельмъ и насмѣшливо взглянулъ на Вильгельма.

— Еще бы!.. что я за дуракъ, чтобы безнадежно вздыхать о коварномъ другѣ и не искать замѣны въ то и;емя, какъ другъ этотъ, можетъ быть, веселится гдѣ нибудь въ пивной на Рейнѣ.

— Ну нѣтъ, отвѣчалъ Анзельмъ; — ты знаешь, что веселиться въ пивныхъ я не люблю. Я ѣздилъ недалеко по одному очень серьезному и страшному дѣлу. Я сопровождалъ своего друга, отверженнаго тобой, отца Іозефы въ Кельнъ, гдѣ ему надо было совершить казнь надъ двумя убійцами. Пришлось ограничиться однимъ, такъ какъ другой заблагоразсудилъ непонятнымъ образомъ скрыться изъ тюрьмы до казни. Развѣ вы не читали объ этомъ въ газетахъ?

— Я слышалъ объ этомъ, сказалъ Гейнрихъ; — но не зналъ, что другъ твой будетъ исполнять эту страшную обязанность, а что ты поѣдешь вмѣстѣ съ нимъ, мнѣ и въ голову не пришло.

— Надо знакомиться со всѣмъ, даже и съ трагической стороной жизни, а то всегда будешь обманутъ таинственнымъ свѣтомъ, разливающимся на блѣднаго мертвеца. Этотъ убійца, выведенный изъ тюрьмы, безъ сомнѣнія мошенникъ, едва стоющій смерти, по тѣмъ не менѣе далеко но самый худшій изъ людей, пользующихся свободой и живущихъ спокойно подъ солнцемъ. При всемъ этомъ мнѣ было всего болѣе жаль моего бѣднаго друга. Топоръ палача въ его рукахъ — это чистая насмѣшка надъ кроткимъ, миролюбивымъ характеромъ этого человѣка, который червяку не причинитъ вреда. А мудрая добродѣтельная нравственность этого міра довела его до того, что онъ считаетъ свою обязанность священной и къ исполненію казни приготовляется, какъ древній жрецъ къ священно-дѣйствію. Чѣмъ тутъ помочь? — А тѣмъ не менѣе вина человѣчества страшно вымѣщается на невинномъ старикѣ. Онъ такъ серьезно относится къ своей ужасной обязанности, что, чисто изъ гуманизма, основательно изучилъ анатомію человѣческаго тѣла, чтобы не заставлять страдать лишнюю минуту свою жертву и сразу убивать ее. И все-таки онъ страшно несчастливъ, и послѣ казни цѣлые дни и недѣли его преслѣдуетъ образъ казненнаго имъ и упрекаетъ его въ убійствѣ…

— Ужасно! проговорили въ одинъ голосъ Гейнрихъ и Вильгельмъ. Если бы я зналъ это! — Бѣдная Іозефа, сколько она выстрадала опять въ это время!..

— Я не удивляюсь, колко проговорилъ Анзельмъ: — судя по тому, что я случайно услыхалъ изъ вашего разговора, вы и не подумали утѣшить ее; во всякомъ случаѣ это было бы болѣе пріятнымъ занятіемъ, чѣмъ сопровождать отца на эшафотъ.

— Стыдись, Анзельмъ! вскричалъ Гейнрихъ; по даже если бы это было и такъ, то какое тебѣ до этого дѣло? — Развѣ ты снялъ долину на аренду?

— Я пойду, прибавилъ Вильгельмъ; — и прошу тебя только, Гейнрихъ, объяснить твоему другу, ради Іозефы, какъ несправедливо онъ позволилъ себѣ шутить такъ надо мною.

Онъ протянулъ Гейнриху руку и пошелъ. Гейнрихъ отправился за нимъ и сказалъ:

— Не огорчайся, Вильгельмъ, и не обращай вниманія на Анзельма. Въ доказательство моего довѣрія къ тебѣ, возьми это стихотвореніе, или поскорѣе къ бѣдной Іозефѣ, прочти ей его и скажи: что поэтъ кланяется нимфамъ и русалкамъ въ долинѣ.

Онъ вернулся къ Анзельму.

— Э, да какъ ты нѣженъ съ мечтателями! проговорилъ Анзельмъ.

— Полно, оставь его въ покоѣ, проговорилъ Гейнрихъ: — онъ хорошій юноша, и душа его нѣжна, какъ кладбищенская роза; онъ трогаетъ меня и я иногда завидую ему. — Кромѣ того я хочу кое-что спросить у тебя и могу отплатить тою же монетою за твои сегодняшнія злыя слова. Почему ты всегда разсказывалъ мнѣ о палачѣ и никогда не говорилъ о его хорошенькой дочери?

Блѣдное лицо Анзельма поблѣднѣло еще болѣе.

— Зачѣмъ же мнѣ было разсказывать тебѣ объ пей? — Чтобы ты пошелъ туда и, можетъ быть, нарушилъ бы ея покой?

— Или, можетъ быть, твой? — Любишь ты хорошенькую Іозефу?

— Да, вздрогнувъ отвѣчалъ Анзельмъ.

— И она тебя тоже любитъ?

— Нѣтъ.

Оба пріятеля замолчали. Потомъ Гейнрихъ обнялъ Анзельма и искренно заговорилъ:

— Анзельмъ! неужели насъ можетъ разъединить дѣвушка, мимолетно явившаяся мнѣ при свѣтѣ лупы — и блѣдной тѣнью отразившаяся у меня въ душѣ? — Я вырву этотъ образъ, и никогда ни при свѣтѣ луны, ни при свѣтѣ солнца не увижу болѣе этой дѣвушки, если это тебѣ непріятно.

— Нѣтъ, нѣтъ! съ жаромъ вскричалъ Анзельмъ; — что ты обо мнѣ думаешь? — Неужели ты считаешь меня способнымъ принять отъ тебя такую жертву? — Но все-таки спасибо, большое спасибо тебѣ за эти благородныя слова! Жалкій человѣкъ былъ бы я, если бы я захотѣлъ мѣшать тебѣ, и вырвать изъ твоего сердца прелестный образъ. Почемъ знать, можетъ быть она будетъ Музой, которая настроитъ твою лиру. Нѣтъ, Гейнрихъ, я не хуже тебя; дѣвушка не поссоритъ насъ…

Друзья пошли но городскому саду, дружески разговаривая и, выбравъ удобное мѣстечко, сѣли почитать своего милаго Спинозу, послѣ чего дружески разстались.

ГЛАВА ПЯТАЯ.
Іозефа.

Въ одно изъ воскресеній пріятели уговорили Гейнриха идти за городъ играть въ кегли и пить пиво. Но жара была такъ сильна, что занятіе кеглями показалось Гейнриху невыносимымъ.

Однообразные звуки катающихся шаровъ и падающихъ кеглей и возгласовъ играющихъ при удушливой жарѣ такъ подѣйствовали на нервнаго поэта, что у него страшно разболѣлась голова. При первой возможности онъ ускользнулъ отъ шумныхъ пріятелей и вышелъ на большую дорогу, которая вела въ деревню Дерендорфъ. Громкій звонъ колоколовъ несся изъ деревни и нарядные поселяне шли веренницей къ вечерни.

Звонъ колоколовъ производилъ на Гейнриха, какъ вообще на человѣка съ поэтическими стремленіями, какое-то необыкновенное впечатлѣніе, точно увлекающее его куда-то въ даль. Такъ и теперь шелъ онъ на этотъ звонъ въ деревню, гдѣ изъ открытыхъ дверей церкви слышался запахъ ладона и звуки органа.

Идя далѣе, онъ дошелъ до какого-то тихаго густаго сада, окруженнаго цвѣтущей живой изгородью; въ душистомъ воздухѣ соловей пѣлъ такъ увлекательно, такъ страстно, что Гейнрихъ остановился и, вздохнувъ, прошепталъ: «Кто бы могъ тутъ жить кромѣ поэта!»

Лѣтъ пятнадцать или двадцать послѣ этого дня въ этомъ домѣ дѣйствительно жилъ поэтъ, а теперь садъ этотъ былъ пустъ, и Гейнрихъ сорвалъ только нѣсколько цвѣтовъ и пошелъ далѣе въ Дсрондорфскій лѣсъ, за, которымъ лежала долина, гдѣ жила прелестная дѣвушка. Вильгельмъ разсказывалъ ему, что Іозефа съ восхищеніемъ выслушала, его стихотвореніе, но не разсказала о встрѣчѣ съ нимъ. Это очень обрадовало Гейнриха; онъ видѣлъ, что у нихъ есть тайна, которую оба они тщательно хранили.

Прошли три подѣли съ той чудной и страшной мѣсячной ночи, и онъ вовсе не имѣлъ намѣренія отправиться въ долину; а между тѣмъ шелъ туда безсознательно, и уже проходилъ по тропинкѣ между пашнями, стоялъ передъ лѣсомъ, который при свѣтѣ солнца вовсе не казался ему страшнымъ, а напротивъ того манилъ своей прохладой. Невольно прошелъ онъ къ колодцу и остановился у входа, гдѣ на сучкѣ висѣла соломенная шляпа съ широкими полями и длинными лентами. Кому могла принадлежать эта шляпа? — Сердце у него страшно билось, когда онъ смотрѣлъ на голубыя ленты, привѣтливо манившія его. Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, онъ остановился точно ослѣпленный.

Передъ нимъ, на тѣхъ самыхъ корняхъ, гдѣ онъ сидѣлъ въ тотъ вечеръ, сидѣла хорошенькая дѣвушка, низко наклонивъ голову надъ книгой, лежавшей у нея на колѣняхъ. Неужели это Іозефа? — онъ едва смѣлъ вѣрить этому, а между тѣмъ это были тѣже свѣтлые, и длинные волосы, развивавшіеся тогда, а теперь заплетенные въ косы, и уложенные на головѣ въ видѣ свѣтлаго вѣнца. Платье тоже было на этотъ разъ изящнѣе. Покрой его былъ далеко не модный, но оно художественно охватывало всю прелестную фигуру дѣвушки.

Гейнрихъ долго смотрѣлъ на чудную картину, глубоко врѣзавшуюся у него въ сердце. Дѣвушка такъ внимательно читала, что Гейнриху пришлось тряхнуть вѣткой, чтобы обратить на себя ея вниманіе.

Блѣдное лицо Іозефы покрылось яркимъ румянцемъ, книга выпала изъ рукъ и она въ замѣшательствѣ поднялась съ своего мѣста.

Гейнрихъ протянулъ къ ней руку: «Іозефа!» воскликнулъ онъ подъ вліяніемъ неудержимаго чувства. «Гейнрихъ!» тихо отвѣтила ему Іозефа, и оба снова лежали въ объятіяхъ другъ друга. — На этотъ разъ они бросились другъ къ другу не отъ пріятной неожиданности, и вмѣсто луны, теперь ихъ освѣщало сквозь зеленый сводъ яркое солнце и глаза ихъ горѣли, устремленные другъ на друга.

— Іозефа, такъ это точно ты? спросилъ Гейнрихъ, когда дѣвушка боязливо вырвалась у него изъ объятій и, превратившись изъ блѣдной лиліи въ пышную розу, стояла подлѣ него.

— Это я! шептала она; — по прости… ахъ! простите, что я…

Она замялась.

— Что простить мнѣ тебѣ?… Что ты радуешься, что я наконецъ пришелъ?… прости меня, что я такъ долго не показывался. Выйди сюда на свѣтъ и дай мнѣ хорошенько посмотрѣть на тебя, и убѣдиться, что ты гораздо лучше, чѣмъ я предполагалъ.

Она молчала и неподвижно стояла передъ нимъ, опустивъ руки и глаза.

— Что съ тобою? спросилъ онъ, взявъ ее за руку; — развѣ сегодня ты боишься меня болѣе чѣмъ тогда? — развѣ я кажусь тебѣ больше и старше? Я готовъ быть мальчикомъ, а ты вообрази, что ты дѣвочка, что оба мы дѣти, которыя сегодня по случаю воскресенья могутъ играть въ долинѣ — развѣ тебѣ никогда не хотѣлось имѣть товарища?

— Конечно, хотѣлось! отвѣчала она и снова взглянула на него съ безпечной дѣтской улыбкой; потомъ она подняла упавшую книгу, сняла съ сучка шляпу и они пошли вмѣстѣ изъ лѣсу.

— Куда же намъ идти? спросила она.

— Туда, гдѣ тихо и уединенно, гдѣ кончается міръ и начинается небо, гдѣ бы я ничего не видѣлъ, кромѣ глазъ твоихъ. и ничего но слышалъ, кромѣ твоего голоса. Іозефа! какъ ты хороша при дневномъ свѣтѣ!

Лицо ея снова вспыхнуло румянцемъ, и она, какъ будто желая охранить красоту свою отъ такихъ пылкихъ словъ, надвинула глубже на глаза широкую шляпу.

— Ну, сказала она; — здѣсь вездѣ пусто, въ особенности сегодня, когда въ полѣ не работаютъ, отецъ ушелъ въ городъ — и дома только тетка — не пойти ли намъ?..

— Только не въ домъ! торопливо перебилъ ее Гейнрихъ, но видя, что она грустно опустила голову, онъ прибавилъ: — Конечно всюду хорошо, гдѣ ты, и можетъ быть всего лучше тамъ, гдѣ ты живешь — да, прошу тебя не запирай для меня твоего дома, по сегодня посидимъ на воздухѣ… подъ открытымъ небомъ, подъ солнышкомъ и одни!

— Ну такъ пойдемъ въ долину — солнце ужь не палитъ теперь такъ сильно и оттуда такъ хорошо видно, какъ оно закатывается.

Они рядомъ пошли но дорожкѣ, окаймленной кустами и цвѣтами. Небо было совершенно ясно и все покоилось праздничнымъ покоемъ. Гейнриху показалось точно также какъ и въ тотъ вечеръ, что онъ идетъ въ какомъ-то невѣдомомъ царствѣ, и что только лунный свѣтъ превратился въ солнечный. Ему было восемнадцать лѣтъ, онъ былъ поэтъ и подлѣ него шла очаровательно прелестная дѣвушка, на щеки которой онъ вызвалъ первую краску любви…

Выйдя на пригорокъ, Гейнрихъ былъ пораженъ чуднымъ видомъ своего роднаго города и готической колокольней церкви Св. Ламберта и блестѣвшимъ Рейномъ. Мирно покоился на востокѣ маленькій старый городокъ Ратингегіъ между зелеными лугами и пашнями.

— Сегодня въ первый разъ я вижу, что и Дюссельдорфскіе пески красивы. Или это ты, какъ волшебница, превратила ихъ въ моихъ глазахъ въ нѣчто прекрасное? спросилъ Гейнрихъ.

— Нѣтъ, можешь быть въ этомъ увѣренъ, отвѣчала Іозефа; — они стоятъ неподвижно, какъ вчера такъ и сегодня. Они вѣрно давно надоѣли бы мнѣ, если бы солнце не окрашивало ихъ новыми красками. Ты посмотри, какъ тутъ хорошо при закатѣ солнца. Какъ часто стою я тутъ и смотрю на покидающее землю солнышко.

— И тебя никогда не тянетъ туда въ свѣтъ? спросилъ Гейнрихъ.

— Ахъ очень, очень часто! отвѣчала она съ грустью глядя внизъ. — Мнѣ кажется иногда, что меня зовутъ тысячи голосовъ. Но вѣдь я знаю, что это мнѣ только такъ кажется, что свѣтъ знать не хочетъ насъ бѣдныхъ обитателей долины. — Ахъ, Гейнрихъ, вѣдь тамъ внизу кидаютъ въ насъ каменьями!

Кроткое лицо Іозсфы приняло невыразимо грустное выраженіе.

— Не въ тебя, Іозефа! съ жаромъ вскричалъ Гейнрихъ, схвативъ ее за руку; — и дѣлаютъ это только неотесанные уличные мальчишки.

— Но кто же научилъ ихъ этому? спросила она, горько улыбаясь. Впрочемъ мнѣ не слѣдовало бы говорить такъ съ тобою; вѣдь ты былъ такъ добръ и навѣстилъ меня! Одиночество вѣдь пріятно и я напрасно ропщу иногда на него, а эта тихая долина знаетъ, какъ я люблю ее. Вотъ видишь тамъ внизу, это моя маленькая тихая цвѣточная колыбель, мое любимое мѣстечко, — она указала на углубленіе между двухъ холмиковъ, въ ту минуту покрытое уже тѣнью; — ты представить себѣ не можешь, какъ пріятно тамъ сидѣть и лежать, кажется, тогда не принадлежишь этому міру.

— Ну такъ пойдемъ туда, я хочу тоже по принадлежать этому міру, сказалъ Гейнрихъ.

— Ну посмотримъ, кто добѣжитъ туда первымъ! вскричала она, какъ шаловливый ребенокъ, и побѣжала внизъ.

Гейнрихъ бросился за нею, хотѣлъ ее догнать, какъ оба были уже на мѣстѣ. Она вырвалась у него изъ рукъ и бросилась въ траву, прислонивъ голову на мягкій душистый пригорокъ. Гейнрихъ сѣлъ у нея въ ногахъ.

Іозефа была права; тутъ человѣкъ точно не принадлежалъ міру, не слышно было даже чириканья кузнечиковъ,

Гейнрихъ и Іозефа сидѣли, погруженные въ думы, и едва смѣли дышать при мысли о сладкомъ чувствѣ, соединившемъ ихъ. — Іозефа сняла шляпу, блѣдныя щеки ея покрылись легкимъ румянцемъ, а голубые глаза кротко смотрѣли на Гейнриха.

— Не правда ли, прошептала она наконецъ; — тутъ тихо и хорошо!

— Да, какъ на небѣ! вскричалъ Гейнрихъ, тяжело дыша, и, обнявъ колѣни дѣвушки, онъ покрылъ ее горячими поцалуями.

Она же испугавшись такихъ страстныхъ поцалуевъ, отняла отъ него руки, и, закрывъ ими лицо, тихо заплакала.

— Ради Бога, Іозефа! зачѣмъ ты плачешь? спросилъ Гейнрихъ и отвелъ ея руки отъ лица и отъ влажныхъ глазъ. — Не плачь, продолжалъ онъ; — я не дотронусь до тебя, или это тебя оскорбляетъ; но говори со мною, выскажи мнѣ свои мысли, милая русалка долины! Мнѣ хотѣлось бы узнать тебя, узнать, какъ ты сдѣлалась такой своеобразной и прелестной! Разскажи мнѣ, отчего въ глазахъ у тебя такая задумчивость, а на челѣ такая серьезность и такая смѣлость и въ движеніяхъ, и въ словахъ?

— Я ничего не знаю о томъ, что ты тутъ говоришь? отвѣчала она съ удивленіемъ, глядя на него; — я совсѣмъ простая, ничего незнающая дѣвушка, а ты воображаешь что-то обо мнѣ, потому что ты поэтъ. Если изъ меня вышло что нибудь, то этимъ я обязана моему доброму отцу — я очень люблю его и люблю свою тетку. Мнѣ кажется, Гейнрихъ, что любовь къ кому нибудь лучше всего научаетъ насъ.

— Въ такомъ случаѣ я очень счастливъ, что нашелъ тебя, такъ какъ стоитъ только увидать тебя, чтобы полюбить! въ восторгѣ вскричалъ Гейнрихъ; — какъ много я выучусь отъ тебя! — Разсказывай же далѣе, чтобы мнѣ узнать всю твою жизнь. Развѣ до сихъ ты никого не любила кромѣ отца и тетки?

— Нѣтъ, я любила мать свою. Но тогда я была еще ребенкомъ, а ребенокъ умѣетъ любить только эгоистично. Настоящаго отца своего я никогда не знала; по мать, умирая, сказала мнѣ четырнадцатилѣтней дѣвушкѣ, что я должна быть дочерью дяди и услаждать ему жизнь, на-сколько достанетъ силъ моихъ. Въ эти четыре года, что я живу у него — это мнѣ было не трудно, потому что я и представить не могу, что онъ мнѣ не отецъ. — Потомъ у меня была, подруга въ то время, когда я еще жила въ Кельнѣ съ моей матерью…

— Знаю, перебилъ ее Гейнрихъ; — ее звали Гретхенъ, Вильгельмъ, мой школьный товарищъ много разсказывалъ мнѣ объ ней…

— Ахъ милый, добрый Вильгельмъ и кроткая Гретхенъ! — они такъ любили другъ друга и ихъ такъ жестоко разлучили. Я счатливо провела дѣтство съ ними обоими въ чудномъ старомъ Кельнѣ, гдѣ такія узенькія улицы и такія высокія церкви. Я не родилась тамъ, а родилась въ небольшой деревушкѣ на Рейнѣ, гдѣ и провела первые годы своей жизни. Вѣроятно, потому-то я не могла привыкнуть къ узенькимъ улицамъ, и мнѣ все хотѣлось подъ открытое небо. Высокія церкви замѣняли мнѣ горы и лѣса, и всего болѣе я пристрастилась къ старому прелестному собору. Ты знаешь его?..

— Конечно, кто же его не знаетъ, живя такъ близко? — и мнѣ разсказывали, какъ одна маленькая дѣвочка цѣплялась по сводамъ этого собора, и наводила ужасъ на своихъ друзей…

— Неужели Вильгельмъ до сихъ поръ не забылъ этого? смѣясь спросила Іозефа. — Это было неблагоразумно, но мнѣ кажется, во мнѣ есть что-то птичье… меня такъ и тянетъ на верхъ. Я наслаждалась, цѣпляясь тамъ на верху по каменнымъ уступамъ, возносясь такъ высоко надъ народомъ и надъ городскимъ шумомъ!..

— Хотѣлось бы мнѣ посмотрѣть, какъ ты, подобно мадоннѣ, бросала твой кроткій взоръ съ вершинъ на зеленые берега Рейна. Вокругъ тебя вѣрно летали ангелы!

— Однако, какъ ты умѣешь льстить! проговорила сильно покраснѣвъ Іозефа; — можно ли меня сравнивать съ мадонной? Съ поэтами, сколько я замѣчаю, опасно быть знакомой, они могутъ возбудить тщеславіе; по относительно меня тебѣ это по удастся, и я стану разсказывать тебѣ далѣе. Гретхенъ гораздо болѣе меня походила на кельнскихъ ангеловъ и на мадонну, да она впрочемъ много лучше и умнѣе меня. Она моя единственная подруга въ жизни, также какъ мать ея была единственной подругой моей матери. Кто бы захотѣлъ сблизиться съ женою сына палача! Я это только потомъ узнала, сколько надо было имѣть самоотверженія, чтобы идти противъ предразсудка и любить насъ, заклемейнныхъ людей, и я отъ души благодарила этихъ людей, осчастливившихъ мое дѣтство, когда я еще не подозрѣвала, какъ тупъ и суевѣренъ свѣтъ. Я жила съ Гретхенъ душа въ душу и училась у нея въ домѣ всему, чему и она училась. Отношенія между нами продолжались и мы до сихъ поръ часто пишемъ другъ другу. Мнѣ хотѣлось бы быть такой великодушной, какъ она; но это мнѣ не удается, и я никакъ не могу сочувствовать ея отреченію — сердце мое все ждетъ чего-то, какого-то счастія, какой-то лучшей жизни, чѣмъ здѣсь въ тихой долинѣ, гдѣ спокойствіе нарушается только тогда, когда тамъ внизу является какой нибудь преступникъ, котораго надо отцу моему казнить, послѣ чего онъ часто не спитъ цѣлыя ночи, преслѣдуемый кровавой тѣнью убитаго существа.

— Бѣдная Іозефа!.. кто принесетъ тебѣ это счастіе, котораго ты ждешь!.. кто освѣжитъ тебя, милая роза, искренней дружбой и любовью! проговорилъ Гейнрихъ. — И ты всѣ эти четыре года жила въ такомъ уединеніи? Но вѣдь къ вамъ приходили и Вильгельмъ и Анзельмъ, и Анзельмъ любитъ тебя… Іозефа, отчего ты не можешь любить его!

— Сама не знаю отчего, тихо проговорила она и вся вспыхнула; — онъ очень умный и хорошій человѣкъ, по мнѣ кажется лучше бы ему никогда не приходить къ намъ. Отецъ мой съ тѣхъ поръ какъ постоянно говоритъ съ Анзельмомъ не такъ покоенъ какъ прежде, а я… я боюсь его. Только не говори ему этого, я знаю, отцу непріятно бы было лишиться его общества… Добрый Вильгельмъ приходитъ ко мнѣ за утѣшеніемъ. Послѣдній разъ онъ разсказывалъ мнѣ о тебѣ — онъ говорилъ, что ты великій поэтъ… ахъ, Гейнрихъ, мнѣ было такъ совѣстно, что я такъ съ тобой ребячилась; мнѣ страстно хотѣлось еще разъ увидаться съ тобой, но я не смѣла надѣяться на это.

— А понравилось ли тебѣ стихотвореніе, что онъ тебѣ прочелъ?

— Понравилось ли оно мнѣ?.. оно звучитъ у меня въ ушахъ и день и ночь, какъ чудная музыка. — Неужели правда то, что Вильгельмъ говорилъ мнѣ, будто ты писалъ обо мнѣ, сочинивъ «Чудную дѣву», которая говорила тебѣ такія грустныя, грустныя слова.

— Да, ты говорила ихъ мнѣ во снѣ, отвѣчалъ Гейнрихъ: — а вѣдь говорятъ, что сны означаютъ противуположное тому, что видишь и говорить въ нихъ. А сегодняшній яркій день обратилъ всякое мрачное предчувствіе въ сладкій привѣтъ жизни… не такъ ли?

— Мнѣ хотѣлось бы, чтобы ты былъ счастливъ, какъ только человѣкъ можетъ быть счастливъ. И мнѣ хотѣлось бы постоянно смотрѣть на тебя веселыми глазами, а не такъ, какъ твой ангелъ смерти, отвѣчала она.

— Моя милая, маленькая Вероника! проговорилъ онъ, цалуя ея руку. — Ты смотришь на меня съ удивленіемъ и вѣрно думаешь, что я обмолвился? — Когда нибудь я разскажу тебѣ, что это значитъ. Ты должна знать обо мнѣ рѣшительно все, по сегодня говори ты, сегодня я могу только слушать тебя и глядѣть на тебя, сегодня ты окружена какимъ-то сіяніемъ. Не правда ли, Іозефа, ты также счастлива, какъ я?

— Нѣтъ, гораздо, гораздо счастливѣе тебя, чистосердечно увѣряла она; — мать моя была права, говоря, что меня легко осчастливить; меня можетъ радовать какой нибудь солнечный лучъ. И это правда, что я дѣлаюсь печальна при видѣ самой небольшой тучи. И вѣдь здѣсь, Гейнрихъ, не всегда такіе хорошіе дни какъ сегодня — нѣтъ, я не всегда окружена голубымъ небомъ. Выпадаютъ дни, когда я какъ цвѣтокъ гнусь отъ нависшихъ надо мною тучъ, и отъ тяжелыхъ думъ…

— Хорошо бы быть съ тобою въ такіе дни, чтобы помочь тебѣ нести твой крестъ! Что же можетъ утѣшить тебя въ такія минуты? спросилъ Гейнрихъ.

Она съ удивленіемъ взглянула на него.

— Да развѣ утѣшеніе можетъ быть въ чемъ нибудь кромѣ молитвы, кромѣ обращенія къ Всевышнему другу? А образъ-то Спасителя, которымъ пренебрегали на землѣ, а онъ терпѣливо несъ крестъ свой до конца. Но…

Она вдругъ остановилась и со страхомъ взглянула на Гейнриха.

— Ты вѣдь не любишь нашей религіи? прибавила она. — Вильгельмъ говорилъ…

— Что я еврей, докончилъ онъ: — это правда! Но успокойся, дитя, я знаю и люблю Спасителя и понимаю, что онъ сдѣлалъ и чему училъ людей. Ты вѣрно не поставишь мнѣ въ вину, что праотцы мои тысячу лѣтъ тому назадъ распяли твоего Бога? Христіане до сихъ поръ казнятъ людей, ты знаешь это лучше меня.

— Да, Гейнрихъ, знаю. Я часто съ ужасомъ читала, какъ христіане мучатъ несчастныхъ евреевъ, и теперь я еще горячѣе прежняго буду молиться, чтобы Господь снялъ проклятіе съ твоего племени, которое давитъ его также тяжело, какъ давитъ домъ моего отца. — Оба мы страдаемъ за чужую вину…

— Да, душа моя… мы оба заклейменные. И потому намъ надо утѣшать другъ друга. Теперь же мы сидимъ на небѣ, на небѣ любви, гдѣ не спрашиваютъ: кто твои родители — евреи или христіане? — Тамъ не угрожаютъ ни золотые вѣсы моего отца, ни кровавая сѣкира твоего — смотри Іозефа, мы на небѣ! Видишь, бабочки летаютъ вокругъ тебя, принимая тебя за цвѣтокъ и не боятся даже злаго жида. Предположимъ, что это ангелы хранители, и что ихъ послалъ къ намъ твой другъ и твой отецъ. Ахъ, Іозефа, не изгоняй меня изъ своихъ святыхъ помысловъ.

Она взглянула на него глазами, полными слезъ, и сказала:

— Повѣрь мнѣ, Гейнрихъ, я очень, очень счастлива, что ты познакомился со много и что я могу такъ довѣрчиво разсказать тебѣ всю свою жизнь, какъ брату. Я часто желала имѣть брата, хочешь быть имъ?

Гейнрихъ улыбнулся, ему казалось, что онъ вовсе не годится въ братья молодой дѣвушки, но тѣмъ не менѣе онъ очень обрадовался наивной просьбѣ Іозефы.

— Я буду всѣмъ, чѣмъ ты хочешь, милая, дорогая сестра! вскричалъ онъ, цалуя ея руки, а она тяжело вздохнула какъ будто съ груди у нея свалилась тяжесть. Имъ обоимъ показалось, что между ними разрушилась стѣна.

Гейнрихъ, увидавъ стихотворенія Тика, сталъ ихъ читать ей вслухъ, какъ вдругъ послышался лай собаки, что заставило ихъ обоихъ вздрогнуть.

— Должно быть отецъ вернулся домой, сказала Іозефа; — мнѣ надо идти, а ты — идешь со мной?

— Нѣтъ, не сегодня, когда нибудь въ другой разъ, можетъ быть, даже завтра приду я съ Вильгельмомъ и Анзельмомъ къ твоему отцу — мы давно ужь сговорились. А тебя я хочу видѣть одну… не такъ ли, Іозефа? Вѣдь тутъ въ твоей цвѣточной колыбели никто не сидитъ подлѣ тебя кромѣ меня? А теперь прощай, милая русалка, благодарю тебя за чудный день… помолись за меня и спи спокойно.

Онъ поцаловалъ ея руку и долго смотрѣлъ, пока она, какъ тѣнь, не исчезла вдали.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.
Гохская вѣдьма.

Въ назначенный день три друга отправились въ гости къ палачу. Они нашли его въ саду, занятаго чисткой дорожекъ. Угрюмый обитатель уединеннаго домика обрадовался приходу дорогихъ гостей и радушію поздоровался съ ними.

— Благодарю васъ за наше посѣщеніе, господа; на мою долю рѣдко выпадаютъ счастливые дни, когда я могу принимать у себя гостей, сказалъ онъ привѣтливымъ голосомъ.

Какъ мало онъ походилъ на палача! Анзельмъ былъ правъ, говоря, что топоръ палача къ нему вовсе не присталъ. Хотя въ его высокой стройной фигурѣ и была замѣтна сила, а въ рѣзкихъ правильныхъ чертахъ лица виденъ сильный характеръ человѣка, способнаго на трудное дѣло, но въ немъ не было и слѣдовъ черствости и жестокости. Глаза его выражали такую кротость и глубокую скорбь, что тяжело было при мысли, что этотъ почти женственный взоръ принужденъ выдерживать зрѣлище самой ужасной смерти.

Онъ провелъ своихъ гостей въ нижнюю комнату, гостиную и пріемную. Все здѣсь было чисто и опрятно; на окнахъ стояли горшки съ цвѣтами; но стѣнамъ висѣли рѣзныя полочки, уставленныя книгами, а къ одному окну прислоненъ красивый рабочій столикъ съ женскимъ рукодѣльемъ. Несмотря на удушливо-жаркій день, въ этой комнатѣ, защищенной отъ солнца высокими деревьями сада, чувствовалась пріятная свѣжесть и прохлада.

При всей милой и уютной обстановкѣ дома, нервному Гейнриху было какъ-то не по себѣ, онъ вздрагивалъ отъ страха и ему казалось, что въ каждомъ углу стоитъ сѣкира палача; его нервное раздраженіе еще болѣе усилилось, когда на зовъ хозяина въ комнату вошла сестра его, страшная пѣвица, уже разъ перепугавшая Гейнриха. Но и она вовсе но была страшна. Высокая и такая же худая, какъ братъ, она ходила сгорбившись, какъ старуха, хотя ей было всего сорокъ лѣтъ, и въ рѣзкихъ чертахъ ея лица еще сохранились слѣды когда-то замѣчательной красоты.

— Принеси-ка намъ чего нибудь освѣжиться, сказалъ ей братъ.

Наконецъ пришла Іозефа. Какъ блѣдная, тихая звѣзда,.появилась она въ этой полумрачной комнатѣ. Робко поклонилась она Анзельму, — сильно покраснѣвъ, поздоровалась съ Гейнрихомъ и только Вильгельму отъ души протянула, руку и упрекнула, что онъ такъ долго не былъ у лихъ.

— Да, моей бѣдной Іозефочкѣ часто бываетъ скучно въ нашей пустынной долинѣ, — какое веселье молодой дѣвушкѣ съ двумя отжившими стариками! сказалъ палачъ, грустно взглянувъ на свое блѣдное дитя. — Но человѣкъ — эгоистъ: мы не можемъ обойтись безъ своей розы и радуемся, что она цвѣтетъ у насъ.

Іозефа съ благодарностью улыбнулась отцу, и улыбка эта блеснула лучомъ солнца изъ-за темныхъ тучъ.

— Можетъ быть, вамъ, господа, пріятнѣе будетъ посидѣть на открытомъ воздухѣ, въ бору, и выпить тамъ чего нибудь? сказалъ палачъ, когда тетка принесла стаканъ и вино.

Всѣ обрадовались этому предложенію, вынесли на воздухъ стулья и столъ, который тетка и Іозефа уставили виномъ, хлѣбомъ и разными другими незатѣйливыми угощеніями. Лица трехъ отшельниковъ прояснились; они такъ радовались, что могутъ угощать гостей.

Общество устроилось въ уютномъ мѣстечкѣ, гдѣ смоляной запахъ разносился по воздуху, а развѣсистыя вершины деревьевъ бросали густую тѣнь. Вскорѣ начался общій разговоръ и Гейнриху пришлось убѣдиться, что Анзельмъ нисколько не преувеличивалъ достоинствъ своихъ тайныхъ друзей. Легко можно было замѣтить, что палачъ получилъ серьезное образованіе и былъ человѣкъ умный. Гейнрихъ, зная страсть Анзельма къ преніямъ, понялъ, почему онъ сошелся съ такой личностью, какъ палачъ.

Вопросъ о необходимости уничтоженія смертной казни въ то время еще не успѣлъ проникнуть во всеобщее сознаніе, и только смѣлые и передовые умы, и-то робко, рѣшались, ставить его. Анзельмъ принадлежалъ къ числу самыхъ рѣшительныхъ противниковъ этого ужаснаго наказанія. И сблизился онъ съ палачомъ въ видахъ лучшаго ознакомленія съ фактами, имѣющими прямое отношеніе къ интересующему его вопросу. Однакожъ онъ вскорѣ привязался къ своему новому знакомому, найдя въ немъ честнаго человѣка, мученика, исполняющаго свою ужасную обязанность съ какимъ-то наивнымъ благочестіемъ, страдальца, который, служа орудіемъ общества, терпѣлъ оскорбленія и презрѣніе отъ этого же самаго общества. Потомъ онъ познакомился съ Іозефою, блѣдной, неповинно-заклейменной красавицей долины! Съ этой поры онъ пересталъ разувѣрять ея пріемнаго отца, что жестокая его обязанность необходима и нравственна, а самъ онъ мученикъ справедливаго дѣла. Неизвѣстно, раздѣляла ли Іозефа это мнѣніе своего отца, но всякій разъ, какъ старикъ начиналъ говорить объ этомъ предметѣ, она съ мольбою поднимала къ нему руки.

Анзельмъ мало-по-малу совершенно свыкся съ одинокими жителями долины, сталъ у нихъ своимъ человѣкомъ. Онъ полюбилъ Іозефу, и хотя еще не видѣлъ съ ея стороны взаимности, однакожъ со временемъ надѣялся пріобрѣсти ее. Но сегодня онъ почувствовалъ, что почва подъ нимъ колеблется, что самъ онъ въ лицѣ Гейнриха ввелъ въ ихъ кружокъ опаснаго себѣ соперника. О тайныхъ свиданіяхъ Гейнриха въ долинѣ онъ еще не зналъ, но инстинктивно чувствовалъ, что молодыхъ людей уже соединяетъ какая-то связь.

Гейнрихъ, какъ бы на зло ему, переступилъ рубиконъ и, несмотря ни на общество, ни на родныхъ, ни на свое собственное отвращеніе, сидѣлъ за столомъ палача, пилъ съ нимъ вино изъ одной бутылки и бросалъ страстные взоры на его дочь. Вскорѣ разговоръ принялъ политическій оттѣнокъ, Гейнрихъ былъ здѣсь въ своей сферѣ и увлекъ всѣхъ своими страстными горячими рѣчами.

Видя, что Гейнрихъ все болѣе и болѣе завладѣваетъ вниманіемъ хозяевъ, Анзельмъ сдѣлалъ нѣсколько желчныхъ замѣчаній, сталъ кусать губы и наконецъ погрузился въ чтеніе газетъ, только что принесенныхъ изъ города.

— А! вскричалъ Анзельмъ, перебивая Гейнриха и обращаясь къ палачу, — интересная для васъ новость: преступникъ, который весною такъ счастливо избѣжалъ вашей сѣкиры, снова пойманъ. Къ сожалѣнію, онъ заболѣлъ. Несчастная развязка его приключеній такъ на него подѣйствовала, что у него сдѣлалась нервная горячка, и теперь искуству врача поручено вырвать его изъ рукъ естественной смерти, чтобы не лишить народъ зрѣлища публичной казни. Вамъ, значитъ, опять будетъ работа, и вы можете снова поточить свою сѣкиру о шею несчастнаго преступника.

Точно сама смерть съ блестящей косой явилась въ общество, такъ на него подѣйствовали слова Анзельма. Вильгельмъ и Гейнрихъ сердито посмотрѣли на своего неосторожнаго товарища; изъ груди Іозефы вырвался тяжелый, раздирающій душу вздохъ; она боязливо взглянула на отца, лицо котораго мгновенно покрылось мертвенной блѣдностью. Но онъ скоро пришелъ въ себя и проговорилъ серьезно и съ достоинствомъ:

— Если правосудію нужна моя рука съ врученнымъ мнѣ оружіемъ, оно найдетъ меня всегда готовымъ исполнить его рѣшеніе, хотя я, съ своей стороны, отъ всей души желаю несчастному умереть естественной смертью, и возблагодарю Всевышняго, если Онъ по благости своей отниметъ самъ, вмѣсто меня, жизнь у преступника…

— Онъ этого не сдѣлаетъ! глухо раздалось въ сторонѣ, гдѣ сидѣла за рукодѣліемъ тетка и молча слушала разговоръ. — Онъ этого не сдѣлаетъ! Господь даетъ время преступникамъ покаяться, а люди мѣшаютъ ему въ этомъ. Помнишь, то же они сдѣлали и съ Іономъ.

Бѣдная старуха обтерла себѣ лобъ, потомъ тихо, тихо запѣла, какъ будто во снѣ:

Блести топоръ! стучи топоръ!

Спорѣй руби бревно!

Всѣ со страхомъ взглянули на нее. Гейнрихъ сразу понялъ, почему старую дѣвушку называли страшной «Гохской вѣдьмой». Спокойствіе, съ которымъ она угощала гостей, вдругъ изчезло; голова ея конвульсивно задрожала; взоры блуждали или боязливо останавливались, будто при видѣ какого-то страшнаго призрака; вообще все ея лицо, внезапно постарѣвшее на много лѣтъ, приняло какое-то мрачное, свирѣпое выраженіе.

Палачъ всталъ и, посмотрѣвъ съ глубокимъ сожалѣніемъ на свою несчастную сестру, пошелъ домой, не извинившись передъ своими молодыми гостями. Іозефа бросилась къ теткѣ, сѣла подлѣ нее и, нѣжно обнявъ ее, тихо и кротко сказала:

— Успокойся, милая тетя, успокойся! Прогони злыя мысли, Господь надъ тобою… а я твое дитя! милая тетя, дорогая, успокойся же!

Ея нѣжный голосъ, какъ тихій весенній вѣтерокъ, казалось, успокоилъ бурю безумія, поднимавшуюся въ головѣ несчастной. Изъ впалыхъ глазъ ея закапали крупныя слезы; искаженныя черты лица начали понемногу сглаживаться.

— Да, ты добрая дѣвочка, проговорила она, лаская Іозефу, — ты можешь успокоиться; я не стану думать о прежнемъ… что мнѣ задѣло, повѣсятъ ли новаго преступника или отрубятъ ему голову? Если это случилось съ одними, такъ можетъ случиться и съ другими… вѣдь дѣло идетъ не объ Тоннѣ, моемъ бѣдномъ Тоннѣ!… Уже давно ангелы унесли его къ Богу… не такъ ли?

— Такъ, такъ, Господь милосердъ и добръ… и ты, тетя, будь подобрѣе! дай я проведу тебя домой!

По старуха встала сама и безъ ея помощи пошла по направленію къ дому.

Во время этого замѣшательства, никто не замѣтилъ, что небо покрылось тучами и налетѣла гроза, приближеніе которой чувствовалось втеченіи всего дня.

Іозефа со страхомъ стала звать гостей въ домъ; они едва успѣли собрать со стола остатки завтрака, Вѣтеръ со свистомъ понесъ листья, мохъ и песокъ, а молніи такъ и сверкали одна за другой.

Долина точно вся вздрагивала; лѣсъ трещалъ отъ ломавшихся и гнувшихся деревьевъ; птицы носились по воздуху съ криками отчаянія.

Общество молодыхъ людей сидѣло въ гостиной палача и молчало. Въ закрытыя окна проникалъ полусвѣтъ, а безпрерывная молнія непріятно и рѣзко освѣщала комнату.

Тетка, очевидно, очень страдала отъ грозы; въ страшномъ волненіи она переходила отъ одного окна къ другому, шепча какія-то безсвязныя слова. Палачъ ушелъ къ себѣ въ спальню, куда пошла за нимъ и Іозефа, по вскорѣ возвратилась блѣдная и съ заплаканными глазами.

— У отца опять страшно разболѣлась голова, сказала она. — Съ нимъ нерѣдко случаются эти припадки, и онъ можетъ переносить ихъ только при условіи полнѣйшаго покоя.

— Уговори его употребить мое средство, сказала тетка. — Дня два тому назадъ я вылечила нашего помощника Каспара, отъ страшной зубной боли, — маленькой косточкой отъ дѣтской ручки, что я нашла на кладбищѣ, заговорила и смочила росой въ майскую ночь. Возьми ее, и повѣрь, Зефа…

Іозефа взглянула на старуху съ такимъ гнѣвомъ, какой только могли выразить ея кроткіе глаза,

— Ты знаешь, тетя, какъ мы съ отцомъ смотримъ на твое колдовство, и потому не должна бы предлагать намъ своихъ лекарствъ, строго проговорила Іозефа.

— Какъ хотите! Вамъ же отъ этого хуже, прошептала тетка.

Она подошла къ окну и со страхомъ стала прислушиваться къ раскатамъ грома,

— Буря несется опять оттуда! сказала она, тяжело вздыхая; — да, да, буря несется изъ могилъ. Сколько бы ни наложили на васъ камней и песку, вы, бѣдняги, не будете имѣть покоя, а вѣдь вы вовсе не хуже тѣхъ грѣшниковъ, что покоятся въ хорошихъ могилахъ на кладбищѣ, подъ мраморными памятниками съ благочестивыми надписями. Бѣдный Іоннъ! бѣдный Іоннъ! Горе мнѣ, что я по могу помочь тебѣ, несчастному, и ты лежишь теперь въ бурю безпомощнымъ… въ своей жалкой могилѣ преступниковъ!

Говоря это, она ушла въ темный уголъ комнаты, сѣла и, закрывъ лицо руками, все продолжала что-то шептать. Іозефа подошла къ гостямъ и тихо проговорила:

— Мнѣ надо опять идти къ отцу: побудьте съ бѣдной тетей и поговорите съ нею; волненіе ея пройдетъ, если ее разговорить. Вѣдь тебѣ, шепнула она Гейнриху, мимоходомъ, — вѣрно очень непріятно у насъ въ домѣ?

— Мнѣ вездѣ хорошо, гдѣ ты! тихо отвѣчалъ онъ.

Она грустно взглянула, на него и, засвѣтивъ лампу и поставивъ ее на, столъ, пошла къ отцу. Буря стала, утихать, молніи блестѣли уже не такъ часто, громъ гремѣлъ не такъ громко и вскорѣ полилъ крупный, проливной дождь. Идти домой гостямъ, конечно, нечего было и думать: дороги стали непроходимы и потоки катились съ пригорковъ, заливая долину.

Анзельмъ съ безпокойствомъ ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, необращая вниманія на безсвязныя рѣчи старухи, волненіе которой утихло вмѣстѣ съ бурей, смѣнившись слезами и тихими рыданіями. Вильгельмъ сѣлъ подлѣ старухи, стараясь ее утѣшить. Добрый юноша постоянно думалъ о томъ, какъ бы доставить Гейнриху сюжеты для его стихотвореній и повѣстей, и теперь надѣялся, что разсказы старухи могутъ дать подходящій матеріямъ.

— Какъ было бы хорошо, тетя Анна, сказалъ онъ, нѣжно взявъ ее за руку, — если бы вы облегчили себѣ сердце и разсказали намъ о томъ, что причиняетъ вамъ столько страданій. Тутъ насъ трое пріятелей и друзей дома, намъ вы смѣло можете разсказать исторію своей жизни: время такимъ образомъ пройдетъ скорѣе; этотъ разсказъ васъ облегчитъ, а мы, конечно, не станемъ болтать о томъ, что вы желаете сохранить втайнѣ.

Тетка съ удивленіемъ посмотрѣла на него, и проговорила:

— Сохранить втайнѣ… только богатые и знатные могутъ хранить втайнѣ свое несчастій и вину, а у насъ это дѣлается по такъ. Мое несчастіе было выставлено на показъ цѣлому свѣту!.. меня удивляетъ, что вы не слыхали о немъ… въ то время уличные мальчишки распѣвали насмѣшливыя пѣсни о несчастной дѣвушкѣ, милаго дружка которой повѣсили… Конечно, съ тѣхъ поръ прошло уже восемнадцать лѣтъ, и васъ, можетъ быть, тогда на свѣтѣ не было. Теперь, можетъ быть, они больше не поютъ объ этомъ, только я одна пою еще свои старыя, скорбныя пѣсни. Ну а вотъ этотъ-то — она указала на Гейнриха — вздумалъ подражать мнѣ… вѣдь я слышала, что вы недавно читали. Іозефѣ. Въ сущности, это глупая пѣсня, и обо мнѣ тамъ ровно ничего нѣтъ. Я и не сержусь на него, онъ ничего не зналъ обо мнѣ. Если бы онъ все зналъ, что случилось со мною и съ моимъ Іонномъ — онъ сочинилъ бы совсѣмъ другую пѣсню; я знаю пѣсни гораздо болѣе печальныя.

— И мнѣ хотѣлось бы тоже сочинять болѣе хорошія пѣсни, сказалъ Гейнрихъ. — Вильгельмъ правъ: разсказъ облегчитъ вамъ душу. Вѣрно, въ своей жизни вы испытали не одно только дурное: вѣдь вы были молоды, хороши собою, — были, можетъ быть, счастливы, и вамъ пріятно будетъ вспомнить о минувшихъ хорошихъ дняхъ.

— Можетъ быть, вы правы, сказала старуха, мечтательно улыбаясь; — вѣдь и несчастныя дѣти палачей бываютъ и молоды, и хороши собою, и счастливы… этого свѣтъ по можетъ лишить ихъ, хотя люди употребляютъ всѣ средства, чтобы дѣлать ихъ несчастными. Молода, хороша и счастлива, говорите вы?… Да, все это было… и я могу припомнить когда это было… Право, я вовсе не такъ помѣшана, какъ обо мнѣ говорятъ…

Она задумалась, какъ будто собираясь съ мыслями и начала свой разсказъ, болѣе обращаясь къ себѣ самой, чѣмъ къ слушателямъ.

— Какъ хорошо было тамъ, въ старомъ Гохѣ, на Рейнѣ. Мы, конечно, но жили въ самомъ Гохѣ, а въ его окрестностяхъ. Нашъ домъ стоялъ за лѣсочкомъ, особнякомъ, какъ и здѣсь и какъ слѣдуетъ жить семейству палача. Отецъ мой впрочемъ не былъ настоящимъ палачомъ, а только его помощникомъ, обязанность котораго состояла въ томъ, чтобы хоронить казненныхъ, и, въ случаѣ надобности, замѣнить палача. Мой отецъ былъ довольно богатъ и честолюбивъ: онъ съ нетерпѣніемъ ждалъ случая казнить кого нибудь, послѣ чего его могли бы сдѣлать палачомъ, а потомъ эту должность онъ могъ бы оставить въ наслѣдство которому нибудь изъ своихъ двухъ сыновей.

"Братья мои были красивые умные юноши; они легко могли управлять сѣкирой, что, конечно, гораздо почетнѣе, чѣмъ затягивать веревку вокругъ шеи какого нибудь бѣдняка. Ха, ха, ха! я разъ видѣла, какъ отецъ дѣлалъ это!.. я была тогда еще дѣвочкой… мать моя держала меня на рукахъ и я громко хохотала, видя, какъ повѣшенный корчилъ рожи на верху, на висѣлицѣ… Господь строгъ!… онъ тяжело наказалъ дѣвочку за ея злобный смѣхъ!..

"Да, что бишь я хотѣла разсказать… ну да, такъ росла я вмѣстѣ съ своими братьями… Часто, проходя по деревнѣ, я слышала: "Какая хорошенькая! Какъ жаль, что она дочь палача! "

"Меня это мало огорчало: я думала, что на свѣтѣ должны же быть и палачи и что они вовсе не хуже другихъ людей; зачѣмъ же презирать ихъ за то, что они несутъ обязанность, необходимую для общества. За свои нападки на палачей люди казались мнѣ глупыми и пошлыми, и я думала, что вовсе не нуждаюсь въ ихъ вниманіи и привязанности.

"Мой старшій братъ былъ особенно красивый мужчина и смѣло и весело смотрѣлъ на міръ своими большими черными глазами. Второй же, Іозефъ, тотъ, съ которымъ вы знакомы, былъ всегда тихъ и задумчивъ, любилъ читать книги и обо всемъ разсуждалъ по-своему. Онъ былъ воздерженъ, очень строгъ къ самому себѣ и никогда не позволялъ себѣ ничего незаконнаго или дурного, а другихъ порицалъ за всякій неправильный поступокъ. Эшафоты, висѣлицы и тюрьмы онъ считалъ такими же необходимыми учрежденіями, какъ и всякія другія общественныя и религіозныя установленія, и хотя самъ былъ характера кроткаго и немстительнаго, такъ что охотно прощалъ обиду, наносимую ему, тѣмъ не менѣе строго осуждалъ всякое совершаемое преступленіе. Вслѣдствіе этого онъ былъ высокаго мнѣнія объ обязанности палача и вполнѣ сочувствовалъ отцу, стремившемуся къ повышенію и къ передачѣ меча правосудія, какъ онъ говорилъ, въ наслѣдственное владѣніе нашему роду.

"Я была веселаго характера, по изъ родныхъ болѣе всѣхъ любила брата Іозефа, охотно слушала его и училась у него, такъ какъ онъ много зналъ и о многомъ думалъ. Все-таки я любила его меньше, чѣмъ кого-то, кто мнѣ былъ не братомъ и кого я съ лѣтами начинала любить все болѣе и болѣе. Въ нашемъ уединенномъ жилищѣ у насъ не было друзей. Дѣти порядочныхъ родителей, разумѣется, не хотѣли играть съ нами, бѣгали отъ насъ, и въ школѣ, гдѣ мы учились, никто не хотѣлъ сидѣть подлѣ насъ.

"Только одинъ мальчикъ въ школѣ не обращалъ вниманія, зовутъ ли насъ палачами или нѣтъ, — это былъ Іоннъ, и послѣ брата моего онъ былъ самый красивый изъ всѣхъ ребятъ и такой же веселый и крѣпкій, какъ и мы. Отецъ у него былъ богатый фабрикантъ и хотѣлъ, чтобы сипъ его далеко пошелъ.

"Іоннъ, какъ я уже говорила, не обращалъ вниманія на мнѣніе свѣта и, еще мальчикомъ, проявлялъ замѣчательную твердость характера. Онъ всегда принималъ мою сторону, и бѣда была тѣмъ, кто рѣшался обижать меня. Онъ приходилъ и къ намъ въ одинокій домъ, и тогда-то мы бывало бѣгали и играли до упаду.

"Мнѣ нельзя вспомнить о своемъ дѣтствѣ, не вспомнивъ при этомъ о Іоннѣ… и теперь еще лишь всходитъ солнышко, какъ я припоминаю, какъ Іоннъ прибѣжитъ къ намъ, возьметъ меня за руку и скажетъ: «Анюта, рада ты моему приходу?»

"Такъ прошло много лѣтъ… теперь мнѣ кажется, что прошла цѣлая вѣчность. Потомъ Іоннъ уѣхалъ въ другой городъ для окончанія своего образованія. Братья мои тоже были отданы въ высшія заведенія: у отца было хорошее состояніе, и онъ могъ, безъ особаго для себя ущерба, прилично содержать ихъ во время курса ученія; онъ желалъ, чтобы они учились всему, чему учатъ дѣтей знатныхъ родителей.

"Мнѣ, дѣвушкѣ, конечно, не для чего было учиться больше, чѣмъ училась моя мать, то-есть — стряпать, шить, прясть и т. п. Въ семействѣ у насъ уже поговаривали о моемъ замужествѣ, и предполагаемый бракъ считался очень выгоднымъ. За меня сватался сынъ палача изъ такого дома, гдѣ должность эта передавалась по наслѣдству въ продолженіи болѣе-чѣмъ ста лѣтъ, и хотя предполагаемый женихъ мой былъ очень молодъ, но уже имѣлъ случай казнить нѣсколькихъ убійцъ и разбойниковъ.

"Я же чувствовала непреодолимое отвращеніе къ этому молодому человѣку, съ холодными глазами, по которымъ было видно, что онъ безъ сожалѣнія могъ проливать кровь своихъ братій. Я почувствовала въ первый разъ ужасъ при мысли объ обязанности отца, когда, разъ вечеромъ молодой человѣкъ сидѣлъ у насъ и говорилъ о совершенныхъ имъ казняхъ съ такимъ же хладнокровіемъ, съ какимъ говорилъ бы мясникъ объ убитой имъ скотинѣ.

"Я никогда по вышла бы за него замужъ, если бы даже Іоннъ и не возвратился скоро. Никогда въ жизни не забуду я того вечера, когда я пошла въ лѣсъ къ своему любимому мѣсту, и вдругъ передо мною очутился Іоннъ, еще красивѣе, чѣмъ былъ прежде, и по-старому взялъ меня за руку и проговорилъ: «Анюта, ты рада моему приходу?»

"Была ли я рада!… Какъ безъ него долго тянулось время, какъ скучно было вѣчно сидѣть одной и не смѣть показаться въ люди! Молодость брала свое: мнѣ хотѣлось веселиться, и не разъ начинала я танцовать одна въ лѣсу. И зеркало и Іоннъ говорили мнѣ, что нѣтъ у насъ дѣвушки красивѣе меня.

"Іоннъ сталъ ходить къ намъ каждый вечеръ, и когда разъ онъ обнялъ меня и цѣлуя сказалъ: «Я люблю тебя, Анюта, больше всего въ мірѣ люблю!» мнѣ показалось, что все вокругъ меня завертѣлось и что я важнѣе всякой королевы.

"Мы были очень счастливы!.. Іоннъ былъ горячій, честный юноша, а я такая же дѣвушка! Счастіе свое, однакожъ, намъ пришлось скрывать, потому что отецъ все твердилъ о прежнемъ женихѣ, который не переставалъ ходить къ намъ и кидалъ на меня страстные взгляды, хотя я обращалась съ нимъ вовсе недружелюбно. Сказать, что я обручена съ другимъ я не могла, потому что Іоинъ зависѣлъ отъ отца и, къ несчастію, зналъ лучше всѣхъ, что отецъ его никогда не позволитъ ему жениться на дочери палача.

"Душа его вовсе не лежала къ занятіямъ его отца; онъ чувствовалъ склонность къ болѣе свободной жизни. Ему хотѣлось взять мѣсто лѣсничаго въ какомъ нибудь имѣніи на Рейнѣ. Но отецъ и слышать не хотѣлъ; поэтому, между отцомъ и сыномъ происходили частыя ссоры. Такимъ образомъ наше положеніе было весьма неопредѣленное, а препятствія еще сильнѣе разжигали нашу любовь.

"Но со свѣтомъ бороться трудно. И насъ съ Іонномъ разлучили, ужь право не знаю даже, какъ это случилось… Я припоминаю, точно во снѣ, что разъ вечеромъ я узнала, будто паши отцы сильно поссорились. Отецъ Іонна узналъ о любви сына и сталъ упрекать моего отца его положеніемъ. «Неужели ваша дочь, говорилъ онъ, — смѣетъ надѣяться, что она когда нибудь станетъ женою моего сына? Ему предстоитъ иная дорога, ужь никакъ не около висѣлицы.»

"Мой отецъ, конечно, по смолчалъ, и они разругались. Мнѣ отецъ объявилъ, что выгонитъ меня изъ дому, если я буду продолжать знакомство съ «лавочниками.»

"Какъ бы въ отвѣтъ на угрозу отца, въ тотъ же день, въ извѣстный часъ я отправилась въ условное мѣсто. И три вечера къ ряду ходила туда, но не могла дождаться Іонна. Въ моей душѣ поднялось не столько чувство сомнѣнія, сколько гордость. Я порѣшила, что если я ждала его три дня, такъ пусть же онъ подождетъ подольше, пока дочь палача придетъ къ нему.

"И я заперлась къ себѣ въ комнату, и когда наступалъ условный часъ нашихъ свиданій съ Іонномъ, садилась въ самый темный уголокъ, закрывала лицо руками, чтобы не видать свѣта, который манилъ меня, и не слышать голосовъ, звавшихъ меня въ лѣсъ, къ милому.

"А онъ приходилъ и ждалъ, какъ узнала я потомъ, спустя много лѣтъ, когда все уже было кончено. Онъ ждалъ меня, какъ прежде я ждала его. Онъ не приходилъ тѣ три дня потому, что былъ боленъ, и не могъ найти никого, черезъ кого бы могъ сообщить мнѣ о своей болѣзни. Я же, упрямая, все это время сидѣла столбнякомъ и ничего слышать не хотѣла, не слышала даже, какъ разъ Іоннъ пришелъ къ намъ и просилъ позволенія видѣться со мной, какъ отецъ указалъ ему на дверь и травилъ собаками, потому что тотъ по хотѣлъ уходить. Я слышала лай собакъ, а милаго голоса не слыхала. О Господи! какъ можетъ свѣтъ разлучить два любящія сердца.

"Вскорѣ стало извѣстно, что Іоннъ разсорился съ своимъ отцомъ и что отецъ совсѣмъ отказался отъ него. Іоннъ уѣхалъ куда-то, но никто не зналъ, куда именно. Въ то же время про него стали говорить много дурного, будто онъ шлялся все по трактирамъ, сильно пилъ и игралъ. Все это разсказывала мнѣ мать и прибавляла, что мнѣ надо благодарить Бога за то, что онъ избавилъ меня отъ такого негодяя. Но я приходила въ отчаяніе и обвиняла себя… что я своимъ упрямствомъ вовлекла его въ такую жизнь!

"Я стала попрежнему ходитъ подъ нашъ любимый букъ и, приложивъ свою упрямую голову къ жесткому стволу, горько плакала и призывала своего Тонна, обѣщая ему ждать хоть сотню лѣтъ.

"Во мѣсяцы и года проходили, а Іоннъ по возвращался. Лучшіе года моей молодости прошли въ слезахъ и горѣ, и когда я похоронила свою мать, то стала еще несчастнѣе. Отецъ, между тѣмъ, достигъ своей цѣли и казнилъ одного убійцу, присужденнаго къ смерти, послѣ чего и былъ сдѣланъ палачомъ.

"Какъ хороню я помню тотъ день, когда мой отецъ, въ сопровожденіи всѣхъ своихъ товарищей но ремеслу, между которыми былъ я ненавистный мой женихъ, принесъ въ домъ сѣкиру. Она была съ различными церемоніями повѣшена въ шкапъ, и подъ нею написано имя перваго человѣка, ею казненнаго. Вмѣстѣ съ сѣкирою, мнѣ казалось, въ нашъ домъ вошло несчастіе и на вѣки вытѣснило изъ него надежду.

"Отцу не принесла счастья кровь, имъ проливаемая. Онъ началъ хворать и передалъ сѣкиру моему старшему брату, — вѣдь по обычаю она передается по наслѣдству.

"У брата тоже была причина чувствовать себя несчастнымъ отъ такого наслѣдства. Онъ любилъ дѣвушку, разсчитывалъ на ея взаимность, могъ жениться на ней, потому что она была изъ нашихъ, но когда посватался, то получилъ въ отвѣтъ, что она чувствуетъ непреодолимое отвращеніе отъ пролитія человѣческой крови. Но мнѣ казалось и тогда, что это былъ только предлогъ, а много лѣтъ спустя я узнала, что она любила другого, а не брата Курта. Но Куртъ былъ сильно влюбленъ и, какъ всѣ влюбленные, слѣпъ; онъ умолилъ бѣднаго, добраго Іозефа вступить за него въ должность палача, убѣдивъ его, что только этимъ средствомъ онъ можетъ получить любовь любимой дѣвушки.

"Куртъ досталъ мѣсто въ таможнѣ, на берегу Рейна и женился на матери нашей Зефы. Вскорѣ Куртъ умеръ, а вдова его переѣхала въ Кельнъ, гдѣ и умерла, когда Зефѣ было всего четырнадцать лѣтъ.

"Врата Іозефа перевели въ Дюссельдорфъ, куда и я переѣхала, съ нимъ. Онъ сказалъ, что никогда не женится, потому что не хочетъ передавать своимъ дѣтямъ въ наслѣдство должности палача. Вскорѣ оказалось, что и самъ онъ вовсе не годился для этой должности и что мягкое его сердце возставало противъ ужаснаго ремесла. Онъ изучилъ Строеніе человѣческаго тѣла, такъ что зналъ его до малѣйшей жилки, и самъ говорилъ, что жертвы его теперь ужъ вовсе но страдаютъ. Самъ же онъ страдалъ глубоко. Послѣ каждой казни онъ бывалъ боленъ при смерти… Не менѣе страдалъ онъ и отъ того, что не имѣлъ возможности говорить съ людьми, съ которыми по своему образованію онъ могъ бы вести знакомство. Но онъ никогда не жаловался, вѣря, что на свѣтѣ всегда должны бытъ жертвы и что палачъ одна изъ такихъ жертвъ.

"Мое желаніе жить и умереть у него въ домѣ онъ считалъ для себя большимъ счастіемъ, но я ему принесла одно только горе… Первые годы нашей жизни въ этомъ одиночествѣ были не особенно грустны, и мы въ это время очень привязались другъ къ другу. Онъ сказалъ мнѣ, что любилъ мать Зефы, но что увѣренность Курта въ ея взаимности лишила его смѣлости даже смотрѣть на, нее, послѣ чего ему оставалось только принести себя въ жертву ради счастія брата.

"Я знала, что эта жертва и для нея была не менѣе тягостна; она уничтожила и ея счастіе. Мать Зефы любила Іозефа, а не Курта, но такъ какъ онъ никогда не говорилъ съ нею, то и она ничѣмъ не могла выказать ему свою привязанность, а услыхавъ, что онъ приняла, обязанность палача, и совершенно отказалась отъ своей любви къ нему. Ей и въ голову не приходило, что это была жертва непонятой любви; она, напротивъ того, видѣла въ этомъ поступкѣ равнодушіе къ себѣ, и вышла замужъ за Курта… Ха, ха, ха! Какъ глупо идетъ все на свѣтѣ!

"Разъ братъ пришелъ изъ города блѣдный и разстроенный и разсказалъ мнѣ, что пойманы три вора, или, лучше сказать, три разбойника. Они захвачены въ домѣ одного французскаго офицера, — въ то время нашъ городъ былъ во власти французовъ.

« — Процессъ долго длиться не будетъ, прибавилъ братъ, — французы не любятъ откладывать въ долгій ящикъ, въ особенности когда преступники нѣмцы, о помилованіи же нечего и думать».

Я вздрогнула отъ страха, еще не подозрѣвая, что мнѣ готовится. — "Бѣдный братъ, сказала, я, — значитъ и тебѣ будетъ дѣло. — Мнѣ врядъ-ли, отвѣчалъ онъ, — этихъ людей вѣрно не приговорятъ къ эшафоту, а къ висѣлицѣ, а висѣлицу-то я могу предоставить моему помощнику. Но все-таки это дѣло касается насъ ближе, чѣмъ другихъ. — И при этомъ онъ посмотрѣлъ на меня такъ, что я задрожала.

« — Лучше, продолжалъ онъ, если я самъ скажу тебѣ, Анна, то, что ты все-таки должна же узнать когда нибудь… Будь тверда… въ числѣ разбойниковъ… находится другъ нашего дѣтства, Іоннъ изъ Гоха!»

"Съ тѣхъ поръ солнце перестало для меня свѣтить… я помню только, что пробралась въ острогъ къ Іонну и что онъ мнѣ сказалъ: Анна, острогъ ты превратила для меня въ небеса. — Я. ходила къ нему въ сопровожденіи молодого священника, приготовлявшаго его къ смерти. Да, этотъ почтенный человѣкъ умѣлъ утѣшать: для насъ съ Іонномъ онъ былъ истиннымъ братомъ. Въ его присутствіи мы могли говорить свободно: онъ не порицалъ нашей любви, а напротивъ благословлялъ ее.

"Конечно, мы поспѣшили выяснить причины, отдалившія насъ другъ отъ друга..Тонну сказали, будто я выхожу замужъ, и такъ какъ онъ напрасно ждалъ меня много дней у нашего дерева и не видалъ меня нигдѣ, то жизнь такъ опротивѣла ему, что онъ сталъ заливать свое горе виномъ, разошелся съ отцомъ и уѣхалъ во Францію — въ страну свободы! Онъ вступилъ тамъ въ военную службу и, съ своимъ полкомъ, пришелъ въ Германію.

"Случилось. что разъ онъ попалъ въ дурное общество незнакомыхъ ему людей; они подпоили его въ харчевнѣ и уговорили отправиться вмѣстѣ съ ними, чтобы прибить офицера, которому Іоннъ былъ радъ отомстить за. все, что вынесъ отъ него. Съ помощію Іонна эти мошенники вошли въ квартиру офицера, и тутъ несчастный увидѣлъ, за какимъ дѣломъ пришли эти новые его знакомцы, оказавшіеся разбойниками, грабившими и убивавшими въ окрестностяхъ нашего города.

— «Повѣрь мнѣ Анна, говорилъ онъ мнѣ: — я много проигрывалъ и пропивалъ денегъ, но никогда въ жизни не укралъ ни полушки. Посуди же, что я почувствовалъ, когда увидѣлъ, что сталъ помощникомъ воровъ. Я пришелъ въ ярость, схватился за саблю и сталъ звать на помощь. Во время сумятицы одинъ изъ домашней прислуги былъ убитъ, но убитъ по мною, — клянусь тебѣ въ этомъ. Настоящій убійца бѣжалъ и, во время моего обморока, вложилъ мнѣ въ руку окровавленный ножъ; онъ также обмѣнялъ свой плащъ на мой. Очнувшись, я увидѣлъ себя связаннымъ и въ цѣпяхъ — и едва могъ припомнить, что случилось со мною до обморока. Ахъ Анна! я, можетъ быть, заслужилъ это наказаніе, потому что велъ себя дурно, но все-таки я не воръ, не разбойникъ».

"То же самое бѣдный Іоннъ показалъ и передъ судьями. Но несмотря на очевидную искренность его словъ, улики противъ него были такъ несомнѣнны, что даже показанія двухъ другихъ преступниковъ, что онъ вовсе не принадлежалъ къ ихъ шайкѣ и былъ вовлеченъ въ домъ офицера хитростью, — ни къ чему не повели: оба эти преступника во время совершенія преступленія были не въ комнатѣ, а караулили на дворѣ, слѣдовательно не могли видѣть главнаго преступленія, — убійства, которое приписывалось Іонну. Трое главныхъ виновныхъ, въ томъ числѣ и Іоннъ, были приговорены къ висѣлицѣ.

"Кромѣ меня и добраго каплана Гемерлинга, никто не вѣрилъ въ невинность Іонна. Даже мой братъ считалъ его виновнымъ и зорко слѣдилъ за мною и днемъ и ночью, чтобы я не пыталась устроить побѣгъ Іонна, о которомъ я постоянно думала. Наконецъ, я стала твердо вѣрить, что Господь сдѣлаетъ какое нибудь чудо и не допуститъ погибнуть невинному.

"Но проходили дни и недѣли, а чудо не совершалось. Полгода высидѣли несчастные въ острогѣ, и тогда около нашего дома, въ долинѣ стали строить висѣлицу. Тамъ, гдѣ пѣли птицы, гдѣ порхали бабочки, гдѣ цвѣли цвѣты, Іоннъ долженъ былъ умереть такой страшной смертью.

"Родители Іонна умерли; братьевъ и сестеръ у него не было; знакомые и друзья всѣ отвернулись отъ вора и убійцы, и осталась у него только я одна. И какъ я его любила!… Какъ онъ меня любилъ!… Въ день передъ казнью-я была у него въ послѣдній разъ. Оба мы съ нимъ встали на колѣни передъ добрымъ священникомъ, и тотъ на вѣки благословилъ нашъ союзъ. Тутъ я въ послѣдній разъ обняла и поцѣловала своего милаго Іонна, который на прощанье сказалъ мнѣ: — у меня есть еще просьба къ тебѣ, Анна! Ты дѣвушка не слабодушная, доведи же свое дѣло до конца и будь при моей казни, чтобы передъ смертью, взглянувъ на тебя, я могъ легче умереть.

"Я дала обѣщанье, но, конечно, и не давая его, я сдѣлала бы то же самое. Ночь передъ казнью была для меня тяжелой ночью, и когда я съ восходомъ солнца вышла на крыльцо, то услыхала въ Дюссельдорфѣ колокольный звонъ: причащали преступниковъ. Я подняла руки къ небу, и принесла мольбу къ Богу, чтобы онъ подкрѣпилъ меня и я могла бы перенести страшное зрѣлище.

"Въ этотъ день весь Дюссельдорфъ былъ на ногахъ. И старый и малый всталъ спозаранку, чтобы посмотрѣть на печальное шествіе.

"Какъ хорошъ былъ тогда день! Точно весна праздновала свое возрожденіе! Да, Іонну пришлось, по выходѣ изъ острога, еще разъ увидать ликующую природу. Я нарвала полевыхъ цвѣтовъ и послала ихъ своему несчастному милому.

"Вратъ, съ своими помощниками, которые должны были исполнить казнь подъ его надзоромъ, вышли изъ дому, одѣтые въ форменный костюмъ палача. Вратъ подошелъ ко мнѣ и протянулъ руку, — я въ первый разъ въ жизни со страхомъ отступила и не взяла руки брата, и если бы казнь Іонна совершилась этой рукой, я никогда въ жизни по дотронулась бы болѣе до нея. Бѣдный Іозефъ съ грустью посмотрѣлъ на меня, а я отвернулась, не желая видѣть, какъ онъ станетъ подниматься на роковой помостъ.

"Когда наступилъ ужасный часъ, я пошла домой, тщательно одѣлась и потомъ отправилась на мѣсто казни.

"Тамъ-то увидала я ужасную висѣлицу!.. Два столба, и между ними длинная перекладина… на ней висѣли петли… лѣстницы стояли уже на-готовѣ…

"Въ глазахъ у меня потемнѣло… я, шатаясь, схватилась за первый столбъ и закрыла лицо руками. Такъ просидѣла, я долго, не замѣчая, что площадка наполнялась народомъ. И точно забыла обо всемъ на свѣтѣ и молилась, молилась до тѣхъ поръ, пока въ моихъ ушахъ не раздался унылый звонъ колокола, провожавшій преступниковъ къ смерти!

«Въ эту минуту вокругъ меня было такъ тихо, что можно было услышать біеніе моего сердца. — Тутъ чей-то голосъ проговорилъ: теперь ихъ вывели изъ острога и посадили на печальную колесницу».

"Послѣ этого минуты тянулись долго, долго, и когда я открыла лицо, я увидѣла, что по полю тянется черная масса народа, а впереди ея, точно кровавыя пятна ярко выдавались платья палачей. Штыки и тесаки солдатъ блестѣли; поѣздъ подвигался медленно, точно похоронное шествіе.

"Господи помилуй! шептала я, чувствуя, что несчастные съ каждымъ шагомъ приближаются къ смерти. Жандармы стали отгонять народъ на извѣстное разстояніе отъ висѣлицы; одинъ изъ нихъ крикнулъ и мнѣ грубымъ голосомъ, чтобы я ушла, но я точно окаменѣла и не могла сдвинуться съ мѣста. «Оставь меня тутъ, съ мольбой обратилась я къ нему: — я невѣста бѣднаго Іонна, и мнѣ хотѣлось бы проститься съ нимъ».

« — Ну пожалуй!» отвѣчалъ онъ, и мнѣ показалось, будто онъ толкнулъ меня ногою.

"Народъ разступился, чтобы пропустить осужденныхъ. Они шли одинъ за другимъ; Іоннъ въ серединѣ. Я слышала, какъ въ народѣ пошелъ говоръ: «какой красивый мужчина!.. какъ жаль его!» И точно, въ сравненіи съ двумя его товарищами по несчастію, имѣвшими самую непредставительную наружность, онъ казался особенно привлекательнымъ. Добрый священникъ шелъ подлѣ него съ крестомъ въ рукѣ.

"Судья, палачи, бѣдные преступники, въ торжественномъ порядкѣ, встали вокругъ висѣлицы, второй кругъ составили солдаты, а за ними помѣстился народъ. Мальчики взобрались на деревья… Все это такъ живо у меня передъ глазами, какъ будто было вчера. Я тоже поднялась съ моего мѣста и увидѣла Іонна съ моимъ букетомъ въ рукахъ. Замѣтивъ меня, онъ закрылъ имъ свое блѣдное лицо, потомъ долго, долго смотрѣлъ на меня, а я кивнула ему головою, и, вѣрно, намъ обоимъ въ это время припоминалось любимое деревцо въ Гохѣ.

"Приговоръ былъ снова прочитанъ; въ острастку народу тѣла воровъ оставлялись на выставкѣ, на висѣлицѣ, впродолженіи трехъ дней и трехъ ночей. Судья переломилъ палки и колоколъ снова уныло загудѣлъ свой похоронный напѣвъ!

"Священникъ Гемерлингъ вышелъ впередъ и прочелъ молитву стоявшимъ на колѣняхъ тремъ преступникамъ… Я тоже упала на колѣни и рыдала. Потомъ священникъ далъ Тонну цѣловать крестъ, и онъ первый, твердымъ шагомъ, взошелъ на лѣстницу; за нимъ палачъ и тутъ… ха, ха, ха!.. тутъ совершилось что-то ужасное!.. это ужасное прожгло мнѣ мозгъ., и жжетъ до сихъ поръ… Не знаю, что я кричала и какъ кричала, помню только, что кто-то сказалъ: «уведите эту помѣшанную;» ко мнѣ подошли какіе-то люди; я ихъ оттолкнула и бросилась въ лѣсъ, прибѣжала домой и упала безъ чувствъ у себя въ комнатѣ.

"Я уже пришла въ себя, когда ко мнѣ вошелъ братъ, сильно обо мнѣ безпокоившійся. Онъ пришелъ прямо съ казни и не успѣлъ еще снять своего краснаго плаща палача. Увидавъ его, я замахала руками и закричала: пошелъ прочь! прочь! Онъ поспѣшилъ переодѣться и, возвратясь, всталъ подлѣ меня на колѣни, взялъ меня за руки и грустно, съ любовію, посмотрѣлъ на меня.

« — Милая Анна, сказалъ онъ, — я не виноватъ, что все кончилось такъ печально… я говорилъ въ острогѣ съ Іонномъ, и мы разстались мирно. Если правда, что онъ невиненъ, и это когда нибудь окажется — а раньше я никакъ не могу повѣрить этому, — то я сложу съ себя свою обязанность. Во всякомъ случаѣ, онъ предстанетъ передъ Богомъ чистымъ. Анна! взгляни на меня и будь снова добра ко мнѣ.

„Я не могла, выдержать долѣе, упала къ нему на шею и выплакалась у него на груди.“

Тутъ разсказчица остановилась; она тяжело дышала. Іозефа тихо вошла въ комнату, сѣла подлѣ тетки и обняла ее… Три пріятеля сидѣли, глубоко потрясенные. — Анзельмъ вскочилъ съ своего мѣста и внѣ себя вскричалъ:

— Бѣдная женщина, бѣдная! если бы я могъ повести тебя такой, какъ ты сидишь теперь здѣсь, передъ судилище, чтобы ты разсказала тамъ свое горе, или поставить тебя передъ королевскимъ престоломъ!.. Неужели такія дѣла, совершающіяся во имя правосудія, не ужаснѣе войны, гдѣ врагъ идетъ противъ врага, борясь за свою жизнь?.. не хуже убійства, совершеннаго въ пылу страсти? или воровства, къ которому человѣкъ иногда прибѣгаетъ изъ крайней нужды?

— Вы правы, сударь! проговорила несчастная женщина, взглянувъ на него. — Въ ту ужасную минуту, когда у позорнаго столба, въ моихъ глазахъ, такъ жестоко погубили моего хорошаго Іонна, въ душѣ у меня родилась такая злоба и такая ненависть къ насилію людей, что она громко взывала: — это преступленіе, которое совершаютъ во имя правосудія; человѣкъ не смѣетъ поступать такъ съ своимъ ближнимъ, если бы даже это бы.п» закоренѣлый злодѣй… не становится ли тогда онъ самъ съ нимъ на одну доску…

"Да, въ головѣ у меня прошло много мыслей, въ тотъ день, когда я лежала у себя въ комнатѣ, на постели, куда братъ снесъ меня на рукахъ, какъ ребенка. Я вспомнила тогда, какъ однажды Іоннъ горевалъ, что у него не будетъ хорошей могилы, что онъ не желалъ бы лежать на общемъ кладбищѣ, гдѣ стоятъ памятники и кресты съ надписями, но ему хотѣлось бы лечь на вѣчное отдохновеніе гдѣ нибудь подъ деревомъ, куда, бы я могла ходить, приносить вѣнокъ и гдѣ могла бы за него молиться.

"У тебя будетъ честная могила, Іоннъ! воскликнула я, вскочивъ, — живого я принуждена была уступить его вамъ, скверные люди! Но мертваго я возьму его себѣ… вы больше не станете оскорблять его словами и презрѣніемъ. Я читала объ одной царской дочери, что она вынесла ночью изъ тюрьмы своего возлюбленнаго на своихъ плечахъ для того, чтобы но снѣгу не было видно его слѣдовъ. Развѣ у меня не хватитъ силы? Развѣ въ школѣ насъ съ братьями не называли Нибелунгами?.. Развѣ не снесу я до могилы своего умершаго милаго?

"Планъ мой скоро былъ составленъ… Я притворилась спокойной и здоровой, показала видъ, что у меня явился апетитъ, принесла къ себѣ въ комнату поѣсть и легла рано спать. Я все обдумала втеченіи дня, и въ полночь, когда въ домѣ и въ долинѣ стихло, я встала съ постели, тихо пробралась въ сарай, достала оттуда все, что мнѣ было нужно и пошла въ лѣсъ. Тамъ стоялъ высокій красивый букъ, вокругъ него росли ландыши въ мягкомъ и зеленомъ мху, а въ вѣтвяхъ гнѣздился соловей.

«Вотъ гдѣ будетъ твоя могила, Іоннъ!» думала я.

"Ночь была жаркая, не темная и по свѣтлая… мѣсяцъ застилался облаками, вдали блестѣла молнія и слышались далекіе раскаты грома. Я рыла и рыла съ лихорадочной поспѣшностью, и никто не мѣшалъ мнѣ; только птицы со страхомъ вылетали изъ своихъ гнѣздъ и съ удивленіемъ смотрѣли на меня, а съ висѣлицы каркали вороны, прилетѣвшія за добычей. Потъ каплями падалъ у меня съ лица, но я, пеобращая вниманія на усталость, продолжала рыть, пока не вырыла глубокой и широкой могилы. Мѣсяцъ выглянулъ изъ-за тучь, какъ будто радуясь моей работѣ.

"Я наполнила могилу чуть не до половины листьями и ельникомъ, приготовленными мною еще днемъ, закрыла все это полотномъ, которое сама соткала въ дни своей юности. Да, я приготовила славную постельку, только моему милому не пришлось покоиться на ней…

Она снова остановилась, тяжело вздыхая; а слезы такъ и лились у нее изъ глазъ. Іозефа, рыдая, положила голову къ ней на колѣни.

— Полно, Іозефа!.. не плачъ!.. лаская ее, сказала Анна. — Вѣдь ужь это давно, давно прошло, и хотя люди завалили моего Іонна пескомъ и камнями, а все-таки на могилѣ у него росту тѣ цвѣты… Полно, дай мнѣ досказать, какъ не удалось маѣ положить милаго въ могилу, которую я ему приготовила.

"Самое тяжелое было еще впереди. — Я съ трудомъ дотащилась до мѣста казни, такъ какъ была страшно утомлена. Гроза все еще гремѣла вдали, и въ то время, какъ я взглянула на висѣлицу, молнія блеснула и освѣтила бѣдныхъ преступниковъ. При ея свѣтѣ ихъ лица показались мнѣ страшными. Воропы закаркали, я тоже закричала отъ ужаса и упала на колѣни.

"Во мнѣ явилось сомнѣніе, хорошее ли то дѣло, за которое я принимаюсь, но это сомнѣніе я прогнала, какъ злое навожденіе. Развѣ бѣдный мой Іоннъ былъ по невинно казненъ?.. Почему же мнѣ нельзя взять его тѣло, которое принадлежитъ мнѣ по праву, и, окутавъ въ саванъ, не положить его въ могилу?.. Я усердно помолилась, приставила къ висѣлицѣ лѣстницу, оставленную здѣсь съ утра, и твердымъ шагомъ поднялась на нее. — Іоннъ висѣлъ въ серединѣ между двумя грабителями; несмотря на полумракъ я узнала его лицо и его фигуру… въ судорожно сжатой рукѣ онъ держалъ мой букетъ. Я прижала голову къ его груди, потомъ обвила веревкой его тѣло и, срѣзавъ острымъ можемъ петлю, осторожно спустила его на землю… Все это я сдѣлала, не оглядываясь; рука у меня не дрогнула я все удалось такъ, какъ я предполагала и обдумала… Но когда я стала спускаться съ лѣстницы, мнѣ показалось, что рука одного изъ повѣшанныхъ протянулась ко мнѣ я схватила меня за волосы… Я задрожала такъ сильно, что едва могла найти ступени, но все-таки я счастливо спустилась на землю и нашла своего милаго.

"Онъ не могъ нѣжно обвить мою шею своими руками… и я качалась отъ тяжести его тѣла… Кромѣ того мнѣ казалось, что оба повѣшанные тянутся за мною руками, чтобы не пустить меня, а вороны кричатъ: грабежъ! грабежъ!.. онъ нашъ! онъ нашъ! Да! я слишкомъ понадѣялась на себя… Я вдругъ упала… и точно въ забытьи слышала еще крики воронъ, шумъ лѣса, далекіе раскаты грома… а потомъ совсѣмъ забылась…

"До сихъ поръ памятно мнѣ чувство, съ которымъ я очнулась послѣ обморока. Мнѣ казалось, что я лежу погребенная вмѣстѣ съ Іонномъ, что надъ нашей могилой втеченіи многихъ лѣтъ проносились и весна, и лѣто, и осень, и зима, и что меня вдругъ пробудилъ какой-то трубный звукъ. Я осмотрѣлась кругомъ и увидѣла надъ собою пурпуровое небо. Всходило солнце. Голова Іонна лежала у меня на груди, и я говорила ему: проснись же! проспись!

"Но Іоннъ не шевелился, я взглянула на его безобразно искаженное лицо, и все припомнила и поняла. Звукъ, пробудившій меня, былъ колокольный звонъ, несшійся изъ Дюссельдорфа и призывавшій людей къ ихъ дневнымъ занятіямъ. Къ чему пробудилъ онъ меня? Я поняла, что еще живу и въ рукахъ у меня тѣло Іонна.

"Тѣло было такое холодное, что отъ его прикосновенія холодъ проникалъ мнѣ до самого сердца, а остывшая кровь, которая струилась у меня изъ головы, вѣроятно, ушибленной во время паденія, липла у меня на шеѣ. Я смотрѣла на Іонна и спрашивала себя, неужели это искаженное ужасной смертью лицо — его лицо. Нѣтъ, по можетъ быть, и мнѣ захотѣлось бросить это отвратительное тѣло.

"Вдругъ я услышала неподалеку отъ себя громкіе голоса и грубый смѣхъ. Изъ-за кустовъ вышли два солдата. "Какая славная парочка, " сказалъ одинъ изъ нихъ. "Ахъ ты душенька! продолжалъ другой, наклонившись ко мнѣ съ дерзкой гримасой. — Да вѣдь это дочь гохскаго палача, и я пари держу, что въ объятіяхъ у нея ея милый, мошенникъ, котораго повѣсили вчера… вотъ это можно сказать, что любовь! Неужели ты, дѣвица, мало голубила его въ острогѣ, что теперь стащила еще съ висѣлицы?

"Затѣмъ они оба, одинъ за другимъ, наговорили мнѣ много дерзкихъ словъ, которыя я не хочу повторять, хотя они твердо засѣли у меня въ памяти. Оскорбленная ихъ безжалостными шутками, я громко вскрикнула и, поднявъ руки, проговорила: сжальтесь, ради Бога! своего возлюбленнаго, невинно казненнаго, я хотѣла только положить въ честную могилу, — сжальтесь, по смѣйтесь надо мною и помогите мнѣ похоронить Іонна въ лѣсу, гдѣ я все уже приготовила.

— Ты вѣрно съ ума сошла? отвѣчалъ одинъ изъ нихъ, — да насъ самихъ Богъ знаетъ куда, упрячутъ, если узнаютъ, что мы тебѣ помогали въ такомъ дѣлѣ. Опомнись, встань и стряхни съ себя грязь, пока полиція не открыла тебя. Посмотри, нотъ идутъ жандармы, вѣроятно, затѣмъ, чтобы посмотрѣть на повѣшенныхъ. Бѣдняжечка! не надѣйся, что они оставятъ тебѣ твоего возлюбленнаго.

"И точно, вскорѣ пришли жандармы и вокругъ меня собрался н.родъ, меня засыпали вопросами, бранью и насмѣшками. Я была чуть жива отъ страха, и въ головѣ у меня все перепуталось. Но когда ко мнѣ подошли, чтобы взять покойника, у меня снова явилась сила, страхъ изчезъ, я крѣпко уцѣпилась за своего дорогого мертвеца и только вмѣстѣ съ жизнью хотѣла уступить его!.. Но мнѣ пришлось уступить передъ силою!.. Тѣло отъ меня отпили, и я увидала, какъ его поволокли, вѣроятно, съ тѣмъ, чтобы снова, повѣсить. У меня потемнѣло въ глазахъ, изъ лѣсу, какъ ангелъ спаситель, вышелъ братъ и принялъ меня въ свои объятія.

Нѣсколько недѣль я пролежала въ нервной горячкѣ. Въ это время Іонна, вмѣстѣ съ другими преступниками, зарыли подъ висѣлицей. Могила его заросла кустами и деревьями, такъ что теперь невозможно ее найти.

"Братъ заплатилъ большую сумму, чтобы меня признали помѣшанной и избавили отъ наказанія, такъ какъ тотчасъ же стало извѣстно, что это я сняла повѣшаннаго.

"Народъ до сихъ поръ думаетъ, что я помѣшана. Но вы можете увѣрить всѣхъ, что это неправда. Вы слышали, какъ ясно я помню все, что происходило въ то время. Конечно, бываютъ минуты, когда, я забываю обо всѣхъ этихъ ужасахъ, но при всякомъ малѣйшемъ шорохѣ страшная картина встаетъ передо мною такъ ясно и отчетливо, точно освѣщенная пламенемъ, и тогда мнѣ непремѣнно надо высказаться… и я невольно пою пѣсни о своемъ горѣ… И съ тѣхъ поръ, какъ я стояла такъ близко, лицомъ къ лицу со смертью, мнѣ кажется, что всѣ могилы передо мною открыты. Изъ нихъ-то я и узнала много тайнъ, узнала ихъ на кладбищахъ…

"Я должна, сознаться, что въ началѣ въ моемъ сердцѣ кипѣла месть и мнѣ хотѣлось употребить свои знанія на погибель людскую. Но я одумалась. Когда же нашъ алголъ, наша золотая Зефа, одинокая и покинутая сиротка, явилась у насъ въ домѣ, жизнь снова улыбнулась мнѣ и любовь вытѣснила ненависть.

«Теперь я стараюсь дѣлать людямъ добро и терпѣливо переношу, когда они бросаютъ въ меня каменьями и ругаютъ гохской вѣдьмой за то, что я прежде времени состарилась и посѣдѣла и несчастіе оставило глубокія морщины у меня на лицѣ».

На этомъ молодая еще старуха окончила свой печальный разсказъ и казалась сильно утомленной. Она откинула назадъ голову и закрыла глаза. Іозефа знакомъ показала молодымъ людямъ, чтобы они не безпокоили страдалицу. Въ комнатѣ воцарилась мертвая тишина. Пробило одинадцать часовъ. Anim заснула.

Молодые люди тихо встали съ своихъ мѣстъ, и Іозефа также тихо проводила ихъ съ лампою до крыльца. Тутъ она всѣмъ протянула руку и едва слышно пожелала спокойной ночи.

Гейнриху хотѣлось сказать ей какое нибудь ласковое слово, но она такъ печально посмотрѣла на него, и лицо ея было такъ блѣдно, что слова замерли у него на устахъ, и онъ только тихо поцѣловалъ ея руку.

Дождь уже совсѣмъ прошелъ, когда трое юношей серьезно и задумчиво пошли домой черезъ грязную долину.

— Ну что, Вильгельмъ, прервалъ молчаніе Анзельмъ, — доволенъ ты матеріаломъ для повѣстей и балладъ, который ты доставилъ нашему поэту?

— Ужь, конечно, слушая разсказъ несчастной женщины, я забылъ и о повѣстяхъ и о балладахъ… мнѣ даже кажется, что эта печальная дѣйствительность стоитъ внѣ всякаго поэтическаго описанія.

— Разумѣется, изъ него не сдѣлаешь балладу при свѣтѣ луны, — эта любовь вовсе не лилейная, которая могла бы летать на розовыхъ облачкахъ. А ты что скажешь на это, Гейнрихъ?

Гейнрихъ вздрогнулъ.

— Ахъ, оставьте меня въ покоѣ!.. Мнѣ досадно на себя за свои глупыя слова; зачѣмъ я сказалъ вамъ, что я поэтъ? Вамъ теперь все и кажется, что я хожу съ перомъ за ухомъ и съ тетрадкою въ рукахъ и совершенно хладнокровно вписываю въ нее обо всемъ, что стонетъ и ликуетъ, и плачетъ въ жизни. Вы, кажется, хотите превратить мое сердце въ кабачокъ, гдѣ каждый можетъ выпить лива, водки и вина, и охмѣлѣть, когда ему угодно. Я признаюсь, теперь на душѣ у меня очень тяжело. Старуха поднесла мнѣ вовсе несладкаго питья. Какъ грубъ свѣтъ!.. Прекрасный свѣтъ!.. сколько въ немъ дисгармоніи. Право, можно бы было тотчасъ же написать юмористическое стихотвореніе… хочется хохотать, чтобы заглушить въ себѣ вопли? Два прекрасныя существа, дикій Іоннъ и гордая Анна… созданныя другъ для друга, встрѣтились въ весну своей жизни и соединились подъ висѣлицей, только для того, чтобы погибнуть вмѣстѣ! Какой юморъ! Какая иронія! Если бы тутъ только не замѣшалась висѣлица…

— Ха, ха, ха! засмѣялся Анзельмъ, — она недостаточно порядочна для тебя! Конечно, было бы романичнѣе и эстетичнѣе, если бы несчастный преступникъ закололся, подобно фрачнику «Вертеру» или какъ Жанъ-Поль Рокайроль, кончилъ свою жизнь во время представленія трагедіи. Но простой народъ слишкомъ честенъ, чтобы бѣжать со свѣту посредствомъ интереснаго самоубійства. Дѣйствительная жизнь не справляется съ эстетикой и романтизмомъ, а идетъ своимъ строгимъ шагомъ. Кто на этомъ грубомъ пути не умѣетъ найти поэзію, тотъ пусть откажется отъ нея. Конечно, Іоннъ могъ бы еще мужественнѣе и рѣшительнѣе вести, себя во время казни, но онъ чистый нѣмецкій Михель и пошелъ на убой, какъ скромная овечка: меня бѣситъ только, что этотъ лицемѣрный патеръ могъ такъ разнѣжить его…

— Не трогай благороднаго Гемерлинга, прервалъ его Вильгельмъ съ необыкновенной строгостью: — онъ настоящій народный проповѣдникъ и знаетъ всѣ народныя нужды. Я знакомъ съ нимъ, и потому понимаю, что онъ дѣйствительно могъ имѣть вліяніе на такія личности, какъ Іоннъ и Анна. Вы оба не христіане и потому не можете понять всей силы креста.

— Но хорошо понимаемъ злоупотребленія католическихъ патеровъ, злобно отвѣтилъ Анзельмъ. — Тише, вотъ и кладбище: не надо нарушать нашимъ споромъ покой усопшихъ.

Послѣ этого вечера Гейнрихъ набросалъ планъ нѣсколькихъ своеобразныхъ стихотвореній, Вильгельмъ написалъ къ своей небесной невѣстѣ въ гернгутерскую общину, а Анзельмъ принялся за трактатъ о смертной казни.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
Лѣтніе дни.

— Ахъ, Гейнрихъ, что это за прелестное стихотвореніе! посмотри-ка, у меня руки даже похолодѣли. Одно мнѣ не нравится, что тутъ дѣло идетъ о противномъ Наполеонѣ.

Такъ говорила Іозефа своему другу, когда разъ они сидѣли опять на своемъ любимомъ мѣстечкѣ, гдѣ ясное солнышко и любовь давно уже изгладили изъ воспоминанія поэта страшный разсказъ тетки Анны.

Въ числѣ: многихъ своихъ юношескихъ стихотворныхъ попытокъ, Гейнрихъ прочиталъ ей «Два гренадера». Радостно забилось его сердце, когда онъ замѣтилъ, что тяжелыя жалобы стараго героя вызвали сочувствіе, выразившееся на лицѣ милой дѣвушки, но зато окончаніе ея рѣчи огорчило его.

Во время дѣтства Іозефы, въ Германіи распѣвали много похвальныхъ гимновъ въ честь побѣды свободы; сама Іозефа не только перечла съ своимъ пріемнымъ отцомъ исторію своего отечества, по горячо пережила ее своимъ сердцемъ; Гейнрихъ часто дивился, какъ молодая дѣвушка, живя въ одинокой долинѣ, могла составить себѣ такой глубокій и серьезный взглядъ на міръ.

Его восхищенію Наполеономъ она не сочувствовала, безъ страха и упорно называла корсиканца чудовищемъ и находила крайне неприличнымъ, что нѣмецкій поэтъ могъ имъ восхищаться; однакожъ, она соглашалась, что поэтическая кончина завоевателя и окружавшихъ его вѣрныхъ ему героевъ могла возбудить сочувствіе поэта.

— Какъ, сказала она, продолжая споръ, — вы съ Анзельмомъ постоянно возмущаетесь противъ всякой тиранніи и насилія — какъ же вы можете восхищаться человѣкомъ, который, для своихъ цѣлей, совершалъ самыя возмутительныя насилія, употреблялъ людей орудіемъ своихъ честолюбивыхъ плановъ, не спрашивая при этомъ о ихъ желаніи и не заботясь, что они гибнутъ.

— Цѣлью его, отвѣчалъ Гейнрихъ, — было все-таки освобожденіе великаго цѣлаго, при чемъ онъ, конечно, не имѣлъ возможности щадить отдѣльныя части и долженъ былъ пробивать себѣ путь черезъ всѣ препятствія. Меня, какъ еврея, Іозефа, ты никакъ не можешь обвинять, что я восхищаюсь великимъ Наполеономъ — развѣ онъ не первый принялъ участіе въ насъ и явился нашимъ спасителемъ.

— Спасителемъ? спросила Іозефа, съ грустью взглянувъ на Гейнриха. — Настоящій Спаситель явился къ вамъ, къ первымъ, но вы не признали его, а предпочитаете ему честолюбиваго завоевателя міра!

Они оба замолчали. Гейнрихъ, глядя на милую, забылъ споръ и непріятное чувство, возбужденное неполнымъ одобреніемъ его стихотворенія. Гейнрихъ попрежнему чувствовалъ страхъ къ дому палача и избѣгалъ сто, какъ только могъ. Для него было два міра въ долинѣ — изъ одного смотрѣла на него смерть, изъ другого улыбалась жизнь. Притомъ самыя обстоятельства благопріятствовали его любви.

Мать и сестра его очень кстати отправились въ недалекое путешествіе. Кстати потому, что отъ ихъ проницательныхъ взоровъ ему очень трудно было бы скрыть свою любовь. До сихъ поръ онъ разсказывалъ имъ все, что съ нимъ случалось, теперь же ему приходилось имѣть отъ нихъ тайну.

Отецъ не спрашивалъ его, что онъ дѣлалъ внѣ дома. Съ нѣкотораго времени онъ былъ очень доволенъ Гейнрихомъ, такъ какъ тотъ по выходѣ изъ гимназіи сталъ прилежно заниматься въ конторѣ и подавалъ надежду сдѣлаться хорошимъ купцомъ. Но отецъ не зналъ, что прилежаніе сына происходитъ не отъ увлеченія занятіями или практическаго разсчета, а просто отъ любви къ женщинѣ. Любовь такъ размягчила сердце Гейнриха что ему хотѣлось осчастливить весь міръ, а въ особенности угодить своимъ роднымъ.

Къ счастію Гейнриха и ревность Анзельма успокоилась вслѣдствіе усиленныхъ занятій юноши, отношенія котораго къ палачу стали какъ-то натянуты. Вильгельмъ, въ свою очередь, былъ занятъ приготовленіемъ къ экзамену. Такимъ образомъ никто не мѣшалъ свиданіямъ влюбленныхъ.

Іозефа, кажется, была еще счастливѣе Гейнриха, и благословляла лѣтніе дни, приводившіе ея друга каждое утро и вечеръ въ одинокую долину. Это были чудные, ясные солнечные дни, переживаемые влюбленными, которые все еще звали себя братомъ и сестрою. Іозефа, незнакомая съ законами свѣта, вовсе не подозрѣвала, что поступаетъ противъ правилъ условныхъ приличій, видясь ежедневно наединѣ съ молодымъ человѣкомъ, но хранить тайну передъ отцомъ ей не хотѣлось, а передъ теткой было и невозможно. Поэтому и отецъ и тетка, несмотря на просьбу Гейнриха не открывать тайны, вскорѣ узнали, что юный ихъ знакомый ежедневно видится съ Іозефой у ключа или въ ея цвѣточной колыбели и читаетъ съ нею книги.

Люди, живучіе въ уединеніи, довѣряютъ ближнимъ болѣе, чѣмъ люди, живущіе въ свѣтѣ, Палачъ зналъ только сильныя преступленія, за которыя жизнь кончалась въ острогѣ или на эшафотѣ, мелкіе же пороки, столь обыкновенные въ утонченномъ свѣтѣ, были ему незнакомы. Поэтому свиданія молодыхъ людей не очень обезпокоили его, и онъ никакъ не могъ рѣшиться, ради какой-то подозрительности, лишить свою дочь пріятнаго товарища. Онъ сказалъ только теткѣ Аннѣ: «смотри немного за дѣтьми, для того, чтобы они не забыли, что они дѣти, и что имъ рано еще думать о чемъ нибудь серьезномъ.»

Но и тетка Анна не мѣшала, ихъ счастью. Она приняла подъ свое покровительство развивающуюся любовь, и ей, какъ женщинѣ смѣлой и несвѣтской, вовсе не казался невозможнымъ бракъ между евреемъ и дочерью палача. И самому Гейнриху Анна казалась образомъ поэтическимъ; рядомъ съ нею хорошенькая Іозефа была еще прекраснѣе, походя на лилію, опирающуюся въ грубый, колючій чертополохъ. Тетка страстно любила свою Зефу; она старалась избавить ее отъ всякихъ заботъ и всѣ домашнія работы охотно принимала на себя, и позволяла ей только вышивать и шить легкую работу, ходить за цвѣтами или обучать дѣтей «Гольцгеймской Долины.»

Проза жизни, впрочемъ, и не привлекала Зефу, хотя она и не бѣжала отъ нея. Гейнриху казалось, что изъ всѣхъ знакомыхъ ему городскихъ дѣвушекъ, ни одной не было настолько поэтичной, какъ прелестная дочь палача. Конечно, ей придавала особенную прелесть рамка, въ которой она стояла: чудная долина и зловѣщая тѣнь, падавшая на нее отъ среды, къ которой она невольно принадлежала. Съ своей одеждѣ она не слѣдовала модѣ, а одѣвалась свободно и изящно и свои роскошныя косы часто распускала, такъ какъ это нравилось Гейнриху, при чемъ дѣйствительно походила на русалку чудной античной красоты.

Тетка Анна изумлялась, смотря на любовь молодыхъ людей: она и Іоннъ любили другъ друга совсѣмъ иначе; она полагала, что любовь, нетребующая ласкъ и нѣжныхъ объятій, должна кончиться и разсѣяться по воздуху, какъ паръ. Тѣмъ не менѣе, она радовалась счастію своей любимицы.

Сегодня между влюбленными въ первый разъ?произошло недоразумѣніе: Гейнриху казалось, что Іозефа не одобряетъ его стихотворенія, а ее оскорбило, что Гейнрихъ могъ назвать спасителемъ ненавистнаго ей человѣка. Точно онъ сравнилъ адъ съ раемъ.

Помолчавъ немного, Іозефа попросила Гейнриха прочесть ей еще разъ его новое стихотвореніе. Онъ, конечно, съ восторгомъ исполнилъ ея желаніе, и на этотъ разъ любящая слушательница не могла понять, какъ фанатическая ненависть могла заслонить отъ нея всѣ красоты и глубокую истину поэтическаго произведенія.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.
Дождливые дни.

Послѣ сильныхъ жаровъ этого лѣта наступило время продолжительныхъ дождей. «Освѣженіе необходимо лѣтомъ, думалъ Гейнрихъ, тоскливо посматривая въ окно; — оно полезно во всѣхъ отношеніяхъ, но если дождь льетъ двѣ недѣли не переставая, то дѣлается наконецъ несносно и непріятно.»

Правда, Гейнрихъ попрежнему, несмотря на дождь и грязь, каждый вечеръ ходилъ въ долину, къ знакомому, уединенному домику, но свиданія его съ милой происходили уже не въ саду, а въ комнатѣ. Конечно, и въ комнатѣ можно быть счастливымъ подлѣ любимой дѣвушки, но «при непремѣнномъ условіи, чтобы эта, комната ни въ какомъ случаѣ не была комнатой палача», говорилъ самъ себѣ Гейнрихъ, и грустно улыбался, разсматривая блѣдное, меланхолическое лицо прелестной дочери палача.

Даже самая красота Іозефы теряла для него свою прелесть внѣ прежней поэтической обстановки. Она какъ-будто изчезла въ душной комнатѣ, гдѣ притомъ влюбленныхъ стѣсняло постоянное присутствіе не только тетки Анны, но также и самого палача. И Іозефѣ очень не нравилось, что Гейнрихъ при ея отцѣ говорилъ ей «вы».

Впрочемъ, палачъ неособенно часто присутствовалъ при свиданіяхъ молодыхъ людей. Не питая пристрастія къ стихамъ, онъ, когда Гейнрихъ начиналъ обычное чтеніе, — уходилъ или въ городъ или въ харчевню, выпить съ товарищами но ремеслу кружку пива. Іозефа огорчалась, сознавая, что она радуется уходу отца; ей казалось, что и отецъ угадываетъ ея чувства и, прощаясь съ нею, съ особенной тоской смотритъ на нее. А потому минутная радость тотчасъ-же смѣнялась въ пой грустію, и она разсѣянно слушала какъ стихи Гете, которые читалъ ей Гейнрихъ, такъ и объясненіе прочитаннаго, какое молодой лекторъ считалъ нужнымъ давать своей слушательницѣ. И въ одинъ вечеръ, когда Іозефѣ стало особенно грустно, она зарыдала и прерывающимся голосомъ проговорила:

— Не читай дальше, Гейнрихъ!.. Мнѣ надо снова полюбить твоего великаго поэта.

— А я только-что хотѣлъ прочитать тебѣ одно изъ лучшихъ его произведеній, сказалъ Генйрихъ и съ неудовольствіемъ закрылъ книгу.

Гете былъ отложенъ въ сторону. Гейнрихъ занялся теткой Анной. Откровенный разсказъ, съ такимъ сочувствіемъ принятый молодыми слушателями, успокоилъ несчастную женщину, и съ того достопамятнаго вечера ея мучительные припадки еще ниразу не повторялись. Конечно, ее болѣе всего облегчила увѣренность, что трое молодыхъ людей, умственно-развитыхъ и честныхъ, повѣрили ей, что ея Іоннъ былъ невиненъ и казненъ несправедливо, чего она не могла добиться даже отъ своего брата и племянницы, дорогихъ ей людей, такъ горячо ею любимыхъ. Въ Гейнрихѣ, этомъ молодомъ поэтѣ, она нашла теперь собесѣдника, которому могла смѣло высказывать всѣ свои сомнѣнія и убѣжденія. Его даже интересовало ея колдовство, котораго такъ боялась Іозефа. И тетка Анна говорила съ нимъ безумолку, по цѣлымъ часамъ, гадала ему на картахъ, объясняла свойства цѣлебныхъ растеній и посвящала его въ таинства различныхъ примѣтъ. Кромѣ того она открыла ему цѣлый кладъ старинныхъ народныхъ пѣсенъ и балладъ. Всѣ они имѣли темой какіе-нибудь ужасы и чрезвычайно сильно дѣйствовали на воображеніе.

Разъ вечеромъ Гейнрихъ прочелъ обѣимъ женщинамъ одно изъ своихъ фантастическихъ стихотвореній. Оно сильно разстроило слушательницъ, и онѣ обѣ поблѣднѣли и не могли выговорить ни слова, какъ вдругъ въ сосѣдней комнатѣ что-то рѣзко звякнуло.

— Это голосъ изъ шкапа мертвыхъ, произнесла Анна особенно торжественнымъ тономъ. — Одна изъ сѣкиръ палача вѣчно предчувствуетъ, что ей скоро придется дѣйствовать.

Гейнрихъ вздрогнулъ, Іозефа же почти сердито возразила теткѣ:

— Оставь предразсудки!.. Какая тамъ сѣкира! какое предчувствіе! Просто кошка сронила со шкапу что-нибудь, или гвоздь проржавѣлъ и сломался.

Она взяла лампу и пошла въ сосѣднюю комнату. Гейнрихъ увидѣлъ, какъ она подошла къ шкапу и отворила его. При свѣтѣ лампы въ шкапу блеснули страшныя орудія смерти — сѣкиры, топоры; тутъ-же были разложены и развѣшены винты, клещи и т. д.

Гейнриха крайне удивило, что Іозефа такъ спокойно, безъ содроганія разсматриваетъ всѣ эти вещи, при видѣ которыхъ у него волосы становились дыбомъ.

— Такъ и есть: по моему вышло, замѣтила Іозефа. — Сломился ржавый гвоздь, и сѣкира, висѣвшая на немъ, упала! Вотъ она… это самая большая и старинная изъ всѣхъ сѣкиръ: ею, по словамъ отца, казнено почти пятьдесятъ преступниковъ.

— Скоро число будетъ полное! проговорила тетка.

— Принеси мнѣ другой гвоздь, сказала Іозефа. — А ты, Гейнрихъ, помоги мнѣ вколотить его; ты, вѣрно, сильнѣе меня. Мнѣ бы хотѣлось повѣсить сѣкиру на старое мѣсто до прихода отца: онъ тоже нѣсколько суевѣренъ.

Гейнрихъ не могъ не исполнить просьбы Іозефы, такъ просто обращенной къ нему. Онъ съ усердіемъ принялся вколачивать большой гвоздь, но когда отъ сильнаго сотрясенія зазвенѣли сѣкиры и топоры, у него закружилась голова; онъ оттолкнулъ сѣкиру, которую подавала ему Іозефа, и рѣзкимъ, напряженнымъ голосомъ, стараясь скрыть свою слабость, сказалъ ей:

— Повѣсь ее сама…

Іозефа улыбнулась и спокойно повѣсила страшное оружіе на мѣсто, потомъ обратилась къ своему милому, который, поблѣднѣвъ какъ мертвецъ, опустился подлѣ нея на стулъ, и съ сочувствіемъ сказала:

— Бѣдный другъ! не бойся: безъ Божьей воли ни одинъ волосъ не спадетъ съ нашей головы, и эта сѣкира пойдетъ въ дѣло только по Его повелѣнію.

Но Гейнрихъ не могъ побороть своей слабости и потому вскорѣ простился съ Іозефой и торопливыми шагами направился въ городъ.

Хладнокровно обсудивъ дома сегодняшнія происшествія, онъ остался собой недоволенъ и, чтобы разогнать мрачныя мысли, его преслѣдовавшія, сѣлъ за свое стихотвореніе «Кладбище», вызванное у него разсказами тетки Анны и долго лежавшее неоконченнымъ. Находясь въ возбужденномъ состояніи, онъ легко справился со всѣми затрудненіями и въ тотъ-же вечеръ окончательно отдѣлалъ это новое свое произведеніе, а на другой день прочелъ его своимъ обычнымъ внимательнымъ слушательницамъ. Оно произвело на обѣихъ женщинъ самое непріятное впечатлѣніе.

— Нѣтъ, молодой человѣкъ! вскричала Анна съ негодованіемъ, — такъ дурно думать о насъ не слѣдуетъ. Правда, къ нашему прискорбію, по строгимъ людскимъ законамъ, мы должны лишати жизни бѣдныхъ преступниковъ, но смѣяться надъ ними мы все-таки не позволимъ. И если вы, господинъ поэтъ, подраз умѣ вали подъ этой толпой наглыхъ разбойниковъ и моего бѣднаго, невинно-казненнаго Іонна — то это грѣхъ, большой грѣхъ и несправедливость.

Она поднялась съ своего мѣста и вышла изъ комнаты.

— Что ты скажешь объ этой сентиментальной выходкѣ тетки Анны? обратился Гейнрихъ къ Іозефѣ, на лицѣ которой замѣтилъ выраженіе печали и упрека.

— Признаюсь, мнѣ тоже тяжело, отвѣчала Іозефа, — что изъ серьезной, глубоко поражающей исторіи бѣдной тетки могло выйти это насмѣшливое стихотвореніе. Я не могу вполнѣ объяснить, что именно обдаетъ въ немъ холодомъ и возбуждаетъ непріятное чувство; по мнѣ кажется, что вообще кладбища и лобныя мѣста вовсе не такіе предметы, которые могутъ служить темой для насмѣшекъ. — Гейнрихъ!.. въ твоихъ чудныхъ пѣсняхъ проскользаютъ иногда нехорошія мысли; точно змѣи, выползаютъ онѣ изъ роскошныхъ кустовъ прелестныхъ душистыхъ цвѣтовъ… Неужели онѣ заползли въ твою грудь изъ нашего дома?.. Въ такомъ случаѣ, я желала бы, чтобы ты никогда болѣе не приходилъ сюда. Зачѣмъ не послушалъ ты моего предостереженія и не вернулся назадъ, не переступивъ этого порога!

И, громко зарыдавъ, она закрыла лицо руками.

Эти слова милой, освѣтившія страшную сторону его счастія, привели въ ужасъ впечатлительнаго Гейнриха. Онъ старался утѣшить плачущую дѣвушку и доказывалъ ей, что мужчина можетъ относиться юмористически ко многимъ вещамъ, надъ которыми женщины плачутъ. Но все его краснорѣчіе пропало даромъ: его доводы не убѣдили огорченную Іозефу и влюбленные разстались сегодня почти непріязненно.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.
Противорѣчія

Но дожди наконецъ прошли и наступили солнечные дни. Въ это-же время возвратились домой мать и сестра Гейнриха. Ему стало какъ-то веселѣе, когда по дому снова раздался веселый смѣхъ Шарлоты, когда на всемъ снова стало замѣтно присутствіе хозяйки дома — его матери. Возбужденному до болѣзненности Гейнриху доставило особенное удовольствіе вниманіе матери, которая сама стерла пыль у него съ книгъ и отворила окна его комнаты, точно желая прогнать блѣдные призраки, поселившіеся около него. Однакожъ и въ этотъ день онъ, по обыкновенію, отправился въ долину. У опушки лѣса его встрѣтила Іозефа съ букетомъ полевыхъ цвѣтовъ въ рукахъ.

— Мать и сестра вернулись сегодня! издали крикнулъ ей Гейнрихъ.

— И прекрасно! отвѣчала она. — Какъ я рада за тебя, Гейнрихъ! Въ послѣднее время ты такъ похудѣлъ и поблѣднѣлъ. Теперь тебѣ будетъ лучше, когда твои лучшіе друзья станутъ заботиться о тебѣ.

— Ты права!.. Мы, бѣдные, не можемъ существовать безъ вашихъ чайниковъ, кофейниковъ, и безъ вашихъ комодовъ и шкаповъ, а въ особенности безъ вашей любви. — Сегодня я забѣжалъ къ тебѣ только на минуту, моя милая; — сегодняшній вечеръ мнѣ надо провести съ матерью и сестрою.

— Это само собою разумѣется. Возьми для нихъ мой букетъ. — Ахъ! еслибы я могла когда-нибудь увидать ихъ! сказала дѣвушка, тихо вздохнувъ.

— Конечно, я желалъ бы этого какъ для нихъ, такъ и для тебя… отвѣчалъ Гейнрихъ, съ нѣкоторымъ смущеніемъ, пораженный мыслью, что ему никогда не приходило въ голову желаніе устроить свиданіе Іозефы съ своею матерью и сестрою.

— Я думаю, это какъ-нибудь устроится, прибавилъ онъ, почти увѣренный, что подобное свиданіе никогда не можетъ состояться.

Какъ хороша показалась ему столовая родительскаго дома, когда онъ пришелъ домой, и какъ привлекательны дѣвушки, сидѣвшія тамъ вокругъ чайнаго стола. Гейнрихъ сѣлъ къ столу подлѣ любимой подруги сестры.

Хорошенькая Амалія дулась на него и дала ему замѣтить, что онъ во все это время ни разу не былъ у нихъ въ домѣ и, даже встрѣчаясь на улицѣ, избѣгалъ разговора съ нею. — Шарлота еще утромъ побранила брата за невнимательность къ ея другу; онъ оправдывался застѣнчивостью.

— Ты — и застѣнчивость! вотъ мило! расхохоталась она.

Гейнрихъ далъ ей слово исправиться, и потому въ этотъ вечеръ онъ старался любезничать съ Амаліей и не отходилъ отъ нея ни на шагъ. Его старанія не пропали даромъ; оскорбленная Длалія снова улыбалась ему такъ очаровательно, что Гейнрихъ подарилъ ей букетъ Іозефы. Но когда Амалія съ торжествомъ пришпилила его себѣ къ корсажу своего платья, Гейнрихъ почувствовалъ глубокое раскаяніе, и всю ночь видѣлъ во снѣ, что оскорбленные цвѣты жаловались на измѣну прекрасной дѣвушкѣ долины.

Много вечеровъ, послѣ этого перваго вечера, проведеннаго ею въ одиночествѣ, Іозефа сидѣла одна въ своей комнатѣ, размышляя объ отдаленіи отъ нея милаго друга.

Не говоря уже о томъ, что Гейнриху трудно было скрыть отъ глазъ матери и сестры свои посѣщенія въ долину, онъ и самъ не хотѣлъ уже такъ часто уходить изъ дому, гдѣ ему жилось довольно весело.

Молодая, хорошенькая Амалія, съ которой онъ могъ видѣться при всѣхъ открыто, возбуждала въ немъ чувство несовсѣмъ похожее на поэтическую любовь его къ Іозефѣ. Его нельзя было назвать любовью, но, тѣмъ не менѣе, оно доставляло ему наслажденіе, волновало его кровь, и когда, во время игры въ фанты, ему приходилось цѣловать Амалію, что онъ даже въ воображеніи не осмѣливался сдѣлать съ Іозефой, то въ немъ возбуждались самыя страстныя желанія. Онъ обвинялъ себя въ невѣрности, но въ то-же время чувствовалъ, насколько любовь его къ Іозефѣ выше шаловливой привязанности къ Амаліи, наконецъ, что эта самая привязанность только возбуждала любовь его къ Іозефѣ. Чѣмъ рѣже онъ видѣлъ поэтическую дѣвушку долины, тѣмъ чаще являлась она ему во снѣ; она наклоняла къ нему свое блѣдное, какъ мраморъ, лицо и шептала: «я люблю тебя, люблю больше, чѣмъ могутъ полюбить другія, и умираю изъ любви къ тебѣ!»

И онъ снова бѣжалъ въ долину, и когда изъ мрачнаго дома навстрѣчу ему выходило кроткое созданье съ прелестнымъ, еще болѣе поблѣднѣвшимъ отъ любви лицомъ, боязливо поднявъ на него глаза — тогда ему хотѣлось обнять и поцѣловать его, хотѣлось быть вполнѣ счастливымъ.

Но онъ никакъ не могъ преодолѣть свою робость, тѣмъ болѣе, что Іозефа стала обращаться съ нимъ холоднѣе и горделивѣе прежняго и чѣмъ сильнѣе любила его, тѣмъ тщательнѣе скрывала свою любовь.

Жизнь Гейнриха такимъ образомъ раздвоилась, и онъ жилъ въ двухъ совершенно различныхъ мірахъ. Въ родительскомъ домѣ веселая свѣтлая жизнь; въ долинѣ могильная тишина и небесное блаженство.

Его положеніе было самое критическое. Развѣ онъ могъ сказать своей матери и сестрѣ: «л люблю дочь палача!» Онъ представлялъ себѣ отчаяніе Шарлоты, безпокойство матери, рѣшительный гнѣвъ отца и употреблялъ всевозможныя хитрости, чтобы сохранить свою тайну, чего, конечно, легче всего было достигнуть болѣе рѣдкими посѣщеніями домика въ долинѣ.

Что касается Іозефы, она страдала еще болѣе Генриха. Только съ той поры, какъ посѣщенія его стали рѣдки, Іозефа сознала, что свиданія съ нимъ сдѣлались для нея необходимой потребностью.

Какъ счастлива бывала она прежде, просыпаясь утромъ вмѣстѣ съ жаворонками, пѣвшими ей о свиданіи съ милымъ! Какъ счастлива бывала она прежде, задувая по вечерамъ у себя въ комнаткѣ лампу и мечтая о проведенномъ съ нимъ днѣ, и о словахъ «завтра я приду», сказанныхъ при прощаньи. Этихъ словъ она уже больше не слышала, и даже темнота прошлыхъ дождливыхъ дней казалась ей яркимъ свѣтомъ по сравненію съ настоящими днями неизвѣстности. Вѣчная разлука для нея была бы, можетъ быть, лучше этой тоскливой неизвѣстности.

Бѣдная Іозефа!

Палачъ и тетка Анна видѣла перемѣну на липѣ своей любимицы и угадывали ея причину. Тетка дулась на Гейнриха, но, за что именно, онъ по подозрѣвалъ, и причину ея неудовольствія на него находилъ въ стихотвореніи, въ которомъ онъ задѣлъ ея Іонна. Палачъ же, напротивъ, былъ радъ, что молодой человѣкъ сталъ бывать у нихъ рѣже.

— Гейнрихъ отдаляется, твердилъ онъ Аннѣ: — это съ его стороны похвально; и въ самомъ дѣлѣ, что могло бы выйдти изъ любви этихъ дѣтей. Ради самого Бога не говори мнѣ о союзѣ между ними: развѣ онъ можетъ когда нибудь состояться! Такъ пусть-же они прекратятъ между собой всякія дружескія отношенія. Это будетъ лучше. А у нашей Зефы сильный характеръ и она съумѣетъ перенести всякую невзгоду.

Но какъ ни разсуждалъ онъ благоразумно, все-же не могъ онъ по видѣть, что его милое дитя скучаетъ, и употреблялъ всѣ средства, чтобы развеселить ее. Но какое-же развлеченіе могъ онъ ей доставить? И Іозефа скучала, все болѣе и болѣе. Къ тому-же ея названный отецъ сталъ даже мѣшать ея и безъ того рѣдкимъ свиданіямъ съ Генрихомъ. Палачъ принималъ мѣры, чтобы они не оставались наединѣ, вѣчно присутствовалъ при ихъ бесѣдахъ, чѣмъ, конечно, еще болѣе усиливалъ тяжелое состояніе молодыхъ людей. Имъ невозможно было поговорить по душѣ и объясниться, въ чемъ оба чувствовали необходимость.

Бѣдный Гейнрихъ!.. Бѣдная Іозефа!..

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.
Вдаль!

Въ то время, когда совершались описанныя событія, младшіе братья Гейнриха сдали свой экзаменъ и, по желанію родителей, къ ихъ неописанной радости, должны были отправиться въ путешествіе.

— Но мнѣ не хотѣлось бы отпускать ихъ однихъ съ постороннимъ человѣкомъ, замѣтила мать, — гораздо лучше отправить ихъ съ Генрихомъ. Съ нѣкоторыхъ поръ онъ все блѣднѣетъ, точно онъ боленъ. По моему мнѣнію, ему непремѣнно нуженъ отдыхъ…

— Ну, не отъ излишнихъ трудовъ, я полагаю, нахмуривъ брови, отвѣчалъ отецъ. — Но если ты этого желаешь, пускай онъ ѣдетъ, хотя я не знаю, принесетъ ли ему пользу эта поѣздка. Я слышалъ, что онъ занимается глупостями, — пишетъ стихи и прочитываетъ ихъ вамъ, а вы, бабье, такъ нелѣпы, что поощряете его своими похвалами. Можетъ ли выйдти что-нибудь путное изъ такой непроизводительной траты времени. Да, пора ему отправиться къ дядѣ въ Гамбургъ: тотъ съумѣетъ убѣдить его, какое невыгодное дѣло стихоплетство.

— Ну, это еще неизвѣстно… Такіе прекрасные стихи, какіе пишетъ нашъ Гейнрихъ, могутъ современемъ принести ему большую пользу и вывести въ люди.

— Вздоръ!.. Не Гете-же онъ!.. Не можетъ-же онъ, еврейскій мальчикъ, соперничать съ этимъ вели канонъ-поэтомъ и вмѣстѣ министромъ. При такой яркой звѣздѣ блекнутъ всѣ маленькія звѣздочки, блекнутъ и изчезаютъ безъ слѣда.

— Мнѣ кажется, твои опасенія напрасны: кто знаетъ… можетъ быть и нашему мальчику удастся заслужить славу. Но пока онъ достигнетъ ее, я совѣтую тебѣ набить потуже его кошелекъ, и пусть онъ сегодня отправляется съ мальчиками побродить по горамъ.

— Чтобы онъ еще больше набилъ себѣ голову романическими картинами древнихъ развалинъ, смѣясь сказалъ отецъ: — но пусть будетъ по-твоему. Ты права, онъ блѣденъ и, кажется, боленъ. Да и для меня будетъ полезна его поѣздка: хотя на время прекратится эта вѣчная бѣготня съ барышнями. Что за шумъ и гамъ поднимаютъ онѣ то въ саду, то въ комнатахъ: просто невозможно работать! Амалія и Шарлота вѣчно вмѣстѣ, точно срослись между собою. Я полагаю, эта дѣвчонка и есть настоящая виновница разсѣянности и блѣдности нашего молодца!

— Ты ошибаешься, мой другъ. Правда, Гейнрихъ любитъ пошутить съ Амаліей и, признаюсь, я не противилась бы, еслибъ изъ этого вышло что-нибудь серьезное; но, судя по его стихотвореніямъ, я боюсь, что нашъ мальчикъ влюбленъ въ кого-то другого, а не въ Амалію.

Поэзія и любовь! — каково это было слышать серьезному негоціанту, — и онъ поспѣшилъ наполнить кошелекъ своего сына и сталъ торопить его отъѣздомъ.

Гейнрихъ былъ въ восторгѣ отъ предстоящаго путешествія. Горный воздухъ… лѣса… шумъ водопадовъ… сколько поэзіи, какая отрада для его больной души!

Сборы были недолгіе: до отхода почтовой кареты оставалось не болѣе часа, и Гейнрихъ увидѣлъ, что ему некогда проститься съ любимой дѣвушкой. Но надо-же было сообщить ей объ отъѣздѣ. Онъ написалъ ей нѣсколько строкъ и къ письму приложилъ «Ифигенію» Гете, которую давно обѣщалъ ей прочесть. Разсчитывая встрѣтить по дорогѣ Вильгельма или Анзельма, онъ поспѣшно сунулъ свертокъ въ карманъ и вышелъ изъ дому.

Дѣйствительно, пройдя нѣсколько домовъ, онъ встрѣтилъ Анзельма.

— Какъ-нельзя болѣе кстати я встрѣчаю тебя, вскричалъ Гейнрихъ. — У тебя такое лицо, точно ты собрался умирать… Идемъ со мною въ горы… погостимъ у Лорелеи…

Анзельмъ покачалъ смуглой головой.

— Не могу, это будетъ имѣть видъ бѣгства отъ полиціи, которая, я боюсь, скоро накинется на меня, чтобы подрѣзать мнѣ крылья…. Я хочу твердо встрѣтить ее. Но я радъ нашей встрѣчѣ; я шелъ къ тебѣ съ тѣмъ, чтобы вытащить тебя въ долину. Я давно тамъ не былъ и хотѣлъ вручить тебѣ и Іозефѣ по экземпляру моей изданной брошюры. Значитъ, мнѣ надо отправиться одному, а ты возьми мою брошюру и просмотри ее въ дилижансѣ.

Онъ вынулъ изъ кармана двѣ книжечки, и одну изъ нихъ подалъ Гейнриху. Титъ прочелъ заглавіе: «О смертной казни», торопливо возвратилъ подарокъ и сказалъ:

— Ради Бота, избавь меня на нѣкоторое время отъ такихъ мрачныхъ сюжетовъ… Они сдѣлали меня больнымъ, и мнѣ хотѣлось бы на нѣкоторое время совсѣмъ выкинуть ихъ изъ своей головы. И для бѣдной Іозефы я посовѣтовалъ бы другое чтеніе. Такъ-какъ ты идешь къ нимъ, то, пожалуйста, возьми этотъ свертокъ и отдай его Іозефѣ. Кланяйся ей и скажи: пусть она забудетъ всѣхъ воровъ и убійцъ и освѣжится, читая лучшее произведеніе нашего чуднаго Гете.

— Прощай!… Будь твердъ… и меня не забывай!

Путешественники усѣлись въ дилижансъ, который тотчасъ-же двинулся въ путь. Анзельмъ сдѣлалъ движеніе, какъ-будто хотѣлъ швырнуть на мостовую свертокъ, данный ему пріятелемъ, по сейчасъ-же опомнился, положилъ его въ карманъ, и тихими утомленными шагами вышелъ изъ города и направилъ свой путь къ дому палача.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.
Анзельмъ.

Солнце озаряло долину своимъ осеннимъ сіяніемъ, когда Іозефа возвращалась изъ Гольцгейма, куда она отводила своихъ маленькихъ ученицъ, и тихими, неслышными шагами шла по мирной долинѣ. Въ ея лицѣ тоже видна была тѣнь осени; глаза ея подернулись точно туманомъ, а нѣжный станъ склонялся подъ гнетомъ душевной бури. Она шла печальная, со страхомъ озираясь, точно боялась встрѣчи съ людьми.

Она дошла до опушки лѣса, посмотрѣла на далекую дорогу и въ утомленіи опустилась около небольшого куста между елями, положивъ голову на мохъ, какъ кроткая серна, прячущаяся въ чащѣ, съ страшной раной въ груди.

Вдругъ она вздрогнула… въ кустахъ послышались мужскіе шаги, и, прежде чѣмъ прохожій сталъ виденъ, дѣвушка вскочила, и блѣдныя ея уста воскликнули: «Гейнрихъ!»

— Къ сожалѣнію не Гейнрихъ, а Анзельмъ, отвѣчалъ юноша, подойдя къ ней, и съ грустью и сожалѣніемъ протягивая ей руку.

Іозефа не могла найти словъ; она задрожала и оставила въ рукѣ Анзельма свою холодную, какъ ледъ, руку.

— Я испугалъ васъ?

Они молча сѣли другъ противъ друга.

— Этимъ письмомъ другъ вашъ Гейнрихъ извиняется, что не пришелъ самъ, сказалъ Анзельмъ, подавая ей свертокъ. — Гейнрихъ передалъ его мнѣ, случайно встрѣтивъ меня по дорогѣ на почту. Вѣрно, онъ пишетъ вамъ и о своей поѣздкѣ на Рейнъ.

— На Рейнъ! прошептала Іозефа — и стала читать записку.

Тяжело любящему сердцу, жаждущему свиданія съ дорогимъ существомъ, довольствоваться нѣсколькими, торопливо написанными строками. Іозефа забыла о присутствіи Анзельма. Горячія слезы полились изъ ея глазъ… Анзельмъ съ злобой и отчаяніемъ смотрѣлъ на горе дѣвушки.

— Іозефа! Что сдѣлалъ вамъ Гейнрихъ? проговорилъ онъ рѣзкимъ тономъ. — Скоро, можетъ быть, я не буду пользоваться свободой, но настолько у меня еще достанетъ времени, чтобы отомстить за слезы, что текутъ изъ вашихъ глазъ!

— Что вы, Анзельмъ! что вы говорите! отвѣчала Іозефа, опомнившись и отирая слезы. — Гейнрихъ ничего не сдѣлалъ такого, за что бы слѣдовало относиться къ нему враждебно.

— Такъ о чемъ-же, бѣдная Іозефа, вы плачете?

— Я плачу потому, что я глупая, слабая дѣвочка… Къ чему отпираться… Мнѣ больно, что онъ отправился въ такое дальнее путешествіе, не простясь со мною. Въ своемъ одиночествѣ я слишкомъ привыкла къ его обществу… Вы сами знаете, какъ пріятна его бесѣда и какъ хорошо онъ разсказываетъ и читаетъ.

— И только это?… Ахъ, Іозефа, будьте искренни со мною!

— И только это, подтвердила дѣвушка, со страхомъ прижавъ руки къ груди, какъ-бы желая удержать въ себѣ всякую жалобу и упрекъ противъ друга. — Что сдѣлалъ бѣдный Гейнрихъ, что вы выражаете такое дурное о немъ мнѣніе? Я полагала, что вы другъ его…

— Онъ пересталъ быть моимъ другомъ съ той поры, какъ внесъ горе и несчастіе въ вашу тихую жизнь; онъ не другъ мнѣ, если рѣшился обмануть васъ; онъ, пустой и легкомысленный человѣкъ, причинилъ боль вашему прекрасному благородному сердцу…

— Остановитесь, Анзельмъ! Кто говоритъ вамъ, что дружба Гейнриха сдѣлала меня несчастною? — Если бы даже она промелькнула, подобно солнечному лучу, надъ этой бѣдной долиной… и за такое мимолетное счастіе я благодарила бы судьбу. Если я мечтала, что этотъ солнечный лучъ можетъ свѣтить вѣчно, то въ этомъ вина только моя. Правда, нелегко привыкать послѣ хорошихъ дней къ туману и холоду, но развѣ отъ этого они менѣе хороши?… Неужели за то, что мнѣ теперь холодно, я могу проклинать теплые лучи, нѣкогда согрѣвавшіе меня?… Почемъ вы знаете, что Гейнрихъ тоже не страдаетъ, и, можетъ быть, даже болѣе меня?… Я не отрицаю, что между нами что-то недосказано, есть какая-то неясность… Но дайте мнѣ вашу руку, Анзельмъ, и обѣщайте не затемнять еще болѣе эту неясность… Обѣщайте мнѣ во всякомъ случаѣ остаться другомъ Гейнриха!

Она протянула ему руку… Анзельмъ прижалъ ее къ своимъ лихорадочно-горячимъ губамъ и съ участіемъ взглянулъ на влажные глаза блѣдной дѣвушки.

— Да, это старая исторія! прошепталъ онъ, — вы вѣнчаете свою жертву, для того, чтобы она съ торжествомъ была принесена на алтарь!… Такъ дѣлаютъ всѣ эти романтики, а этотъ — онъ указалъ на «Ифигенію» Гете — хотя корчитъ изъ себя ихъ противника, поступаетъ, однакожъ, не лучше. Они позволяютъ себѣ і.се, если только это красиво и романично… А потомъ свою вину облекаютъ въ поэтическіе образы и ихъ раскаяніе выливается эстетическимъ потокомъ слезъ!.. Не знаю, Іозефа, могу ли я исполнить ваше желаніе… Между мною и Гейнрихомъ тоже есть что-то неясное, раздѣляющее насъ; не знаю, можемъ ли мы на всю жизнь остаться друзьями и идти одной дорогой.

— Ахъ, какъ это грустно!.. А вѣдь оба вы молитесь одному Богу… Оба вы одного племени… Какъ я завидовала вашей дружбѣ, какой прекрасной она мнѣ всегда казалась… почти прошептала Іозефа, точно забывшая о своемъ собесѣдникѣ.

— Но оба мы, отвѣчалъ Анзельмъ, — вышли въ узкую дверь нашей еврейской религіи; оба мы стоимъ у дверей, ведущихъ куда-то вдаль, въ различныя страны земли… Пойдемъ ли мы по одному пути?… Я — съ твердымъ намѣреніемъ идти, не останавливаясь, впередъ… а онъ въ поэтическомъ экстазѣ задерживающійся на пути передъ каждымъ цвѣткомъ!.. Я думалъ, что и у него въ груди клокочетъ сила нашего племени и онъ можетъ настроить свою мелодическую лиру для новыхъ пѣсней свободы, столь необходимыхъ нашему народу. Но и теперь снова, какъ много разъ прежде, я ошибся въ немъ и не могу понять его. Я привелъ его сюда для того, чтобы, сбросивъ съ себя юношеское легкомысліе, онъ кинулъ отсюда взоръ на серьезную жизнь. Но, какъ кажется, это новое знакомство послужило ему для созданія нѣсколькихъ безцѣльныхъ поэтическихъ картинъ… Вамъ же онъ читалъ только Гете… и разбилъ ваше сердце!

— За первое я всю свою жизнь буду ему благодарна, а второе — неправда! вскричала Іозефа, и щеки ея вспыхнули отъ задѣтой гордости и гнѣва.

— Простите, если я оскорбилъ васъ. Можетъ быть, мое сужденіе о Гейнрихѣ не безпристрастно. Ахъ, Іозефа! вѣдь онъ богачъ, отнявшій у бѣдняка послѣднее достояніе… А между тѣмъ, какъ пламенно я любилъ его!… Онъ былъ первый и единственный человѣкъ, который выказалъ любовь и довѣріе ко мнѣ, одинокому, ожесточенному.

— Такъ будьте ему за это благодарны и вѣрьте ему, какъ вѣрю я, сказала Іозефа. — Дружбу и любовь я представляю себѣ ангелами-хранителями смертнаго, а не гнетущими цѣпями, его сковывающими.

— Великодушное сердце! вскричалъ Анзельмъ, съ восхищеніемъ и волненіемъ глядя на нее. — Право, Іозефа, я думаю, что вы созданы служить музой поэту, и судьба Гейнриха вѣрнѣе въ вашихъ рукахъ, чѣмъ въ моихъ; мои для него слишкомъ грубы. Да, будьте его ангеломъ-хранителемъ, будьте готовы во время пробудить его. Теперь опасное время — мы живемъ передъ общимъ пробужденіемъ и должны готовиться къ бою. Теперь являются герои ложной свободы, которымъ хочется сдѣлать изъ жизни празднество, обратить землю въ бальную залу и гаремъ, вмѣсто того, чтобы бороться честнымъ оружіемъ, разбить золотого тельца… И толпа послѣдуетъ за ними… ее легче привлечь побрякушками, чѣмъ трудомъ и работой, покаяніемъ и отреченіемъ.

— Но Гейнрихъ не будетъ принадлежать къ этимъ лживымъ людямъ! съ жаромъ вскричала Іозефа. — Вы въ немъ ошибаетесь… да, я знаю его лучше васъ, Анзельмъ! Онъ неспособенъ измѣнить правому дѣлу и бороться несправедливымъ оружіемъ. Вѣдь онъ поэтъ., онъ хочетъ видѣть всѣхъ людей счастливыми; онъ требуетъ, чтобы каждый человѣкъ испытывалъ радость и красоту жизни.

— Красоту! проговорилъ Анзельмъ, и между бровями у него образовалась морщина, а на губахъ снова явилась насмѣшливая улыбка, которой Іозефа такъ боялась. — Впрочемъ мнѣ кажется, что я не могу правильно судить объ этой важной дамѣ, и едва знаю, богиня она или колдунья? Я знаю только, что она въ томъ эстетическомъ видѣ, въ какомъ вы ее себѣ представляете, никогда, не будетъ царицею земли. Къ тому-же у насъ слишкомъ много болѣе важнаго дѣла, чтобы хватило еще времени заняться возведеніемъ ея на престолъ.

— Ну такъ чего-же вы хотите? дрожащимъ голосомъ спросила Іозефа.

— Только истины и правосудія! вскричалъ Анзельмъ. — Я хочу, чтобы каждый человѣкъ имѣлъ на землѣ мѣсто, гдѣ бы онъ могъ употребить свои силы, гдѣ бы онъ могъ найти работу и уголокъ для жизни, которая бы не подавляла другихъ, да и сама не была бы подавляема. Земля никогда не будетъ раемъ, а всегда останется ареной для борьбы. Честнымъ людямъ слѣдуетъ съ энергіей дѣйствовать противъ лжи и насилія, гдѣ бы они ихъ ни встрѣтили. Наше племя угнетено болѣе другихъ и мы имѣемъ право требовать справедливости, мы должны завоевать ее. Мнѣ иногда кажется, что я погибну преждевременно и не увижу зари лучшаго будущаго. Пусть такъ!… Явятся другіе люди, лучше меня, и они возьмутъ мое оружіе и надъ моей могилой станутъ продолжать борьбу. Но пора проститься… благословите меня на трудный путь!.. Почемъ знать, когда и гдѣ мы опять встрѣтимся… Охотники уже подстерегаютъ дичь… и вовсе нетрудно поймать ее, прибавилъ онъ, грустно улыбаясь.

— Вы такъ печально говорите о себѣ, милый Анзельмъ! проговорила Іозефа, съ участіемъ глядя на блѣдное лицо юноши. — Что-же вы сдѣлали такого, за что васъ могутъ преслѣдовать?

— Мою вину, какъ они называютъ, вы увидите изъ этой брошюры; въ ней я касаюсь темной стороны человѣческой жизни. Мое произведеніе запретили, лишь только оно появилось въ свѣтъ; поэтому трудно ожидать, чтобы автора оставили въ покоѣ. Не сердитесь, милая Іозефа, что я принесъ вамъ свое произведеніе; очень можетъ быть, что имъ я разстрою и васъ, и вашего отца. Но мнѣ кажется, что вы женщина съ сильной душою и можете быть моимъ товарищемъ по оружію, моимъ чистымъ, дорогимъ сподвижникомъ. Ахъ, Іозефа! еслибы ты любила меня… я сталъ бы бороться съ цѣлымъ міромъ и не уступилъ бы ни шагу.

Іозефа съ мольбою взглянула на него, потомъ прочла заглавіе: «О смертной казни», слегка вздрогнула и стала перелистывать брошюру.

— Прочтете вы мою книгу? спросилъ Анзельмъ, помолчавъ немного.

— Да, отвѣчала она. — Благодарю васъ за подарокъ. Не бойтесь, что я малодушно отвернусь отъ истины, и вѣрьте, что я по силѣ возможности буду вашимъ сподвижникомъ. Но и вы обѣщайте мнѣ не рисковать безцѣльно своею жизнью, — мнѣ было бы грустно видѣть васъ въ опасности, милый Анзельмъ! Прошу васъ также, простите мнѣ страданіе, которое я невольно причинила вамъ.

Анзельмъ нервно схватилъ протянутыя ему худенькія ручки, наклонилъ голову и слезы полились изъ его черныхъ глазъ. Но онъ скоро оправился и снова гордо поднялъ свою умную голову.

— Прощайте, Іозефа! Благодарю васъ за ваши добрыя слова, помните о своемъ обѣщаніи и кланяйтесь отцу и теткѣ. Я не могу теперь лично проститься съ ними, — я хочу, чтобы вашъ милый образъ былъ послѣднимъ въ моемъ воспоминаніи о долинѣ. Іозефа, милая, дорогая, прощай!

И онъ поспѣшными шагами пошелъ къ городу.

— Бѣдный Анзельмъ, проговорила она, — я тоже думаю, что еслибы я отвѣчала твоей любви, ты бы…

Она замолчала и взоръ ея упалъ на обѣ книжки, бывшія у нея въ рукахъ. И точно желая чѣмъ-нибудь вознаградить Анзслына за его страданія, она открыла его книгу и только поздно вечеромъ вернулась домой, измѣнившейся и совершенно разбитой.

ГЛАВА ДВѢНАДЦАТАЯ.
Книга и разговоръ.

— Говорила я тебѣ, что старая сѣкира чуетъ человѣческую кровь, которой она скоро упьется, — и вышло по моему: отецъ получилъ приказъ ѣхать въ Кельнъ для совершенія казни.

— Что ты говоришь? вскричала Іозефа.

— Говорю, что есть, отвѣчала Анна. — Бѣднаго преступника, о которомъ писали, снова присудили къ смерти. Говорятъ, онъ искренно раскаялся и сдѣлался кротокъ и можно бы было надѣяться, что онъ измѣнитъ образъ жизни. Еслибы люди были поумнѣе и подобрѣе, то, конечно, моего Іонна надо было помиловать прежде всѣхъ; впрочемъ, онъ вовсе не былъ виноватъ, и ему слѣдовало оказать только справедливость… Помиловали бы они и этого раскаявшагося… Что съ тобой Зефа… Отчего ты такъ поблѣднѣла, и такъ странно смотришь на меня?.. Ты видишь: я совсѣмъ спокойна, и твой отецъ, какъ мнѣ кажется, тоже на этотъ разъ не особенно волнуется.

— Этого не должно быть, не должно! съ ужасомъ вскричала Іозефа. — Ахъ, идемъ, тетя Анна, станемъ умолять его, обнимать его колѣни, чтобы онъ отказался.

Анна съ удивленіемъ взглянула на дѣвушку и замѣтила въ ней большую перемѣну. Это не была прежняя тихая, нѣжная Іозефа… Она точно выросла: глаза, вообще кротко смотрѣвшіе изъ-подъ длинныхъ рѣсницъ, блестѣли гнѣвомъ; лицо казалось старше, но еще прекраснѣе; видно было, что въ послѣднее время ея голова сильно работала.

Со времени посѣщенія Анзельма и прощальнаго письма Гейнриха прошло нѣсколько дней, такихъ тихихъ, такихъ безмятежныхъ, что въ долинѣ не шелохнулся ни одинъ листикъ и только въ душѣ Іозефы пронеслась страшная буря, разсѣяла ея мечтательный покой и совершенно очистила горизонтъ ея мышленія.

Въ тихой душѣ Іозефы произвели переворотъ двѣ книги: трактатъ Анзельма о «Смертной казни» и «Ифигенія» Гете. Все, что до сихъ поръ она безсознательно чувствовала, все, что глубоко потрясало ее въ полубезумныхъ разсказахъ тетки, — все это ясно и положительно выражалось въ книгѣ Анзельма. Да, онъ былъ правъ: отецъ ея совершалъ ужасное дѣло; вѣнецъ мученика, который до сихъ поръ носилъ онъ въ ея глазахъ, вдругъ упалъ, и она увидѣла въ немъ — ослѣпленное орудіе грубой силы.

А она сама? — И она тоже ужь болѣе не была неповинной мученицей несправедливаго предразсудка, какъ она думала до сихъ поръ, — она тоже была замарана кровью, обагрявшей порогъ ея заклейменнаго дома. Отвращеніе людей, до сихъ поръ казавшееся ей жестокимъ и несправедливымъ, оказывается безсознательнымъ истиннымъ чувствомъ антипатіи къ исполнителю страшнаго дѣйствія. Народъ видитъ это дѣйствіе; онъ видитъ руку исполнителя и справедливо чувствуетъ къ ней отвращеніе. Масса всегда обращаетъ свое негодованіе на слѣдствіе, а не на причину.

Іозефа вспыхнула отъ стыда, при мысли о тѣхъ жизненныхъ удобствахъ, которыми она пользовалась, благодаря выгодной должности, занимаемой ея отцомъ. — Да! эти удобства покупались дорогой цѣною! Развѣ она не была обязана своимъ образованіемъ независимому положенію отца? А дорогія матеріи, что она носила, развѣ онѣ не оплачены кровью эшафота? Ей хотѣлось снять съ себя дорогія платья и облачиться въ лохмотья бѣдной осужденной на смерть преступницы!

И что все это значило сравнительно съ другими благами, на которыя она разсчитывала — и полагала, что имѣетъ на нихъ право? Развѣ она не протягивала руки къ любви и не мечтала о счастіи.

— Какой эгоизмъ, шептавшій мнѣ, что… Нѣтъ, нѣтъ, теперь все прошло, все кончено! вскричала она. — Теперь только понимаю я твой страхъ, твое отвращеніе къ нашему ужасному дому, бѣдный Гейнрихъ! Теперь только чувствую я, что ты выстрадалъ отъ своей любви къ дочери палача!

Палачъ былъ уже совсѣмъ готовъ къ предстоящему пути, когда Анна и Іозефа пришли домой. Въ прежнее время Іозефа всегда помогала ему и даже настолько была спокойна, что сама укладывала большую сѣкиру и красную мантію, которую въ тѣ времена палачи надѣвали при совершеніи казни, теперь же, она молча смотрѣла на его сборы, а на просьбу отца помочь ему уложиться, Іозефа вдругъ схватила его за руку и нервно проговорила:

— Отецъ, если ты любишь меня, если ты хочешь, чтобы я осталась твоей вѣрной, послушной дочерью, — положи все это на мѣсто, не ѣзди въ Кельнъ, оставайся дома…

— Что съ тобой, дѣвочка?.. Какія глупости ты говоришь! Могу ли я отказаться отъ исполненія своего долга! проговорилъ палачъ, сердито взглянувъ на блѣдную, взволнованную дѣвушку.

— Долгъ?! Но ты, добрый отецъ, вовсе не годишься для этой обязанности, которую ты исполняешь съ ужасомъ и болью въ сердцѣ. Ахъ, отецъ! неужели твое блѣдное, разстроенное лицо, съ которымъ ты возвращаешься каждый разъ послѣ казни, — неужели болѣзненные дни и ночи, всегда ее сопровождающіе, не свидѣтельствуютъ противъ тебя? Можешь ли ты отрицать, что тебя не преслѣдуютъ сны? Станешь ли ты увѣрять, что послѣ исполненія тобой смертной казни ты самъ не бываешь боленъ при смерти?

— Дѣло не въ моихъ страданіяхъ! — Кто беретъ на себя извѣстную обязанность, тотъ несетъ и всѣ ея тягости и неудобства, отвѣчалъ палачъ. — Я не отрицаю, что чувствую слабость и невольное отвращеніе при совершеніи казни, но до сихъ поръ я никогда. не отказывался, потому-что убѣжденъ, что, казня преступника, я исполняю свой долгъ и служу обществу. Еще никогда моя рука не дрогнула подъ грозной сѣкирой, и Господь даровалъ мнѣ силу и крѣпость на совершеніе земной кары надъ людьми, поправшими его законы и велѣнія. У Всевышняго въ распоряженіи не одни кроткіе ангелы, разносящіе въ міръ любовь и милосердіе; есть у него и грозные легіоны, несущіе въ рукахъ мечъ мести и наказанія: они стоятъ подлѣ меня и прикрываютъ меня своими крыльями на лобномъ мѣстѣ. — Бѣдная Іозефа!.. теперь я вижу, къ чему привело тебя знакомство съ этими юношами. Никогда прежде не слыхалъ я отъ тебя такихъ рѣзкихъ сужденій, и я вижу, что тебѣ необходимо возвратиться къ благочестивой скромности, приличной женщинѣ.

— Кто пробужденъ разъ, какъ я пробуждена., тотъ никогда болѣе не впадетъ въ спячку мысли! вскричала Іозефа. — Да, я дни и ночи слышу звонъ цѣпей въ острогахъ, вижу несчастныхъ казненныхъ! Книга Анзельма дѣйствительно раскрыла мнѣ многое, о чемъ я прежде не знала. Ты тоже, какъ я вижу, читалъ его сочиненіе. Ахъ, отецъ! неужели тебя не потрясъ длинный рядъ жертвъ, невинно казненныхъ, представленный намъ его тщательными изслѣдованіями? А число ихъ, вѣроятно, гораздо больше, чѣмъ мы можемъ знать! Неужели одного убѣжденія, что человѣкъ слишкомъ близорукъ въ своихъ заключеніяхъ, недостаточно, чтобы удержать мечъ смерти?

— Недостатокъ людской близорукости касается всего живущаго на землѣ, отвѣчалъ палачъ; — мы не можемъ пальцемъ пошевелить, не можемъ Шагу сдѣлать, если станемъ обращать вниманіе на близорукость. Мы дѣйствуемъ на основаніи того, что видимъ и слышимъ, и если иногда приговоръ произносится надъ невиннымъ, то намъ надо думать, что это воля Божія. Наше время начинаетъ уже заботиться объ улучшеніи тюремъ и о смягченіи безчеловѣчныхъ наказаній, но это не можетъ совершиться такъ скоро и сразу. А брошюра Анзельма, вскружившая тебѣ голову, — произведеніе неопытнаго, молодого фанатика, пантеиста. Я не могу согласиться ни съ нимъ, ни съ тобою и остаюсь при своемъ убѣжденіи: дѣлай сама какъ знаешь, а мнѣ теперь некогда спорить съ тобой и доказывать тебѣ твою несостоятельность.

Онъ кликнулъ помощника, поручилъ ему взять вещи и сталъ прощаться сначала съ сестрой, потомъ съ дочерью.

Іозефа, блѣдная, какъ полотно, молча, съ мольбою упала къ его ногамъ. Онъ выпрямился; кроткій взоръ его принялъ выраженіе суровой строгости и фанатизма: въ эту минуту онъ былъ почти страшенъ, и Іозефа, вздрогнувъ, закрыла лицо руками.

Анна подошла къ ней, подняла ее и сказала:

— Успокойся, дитя мое, время еще не пришло. Пусть отецъ идетъ, но я предчувствую, что онъ поднимаетъ сѣкиру въ послѣдній разъ.

Палачъ твердо и рѣшительно направился къ двери, а Іозефа, рыдая, упала въ объятія тетки.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.
Дикіе порывы.

Въ тихой долинѣ снова наступили тихіе дни и ночи. Небо было ясно и безоблачно; яркіе лучи солнца и кроткій блескъ звѣздъ тихо мелькали надъ цвѣтами и зеленью и освѣщали темныя ели. Ласточки носились, распѣвая прощальную пѣсню лѣту. Вся природа покоилась осеннимъ предсмертнымъ покоемъ.

Въ домѣ палача тоже было тихо, но вовсе не такъ покойно, какъ въ долинѣ. Подъ плитою не горѣлъ огонь, холодныя кушанья уносились едва тронутыя; солнечные лучи тихо и блѣдно освѣщали стѣны заброшенной комнаты.

Тетка Анна съ постояннымъ безпокойствомъ ходила по дому и говорила съ тучами, птицами и звѣздами. Іозефа выбирала самыя темныя мѣста въ долинѣ, гдѣ она по цѣлымъ часамъ лежала на травѣ въ полномъ изнеможеніи, или сидѣла на горѣ и пристально смотрѣла вдаль… Тамъ… гдѣ небо такъ ясно и свѣтло… гдѣ бѣгутъ легкія облачка., тамъ поднимается теперь въ послѣдній разъ взоръ человѣческій. Погребальный колоколъ несется въ тиши… высокія подмостки бросаютъ мрачную тѣнь отъ яркихъ солнечныхъ лучей… на нихъ стоитъ человѣкъ… она знаетъ его: это ея отецъ, строгій, высокій, грозный… какимъ она видѣла его въ послѣдній разъ!.. Въ рукѣ его блеснула сѣкира… брызнула кровь и къ ногамъ его упала блѣдная голова… Тутъ раздался крикъ отчаянія и грозно отозвался у нея въ сердцѣ… Она въ страхѣ закрываетъ лицо руками… и весь горизонтъ… все кажется ей залитымъ кровью!

— Тамъ совершается справедливая кара, говоритъ она сама себѣ: — люди болѣе умные и ученые рѣшили это — что же мнѣ-то за дѣло? Развѣ не былъ правъ отецъ, напомнивъ ей о благочестивой женской скромности?.. Ей самой хотѣлось вернуться къ своей прежней пассивности; но она походила на ребенка, котораго запираютъ въ темную комнату и говорятъ ему: не бойся темноты и не плачь, если тебѣ захочется ѣсть и пить. Конечно, всѣ мы болѣе или менѣе сидимъ взаперти и только смерть освобождаетъ насъ и отворяетъ нашу темницу. Но если самоубійца остается безъ честнаго погребенія на томъ основаніи, что страшный грѣхъ лишать себя жизни, по нашему мнѣнію ничего нестоющей, какой же грѣхъ лишать жизни ближняго?

Бѣдная, одинокая дочь палача! Какъ мучилась она послѣ того, какъ смѣло вошла въ область мысли!.. Ей страстно хотѣлось еще разъ увидать Анзельма, и найти въ немъ поддержку; но изъ газетъ она узнала, что предчувствія его сбылись, что его, въ день ихъ послѣдняго свиданія, арестовали въ наказаніе за слишкомъ смѣлыя мысли, высказанныя въ брошюрѣ.

— Бѣдный, онъ терпитъ за насъ! А Гейнрихъ? Онъ, слава Богу, теперь въ горахъ… и не подозрѣваетъ, какъ я мучаюсь…

Иногда она вздрагивала при мысли, что онъ, можетъ быть, идетъ теперь къ ней. «Только еще разъ хотѣлось бы мнѣ его увидѣть, шептала она, — только еще разъ сказать ему»…

Она думала о своей будущности. У отца она оставаться долѣе не могла, развѣ онъ откажется отъ исполненія своей печальной обязанности; жить вмѣстѣ съ теткой, отдѣльно отъ отца, — тоже не отрада, — Анна постоянно только и говоритъ, что о мести, объ удовлетвореніи за ея разбитое счастіе. Въ трактатѣ Анзельма Іозефу всего болѣе поразило описаніе тюремъ, находившихся тогда, еще въ очень дурномъ положеніи. Отецъ тоже иногда говорилъ съ ней объ этомъ предметѣ, но никогда не бралъ се съ собой къ заключеннымъ, — туда ходила съ нимъ тетка Анна. «Мнѣ надо спасти душу и поискать мѣсто, гдѣ бы она могла укрѣпиться», твердила Іозефа.

Въ это время въ Англіи одна благородная женщина, Елизавета Фрей начала свое великое дѣло. Она отважно выступила противъ жестокихъ законовъ Англіи, наказывающихъ смертью даже за незначительныя преступленія, и спускалась въ самыя темныя ужасныя тюрьмы, чтобы облегчать несчастнымъ тяжесть ихъ цѣпей и ихъ страданія.

Въ трактатѣ Анзельма говорилось и объ ней, и Іозефа только теперь припомнила, что прежде, изъ книгъ, она познакомилась уже съ дѣятельностію этой энергической женщины. Образъ Елизаветы Фрей какъ-то мимолетно промелькнулъ мимо нее; теперь же онъ стоялъ передъ нею, озаренный свѣтомъ величія своихъ дѣлъ, и призывалъ ее, страдающую дѣвушку, къ себѣ.

Да, къ Елизабетѣ Фрей хотѣла бѣжать Іозефа, и у этой проповѣдницы новаго ученія о любви учиться и искать отвѣта на тревожащіе ее вопросы и сомнѣніе.

— Мнѣ надо руководителя, говорила она: — Анзельмъ и Гейнрихъ только пробудили меня; они пойдутъ своей дорогой, а мнѣ самой надо искать выходъ изъ своего затруднительнаго положенія.

Въ такихъ размышленіяхъ и соображеніяхъ для Іозефы незамѣтно прошло нѣсколько дней, а отецъ ея все еще не вернулся; но къ ея удивленію, это отсутствіе ее нисколько не безпокоило.

Разъ утромъ, когда Іозефа съ теткой Анной молча сидѣли за завтракомъ, къ которому едва прикасались, мимо окопъ мелькнула чья-то тѣнь и послышались тяжелые мужскіе шаги.

— Не отецъ ли это? спросила поблѣднѣвъ Іозефа.

Но это былъ не палачъ, а его помощникъ. Обѣ женщины вскочили съ своихъ мѣстъ.

— Все окончилось, но гдѣ-же хозяинъ? спросила Анна.

— Хозяинъ, должно быть, пріѣдетъ сегодня послѣ обѣда въ почтовомъ экипажѣ; я пришелъ пѣшкомъ — и шелъ почти всю ночь, сказалъ помощникъ, отирая потъ со лба и отбрасывая всклокоченные волосы. — Чортъ меня побери, хоть я и самъ не лучше его! Трудное было дѣло!.. такого еще я не видывалъ. Нѣтъ ли у васъ водочки, тетушка Анна?

— Ты знаешь, что братъ водки не держитъ, а стаканъ вина я тебѣ принесу; ты, кажется, очень усталъ.

Она пошла и принесла бутылку вина. Іозефѣ хотѣлось уйти, по желаніе услышать что-нибудь объ отцѣ удержало ее въ обществѣ такого непріятнаго человѣка, въ глазахъ котораго она точно читала разсказъ о какомъ-то страшномъ событіи.

— Славное винцо! съ удовольствіемъ сказалъ усталый путникъ, выпивая залпомъ стаканъ вина, налитый ему Анной. — Отлично выпить послѣ такой чертовщины. Да, я вправѣ отдохнуть; вѣдь я одинъ совершилъ казнь… Теперь я вправѣ получить мѣсто палача… Вы, вѣрно, читали въ газетахъ, что случилось во время казни въ Кельнѣ?.. Въ газетахъ обо мнѣ говорилось въ первый разъ…

Ни та, ни другая все это время не дотронулись до газеты. Предчувствіе чего-то ужаснаго ярко отразилось на ихъ лицахъ.

— Право, я думалъ, тетушка Анна, что вы съ криками радости встрѣтите меня, такъ-какъ я помогъ вашему брату казнить убійцу вашего дружка. Знаете-ли вы, теперь оказывается, что бѣднягу-то повѣсили тогда напрасно. Я радъ, что не я его вѣшалъ, а Михель.

— Что ты говоришь! воскликнула Анна, задрожавъ всѣмъ тѣломъ: — ты говоришь о Іоннѣ!.. Конечно, онъ былъ невиненъ! Но свѣтъ не хотѣлъ этому вѣрить… Господи! неужели это правда, и люди теперь убѣдятся въ своей несправедливости!.. Разсказывай-же Каспаръ!.. не заставляй такъ долго ждать…

— Не перебивайте меня, и сейчасъ узнаете все. Мнѣ надо еще хлебнуть… Морозъ подираетъ по кожѣ, когда я вспомню о всѣхъ ужасахъ, пережитыхъ нами въ Кельнѣ… Ну-съ, вы знаете, что въ Кельнѣ намъ нужно было казнить убійцу… Вотъ этотъ-то убійца захотѣлъ исповѣдаться у извѣстнаго вамъ Гемерлинга. Пасторъ согласился и пріѣхалъ въ Кельнъ. Негодный убійца открылъ ему всѣ свои преступленія и, между прочимъ, сознался, что это онъ подвелъ Іонна. Онъ сознался, что закололъ слугу офицера, унесъ деньги, вложилъ въ руки Іонна окровавленный ножъ и надѣлъ на него извѣстный плащъ. Все совершенно такъ, какъ разсказывалъ бѣдный Іоннъ и чему никто не хотѣлъ вѣрить.

— Слышишь, Зефа! вскричала Анна.

— Гемерлингъ, продолжалъ Каспаръ, — убѣдилъ преступника сдѣлать подобное-же признаніе суду и тѣмъ очистить память невинно-казненнаго Іонна и побудить судей на будущее время внимательнѣе относиться къ своимъ обязанностямъ и не торопиться свертывать шеи или отрубать головы невиннымъ людямъ…

— И онъ сказалъ судьямъ о невинности Іонна? перебила его Анна, съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ выслушивая разсказъ.

— Конечно, сказалъ… Сказалъ съ подмостковъ, передъ всѣмъ народомъ!.. Онъ произнесъ цѣлую рѣчь, какъ-будто стоялъ на кафедрѣ. Ее вы можете прочесть въ газетахъ.

Анна торопливо схватила газету и, дрожа отъ волненія, начала читать.

— Да, вотъ тутъ напечатано: «Невинно-казненный восемнадцать лѣтъ тому назадъ Іоннъ М. изъ Гоха, — публичное сознаніе осужденнаго на казнь преступника». Невинно казненъ! Болѣе мнѣ ничего не надо!.. Зефа, мнѣ надо выйти на воздухъ… Я пойду на могилу Іонна, на ту кучу песку и камней, подъ которой онъ лежитъ, какъ казненный преступникъ. Тамъ я поблагодарю Господа за его правосудіе и милость. О Боже! благодарю тебя, теперь имя Іонна очищено передъ цѣлымъ свѣтомъ… Іоннъ!.. Іоннъ!..

Она выбѣжала изъ дому.. Гозефа грустно посмотрѣла ей вслѣдъ, а Каспаръ засмѣялся.

— Поздно! Мертваго ужь не воротишь, сказалъ Каспаръ. — А право, я радъ былъ, что мнѣ привелось наказывать этого негодяя, совершившаго такое подлое дѣло. Фрейленъ Зефа! хотите я разскажу вамъ, какъ мнѣ удалось помочь вашему отцу…

— Вы хотите разсказать мнѣ, какъ подѣйствовало на отца признаніе преступника?

— И какъ еще подѣйствовало! Сердце у него замерло въ груди, какъ и у насъ всѣхъ, помогавшихъ восемнадцать лѣтъ тому назадъ вѣшать бѣднаго Іонна. А посмотрѣли бы вы, какъ гордо стоялъ на эшафотѣ кающійся преступникъ. О, это былъ опытный злодѣй; тщеславіе его не оставило, хотя смерть стояла за спиной: онъ величался сознаніемъ своихъ злодѣяній, какъ-будто говорилъ о своей доблести, и такъ обморочилъ своихъ слушателей, что, право, народъ чуть по упалъ передъ нимъ на колѣни и не сталъ молиться на него! Въ глазахъ толпы онъ омылся слезами раскаянія!.. Но вотъ пришла очередь вашего отца, фрейленъ, приступать къ дѣлу. Онъ, однакожъ, едва держался на ногахъ: видно было, что рѣчь убійцы слишкомъ утомила его и онъ не могъ дождаться времени выместить свой гнѣвъ на негодяѣ. Жилы на лбу у него валились кровью, лицо то блѣднѣло, то краснѣло… Я чувствовалъ, что онъ въ эту минуту думалъ о своей бѣдной сестрѣ и о миломъ товарищѣ, другѣ дѣтства, котораго ему пришлось вести на смерть… Сѣкира задрожала у него въ рукахъ… Выйдетъ что-то неладное, подумалъ я, — кто занимается нашимъ ремесломъ, тому слѣдуетъ быть хладнокровнымъ. А отецъ вашъ былъ крайне взволнованъ. И когда, наконецъ, болтунъ замолчалъ и привязанный нами легъ на плаху… тогда хозяинъ точно зашатался и рубилъ, рубилъ… едва видя, что онъ рубитъ… а проклятая голова все не слетала… онъ рычала., какъ дикій звѣрь… а народъ тоже началъ рычать и напирать на насъ. Тутъ я скорѣе взялъ сѣкиру изъ рукъ вашего отца и бацъ!.. Однимъ ударомъ снесъ голову! Черная кровь такъ и брызнула мнѣ въ лицо… Отецъ же вашъ упалъ безъ памяти. Народъ бросился къ нему и хотѣлъ разорвать его на части… но тутъ подоспѣла полиція и защитила его.

— Замолчите! вскричала Іозефа, едва дыша отъ страха и закрывъ лицо руками. — Уйдите! уйдите! Или нѣтъ, постойте… разскажите мнѣ все… все! Что сталось съ моимъ бѣднымъ отцомъ!.. Онъ вѣрно теперь лежитъ больной…

— Успокойтесь, фрейленъ! утѣшалъ Каспаръ: — конечно, происшествіе это произвело на него сильное впечатлѣніе. Два дня я ходилъ за нимъ въ гостинницѣ, и мы съ глазъ его не пускали… вѣдь вы знаете, что за хозяина мы головы не пожалѣемъ, если на то пошло. Народъ требовалъ, чтобы его посадили въ острогъ: по, слава Богу, въ странѣ у насъ еще есть правосудіе. Точно у нашего брата не можетъ голова закружиться! Ну, конечно, очень можетъ быть, что хозяинъ уже въ послѣдній разъ имѣлъ честь рубить голову преступнику!..

— Дай Богъ! дай Богъ! проговорила Іозефа, заливаясь слезами и облегчая ими свои страданія.

Кроткая дѣвушка имѣла благотворное вліяніе даже на грубаго Каспара: она любила и ласкала его дѣтей; она учила ихъ грамотѣ. Каспаръ взглянулъ на нее съ сожалѣніемъ и хотѣлъ взять за руку, но вспомнивъ, что недавно пролилъ человѣческую кровь, онъ отдернулъ руку… Въ этомъ движеніи было гораздо болѣе нѣжности, чѣмъ могло бы быть въ поцѣлуѣ.

— Я понимаю, проговорилъ онъ, — какое непріятное дѣйствіе производятъ на васъ всѣ эти висѣлицы и эшафоты. Если мнѣ случается видѣть васъ, какъ вы стоите посреди дѣтей, и слышать, какъ вы разсказываете имъ о Господѣ и обо всемъ другомъ, въ то время я всегда думаю, что вы ангелъ, и что вы можете исправить все дурное на землѣ… Я думаю, вы совершили-бы это лучше, чѣмъ тотъ черный, блѣдный жидъ, господинъ Анзельмъ, какъ зовутъ его. Одинъ пріятель разсказывалъ мнѣ, что въ городѣ много толкуютъ объ одной книжкѣ, написанной этимъ Анзельмомъ, въ которой онъ поноситъ смертную казнь и возстаетъ противъ правительства за то, что оно не хочетъ уничтожить ее. Книжку запретили, а этого господина засадили. Пріятель мой находитъ, что этого дѣлать не слѣдовало, что это все равно, что тушить огонь соломой: теперь эту книжку старается купить всякій, у кого есть грошъ за душой. А тутъ, кстати, случилось это происшествіе въ Кельнѣ: всѣ газеты напечатали, что у насъ казненъ невинный. Въ нашемъ городѣ живы еще многіе изъ тѣхъ, которые видѣли, какъ висѣлъ на висѣлицѣ красавецъ Іоннъ. Тетка Анна, которую до сихъ поръ всѣ обзывали гохской вѣдьмой, теперь уже считается чуть не за святую!.. Такъ все дѣлается на свѣтѣ… ничего предвидѣть нельзя!.. Сегодня палачей побиваютъ каменьями, а завтра опять ихъ призываютъ… Но все-таки безъ нихъ еще долго нельзя будетъ обойтись…

Онъ опорожнилъ послѣдній стаканъ вина… глаза его посоловѣли.

— Прощайте, фрейленъ, пробормоталъ онъ, надѣвъ шляпу и взявъ палку. — А все-таки, было бы лучше, еслибъ вы дали знать хозяину, чтобы онъ поосторожнѣе шелъ по городу; могу вамъ сказать, сегодня тамъ вовсе не безопасно для нашего брата, и я сдѣлалъ хорошо, что прошелъ ночью. Вы не бойтесь, мы еще совсѣмъ не побиты; еще въ нашихъ рукахъ и сѣкира и веревка, и не господину Анзельму выжить насъ со свѣту! Прощайте, фрейленъ! Кажется, теперь я могъ бы проспать цѣлую недѣлю: такъ я измученъ…

Бѣдная Іозефа осталась одна. Она была страшно взволнована и поражена всѣмъ, что слышала. Какое впечатлѣніе долженъ былъ произвести на ея отца конецъ этого кроваваго происшествія! Она вспомнила о своемъ послѣднемъ разговорѣ съ нимъ… Упреки, которые она дѣлала ему въ душѣ, умолкли передъ сожалѣніемъ, передъ страхомъ за него… нѣжная любовь къ защитнику ея безпомощной юности снова вошла но всѣ свои права. «Хоть бы онъ поскорѣе былъ дома!» прошептала она, глядя на часы. Она рѣшилась сама встрѣтить его на почтѣ и уговорить идти домой окольнымъ путемъ.

Тетка Анна вернулась. Глаза ея блестѣли, а щеки пылали. Іозефа съ удивленіемъ посмотрѣла на нее: она точно вдругъ похорошѣла и помолодѣла.

— Ахъ, Зефа! Какъ мнѣ легко стало на душѣ, сказала она; — и свѣтъ мнѣ сталъ опять милъ, и люди теперь не будутъ кидать въ меня каменьями, потому что знаютъ, что я любила честнаго человѣка и осталась ему вѣрна до смерти. Я была у него на могилѣ. Теперь въ городѣ, вѣрно, всякій, прочитавъ газеты, говоритъ: Іоннъ былъ невиненъ, а какъ кротко онъ шелъ на незаслуженную казнь. Видишь Зефа, и на нашемъ свѣтѣ существуетъ правосудіе…

Но Іозефа ничего не слыхала. Изъ разсказа Каспара она вывела заключеніе, что ея отцу грозитъ какая-то опасность. Съ лихорадочнымъ безпокойствомъ она провела время до тѣхъ поръ, пока настала пора идти на встрѣчу отцу.

Рѣдко посѣщая городъ, Іозефа чувствовала безпокойство, идя теперь по шумнымъ городскимъ улицамъ, и сперва не замѣчала, что вокругъ нее происходило. Но пройдя довольно большее разстояніе, она замѣтила, что городъ болѣе оживленъ, чѣмъ обыкновенно, и что многіе идутъ по одному съ нею направленію… Сердце у нее забилось сильнѣе; она стала озираться и прислушиваться. Ей послышались грозные крики, отъ которыхъ кровь застывала у-нее въ жилахъ… кулаки и палки поднимались надъ головами… летѣли камни!.. Взоръ Іозефы съ ужасомъ искалъ кого-то… Она дрожащими руками расталкивала толпу… Ей казалось, что изъ всѣхъ оконъ, со всѣхъ крышъ раздается именно тотъ крикъ, котораго она такъ страшилась.

И. она не ошиблась!.. Тамъ… тамъ… посреди дико-бушующей толпы она увидала высокую фигуру ея отца, старавшагося пробить себѣ дорогу… Кто-то защищалъ его… но масса нападала… Его сѣдые волосы развѣвались по вѣтру, ничѣмъ непокрытые… Она видѣла, какъ онъ, ища пріюта, бросался отъ одного дома къ другому, и какъ передъ носомъ у него захлопывались окна и двери. Изъ груди испуганной дѣвушки вырвался крикъ отчаянія:

— Пощадите! пощадите моего отца! кричала она. — Я дочь его, пустите меня къ нему!

Ея слабый голосъ былъ услышанъ немногими, идущими подлѣ нея. Они тотчасъ-же дали ей дорогу и крикнули впереди идущимъ, чтобы тѣ разступились. Черезъ минуту она была уже въ объятіяхъ отца, но въ то мгновеніе, какъ ея нѣжныя руки обвили шею палача, тяжелый камень, конечно, направленный въ иную цѣль, попалъ въ ея прелестную голову. Послышался жалобный вопль, и несчастная дѣвушка упала на каменную мостовую.

— Дочь мое! дитя мое! раздирающимъ душу голосомъ закричалъ старикъ… Онъ поднялъ раненную, по бѣлокурымъ волосамъ и по блѣдному лицу которой струилась кровь… и взявъ ее на руки показалъ толпѣ, какъ страшное обвиненіе и вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ просьбу о защитѣ.

Это трогательное зрѣлище дѣйствительно тотчасъ-же произвело сильное впечатлѣніе на толпу… со всѣхъ сторонъ раздались крики неудовольствія и состраданія. Она смолкла и позволила палачу, съ драгоцѣнной ношей въ рукахъ, продолжать свой путь.

Въ то-же время изъ дверей одного богатаго дома вышла женщина пріятной и доброй наружности и пригласила несчастныхъ къ себѣ въ домъ.

Палачъ почти безсознательно принялъ приглашеніе; дверь за ними тотчасъ-же затворилась.

Іозефа, придя въ себя послѣ безпамятства, увидѣла, что она лежитъ на кушеткѣ въ какой-то чужой комнатѣ, а чья-то нѣжная рука прикладываетъ къ ея лбу холодный компрессъ; подлѣ нея. стоялъ на колѣняхъ ея отецъ, такой-же блѣдный и окровавленный, какъ и она.

— Гдѣ я? слабымъ голосомъ спросила больная, со страхомъ осмотрѣвшись вокругъ себя.

— Ты у добрыхъ людей, милое дитя! успокойся! проговорилъ отецъ, цѣлуя ея руку.

Она хотѣла приподняться, но не могла.

— Успокойтесь, милое дитя, сказала добрая хозяйка дома, — прежде всего надо остановить кровь; послѣ того, я думаю, вы тотчасъ-же оправитесь. Что, вамъ больно, милое дитя?

Іозефа утвердительно кивнула головою; она чувствовала жгучую боль въ головѣ и не могла припомнить, что съ нею было. Въ эту минуту отворилась дверь и въ комнату вошла молодая хорошенькая дѣвушка въ сопровожденіи пожилого мужчины. Послѣдній осмо грѣлъ ея рану и пощупалъ пульсъ.

— Рана хотя глубокая, сказалъ онъ, — но неопасная; продолжайте прикладывать компрессы, пока совсѣмъ не остановите кровь… Я пропишу успокоительный порошокъ; принявъ его, она эаснетъ и проснувшись будетъ въ состояніи встать и выйти изъ вашего дома.

— Слава Богу! вскричалъ палачъ и, обращаясь къ хозяйкѣ, прибавилъ: — прошу васъ, дайте мнѣ какой-нибудь уголъ у себя въ домѣ, пока оправится моя дочь и мнѣ можно будетъ увести ее.

— Конечно, мы вамъ дадимъ комнату. Шарлота, отведи ихъ въ комнату Гейнриха и позаботься обо всемъ, что имъ нужно. Успокойтесь и отдохните… а я останусь съ больной…

— Вотъ, госпожа Гейне, рецептъ, сказалъ врачъ, — прощаясь съ хозяйкой дома.

Іозефа вздрогнула при именахъ: Шарлоты, Гейнриха, госпожи Гейне!.. Да! все это были знакомыя имена… она слышала ихъ точно во снѣ…

— Могу я уйти, душа моя? останешься-ли ты тутъ подъ надзоромъ этихъ добрыхъ людей? прервалъ ея думы отецъ, заботливо наклоняясь къ ней и смотря ей въ глаза.

— Я сдѣлаю все, что тебѣ угодно, отецъ! прошептала Іозефа, — Иди! мнѣ кажется, что и съ тобою что-то случилось, какъ-будто и ты раненъ и боленъ!

— Потомъ все разскажу тебѣ, а теперь будь покойна.

Онъ вышелъ и все смолкло въ комнатѣ. Іозефа закрыла глаза и задумалась.

Съ закрытыми глазами ей стало все яснѣе. Она. снова припомнила себя на улицѣ посреди грубой толпы, припомнила все, что съ нею случилось. Все ей стало ясно, за исключеніемъ настоящаго положенія, — но наконецъ она поняла и его. Имена и лица не были ей чуждыми… Она не сомнѣвалась болѣе: она лежала въ домѣ ея милаго! — А гдѣ-же самъ онъ?.. Отчего онъ не здѣсь, не съ нею… почему онъ не пришелъ поздороваться съ нею и успокоить ее, свою милую?..

— Гдѣ Гейнрихъ? спросила она, немного приподнимаясь и, какъ въ бреду, устремила свои глаза на лицо, которое показалось ей похожимъ на знакомыя черты.

Хозяйка съ удивленіемъ удержала дѣвушку.

— Вы говорите о моемъ сынѣ? Онъ путешествуетъ. Развѣ вы знаете его? спросила она; и бѣдной Іозефѣ показалось, что голосъ ея уже не звучалъ прежней нѣжностью.

Видя пристальный взглядъ, устремленный на себя, Іозефа опомнилась и, прижимаясь къ груди хозяйки, проговорила:

— Простите меня, мнѣ что-то почудилось. Я не знаю, гдѣ я… Какъ я сюда попала…

— Бѣдное дитя! Успокойтесь… все пройдетъ, и вы выздоровѣете.

— Да, я успокоюсь, говорила Іозефа, и слезы полились изъ глазъ ея; она схватила руку матери Гейнриха и съ жаромъ поцѣловала ее.

— А вотъ и лекарство, сказала г-жа Гейне, тихо укладывая больную на подушки. Она развела порошокъ водою и подала больной. — Пейте — хоть оно горько, по поможетъ вамъ и вы выздоровѣете.

— Да, повторила Іозефа, выпивъ, — хоть оно горько, но поможетъ.

И вскорѣ сладко и крѣпко уснула.

Когда Іозефа проснулась, ей показалось, что она проспала цѣлые года. Сквозь опущенныя занавѣски въ окно виднѣлось звѣздное небо, въ комнатѣ же на столѣ горѣла лампа, и передъ нею сидѣла фрау Елизабета и читала книгу. Надъ столомъ висѣлъ ярко освѣщенный лампой портретъ юноши. Іозефа тотчасъ-же узнала его — это былъ портретъ Гейнриха.

Проснувшись, Іозефа нѣсколько минутъ пролежала неподвижно, погруженная въ мечты; окончательно пробудилъ ее стукъ въ двери; они отворились и вошелъ палачъ. Сонъ такъ подкрѣпилъ ее, что прежде, чѣмъ отецъ замѣтилъ ея пробужденіе, она уже встала съ кушетки и подошла къ нему.

— Вотъ и л, отецъ! проговорила веселымъ звонкимъ голосомъ Іозефа, — Я такъ славно выспалась, и теперь мы можемъ отправиться домой.

И палачъ, и фрау Елизабета, съ удивленіемъ взглянули на дѣвушку, на щекахъ которой игралъ яркій румянецъ.

— Да, милое дитя, вы славно спали, сказала фрау Елизабета и протянула ей руку. — Но точно-ли у васъ достанетъ силы идти теперь-же домой. Не лучше ли подождать вамъ до утра?

— Нѣтъ, нѣтъ, торопливо отвѣчала Іозефа; — тысячу разъ благодарю васъ за вашу доброту, но позвольте намъ уйти до свѣту… мнѣ не хотѣлось бы видѣть улицы, гдѣ…

Она вздрогнула и прислонилась къ отцу, крѣпко прижавшему ее къ своей груди.

Фрау Елизабетѣ оставалось только согласиться съ желаніемъ молодой дѣвушки. Угостивъ своихъ невольныхъ гостей сытнымъ ужиномъ и тщательно закутавъ Іозефу, она ласково простилась какъ съ нею, такъ и съ ея отцомъ.

— Отъ искренняго сердца благодарю насъ, сказала Іозефа, рыдая, — и прошу у васъ милости… Благословите меня… я такъ рано лишилась своей матери!

Она опустилась на колѣни передъ матерью Гейнриха такъ просто, безъ всякой экзальтаціи, что та въ волненіи положила руку свою на раненую голову дѣвушки и проговорила:

— Да благословитъ тебя Богъ, милое дитя! дай Богъ, чтобы твое чистое сердце было счастливо и спокойно, а совѣсть твоя чиста.

Потомъ, прижавъ ее къ своему сердцу, она отъ души поцѣловала милую дѣвушку, на долю которой выпало такое страшное горе.

Тихо вышли отецъ съ дочерью изъ гостепріимнаго дома. На улицахъ было спокойно. Жандармы ходили взадъ и впередъ, звуча саблями и наблюдая за порядкомъ, и палачъ съ дочерью прошли нетронутые за заставу. Отецъ набросилъ плащъ свой на Іозефу, и нѣжно поцѣловалъ ее. Они молча шли до своего уединеннаго домика.

— Позволь мнѣ, сказалъ палачъ, — прежде, чѣмъ мы войдемъ въ нашъ домъ, сказать тебѣ въ утѣшеніе, что моя рука послѣдній разъ проливала человѣческую кровь. Будешь ли ты попрежнему моей милой дочерью и поможешь ли мнѣ начать новую жизнь?

— Я твоя до конца дней своихъ! сказала Іозефа, нѣжно обвивъ руками шею отца.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.
Счастіе и скорбь.

Какъ пріятно послѣ болѣе или менѣе продолжительнаго путешествія возвратиться снова въ свой домъ, гдѣ насъ радостно встрѣчаютъ и гдѣ мы своими разсказами вносимъ новую жизнь въ родной кружокъ.

Въ одинъ темный вечеръ Гейнрихъ и братья его, весело распѣвая, пришли домой. Они, разумѣется, ничего не писали съ дороги, и теперь хотѣли дома удивить всѣхъ своимъ внезапнымъ появленіемъ. Но они сами были больше удивлены, найдя весь домъ освѣщеннымъ и готовымъ къ пріему гостей. Лукавая Шарлота объявила имъ, что птицы предувѣдомили ихъ о возвращеніи дорогихъ путешественниковъ, и они поспѣшили созвать гостей ради такого радостнаго событія.

Какъ бы то ни было, усталые путешественники очень были рады такому счастливому стеченію обстоятельствъ. Столъ былъ уже накрытъ, и они съ апетитомъ принялись уничтожать блюда, смѣнявшіяся одно другимъ.

И родители, и сестра съ удовольствіемъ замѣтили, что Гейнрихъ поздоровѣлъ. Поѣздка, видимо, принесла ему пользу: блѣдныя щеки его покраснѣли; глаза смотрѣли яснѣе, и онъ принималъ болѣе живое участіе въ разговорѣ, чѣмъ бывало прежде,

Гостей было много, и въ ихъ числѣ, конечно, была и Амалія, занявшая за столомъ мѣсто подлѣ Гейнриха.

Разговоръ шелъ о различныхъ предметахъ. Вдругъ посреди самаго жаркаго разсказа Амаліи о своихъ путевыхъ впечатлѣніяхъ, Гейнрихъ сталъ прислушиваться. До его слуха долетѣли знакомыя имена… смѣялись надъ дюссельдорфской революціей.

— Что вы говорите? вскричалъ Гейнрихъ. — Въ Дюссельдорфѣ была революція?

— И вы этого не знаете? отвѣчали ему. — Неужели въ самомъ дѣлѣ васъ до того околдовала въ горахъ Лорелея, что вы не слыхали о міровомъ событіи въ своей родинѣ? — Неужели вамъ не попадались въ руки газеты?

— Газеты?.. Оборони Боже!.. Когда въ гостинницахъ я усматривалъ ихъ на столахъ, я тотчасъ-же на аршинъ отодвигался отъ нихъ, чтобы не имѣть никакихъ сношеній съ остальнымъ міромъ.

— Ну, трудно повѣрить этому: вы, кажется, притворяетесь, шутя продолжалъ разсказчикъ; — вѣдь на вашемъ челѣ ясно и рѣзко обрисовывается черта страсти къ улучшенію міра, и на устахъ улыбка противорѣчія. Если я не ошибаюсь, вы даже знакомы съ тѣмъ демагогомъ, который присужденъ за свое сочиненіе о смертной казни къ заключенію на нѣсколько недѣль, и который былъ причиною нашей революціи. Кажется, его книга повліяла на нѣкоторыя горячія головы, такъ-что они обратили свой гуманный фанатизмъ противъ здѣшняго палача. Онъ и прежде не пользовался ихъ расположеніемъ за свои туманныя идеи, пропагандируемыя имъ въ пивныхъ, а теперь своей неудачей при казни въ Кельнѣ окончательно возбудилъ гнѣвъ народа. Даже и ваша почтенная матушка принимала участіе въ этой народно-исторической трагедіи; она можетъ передать вамъ всѣ подробности.

— Прошу васъ, сударь, не забывать меня вскричала Шарлота, — матери моей досталась часть болѣе легкая; она ходила за прелестной дочерью палача; на мою же долю достался самъ заклейменный палачъ. Что скажешь ты, Гейнрихъ, о геройствѣ твоей сестры: цѣлый часъ я сидѣла одна-одинешенька въ твоей комнатѣ съ настоящимъ живымъ палачомъ, угощала его виномъ и старалась занять разговорами; но только это мнѣ плохо удалось: онъ сидѣлъ молча и задумчиво смотрѣлъ своими грустными глазами, не слыша ни одного моего слова. Не правда ли вѣдь скверно преслѣдовать такого человѣка за то только, что ему сдѣлалось дурно во время его страшной обязанности?

— Но что съ вами, молодой человѣкъ? замѣтилъ одинъ изъ гостей, — вы поблѣднѣли, неужели и вы принадлежите къ тѣмъ нервнымъ героямъ, которые не могутъ видѣть крови и слышать разговоры о смертной казни…

— Увѣряю васъ, отвѣчалъ Гейнрихъ, съ трудомъ переводя духъ, — что всѣ ваши разсказы составляютъ для меня неразрѣшимую загадку… Пожалуйста, объясните мнѣ, какимъ образомъ ко мнѣ въ комнату попалъ палачъ?

— Ты и въ самомъ дѣлѣ, Гейнрихъ, ничего не слышалъ объ этомъ событіи? сказала фрау Елизабета. — Отецъ, нѣтъ ли у тебя подъ рукой нумера газеты, гдѣ оно описано.

Принесли газету. По желанію дамъ одинъ изъ гостей прочелъ, вслухъ подробное описаніе казни въ Кельнѣ, а также разборъ сочиненія Анзельма, отчасти послужившаго причиной негодованія народа на палача и уличной бури, въ которой пострадала Іозефа. Фрау Елизабета вслѣдъ за тѣмъ разсказала о пребываніи въ ихъ домѣ раненой дѣвушки и ея отца.

По окончаніи разсказа Гейнрихъ вскочилъ съ своего мѣста, бросился къ матери на шею и нѣжно поцѣловалъ ее.

— Дай я расцѣлую тебя, милая мама, вскричалъ онъ, — за твое милое участіе къ несчастнымъ!

— Я полагаю, каждый на моемъ мѣстѣ сдѣлалъ бы то-же самое. Бѣдная дѣвушка такъ прекрасна, что и помимо своего неучастія могла бы возбудить къ себѣ симпатію въ каждомъ честномъ человѣкѣ.

— Значитъ, она дѣйствительно такъ хороша собою, какъ о ней говорятъ? спросила одна изъ молодыхъ дамъ.

— Прелестна! отвѣчала Шарлота.

— Ты, кажется преувеличиваешь, Лотта, замѣтила колко Амалія. — Я видѣла разъ эту дѣвушку, съ ея противной теткой, гохской вѣдьмой, и, право, ничего не нашла въ ней особеннаго. Она блѣдна, какъ мертвенъ, и тонка, какъ тѣнь; кромѣ того, одѣвается какъ-то небрежно и ужь слишкомъ оригинально.

— Ты говоришь это изъ зависти, Амалія, поддразнила ее Шарлота. — Я думаю, всѣ мы, послѣдовательницы модъ, были бы довольны, еслибъ вмѣсто нашихъ вычурныхъ нарядовъ рѣшились надѣть простую и легкую одежду, какую носитъ дочь палача. Блѣдная, мечтательная дочь палача вполнѣ поэтичное созданіе… Вышло очень кстати, Гейнрихъ, что тебя здѣсь не было; ты, вѣрно, потерялъ бы свое сердце.

Всѣ захохотали… Гейнрихъ же поблѣднѣлъ еще болѣе.

Наконецъ обѣдъ былъ оконченъ, всѣ разошлись по разнымъ комнатамъ, а Шарлота съ Амаліей сѣли къ роялю, и запѣли дуэтъ, приготовленный, какъ онѣ увѣряли, нарочно къ возвращенію Гейнриха.

Но Гейнрихъ не слышалъ ничего. Его занимали другія мысли… Какъ многое случилось во время его путешествія: Анзельмъ арестованъ, убійца Іонна казненъ, отецъ Іозефы и даже сама она, его Іозефа, подверглись оскорбленію народной толпы.

Пріятные голоса дѣвушекъ непріятно и рѣзко отдавались у него въ душѣ. Тихо и незамѣтно вышелъ онъ изъ комнаты, набросилъ на плечи пальто, и, сказавъ слугѣ, что ему надо сходить недалеко по дѣламъ, сбѣжалъ съ лѣстницы и вышелъ на улицу.

Быстро шагалъ онъ по улицамъ и скоро миновалъ страшное кладбище. Онъ торопился, точно бѣжалъ спасать чью-нибудь жизнь, и все непріятное и тяжелое смѣнилось въ немъ восторгомъ при мысли, что черезъ нѣсколько минутъ онъ увидитъ милую, обниметъ ее и скажетъ ей, что любитъ ее болѣе всего въ мірѣ.

Благородное поведеніе его матери и отзывъ сестры о красотѣ Іозефы породили въ его душѣ счастливыя мечты и надежды; онъ забылъ объ эшафотѣ и кровавой сѣкирѣ и видѣлъ только ее, свою прелестную, умную подругу!.. Онъ вдругъ почувствовалъ въ себѣ силу и мужество вырвать ее изъ страшной обстановки и открыть ей лучшую, счастливую дорогу.

Но онъ слишкомъ медлилъ, и теперь, можетъ быть, было уже слишкомъ поздно!.. Его охватила страшная боязнь, какое-то невѣдомое горе, страхъ, что его, можетъ быть, отвергнетъ Іозефа или ея отецъ.

Наконецъ онъ дошелъ до темнаго лѣса, откуда увидѣлъ одинокій домъ, и удивился, что въ его окнахъ не было свѣта.

Онъ постучался въ дверь, по никто не отворилъ ее; онъ стукнулъ въ окно — мертвая тишина. Его обдало холодомъ. Что, если Іозефу увезли отъ него? Или, можетъ быть, она больна, умерла?

— Іозефа! крикнулъ онъ. — Іозефа, гдѣ ты?

Точно вопль разнеслось милое имя по пустынѣ.

Вдругъ онъ услышалъ знакомый ему лай собаки палача и увидѣлъ, что она бѣгала взадъ и впередъ по опушкѣ лѣса, а черезъ нѣсколько мгновеній замѣтилъ и фигуру дѣвушки, освѣщенную лупой.

Точно освободившись отъ цѣпей, вздохнулъ онъ тяжело и пошелъ на встрѣчу дорогому существу. «Іозефа! милая Іозефа!» вскричалъ онъ, дрожа отъ волненія и радости. «Гейнрихъ! милый Гейнрихъ!» было ему отвѣтомъ, и немного спустя молодые люди лежали въ объятіяхъ другъ у друга… Въ первый разъ ихъ уста слились въ долгій поцѣлуй, въ которомъ высказалась вся накипѣвшая любовь. Что пугало Гейнриха, чего боялась Іозефа, — всѣ недоразумѣнія, всѣ страданія разлетѣлись въ эту минуту, какъ сонъ. Они снова обнялись, точно хотѣли навѣки удержать это мгновеніе; уста ихъ снова слились, точно они хотѣли выпить чашу любви до конца, пока жестокая рука судьбы не вырветъ ее у нихъ…

Наконецъ Іозефа тихо прошептала:

— Оставь меня, Гейнрихъ.. Иначе я умру отъ счастія.

Но онъ страстно цѣловалъ ее и твердилъ:

— Милая, навѣки дорогая! Теперь ты моя! моя навѣки!..

Она ничего не отвѣчала и лежала у него на груди, почти не шевелясь; глаза ея были закрыты. Онъ взглянулъ на нее и, замѣтивъ повязку на ея головѣ, напомнившую ему обо всемъ, что она выстрадала, почувствовалъ къ ней нѣжное состраданіе.

— Моя бѣдная, раненая серна! сказалъ онъ, взявъ ее на руки, какъ ребенка, — тебя оскорбляли, а я былъ далеко и не могъ защитить тебя!.. Но теперь ты моя… Я постараюсь устроить твое счастіе. Положи ко мнѣ на плечо свою милую больную головку, мой бѣлый голубь, моя прекрасная серна!..

Говоря это, онъ понесъ ее, и Іозефа забылась, точно въ сладкомъ снѣ. Ей казалось, что она проснулась послѣ долгаго сна на груди у милаго, проснулась для вѣчнаго счастья и блаженства!

Но дѣйствительность скоро вошла въ свои неумолимыя права. Холодный осенній вѣтеръ и проливной дождь заставили подумать о необходимости укрыться куда-нибудь отъ непогоды, а другого убѣжища кромѣ мрачнаго дома палача нигдѣ не было. Для Гейнриха мрачность этого дома изчезла; съ поцѣлуемъ возлюбленной закрылись для него всѣ пропасти, раздѣлявшія мрачную область смерти отъ свѣтлой цвѣтущей жизни. Комната, прежде наводившая на него ужасъ, теперь показалась ему какимъ-то таинственнымъ волшебнымъ міромъ, гдѣ могъ онъ упиваться счастіемъ подлѣ своей милой.

Когда Гейнрихъ снова обнялъ ее, она тихо освободилась отъ него и печально промолвила:

— Знаешь, что случилось безъ тебя?

— Знаю: мнѣ дома уже все разсказали, и, какъ видишь, я тотчасъ-же пришелъ сюда, чтобы утѣшить тебя, моя бѣдная, дорогая! Дай мнѣ поцѣловать твою больную головку, Іозефа!.. Я пришелъ, чтобы своею любовью освѣтить твою жизнь. По отчего ты такъ вздрагиваешь?.. Право, я боюсь, что ты еще больна!.. Какая ты блѣдная!.. Руки у тебя холодныя, а, щеки и волоса влажны… Скажи мнѣ, пожалуйста, зачѣмъ ты бродишь одна ночью, легко одѣтая, въ такую погоду. Гдѣ отецъ твой и тетка?..

— Ахъ, тетка! вздрогнувъ проговорила Іозефа, — я и забыла о ней. Отецъ сегодня утромъ уѣхалъ на нѣсколько дней; весь день мы съ теткой провели вмѣстѣ, а часъ тому назадъ она ушла, — вѣрно, на могилу къ Тонну. Я не могла усидѣть одна въ темной комнатѣ, позвала собаку и пошла гулять. Какъ я сладко испугалась, услышавъ свое имя и твой голосъ, Гейнрихъ! Точно голосъ твой призывалъ меня изъ царства смерти и тѣней назадъ къ жизни… Благодарю тебя, что ты пришелъ сегодня.

Она снова прижалась къ нему, точно ища защиты у него на груди.

— Что я за слабая дѣвушка! продолжала она, — какъ многаго еще мнѣ недостаетъ.

— Чтобы осчастливить глупаго Гейнриха? улыбаясь замѣтилъ Гейнрихъ. — Дитя! Не печалься. Конечно, мнѣ хотѣлось бы, чтобы эти щеки были порумянѣе, чтобы эти губки смѣялись!.. Когда ты смотришь на меня такъ грустно и серьезно, я падаю духомъ, — мнѣ представляется, будто какая-то мрачная тайна обдаетъ холодомъ мое сердце. Отчего ты съ такимъ страхомъ озираешься? Развѣ ты боишься, что кого-нибудь опечалитъ наше счастье?

— Ахъ, Гейнрихъ, мнѣ кажется, что здѣсь мнѣ все напоминаетъ, что я дочь палача, что на порогѣ у насъ еще не высохла кровь!

— Любовь вырветъ тебя изъ этого дома! Ахъ, Іозефа! я чувствую, что заслужилъ твое сомнѣніе! Но повѣрь мнѣ, я вернулся новымъ человѣкомъ, вернулся къ вамъ, къ Анзельму, великую душу котораго я понимаю теперь лучше, чѣмъ понималъ прежде, — а прежде всего къ тебѣ, моя милая!.. Выбрось изъ головы мрачныя картины и взгляни, какъ свѣтло наше будущее, которое, конечно, намъ надо еще завоевать! Но если ты меня любишь, въ чемъ я увѣренъ, то у меня достанетъ силы завоевать его, и мы будемъ безконечно счастливы…

Іозефа сидѣла тихо и молча слушала Гейнриха. Среди музыки любви, до слуха ея долеталъ звонъ цѣпей изъ мрачныхъ темницъ; ея воображенію представлялись несчастные, которымъ она поклялась посвятить себя.

— Ахъ, еслибъ въ свѣтломъ будущемъ, которое ты рисуешь мнѣ, меня перестали преслѣдовать мрачныя тѣни! едва слышно сказала она. — Я сама думаю, Гейнрихъ, что я больна. Потерпи мой милый, дай мнѣ оправиться! Можетъ быть, завтра я въ силахъ буду разсказать тебѣ все, что я задумала и порѣшила! Послѣдніе дни были такіе тяжелые, что я не могу вдругъ изъ мрака перейти къ свѣту, представленному тобой. Книга Анзельма, несчастіе отца въ Кельнѣ, оскорбленіе, нанесенное ему и мнѣ въ Дюссельдорфѣ, — всѣ эти событія произвели на меня глубокое впечатлѣніе…

— Моя дорогая, разскажи мнѣ все, облегчи мою душу, говорилъ Гейнрихъ, обнимая ее.

— Попробую разсказать, только не брани меня, если я не въ состояніи буду преодолѣть нѣкоторыхъ впечатлѣній, къ которымъ давно бы должна привыкнуть. Помнишь тотъ вечеръ, когда сѣкира упала въ шкапу и тетка Анна предсказала, что скоро опять прольется человѣческая кровь?

— Конечно, помню, и помню, какъ ты бранила тогда и меня, и тетку. Тогда ты выказала себя такой смѣлой, рѣшительной! Куда же дѣвалась твоя энергія. Неужели ты стала трусихой и суевѣрной?

— Нѣтъ. Я и до сихъ поръ думаю, что это была простая случайность, хотя дѣйствительно вскорѣ послѣ этого случая была назначена казнь. Но теперь на многое я смотрю совсѣмъ другими глазами, въ особенности съ тѣхъ поръ, какъ… Но объ этомъ мы поговоримъ въ другой разъ… Разсказывали-ли тебѣ о казни въ Кельнѣ?

Гейнрихъ утвердительно кивнулъ головою и прибавилъ:

— Воображаю, какое впечатлѣніе произвело на твоего отца и тетку, когда они узнали, что другъ ихъ дѣтства былъ невинно казненъ у нихъ передъ глазами!

— Какъ ни сильно было это впечатлѣніе, отвѣчала Іозефа, — но я надѣюсь, что послѣдствія его будутъ въ нашу пользу. Тетка, никогда повѣрившая въ виновность Іонна, теперь на радостяхъ заключила съ людьми миръ и стала спокойна и разсудительна. А отецъ, слава Богу, отказывается отъ своей страшной должности. Онъ имѣетъ теперь удобный предлогъ къ отказу: дурнота, случившаяся съ нимъ при послѣдней казни…

— Гдѣ-же онъ теперь?

— Сегодня рано утромъ онъ отправился похлопотать о поступленіи на вакансію тюремнаго смотрителя въ В. Мнѣ кажется, такое мѣсто будетъ по немъ, и мы съ теткой будемъ очень рады, если онъ получитъ его.

— Ты, такая слабая и нѣжная, хочешь переселиться въ такое страшное мѣсто! вскричалъ Гейнрихъ. — Никогда, Іозефа, я не допущу до этого!

— Я дала обѣщаніе Богу, тихо, но твердо проговорила Іозефа, — еще въ то время, какъ прочла книгу Анзельма, посвятить себя на служеніе несчастнымъ заключеннымъ и повторила свою клятву вчера вечеромъ, когда зарывали сѣкиру… Ахъ, какъ мнѣ было страшно…

Блѣдная дѣвушка задрожала всѣмъ тѣломъ.

— И ты смотрѣла на это? гнѣвно проговорилъ Гейнрихъ. — Ты, моя милая, больна, ты еще не оправилась послѣ ужасовъ, пережитыхъ тобою въ Дюссельдорфѣ. Ахъ Іозефа! Іозефа! зачѣмъ это я уѣзжалъ. Кого-же мнѣ обвинять теперь, если я самъ виноватъ больше всѣхъ!

— Такъ было Господу угодно! покорно проговорила Іозефа; — мнѣ надо было все это испытать, чтобы приготовиться къ моему будущему назначенію. Отецъ и не знаетъ, что мы съ теткой присутствовали на вчерашней церемоніи. Онъ хотѣлъ скрыть ее отъ насъ и, къ нашему удивленію, предложилъ намъ идти спать ранѣе обыкновеннаго. — Мы ушли, по спать не легли, насъ сильно безпокоило это странное предложеніе и мы опасались, чтобы не случилось съ нимъ что-нибудь недоброе. Часовъ въ одинадцать послышались голоса многихъ людей, говорившихъ шопотомъ. «Теперь я догадываюсь, что происходитъ у насъ, сказала тетка: — они, вѣрно, хотятъ закопать старую сѣкиру; это всегда такъ дѣлается, когда сѣкирою отрублено пятьдесятъ головъ. Я напрасно умоляла твоего отца подарить ее мнѣ. Знаешь, Зефа, въ такой сѣкирѣ необыкновенная волшебная сила. Ею можно излечивать самыя опасныя раны, если прикладывать ее съ извѣстными молитвами. А если въ полночь обвести ею кругъ около человѣка или дома и смотрѣть на блескъ ея при свѣтѣ лупы или при свѣтѣ очага, такъ можно узнать будущее». Говорила она и еще много другихъ нелѣпостей, но повторять ихъ не стоитъ. Мнѣ противно ея суевѣріе, хотя надо сознаться, что предсказанія ея иногда сбываются и что она дѣйствительно знаетъ нѣкоторыя средства для излеченія болѣзней. Можешь бранить меня и тетку, сколько хочешь, Гейнрихъ, но только мы обѣ не могли устоять противъ искушенія — узнать, что дѣлается у насъ, въ домѣ. Мы проскользнули внизъ въ боковую комнату, откуда въ стекляную дверь могли видѣть сосѣднюю комнату. И мы увидѣли, дѣйствительно, страшную картину. Комната была полна мужчинъ, высокихъ, сильныхъ, одѣтыхъ въ ярко красныя мантіи; въ рукахъ у нихъ было по блестящей сѣкирѣ. Тетка прошептала мнѣ, что это палачи различныхъ округовъ съ своими помощниками и прислужниками. У нѣкоторыхъ изъ нихъ были страшныя, непріятныя лица.

"Комната была освѣщена висячей ламной и свѣчами, стоявшими на столѣ. Столъ, покрытый красной скатертью съ бахромой, стоялъ посреди комнаты и на немъ лежала знакомая намъ сѣкира. По знаку отца всѣ присутствующіе сѣли вокругъ стола, сложи въ руки, наклонили головы очень низко и тяжело вздыхали, пока наконецъ наступила мертвая тишина, какъ-будто вся комната вымерла. Наконецъ часы пробили полночь; всѣ сидѣвшіе встрепенулись и поднялись на ноги.

"Отецъ мой торжественно взялъ сѣкиру со стола, потушилъ всѣ свѣчи и пошелъ въ дверь. Всѣ остальные, отправились за нимъ попарно и вышли на улицу.

"Тетка схватила меня за руку и сказала: «Пойдемъ Зефа, мнѣ надо непремѣнно знать, гдѣ они зароютъ сѣкиру». Не удивляйся Гейнрихъ, и мнѣ тоже захотѣлось знать, чѣмъ кончится эта страшная комедія, — есть скорби, чашу которыхъ хочется выпить до дна!.. Я чувствовала, что мнѣ легче будетъ на воздухѣ.

"Мы пошли окольной тропинкой, не теряя изъ виду палачей, идущихъ въ мертвомъ молчаніи. Ночь была, ясная, холодная; мѣсяцъ ярко освѣщалъ таинственное шествіе. Меня била лихорадка и мнѣ чудилось, что за палачами идутъ плачущія матери и невѣсты, отцы, отъ отчаянія ломающіе себѣ руки, и несчастныя дѣти, лишившіяся своихъ кормильцевъ.

"Такъ шли мы съ часъ времени до лѣсу между Ратингеномъ и Дюссельдорфомъ. Въ лѣсу палачи зажгли факелы и остановились на лѣсной полянкѣ. Свѣтъ факеловъ и свѣтъ луны, освѣщавшіе фигуры въ красныхъ плащахъ, придавали всей картинѣ фантастическій характеръ, и мнѣ одно время казалось, что все это я вижу во снѣ.

"Палачи, все еще не говоря ни слова, составили изъ себя кругъ. Нѣсколько человѣкъ вошли въ середину круга и стали рыть глубокую яму. Когда яма была готова, къ ней подошелъ отецъ; онъ дѣлалъ какіе-то таинственные знаки своей сѣкирой, чему подражали его товарищи, и ври этомъ опять всѣ тяжело вздыхали или, лучше сказать, стонали, и стоны ихъ уныло отдавались въ лѣсу и пугали ночныхъ птицъ.

"Послѣ этого отецъ положилъ сѣкиру въ яму; всѣ палачи поочередно подходили къ ямѣ и кидали въ нее землю, пока яма совсѣмъ не наполнилась; тогда на нее положили мохъ и такъ заровняли, что скрыли мѣсто, гдѣ похоронили свое страшное орудіе смерти. Послѣ этого всѣ присутствующіе опустили свои сѣкиры и, ставъ на колѣни, стали молиться. "Мы съ теткой тоже упали на колѣни — мы чувствовали, что и мы принадлежимъ къ этому кружку отверженныхъ людей и раздѣляемъ съ нимъ его скорби, позоръ и невольную вину. Я горячо молила Бога за всѣхъ казненныхъ этой сѣкирой, молилась одинаково какъ за виновныхъ, такъ и за невинныхъ. Еще разъ въ моей душѣ я дала обѣтъ посвятить свою жизнь на искупленіе грѣховъ нашего заклейменнаго дома и на служеніе несчастнымъ, томящихся въ мрачныхъ темницахъ… Тетка пробудила меня отъ молитвы, прошептавъ: «идемъ скорѣе, пока мужчины не вышли изъ лѣсу: отцу не слѣдуетъ знать, что мы все видѣли».

"Я шла безсознательно за ней, убитая душой и тѣломъ, и прійдя домой упала на постель, гдѣ все-таки не могла найти покоя. Рана моя на головѣ снова стала горѣть и болѣть; мысли такъ и путались. Мнѣ все чудились красные палачи, и слышались ихъ стоны. Только когда солнышко освѣтило мою комнату, жаръ унялся и мнѣ стало легче.

"Еще я была въ постели, когда отецъ сообщилъ мнѣ о своемъ отъѣздѣ и простился со мною. Я плакала, онъ тоже былъ очень взволнованъ и блѣденъ. Мы заговорили о нашей будущей жизни, о нашихъ планахъ….

«Этотъ разговоръ успокоилъ лева, и я могла приняться за дѣло. Только къ вечеру, когда тетка изчезла, мнѣ стало страшно; снова начался жаръ, и я почувствовала себя несовсѣмъ здоровой. Однакожъ мнѣ тяжело было оставаться въ комнатѣ, и я побѣжала на свое любимое мѣстечко. Вдругъ я услышала твой голосъ!…. Ахъ, Гейнрихъ! Гейнрихъ! не знаю, хорошо ли ты сдѣлалъ, что позвалъ меня….. вѣдь я принадлежу уже тѣнямъ смерти… призраки этого дома не выпустятъ меня…. вонъ видишь, видишь, какъ они глядятъ на меня изъ всѣхъ угловъ…. и грозятъ за то, что я забыла ихъ на одинъ блаженный краткій…. но вѣчно памятный мигъ!..»

Она ломала себѣ руки…. Гейнрихъ обнялъ ее, но не находилъ словъ утѣшенія. Онъ слушалъ ее разсказъ съ страшнымъ волненіемъ и былъ почти также блѣденъ, какъ и она.

Они сидѣли прижавшись другъ къ другу, какъ два испуганныхъ ребенка, которые вдругъ съ цвѣтущей поляны попали въ темный лѣсъ. Гейнрихъ прикоснулся къ устамъ Іозефы, но они были холодны, какъ ледъ, и сухи; поцѣлуи не оживляли ихъ; онъ чувствовалъ и видѣлъ, что его милая страшно больна и жила только потому, что онъ былъ подлѣ нея.

Вдругъ залаяла собака, и отворилась дверь.

— Это тетка! не то съ радостью, не то со страхомъ сказала Іозефа.

Тетка Анна вошла въ комнату. Она была такъ взволнована, что не обратила вниманія на присутствіе Гейнриха. Не глядя на него, она подошла къ Іозефѣ, пряча что-то подъ полою.

— Не сердись, Зефа, что я оставила тебя одну и ушла, не сказавъ куда: — я боялась, что ты будешь недовольна. Но я не могла поступить иначе…. меня точно кто тянулъ за волосы… надо было добыть чудное сокровище!… Я замѣтила хорошо мѣсто, гдѣ оно зарыто и отыскала его! И вотъ его кровь…. посмотри-ка, какъ блеститъ эта сталь!

Говоря это, Анна отмахнула полу, и изъ-подъ нея сверкнула широкая блестящая сѣкира.

Іозефа громко вскрикнула и спрятала свое лицо на груди Гейнриха, который гнѣвно упрекнулъ старуху за ея неосторожность.

Анна съ насмѣшливымъ состраданіемъ взглянула на обоихъ.

— Ахъ вы, глупыя, слабыя дѣти!… Сидите вы тутъ и говорите о возвышенныхъ и важныхъ предметахъ; хотите исправить міръ и создать новое лучшее время и не можете видѣть, какъ сверкаетъ сѣкира палача. Славныхъ людей создаетъ это новое время! Нѣтъ, я предпочитаю свое старое время. Зефа, вѣдь и тебѣ поможетъ эта сѣкира: она вылечитъ тебя лучше стихотвореній этого молодого человѣка!… Но я вижу, что бѣдная старая тетка, теперь въ сторонѣ….

Она повернулась, чтобы снова уйти, но Іозефа удержала ее за руку и подняла на нее свои грустные большіе глаза.

— Не уходи отъ меня, тетя, и не сердись, проговорила она; — ты права, что бранишь меня за слабость, въ особенности послѣ того, что я говорила тебѣ о своихъ планахъ, для выполненія которыхъ, конечно, надо большія силы. Дѣйствительно, странно, что на меня наводитъ ужасъ сѣкира, хотя я столько лѣтъ не боялась ея. Но это-то и ужасно, что можно привыкнуть къ самымъ страшнымъ и возмутительнымъ вещамъ, какъ къ самымъ обыкновеннымъ. Однакожъ и мнѣ есть за что побранить тебя, милая тетя! — Ты не держишь своего обѣщанія! Развѣ ты не обѣщала мнѣ оставить всѣ эти таинственности, которыя мутятъ тебѣ голову! Не будь у тебя этой слабости, ты была бы славная женщина и могла бы оказать мнѣ помощь на моемъ трудномъ пути. А теперь я боюсь тебя! Зачѣмъ тебѣ эта сѣкира? Неужели ею ты хочешь пробудить въ себѣ опять ярость мести? Отдай ее мнѣ! Брось ее и вспомни слова Спасителя, который велитъ прощать своимъ врагамъ.

Анна слушала всю эту рѣчь поникнувъ головою.

— Возьми, Іозефа, сказала она наконецъ, — подавая сѣкиру. Ты лучше меня: можешь дѣлать со мною, что хочешь!

Она подала Іозефѣ сѣкиру, которую та положила на столъ и опустилась въ совершенномъ изнеможеніи на кушетку.

Гейнрихъ не спускалъ глазъ съ блестящей стали, по которой Іозефа проводила своей блѣдной рукой, какъ-бы желая стереть съ нея слѣды страшныхъ дѣлъ, ею совершенныхъ. Въ комнатѣ водворилось молчаніе.

— Придетъ-же когда-нибудь время, сказала наконецъ Іозефа, — о которомъ мечтаютъ поэты, когда больше не будетъ литься кровь ни на эшафотахъ, ни на полѣ битвы!

— Придетъ, придетъ, милая! вскрикнулъ Гейнрихъ; — а теперь брось всѣ эти мрачныя мысли и приди ко мнѣ въ объятія, моя драгоцѣнная невѣста!

Онъ хотѣлъ обнять ее, но она отодвинулась и. приложивъ руки къ сердцу, проговорила:

— Гейнрихъ, пощади меня! Мой дорожный посохъ стоитъ у порога…. мнѣ надо бѣжать отъ твоей любви…. я хотѣла бросить тебя…. но не могу…..

Она упала безъ чувствъ на полъ. Гейнрихъ и Анна бросились къ ней и снесли безчувственную на постель въ сосѣднюю комнату. Гейнрихъ въ отчаяніи восклицалъ:

— Она умерла! Іозефа! Іозефа!

— Нѣтъ, она не умерла, отвѣчала тетка, смачивая голову Іозефы холодной водой и прислушиваясь къ ея дыханію; — она скоро очнется; но будетъ лучше, если вы оставите насъ однѣхъ… они не выноситъ вашего присутствія….

— Нѣтъ, нѣтъ, я не могу уйти, пока она не откроетъ глазъ, пока я не узнаю, что значатъ ея слови. Скажите мнѣ, ради Бога, что она задумала, куда хочетъ она уѣхать?

— Пока къ своему другу Гретхенъ, прошептала тетка; — она вчера уговорилась на счетъ этого съ Вильгельмомъ. Потомъ она хочетъ отправиться далеко за-море, чтобы ходить за заключенными. Вамъ она хотѣла написать объ этомъ, но, кажется, этотъ путь для нее тяжелъ….. ей не достигнуть цѣли; она для этого слишкомъ слаба.

— И зачѣмъ всѣ эти затѣи! вскричалъ Гейнрихъ. — Ее спасетъ моя любовь! Очнись Іозефа! Скажи, что ты любишь Гейнриха больше всего въ мірѣ!

Іозефа наконецъ пришла въ себя.

— Ты еще здѣсь, Гейнрихъ? спросила она, взглянувъ на него съ счастливой улыбкой. — Это хорошо! Теперь я могу еще спокойно проститься съ тобою. Мнѣ кажется, тебѣ надо отправляться домой: твоя мать, вѣрно, ждетъ тебя съ нетерпѣніемъ, и тебѣ не слѣдуетъ огорчать ее. У тебя такая хорошая мать; она очень любитъ тебя и не наглядится на свое милое сокровище!

— Но не больше, чѣмъ ты, милая Іозефа. Повтори-же, что ты любишь меня. Тебѣ незачѣмъ уже скрывать свою любовь: твои поцѣлуи тебя выдали. Не смотри на меня съ такой мольбой… я уйду… покой необходимъ и для тебя и для меня… но обѣщай мнѣ, что завтра я опять тебя увижу, что ты не уѣдешь!

— Нѣтъ, милый; завтра я еще не уѣду, сказала она, слабо улыбаясь. — Ну, а теперь покойной ночи!.. дай мнѣ уснуть и помечтать о твоей любви и о лучшемъ мірѣ, гдѣ мы будемъ счастливы…

Она протянула ему руку, которую онъ страстно поцѣловалъ и вышелъ вмѣстѣ съ Анной.

— Ради Бога, сохраните и поберегите мнѣ Іозефу, упрашивалъ онъ тетку; — спрячьте страшную сѣкиру, и исполняйте все, что она скажетъ; обѣщайте мнѣ не мучить ее вашей ворожбой.

— Будьте покойны! я знаю, какъ обращаться съ больными и горюющими; мы съ Іозефой знаемъ другъ друга.

Гейнрихъ быстро шелъ черезъ лѣсъ. Мѣсяцъ совершенно спрятался за тучи; холодный дождь лилъ ливмя. Взволнованный юноша прикладывалъ иногда горячій лобъ къ мокрымъ стволамъ деревьевъ, и падавшія на него капли освѣжали его.

— Буду-ли я счастливъ? спрашивалъ онъ унылую ночь; — поборю ли я судьбу и свѣтъ, который такъ смѣло вызываю на бой? Ахъ!.. пойму-ли я когда-нибудь этотъ темный, дикій, прекрасный, загадочный свѣтъ!?.

Глава пятнадцатая.
Потухающая звѣзда.

Когда на слѣдующее утро Гейнрихъ, по возможности рано, прибѣжалъ въ домъ палача, Анна вышла къ нему съ озабоченнымъ лицомъ и сказала:

— Іозефа лежитъ очень больна; докторъ не позволяетъ ей никого видѣть.

И нѣсколько дней къ ряду опечаленному Гейнриху давался все одинъ и тотъ-же отвѣтъ. Наконецъ послѣ двухнедѣльнаго ожиданія онъ снова увидалъ милую на ея любимомъ мѣстечкѣ въ лѣсу. Бѣдная дѣвушка сильно похудѣла; болѣзнь медленно, по вѣрно точила ея нѣжный организмъ, и было ясно видно, что жизнь скоро покинетъ ея хрупкое тѣло.

Палачъ былъ неутѣшенъ. Во второй разъ въ его глазахъ погибало существо, безгранично имъ любимое, и онъ упрекалъ себя, что заставилъ это слабое нѣжное созданіе раздѣлять съ нимъ его темную участь. Но гдѣ-же ему было пріютить ее иначе? И съ какой благодарностью за его любовь и привязанность смотрѣли на него взоры умирающей!

Анна день и ночь сидѣла подлѣ Іозефы, которая повѣряла ей свои планы и предположенія.

— Передаю тебѣ мое будущее дѣло, говорила Іозефа. — Ты крѣпче меня и легче исполнишь его. Должность, полученная отцомъ, дастъ тебѣ тысячу разъ возможность для этого. Ты не только можешь помогать отцу стеречь бѣдныхъ заключенныхъ, по ты будешь утѣшать ихъ и исправлять. Учи ихъ молиться и работать, читай имъ святое писаніе. Господи, сколько добра ты можешь сдѣлать. Вѣдь ты отъ всей души простила людямъ, не такъ-ли? Вѣдь ты заплатишь имъ за зло добромъ?

— Обѣщало это тебѣ. Мнѣ кажется, что, зарывъ сѣкиру въ могилу, приготовленную для Іонна, я вмѣстѣ съ нею зарыла и весь гнѣвъ свой и злобу.

— И старое суевѣріе? лукаво спросила Іозефа. — Ты не будешь болѣе колдовать? Успокой меня, что тебя не сожгутъ когда-нибудь, какъ колдунью, на кострѣ?

Гейнрихъ не хотѣлъ вѣрить въ скорую смерть Іозефы. Его молодая, требующая жизни и счастія душа никакъ не могла представить себѣ такой жестокости судьбы. Къ тому-же присутствіе его имѣло такое оживляющее вліяніе на больную, что его ослѣпленіе было понятно, и надежды его не казались ему неосуществимыми. Когда онъ сиживалъ у ея ногъ, читая ей стихотворенія, и свои и чужія, и разсказывая ей сказки и исторіи, щеки ея разгорались, какъ розы, а глаза блестѣли, какъ звѣзды, и она дѣлалась прежней Іозефой…

Только когда Гейнрихъ начиналъ говорить ей о ихъ будущей общей жизни и обоюдномъ счастьи, она печально качала головою и просила:

— Оставь въ покоѣ будущее; лучше будемъ жить настоящимъ, которое у насъ въ рукахъ.

Вильгельмъ приходилъ иногда и приносилъ письма отъ Гретхенъ. Іозефа съ глубокимъ состраданіемъ читала ихъ.

— Обѣ мы идемъ по одной дорогѣ, говорила она, — но только идемъ не одинаково; Гретхенъ, какъ мнѣ кажется, сама себя уничтожаетъ, а я нѣтъ; я подчиняюсь только неумолимой судьбѣ!

Анзельмъ все еще сидѣлъ въ заключеніи; Гейнрихъ дѣлилъ время между нимъ и больной Іозефой. Онъ уже и не думалъ скрывать свою дружбу и любовь. Родные не стѣсняли его: мать успокоивала недовольнаго отца, настаивавшаго на отъѣздѣ Гейнриха въ Гамбурга въ домъ богатаго дяди. Она знала, что Гейнриху придется выпить чашу до дпа, которую назначала ему судьба, и предоставляла ему полную свободу дѣйствій.

Дни становились короче, но ихъ еще грѣли осенніе лучи солнца, и блѣдная Іозефа жадно пользовалась всякимъ случаемъ посидѣть на воздухѣ. Разъ, въ послѣднихъ числахъ октября, сидѣла она послѣ обѣда на своемъ любимомъ мѣстѣ. Ее провели туда маленькіе ученики ея изъ Гольцгейма и играли и болтали около нее. Наконецъ они сплели вѣнокъ изъ мху съ красными ягодками и надѣли его на бѣлокурые волосы дорогой учительницы, распущенные, какъ золотое покрывало. Дѣти любятъ наряжать, въ особенности тѣхъ, кто имъ нравится.

Послѣ этого кроткая больная осталась одна и смотрѣла, какъ бѣлая бабочка летала на послѣдніе колокольчики, кое-гдѣ еще цвѣтущіе… День былъ восхитительно-хорошъ, — прозрачный, свѣтлый, тихій и спокойный. Въ долинѣ сады, рощицы и сосновый лѣсъ приняли красноватый осенній оттѣнокъ. Беззвучно падали листья, какъ золото на ярко-зеленый мохъ, а пестрые жуки торопливо вползали на нихъ, готовясь къ зимнему сну. Въ поднебесья летали пестрыя стаи птицъ, вовсе недумавшія о зимнемъ снѣ; онѣ громко кричали подъ легкими облачками, несущимися, подобно маленькимъ судамъ, по голубому океану, или пропадавшими за синими полосами далекихъ горъ.

Взоры Іозефы перестали слѣдить за полетомъ бабочки; они радостно обратились къ лѣсу, гдѣ послышались знакомые шаги, и вскорѣ передъ нею стоялъ Гейнрихъ и смотрѣлъ на нее съ удивленіемъ и восторгомъ.

— Ахъ, какъ ты хороша! вскричалъ онъ, — тебя можно принять за царицу долины, украшенную золотомъ и свѣтомъ!.. мнѣ страшно, чтобы откуда-нибудь изъ-за кустовъ не выскочилъ лѣсной царь или какой-нибудь другой волшебный духъ и не укралъ тебя у меня, бѣднаго, беззащитнаго сына земли! Надо захватить тебя поскорѣе къ себѣ!

Съ этими словами онъ опустился къ ея йогамъ и между ними начался разговоръ безъ словъ, извѣстный только влюбленнымъ. Вдругъ Гейнрихъ вскричалъ:

— Ахъ! глядя на тебя, я и забылъ главную новость, что принесъ тебѣ: завтра будетъ выпущенъ изъ тюрьмы нашъ другъ Анзельмъ!

— Слава тебѣ, Господи! вскричала Іозефа, поднявъ руки къ небу, точно съ нихъ свалились цѣпи: — такъ и это миновало! Какъ радостію можетъ добрый Анзельмъ выйти на свободу съ сознаніемъ, что онъ пострадалъ за правое дѣло!… Кланяйся ему отъ меня, Гейнрихъ, и скажи, что заключеніе его я чувствовала, какъ гнетъ въ своей собственной жизни, и теперь, когда знаю, что оно миновало, мнѣ стало легче на душѣ.

— Это, дорогая моя, ты сама ему скажешь! первое посѣщеніе его будетъ къ тебѣ. Онъ былъ внѣ себя, когда услыхалъ, что ты пострадала отчасти по его винѣ. Тебѣ придется утѣшить его и показать зажившую рану на твоей прелестной головкѣ.

— Ахъ да, рану! грустно улыбаясь проговорила Іозефа; — она скоро зажила; я носила ее даже съ нѣкоторой гордостью, какъ искупительную… вѣдь ярость народа была справедлива, хотя она и обращалась противъ невинныхъ. Скажи-же все это Анзельму, если мнѣ не удастся видѣть его. Теперь каждая наступающая ночь кажется мнѣ глубокой пропастью, которая вдругъ можетъ разлучить меня и съ вами, и со всѣмъ, что я люблю…

При этихъ словахъ Гейнрихъ со страхомъ взглянулъ на нее. Онъ только теперь замѣтилъ, что она была блѣднѣе обыкновеннаго и что голосъ ея былъ чуть слышенъ, а глаза горѣли сверхъестественнымъ огнемъ. Онъ нѣжно обвилъ ее руками и сказалъ, заботливо заглядывая ей въ глаза:

— Развѣ ты дурно себя чувствуешь сегодня, въ такой чудный день?

— Сегодня, сказала Іозефа, — день дѣйствительно хорошъ, чтобы умереть… можно завидовать листочку, который падаетъ сегодня съ дерева и свободно летитъ по такому чистому, теплому воздуху. Мнѣ сегодня легко, даже слишкомъ легко… Ахъ, Гейнрихъ, теперь совсѣмъ утихли бури, недавно клокотавшія въ моемъ сердцѣ. Какъ я рада, что опять могу свободно вдыхать воздухъ моей чудной долины! Одно время я даже потеряла любовь свою къ природѣ — мнѣ было почти досадно, что солнышко освѣщаетъ такъ ярко всѣ невзгоды міра, что птицы весело поютъ, а цвѣты расцвѣтаютъ, несмотря на бури въ моемъ сердцѣ. Но теперь я снова чувствую всю невозмутимую прелесть природы. Ахъ, Гейнрихъ, Гейнрихъ! продолжала она, помолчавъ немного и крѣпче прижимаясь къ нему: — какъ мучилась я за скорби міра!.. въ какое отчаяніе я приходила! Успокой меня, скажи, что на землѣ со временемъ будетъ гораздо лучше: не такъ ли, милый?

— Да, да, отвѣчалъ Гейнрихъ.

— Мнѣ легче было бороться, чѣмъ вамъ съ Анзельмомъ. Анзельмъ говорилъ, что всякій человѣкъ борется своимъ собственнымъ оружіемъ; значитъ, хорошо, что всѣ мы разойдемся въ разныя стороны и не будемъ мѣшать другъ другу.

— Но вѣдь мы съ тобой останемся вмѣстѣ, почти съ гнѣвомъ проговорилъ Гейнрихъ. — Тебя я больше не выпущу. Ахъ, Іозефа!.. не говори мнѣ о разлукѣ! Не можетъ быть, чтобы ты теперь желала оставить меня?

— Нѣтъ, Гейнрихъ, я не желаю добровольно оставить тебя… Господь и тутъ ко мнѣ милостивъ… онъ дѣлаетъ то, что слабое дитя, можетъ быть, не могло бы исполнить само… онъ беретъ меня изъ твоихъ рукъ.

— Іозефа, Іозефа! вскричалъ Гейнрихъ. — Что ты говоришь?.. Онъ беретъ тебя? Но нѣтъ, этого не будетъ; ты останешься со мною.

Онъ такъ крѣпко сжалъ ее въ своихъ объятіяхъ, что она задрожала.

— Бѣдный Гейнрихъ… прости меня, что я огорчаю тебя… говорила она. — Я съ радостью осталась бы съ тобою! Позволь мнѣ еще разъ благодарить тебя за твою любовь. Она освѣтила мою жизнь!.. Какое счастье быть любимой поэтомъ. Я вижу будущее, я слышу, какъ пѣсни твои раздаются по германскимъ лѣсамъ… до Рейну… пѣсни, которыя доставляли блаженство твоей бѣдной, бѣдной Іозефѣ…

Утомленная и еще болѣе поблѣднѣвшая Іозефа склонила свою голову къ нему на плечо.

Долго сидѣли такъ молодые люди, освѣщенные заревомъ заходящаго солнца. Іозефа уснула на рукахъ у Гейнриха; дыханіе ея едва было слышно.

Изъ дома поспѣшно вышла Анна и съ безпокойствомъ сказала:

— Солнце садится: ужь пора Іозефѣ домой…. какая она блѣдная!

— Я снесу ее, отвѣчалъ Гейнрихъ, вставая.

Іозефа открыла глаза и съ удивленіемъ взглянула на багровое солнце. Гейнрихъ поднялъ ее, какъ маленькое дитя. Стая бѣлыхъ голубей летѣла надъ ними. Іозефа, смѣясь, протянула къ нимъ руки.

— Ахъ, какъ хорошо! смотри, какъ они летятъ къ свѣту! вскричала она почти съ восторгомъ.

— Это сестры твои, сказалъ Гейнрихъ, — но я не пущу тебя улетѣть за ними.

Онъ сжалъ се еще крѣпче и унесъ домой, гдѣ положилъ на постель. Она съ благодарностью посмотрѣла на него и оставила въ его рукахъ свою руку, пока опять тихо не заснула.

— Бѣдный Гейнрихъ! прошептала она еще разъ какъ-бы во снѣ, когда онъ наклонился къ ней и на прощанье тихо поцѣловалъ ее въ лобъ.

Когда онъ вышелъ изъ дому, солнце, нѣсколько минутъ тому назадъ освѣщавшее ихъ съ Іозефой, уже совсѣмъ сѣло. Вечеръ былъ холодный и темный; съ Рейна поднимался густой туманъ, а по лѣсу ходилъ осенній холодный вѣтеръ.

У юноши въ первый разъ сжималось сердце отъ страха и предчувствія скорой разлуки съ Іозефой, отъ увѣренности въ скорой ея смерти. Точно стараясь убѣжать отъ своихъ мыслей, онъ торопливо шелъ въ городъ. Идти домой онъ не могъ и пошелъ бродить по городскому саду. Съ каждымъ шелестомъ падавшихъ листьевъ ему слышались послѣднія слова милой: бѣдный Гейнрихъ!

Наконецъ онъ сѣлъ и задумался, въ памяти его промелькнуло все лѣто и ясные, и мрачные дни его любви. Горячія слезы катились по его щекамъ.

Онъ не зналъ, что въ это самое время, когда онъ со слезами припоминалъ все, въ одинокой долинѣ потухала свѣтившая ему звѣзда, что лебединая пѣсня его первой любви была пропѣта.

На слѣдующее утро его со слезами встрѣтила Анна, и онъ узналъ, что наканунѣ вечеромъ, вскорѣ послѣ его ухода, Іозефа тихо умерла на рукахъ тетки и отца… Бѣдный Гейнрихъ!

"Дѣло," № 8, 10, 1870