1. Отъ д’Оффремонда въ Сырокомли.[править]
(Переводъ съ французскаго Кондратовича.)
Когда зима съ деревьевъ сорветъ уборъ зеленый,
Когда застонетъ вьюга надъ нивой обнаженной,
Когда замерзнутъ рѣки и ихъ подернетъ иней
И чудная окрестность покажется пустыней, —
Кто, увидавъ такое вездѣ опустошенье,
У духа истребленья
Потребуетъ отвѣта:
О, Боже, жизнь ли это? О, Боже, смерть ли это?
Когда душа страдаетъ и все еще ей мало,
Безхитростное сердце болѣть и жить устало,
Когда надъ нами скорби какъ призраки летаютъ
И гаснувшія силы въ насъ тихо, тихо таютъ, —
Кто станетъ добиваться: зачѣмъ я такъ страдаю?
Чего я ожидаю?
Откуда ждать привѣта?
О, Боже, жизнь ли это? О, Боже, смерть ли это?
Когда пророка геній чуть свѣтитъ, догорая,
И струны вѣщей лиры трепещутъ, замирая,
Когда лежатъ недвижно опущенныя руки,
Когда, въ разладѣ съ сердцемъ, стихаютъ пѣсенъ звуки, —
Пытать ли прежній пламень святаго вдохновенья?
Кто оживитъ поэта
Въ подобныя мгновенья?
О, Боже, жизнь ли это? О, Боже, смерть ли это?
А если нѣтъ отвѣта душѣ на всѣ призывы,
Измученныя пѣсни безсильны, или лживы,
И нѣтъ надежды въ сердцѣ, отъ мукъ нѣтъ обороны, —
Къ чему послужатъ пѣсенъ болѣзненные стоны?
И что же пѣть? Чѣмъ вызвать опять людей вниманье,
Когда нѣтъ прежнихъ звуковъ и сдавлено дыханье?…
О, Боже, самъ же видишь, что мы напрасно-бъ пѣли,
Что у подобныхъ пѣсенъ ни смысла нѣтъ, ни цѣли!…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нѣтъ, будемъ молчаливо страдать и скорби повѣсть
Не станемъ разбирать мы, искать скорбей причину.
Богъ знаетъ нашу душу, Богъ знаетъ нашу совѣсть,
А намъ къ чему тревожить сердецъ своихъ кручину?
Что-жь дѣлать? Жду совѣта.
Пѣть жалобно? — Но свѣта
Не тронуть наши вопли… Бездушный и коварный,
Глухъ свѣтъ неблагодарный…
Не обращаясь къ людямъ,
Молчать мы лучше будемъ.
II. Отвѣтъ Сырокомли.[править]
Братъ мой по несчастью и Мой братъ по лирѣ!
Оба мы — поэты и, страдая въ мірѣ,
Недовольны судьбой своей оба.
Предложилъ вопросъ ты горькій на рѣшенье:
Нужно-ль намъ терпѣнье, нужно-ль пѣснопѣнье?
И не лучше-ль умолкнуть до гроба?
Трудно мнѣ отвѣтить… Въ мірѣ, какъ въ могилѣ,
Холодно и мрачно; въ немъ сердца застыли,
Сперта всякая мысль, какъ дыханье,
И отъ зимней стужи костенѣютъ руки
И могучихъ пѣсенъ замираютъ звуки…
Да, дѣйствительно, лучше молчанье.
Но Творецъ небесный, сердце людямъ|давшій,
Въ неразрывный узелъ скорбь и стонъ связавшій,
Завѣщалъ человѣку терпѣнье.
Насъ пославши людямъ въ дни невзгодъ и гнёта,
Далъ онъ нашимъ пѣснямъ силу водомёта,
Чтобъ ключомъ билъ потокъ вдохновецья.
Такъ не грѣхъ ли съ властью высшею*бороться?
Заглушая пѣсню, сердце разорвется:
Сердцу будетъ въ груди нашей тѣсно.
Такъ гремите-жъ пѣсни эхомъ этой масти,
Вызванныя смой горечи и страсти:
Ваша цѣль Саваофу извѣстна.
Брось разсчетъ холодный! Пѣсня ледъ, быть-можетъ,
Гдѣ-нибудь растопитъ, скалы уничтожитъ, —
Поражай! Богъ направитъ удары…
Можетъ-быть тебѣ онъ лиру далъ поэта
Для борьбы съ бездушьемъ и съ безумьемъ свѣта…
Свѣту нуженъ огонь твоей кары.
Скорбь и муки жизни — долгъ нашъ и задача.
Пѣть переставая, мы въ юдоли плача
Все-жь отъ горя не знаемъ отбою.
Подъ ножомъ ли стыдно намъ стонать отъ боли?
Не стыдись орудьемъ быть Господней воли
И доволенъ своей будь судьбою.
Развѣ ты не знаешь пѣсни обаянье?
Послѣ пѣсни сердца сладко трепетанье, —
Отравляетъ она, исцѣляя…
Мученикъ, привыкнувъ къ горю и къ терпѣнью,
Полную свободу дай ты вдохновенью,
Пѣсней муки души услаждая!
III. Отвѣтъ на отвѣтъ.[править]
(Съ французскаго перевелъ Кондратовичъ.)
Я, въ напрасныхъ порывахъ всѣ убившій желанья,
Для сердечнаго друга прерываю молчанье.
И въ меня лучъ надежды западалъ, но сбывалась
Она рѣдко и только впереди улыбалась.
Только Богъ одинъ знаетъ мои стоны и слезы,
И безсонныя ночи, и безумныя грёзы,
Такъ беззвучно, безслѣдно промелькнувшія мимо…
Только горечь страданья на землѣ уловима.
Всѣхъ насъ будущность дразнитъ, — въ ней и свѣтъ, и опора, —
Но минутъ настоящихъ нѣтъ безъ мукъ, безъ укора…
Все прекрасное въ мірѣ колыбель осѣняетъ,
Но грядущее только скорби жизни скрываетъ…
Обмануться въ надеждахъ — это чувство вдовицы,
Насъ ведущее къ двери гробницы.
Я, какъ дерево, прежде, чѣмъ вихрь его сгубитъ,
Думалъ пѣть и жить сердцемъ, если сердце полюбитъ,
На родимой груди отдыхая;
Но потухла зарница свѣтлыхъ сновъ и, въ надеждѣ
Обманувшись однажды, я не знаю, какъ прежде,
Пѣть ли, вопли свои испуская?…
Другъ мой! вызовъ, съ которымъ ты.но.мнѣ обращался
И вдохнуть въ меня вѣру, свѣтъ надежды старался,
Облегчилъ бы мнѣ душу, душу полную муки…
Но я глухъ на призывные звуки.
Я надеждѣ не вѣрю и ужь лучше молчанье,
Чѣмъ, скопивъ по крупицѣ горечь слезъ щ страданья,
Воспѣвать ихъ потомъ сладкогласно.
Но когда чары звуковъ вдругъ меня отуманятъ
И слеза на рѣсницѣ затрепещетъ и ваяетъ,
То лишь сердце взволнуетъ напрасно.
Но довольно объ этомъ!… Вотъ исторіи книга:
Мужъ великій жилъ въ Римѣ когда-то.
Онъ не вынесъ изгнанья безпощаднаго ига, —
Для пѣвца хуже смерти вольныхъ пѣсенъ утрата.
Нѣтъ, не пѣсни — молчанье истомило поэта,
Что былъ лучшей звѣздой всего Рима и свѣта;
Его яркую славу схоронилъ Римъ при жизни
И не смѣлъ на чужбинѣ онъ мечтать объ отчизнѣ.
На Днѣстрѣ жилъ Овидій, позабытый, безъ хлѣба, —
Жилъ въ изгнаньи, не видя больше римскаго неба…
Что-жь могло его цѣпи облегчить и несчастье? —
Слезы братскія, слово участья.
Въ дни, когда только голодъ его грудь рвалъ на части
И напрасно молился онъ царицѣ вселенной,
Для чего ты съ нимъ не былъ, какъ собратъ неизмѣнный,
Чтобъ понять его сердце, вызвать чувства и страсти?
Для чего ты съ нимъ не былъ, чтобъ разжечь въ немъ желанье
Воспѣвать свои муки для свѣта?
Тебѣ былъ бы обязанъ цѣлый міръ за поэта,
За могучія пѣсни страданья…
Всѣ мы жизнь изучаемъ въ изысканіяхъ строгихъ,
А предсмертная доля занимаетъ не многихъ.
Но Овидія слава поднялась надъ могилой,
Чтобъ въ прекрасной отчизнѣ грянуть съ новою силой.
О, зачѣмъ ты съ нимъ не былъ и не пѣлъ съ нимъ въ дни горя?
Онъ, какъ я передъ тобою, не хотѣлъ бы скрываться
И, съ улыбкою горькой и болѣзненной споря,
Такъ сказалъ бы тебѣ, можетъ статься:
— "Братъ! какъ часто, какъ часто подъ ярмомъ тяжкой жизни
Повѣрялъ скорбнымъ пѣснямъ я душевныя муки
И въ тоскѣ безысходной въ вашей грустной отчизнѣ
Поднималъ къ небесамъ свои руки.
"Сколько разъ я молился и мольба уходила
Въ небеса ѳиміамомъ, словно дымъ отъ кадила,
И своими слезами обливалъ я пороги
Алтарей, гдѣ стояли ваши славные боги.
"Братъ! какъ часто, какъ часто въ тишинѣ ночи темной
Я горѣлъ и метался, истомленный борьбою,
И тебя понимая, какъ изгнанникъ бездомный,
Свои муки хотѣлъ бы раздѣлить я съ тобою.
"Что-жь нашелъ я въ изгнаньи? — Горе съ лютой тоскою.
Гдѣ же пѣсенъ натрада?… Словно червь сердце точитъ…
Въ грудь свою направляю мечъ дрожащей рукою,
Но меча никто вырвать не хочетъ.
"Я для васъ кинулъ братьевъ, край милый… Въ тревогѣ,
Съ благодарностью хлѣбъ вашъ я ѣмъ на чужбинѣ;
По напрасно молился я богамъ вашимъ, — боги
Были глухи въ молитвамъ донынѣ.
"Мои рѣчи, по правдѣ, для тебя не родныя, —
Такъ какіе же гимны буду пѣть въ вашемъ храмѣ?
Съ каждымъ днемъ угасаютъ мои силы больныя…
Дай мнѣ руку… О, скоро смерть станетъ межъ нами.
«Наши души и мысли породнило страданье,
Голоса наши тоже стали вмѣстѣ сливаться…
Римъ, ты вспомнишь поэта! Буду пѣть я въ изгнаньи,
Но не буду къ тебѣ обращаться…»
Такъ закроемъ, братъ, очи и смотрѣть въ міръ не будемъ,
Чтобъ не знать преступленій, въ мірѣ свойственныхъ людямъ,
И войдемъ въ храмъ съ тобою, гдѣ кадилы курятся,
Гдѣ горячія слезы струятся,
Гдѣ Христосъ, свое знамя развернувъ, смотритъ съ неба…
Будемъ пѣть, если есть въ томъ потреба.
Такъ, пѣть вмѣстѣ мы будемъ… Ничего ты не просишь,
Но, повѣрь мнѣ, не все же будетъ жребій суровый.
Ты терновый вѣнецъ съ себя сбросишь
И надѣнешь — лавровый.