Госпожа Гоф всё поджидала к себе Петьку. Наконец, он пришёл. — Ну вот, познакомься с моим Гофом! — сказала она. — Познакомься и с моим уголком! Да, и не мечтала я о таком, танцуя «Цирцею» да «Сильфиду Прованса». Кто-то теперь помнит эти балеты и хорошенькую балерину Франсен! «Sic transit gloria!» — всегда говорит мой муж, когда я вспоминаю время своей славы. Он любит посмеяться, но от доброго сердца!
«Уголок» госпожи Гоф оказался уютной невысокой комнаткой, устланной ковром; по стенам висели портреты, подходящие к жилищу переплётчика: Гуттенберга, Франклина, Шекспира, Сервантеса, Мольера и двух слепых поэтов — Гомера и Оссиана. Пониже, в рамке под стеклом, висела вырезанная из бумаги танцовщица, в платье из кисеи; правая ножка её была поднята к небу. Подпись гласила:
Кто всех покоряет,
По сцене порхает,
Лицом всех милее?
То Франсен-Цирцея!
Это было произведение самого Гофа. Он, по словам супруги, мастер был сочинять стихи; особенно удавались ему смешные. Он сам и вырезал эту танцовщицу, сам и наклеил её, сам и сшил ей платье, но было это давно, ещё до его первого брака. Долго лежала танцовщица в ящике стола, пока, наконец, не заняла почётное место в «уголке» новой госпожи Гоф. Она представила Петьке господина Гофа. — Ну разве он у меня не прелесть! — сказала она юноше, указывая на мужа. — По мне так он красивее всех в свете!
— Особенно по воскресеньям, в праздничном переплёте! — сказал господин Гоф.
— Ты чудесен и без всякого переплёта! — брякнула она и, спохватившись, потупила глаза.
— Старая любовь не ржавеет! — сказал господин Гоф. — Старый дом, если уж займётся, так сгорит дотла!
— Старая любовь возрождается из пепла, как птица Феникс! — подхватила его супруга. — Да, вот где мой рай! Меня и не тянет отсюда никуда! Разве забежишь на часок к твоим матери и бабушке.
— Или к своей сестре! — заметил господин Гоф.
— Нет, голубчик Гоф, там уж больше не рай для меня! У них мало средств и много претензий! Не знаешь, право, о чём и говорить в этом доме. Спаси Боже упомянуть о неграх, — старшая дочка невеста потомка негра; нельзя заговорить и о горбатых, — один из сыновей горбат; о проворовавшихся кассирах тоже лучше не упоминать, — зять мой был кассиром, и в кассе случился недочёт; а уж обронишь слово «шрам», так и вовсе беда, — господин Шрам оставил ведь, младшую дочку с носом! А что же за сласть сидеть, не раскрывая рта? Коли нельзя говорить, так я лучше буду сидеть дома в своём уголке. Право, не будь это грешно, я бы стала просить Бога продлить мой век до тех пор, пока простоит мой уголок. Я так привязалась к нему! Здесь мой рай, и обязана я им Гофу!
— У тебя во рту золотая мельница! — сказал он. — А у тебя золотое сердце! — ответила она. — Мели, золото, мели, моя жёнка Emili! — сказал он, а она в ответ пощекотала его под подбородком и сказала Петьке: — Это, ведь, он сейчас сочинил! И как хорошо, хоть печатай! — И переплетай! — подхватил муж. Так-то благодушествовали счастливые старички.
Прошёл целый год, прежде чем Петька приступил, наконец, к разучиванию партии для своего дебюта. Сначала он выбрал оперу «Иосиф», но потом решил остановиться на партии Георга Брауна в «Белой даме». Слова и музыка дались ему легко, а из романа Вальтер Скотта он составил себе ясное представление и о самой личности героя, молодого жизнерадостного офицера, являющегося на родину и нечаянно попадающего в за́мок своих предков. Старая песня пробуждает в нём воспоминания детства, счастье благоприятствует ему, и он возвращает себе и наследие предков и невесту.
Скоро Петька до того сжился со своим героем, что приключения Георга стали казаться ему чем-то пережитым им самим. Мелодичная музыка ещё более помогала ему проникнуться нужным настроением. Прошло, однако, немало времени, прежде чем приступили к репетициям. Учитель не торопился с дебютом Петьки. Но вот и генеральная репетиция. Петька оказался не только превосходным певцом, но и таким же актёром; партия была как будто написана специально для него; и хор, и оркестр приветствовали его шумными аплодисментами. Немудрено, что самого дебюта ожидали с величайшим нетерпением. «Можно быть великим артистом, сидя у себя дома в халате!» — выразился один доброжелатель. — «Можно быть великим при дневном свете и весьма посредственным при свете театральных ламп, в переполненном театре! Поживём — увидим!»
Петька ничуть не боялся и волновался только от нетерпения. Учителя его, напротив, била лихорадка. У матери не хватало духа присутствовать на спектакле; ей бы сделалось дурно от страха за своего дорогого мальчика. Бабушке нездоровилось, и ей велено было сидеть дома. Но верный друг их, госпожа Гоф, обещала принести им известия о дебюте в тот же вечер. Она-то уж пойдёт в театр, хоть бы лежала на смертном одре!
Как бесконечно тянулось в этот вечер время! Как медленно ползли эти три-четыре часа! Бабушка то пела псалмы, то молилась вместе с матерью за Петьку. Дай-то Господи ему и в этот вечер оправдать своё прозвище! Стрелки на циферблате еле двигались! «Вот теперь Петька начинает!» — говорили старухи. — «Теперь он как раз распелся!.. Теперь всё кончилось!» Тут мать и бабушка посмотрели друг на друга и смолкли. С улицы доносился грохот экипажей; народ возвращался из театра. Женщины стали смотреть в окно; люди шли мимо, громко разговаривая. Они возвращались из театра, они знали, следовало ли этим двум бедным женщинам на чердаке радоваться или печалиться! Наконец на лестнице послышались шаги, и в комнату ворвалась госпожа Гоф. За нею вошёл и муж её. Она бросилась обнимать обеих женщин, но не говорила ни слова: слёзы душили её. — Господи! — вскричали мать и бабушка: — Как сошло у Петьки?
— Дайте мне выплакаться! — еле выговорила госпожа Гоф. Она была в таком волнении. — Ох, мне не вынести этого! Милые вы мои! И вам не вынести этого! — И она опять залилась слезами.
— Освистали его что ли? — вскричала мать.
— Нет, нет! — был ответ. — Его…И мне было суждено дожить до этого! — Тут уж заплакали и мать с бабушкой.
— Ну, полно тебе, Эмилия! — вмешался господин Гоф. — Сын ваш победил! Полный триумф! Весь театр от партера до галереи дрожал от рукоплесканий! У меня самого ещё руки болят! Такая буря поднялась! Аплодировали даже из королевской ложи! Вот это, что называется, памятный вечер в летописях театра! Сын ваш не просто талантливый певец, а гений!
— Да, да, гений! — подхватила госпожа Гоф. — Я именно это и хотела сказать! Спасибо тебе, душа Гоф, что ты высказал мою мысль! Ах, вы милые мои! Вот уж не думала-то я, что можно так петь и играть на сцене, а я, ведь, пережила целую театральную эпоху! — И она опять заплакала. Мать и бабушка смеялись сквозь слёзы.
— Ну, теперь спите с Богом! — сказал господин Гоф. — Пойдём Эмилия. Спокойной ночи! Спокойной ночи! — И супруги оставили двух счастливых женщин. Недолго, однако, пробыли они одни: дверь отворилась, и в комнату влетел Петька. Он не обещал быть у них раньше завтрашнего утра, но, зная, как беспокоятся за него старушки, и заметив, проезжая мимо дома, что в каморке их ещё светится огонёк, остановил извозчика и поднялся на чердак.
— Великолепно, превосходно, отлично! Всё сошло прекрасно! — радостно воскликнул он, целуя мать и бабушку. За ним вошёл и весь сияющий от радости учитель его и крепко пожал обеим женщинам руки. — А теперь ему пора на покой! — сказал он и увёл Петьку.
— Велика милость Твоя к нам, Господи! — сказали обе бедные женщины. Долго за полночь проговорили они о своём любимце. Да и по всему городу в этот вечер только и разговоров было, что о молодом, красивом, бесподобном певце.
Вот как далеко шагнул Петька-Счастливец!