Письмо из Венеции (Сенкевич; Лавров)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
← Письма из Африки | Письмо изъ Венеціи | Письмо изъ Рима → |
Оригинал: польск. List z Wenecji. — Источникъ: Сенкевичъ Г. Путевые очерки. — М.: Редакція журнала «Русская мысль», 1894. — С. 395. |
«Можетъ быть неблагоразумно описывать первыя впечатлѣнія, но почему же и не описать ихъ, коль скоро ихъ испытываешь?»[1] Я беру за исходный пунктъ эти слова Тэна и безъ всякихъ предисловій посылаю вамъ это письмо изъ Венеціи. Итальянская жизнь и сама Италія, въ этнографическомъ смыслѣ, начинаются уже съ Тріеста. Поѣздъ, который цѣлый день, извиваясь, пробѣгалъ по иллирійскимъ и далматскимъ горамъ, то каменистымъ, то покрытыхъ виноградниками, приходитъ въ Тріестъ въ десять часовъ вечера. Кто хочетъ ѣхать далѣе, тотъ сейчасъ же долженъ спѣшить къ порту. Можно ѣхать и по желѣзной дорогѣ, но послѣ долгодневной тряски въ тѣсныхъ вагонахъ пріятно покачаться на волнахъ Адріатики. Городъ видишь мелькомъ, но и одного взгляда достаточно, чтобы убѣдиться, что здѣсь жизнь не похожа на сѣверную. Городъ большой, съ широкими, хорошо освѣщенными улицами, вымощенными каменными плитами; дома при блескѣ газа сверкаютъ, какъ мраморные, изъ открытыхъ кафе льются потоки свѣта, передъ кафе олеандры въ горшкахъ и мраморные столики, около которыхъ тѣснится толпа народу. Все это носитъ южный характеръ. Видно, что люди высыпаютъ на улицу только вечеромъ, когда дневной жаръ спадетъ. Тогда все, что живетъ, веселится, прогуливается и разговариваетъ. Въ толпѣ можно замѣтить хорошо одѣтыхъ мужчинъ и хорошо одѣтыхъ женщинъ съ черными глазами, при блескѣ которыхъ меркнутъ газовые фонари. Улицы, съ своими каменными и мраморными плитами, съ яркимъ освѣщеніемъ, съ олеандрами и празднично-разодѣтою толпою, производятъ совсѣмъ другое впечатлѣніе, чѣмъ улицы сѣверныхъ городовъ: это скорѣе портикъ, служащій мѣстомъ свиданій. Прибавивъ къ этому великолѣпный вечеръ, милліоны звѣздъ на небѣ, звучный итальянскій говоръ, мы поймемъ, почему Тріестъ представляетъ какъ бы преддверіе Италіи.
Но все это быстро мелькаетъ передъ глазами, — нужно спѣшить на пристань. Городскіе часы на разные тоны бьютъ одиннадцать. Свѣжее дыханіе моря даетъ знать, въ какую сторону надо направляться. Рядъ огней, мелькающихъ вдали, не разгоняетъ мрака, на фонѣ котораго рисуются еще болѣе темные силуэты мачтъ и пароходныхъ трубъ. Отъ времени до времени изъ такого силуэта вырвется снопъ золотыхъ искръ, отъ времени до времени царящую тишину нарушитъ свистъ парохода; но вообще, благодаря позднему времени, здѣсь пусто, и, въ сравненіи съ шумомъ города, тихо. Некого даже спросить, какъ пройти къ пароходу, — дорогу указываютъ только ярко-освѣщенныя будки, стоящія въ разстояніи нѣсколькихъ сотенъ шаговъ одна отъ другой. Въ одной изъ такихъ будокъ я купилъ билетъ до Венеціи.
Черныя очертанія парохода угрюмыми линіями вырисовываются тутъ же за будкой. Зажженный на верхушкѣ передней мачты голубой фонарь какъ будто виситъ въ воздухѣ и освѣщаетъ флагъ Ллойда. На палубѣ народъ. До отхода остается полчаса; пассажиры начинаютъ мало-по-малу прибывать. Если ночь хорошая, то лучше ѣхать на палубѣ, да и дешевле, потому что переѣздъ стоитъ только три гульдена. Я положилъ свой узелокъ на помостѣ, возвышающемся на палубѣ и покрытомъ парусомъ, и свободно разлегся на немъ. Царящій здѣсь мракъ слабо разгоняется свѣтомъ, падающимъ изъ каютъ и изъ окна, въ которое видна огромная машина, мало-по-малу приводящая въ движеніе свои полированные члены. Пассажировъ прибываетъ все болѣе и болѣе, — прислуга съ фонарями въ рукахъ начинаетъ суетиться, винтъ волнуетъ воду и, наконецъ, мы отплываемъ. Тріестъ, съ рядомъ своихъ домовъ и фонарей, какъ будто бы уходитъ въ воду, окутывается мглою и, наконецъ, исчезаетъ во мракѣ и отдаленіи. Ночь великолѣпная, тихая, теплая, звѣздная; пароходъ почтя не колышется, — морская поверхность кажется безконечнымъ зеркаломъ безъ малѣйшаго изъяна. Я вспоминаю, что я на классической Адріатикѣ, и передъ моими глазами проходятъ разныя картины, — то гордый венеціанскій флотъ, то ладьи ускоковъ, которыя когда-то колыхались на этихъ волнахъ. Потомки этихъ ускоковъ или, по крайней мѣрѣ, потомки ихъ сотоварищей, далматскіе рыбаки, лежатъ вповалку тутъ же, на палубѣ. Въ темнотѣ я едва могу разсмотрѣть ихъ фигуры, но слышу ихъ тихій разговоръ и понимаю почти все, потому что языкъ этотъ очень похожъ на польскій. И этотъ языкъ на волнахъ Адріатики странное производитъ впечатлѣніе, странныя мысли нагоняетъ въ голову. Какое огромное пространство, между Балтійскимъ, Чернымъ и Адріатическимъ моремъ, занимаютъ люди одного племени! Невольно во всемъ этомъ чувствуется какое-то будущее, еще безъ опредѣленныхъ очертаній, но такое гигантское, что мысль невольно складываетъ свои крылья…
Я спросилъ своихъ спутниковъ, зачѣмъ они ѣдутъ въ «Млецинъ». Отвѣтъ ихъ напомнилъ отрывокъ изъ «Морлаха въ Венеціи», Мицкевича:
«Когда я истратилъ послѣдній цехинъ
И былъ я обманутъ красоткою горской,
„Димитрій, — сказалъ мнѣ изъ Влаховъ одинъ, —
Что грустенъ? Пойдемъ-ка мы въ городъ приморскій!“»[2]
Они ѣхали на заработокъ. Бѣдный народъ! Эти сѣро-желтыя горы, видно, не родятъ достаточно хлѣба. Но, вѣроятно, они не знали, что въ Венеціи хлѣбъ заработать труднѣе, чѣмъ въ Тріестѣ. Въ разговорѣ съ ними я провелъ всю ночь. Разсвѣтъ озарилъ ихъ рослыя фигуры съ широкими плечами и римскими головами, прикрытыми красными колпаками, напоминающими фригійскіе, но вмѣстѣ съ тѣмъ и обратилъ мое вниманіе въ другую сторону. Столько разъ я видѣлъ восходъ солнца на разныхъ моряхъ, что подобныя явленія не должны были бы производить на меня особаго впечатлѣнія, но разсвѣтъ на Адріатикѣ какъ-то исключительно торжественъ. Начинается онъ отъ воды. Гладкая поверхность подергивается рябью, которая постепенно начинаетъ серебриться и блѣднѣть. Мало-по-малу вода становится свѣтлѣе неба, все болѣе и болѣе свѣта вливается въ окружающій мракъ. Верхніе слои воды свѣтлѣютъ все сильнѣй и отраженіе отъ нихъ падаетъ на лица людей. Морская даль открывается, какъ будто кто-нибудь снимаетъ съ нея завѣсу. И тамъ, и здѣсь на горизонтѣ видны латинскіе трехугольные паруса. Легкій вѣтерокъ, кажется, приноситъ съ собою лазурь и свѣтъ. Все виднѣе и виднѣе. Разсвѣтъ здѣсь — точно улыбка, блѣдная и грустная, но необыкновенно мягкая и цѣломудренная. Потомъ со стороны Тріеста появляется пурпуръ, золото и вся чудная ска́ла[3] утреннихъ огней. Свѣтъ брызжетъ, разливается, охватываетъ весь кругозоръ, а съ другой стороны выплываетъ изъ воды, во всемъ своемъ величіи, Венеція «la Bella»[4].
Странный городъ! Четвертая недѣля проходитъ, какъ я кружусь между площадью св. Марка, Канале Гранде[5], Джудеккой и Riva dei Schiavoni[6] и всегда нахожу что-нибудь новое. Но не бойтесь, я не хочу вступать въ соперничество съ Бедекеромъ и описывать здѣшнія достопримѣчательности — содержаніе церквей, старыхъ палаццо, музеевъ и галлерей. Все это давнымъ давно извѣстно и говорить объ этомъ нельзя безъ того, чтобы на умъ тотчасъ же не пришелъ типъ рыжаго туриста-англичанина, съ головой, задранной кверху и съ красной книжкой въ рукахъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и другой типъ итальянскаго чичероне, который, сопровождая «his lordship»[7] по заламъ дворца Дожей, однимъ духомъ валяетъ имена венеціанскихъ художниковъ, начиная отъ Джованни Беллини, Тиціана, Веронезе и кончая Каналетти. Я предпочитаю лучше говорить о впечатлѣніи, которое производитъ Венеція, о ея жизни, какъ она представляется глазамъ путешественника. Сколько разъ на родинѣ я слыхалъ, какъ о Венеціи говорятъ съ разочарованіемъ. Тому, кому съ дѣтства наговорили о Венеціанскихъ палаццо, и кто, пріѣхавши сюда, разсчитываетъ, на самый худой конецъ, увидѣть такіе же дома, какъ на главныхъ улицахъ Варшавы, чистые, выбѣленные, съ окнами въ три переплета, — тотъ непремѣнно разочаруется. Здѣсь въ тихія воды Канале Гранде[5] погружаются почернѣвшія, осѣвшія стѣны домовъ; мѣстами плесень покрыла ихъ пятнами, напоминающими кожу лягушки, и чорною плѣсенью. Въ томъ мѣстѣ, гдѣ вода омываетъ камень, осѣли зеленыя пасмы мховъ и водорослей, кое-гдѣ цементъ вывалился изъ спаевъ, каменныя кружева надъ острыми арками мавританскихъ оконъ поблѣднѣли отъ дождя или, въ углубленіяхъ, почернѣли отъ дыма. Мы проѣзжали мимо домовъ Десдемоны, Барберини, Фоскари, Пезари, Калерджи, Тьеполо, Корнали и, наконецъ, аркады Ріальто, — вездѣ то же самое. Традиція родовъ, когда-то могучихъ, а потомъ угасшихъ или обѣднѣвшихъ, вѣетъ отъ этихъ палаццо. Окна ихъ наглухо замкнуты ставнями, у дверей рѣдко покажется лицо сторожа. Стѣны эти горды и важны, но угрюмы и задумчивы, точно смотрятъ въ прошедшее. Зато какъ это характерно, какъ непохоже на тѣ зданія, которыя можно видѣть въ другихъ городахъ! За исключеніемъ нѣсколькихъ домовъ въ стилѣ возрожденія, венеціанское зодчество, берущее начало въ готикѣ, смѣшалось съ мавританскимъ. Окна узкія, высокія, заканчивающіяся острою аркою, лѣпятся другъ около друга и раздѣляются только колонками. Но эти колонны не готическіе пучки стрѣлъ, сейчасъ же расходящіеся въ арки, скорѣе — византійскія, съ непомѣрно развитою капителью. Нижнюю часть оконъ охватываютъ маленькіе и тѣсные балконы. Широкая лѣстница ведетъ отъ главной двери прямо въ воду; у лѣстницы торчатъ столбы, предназначенные для привязыванія гондолъ.
Все это кажется спящимъ. Только на перекресткахъ, при впаденіи боковыхъ каналовъ, замѣтно немного болѣе жизни. Въ углубленіяхъ стѣнъ террасы, покрытыя растительностью. Дикій виноградъ, повилика и классическій плющъ своими фестонами прикрываютъ рѣзкія линіи стѣнъ; кое-гдѣ изъ-за стѣны виднѣется верхушка дерева, слышатся голоса и звуки какого-нибудь инструмента. Но, вообще, на Канале Гранде[5], въ сравненіи съ другими частями города, мало движенія. Скользящія гондолы не нарушаютъ спокойствія и только на мгновеніе волнуютъ гладкую поверхность воды, которая у краевъ чисто и ясно отражаетъ ряды уснувшихъ дворцовъ, колонны, изгибы, рѣзьбу и посрединѣ лазурь неба.
Черезъ боковые каналы можно пробраться изъ Венеціи уснувшей, исторической, въ живущую Венецію. Это цѣлая сѣть каналовъ и переулковъ, проложенныхъ по твердой землѣ, но и тутъ не найдешь домовъ, построенныхъ по мысли филистеровъ XIX вѣка. Богъ вѣсть, когда воздвигнуты эти дома, теперь облупленные, ободранные, которые, взятые вмѣстѣ, производятъ впечатлѣніе какихъ-то развалинъ. Но въ этомъ и ихъ прелесть, и артистическій характеръ. Переулки такъ узки, что поперекъ невозможно разставить руки. Жители домовъ, стоящихъ другъ противъ друга, не только могутъ разговаривать между собою, но и шептать на ухо. Какое поле для романтическихъ приключеній и любовныхъ вздоховъ, къ которымъ здѣсь, между прочимъ, все предрасполагаетъ! Молодое лицо, обрамленное стариннымъ окномъ, кажется художественною картиною; темнота, царящая на улицѣ, бросаетъ на нее таинственныя полутѣни, почернѣвшія стѣны усиливаютъ бѣлизну цвѣта лица.
Вѣроятно, не мало любовныхъ сценъ и разыгрывается здѣсь, между горшковъ съ цвѣтами, на четвертыхъ и пятыхъ этажахъ, въ тихіе лѣтніе вечера. Днемъ въ этихъ корридорахъ кипитъ жизнь. Въ открытыхъ лавкахъ продаютъ южные плоды, рыбу, крабовъ, устрицы, морскихъ пауковъ, и вообще все, что называется frutti di mare[8]. Рыбаки съ бронзовыми лицами, съ корзинами на головахъ, громкимъ голосомъ предлагаютъ свой товаръ, въ лавкахъ, дымится полента, крики: «aqua fresca!»[9] и «langurie! langurie!»[10] примѣшиваются къ другимъ крикамъ. Полунагія дѣтишки, черныя, какъ цыганята, грызутъ турецкіе рожки, играютъ по угламъ въ more[11] или выпрашиваютъ милостыню, а на цоколяхъ мостовъ, въ тѣни, спятъ рабочіе, живописно раскинувшіе свои могучіе члены. На улицѣ совершается все. Здѣсь въ желѣзной печкѣ готовятъ обѣдъ, тамъ стираютъ бѣлье; на порогахъ домовъ сидятъ женщины съ обнаженною грудью и кормятъ дѣтей; у колодцевъ болтаютъ и хихикаютъ молодыя дѣвушки, и все это говоритъ громко, жестикулируетъ съ живостью, свойственною Италіи, и невольно позируетъ, словно для картины.
Перейдя по сотни мостовъ во всю длину города, мы выходимъ на самый конецъ Riva dei Schiavoni[6]. Съ одной стороны городъ кончается узкимъ мысомъ, на которомъ разбитъ народный садъ, съ другой — виденъ входъ въ Канале Гранде[5]. Riva dei Schiavoni[6] — это порогъ Венеціи со стороны залива. Рядъ домовъ, составляющій какъ бы часть огромнаго круга и каменныя террасы, перерѣзанныя каналами, занимаютъ весь берегъ. Путешественникъ, пріѣзжающій на пароходѣ, однимъ взглядомъ охватываетъ большую часть города отъ Пьяцетты и палаццо Дожей до народнаго сада. Ex-царица морей показывается съ этой стороны во всемъ ея величіи. Голубая волна залива обмываетъ ея стопы и колышетъ гондолы, стоящія у террасы. Бо́льшая часть иноземцевъ помѣщается въ отеляхъ на Ривѣ; оттуда видны зданія арсенала, корабли, стоящіе въ портѣ, флаги разныхъ народовъ, рыбацкія ладьи и далекія, мглистыя очертанія Лидо, которое, кажется, выходитъ прямо изъ воды и, наконецъ, расплывается въ лазури моря и неба. Вечеромъ, когда солнце заходитъ, нѣтъ такихъ красокъ въ свѣтѣ, какими бы не отливалъ заливъ. Золото, пурпуръ, опалъ, рубины и сапфиры поперемѣнно играютъ на волнахъ и сверкаютъ тысячью оттѣнковъ. Когда стемнѣетъ, — видъ измѣняется: тогда мѣсяцъ обливаетъ своимъ свѣтомъ церковь Санта Марія делла Салюте и проводитъ длинную серебристую дорогу по водѣ. Корабли вывѣшиваютъ на мачтахъ цвѣтные фонарики; тысячи другихъ фонарей, прикрѣпленныхъ къ гондоламъ, скользятъ по заливу; матросы и рыбаки послѣ дневнаго труда собираются на террасѣ Ривы и поютъ хоромъ до поздней ночи.
Толпа, распѣвшаяся и безсознательно приподнятая очарованіемъ города и ночи, кружитъ отъ Пьяцетты до народнаго сада. Пьяцетта — это преддверіе площади св. Марка. Одну сторону ея составляетъ покоющаяся на колоннахъ и аркадахъ стѣна палаццо Дожей, другую — новая прокураторія; у входа возвышаются два огромныхъ столба, высѣченныхъ изъ гранитныхъ монолитовъ, — на правомъ изъ нихъ крылатый венеціанскій левъ, на другомъ статуя св. Ѳеодора. Повторяю, Пьяцетта — преддверіе къ величайшей въ мірѣ гостиной — площади св. Марка. Три стороны салона — прокураторія, четвертая — странное византійское зданіе изъ мрамора и мозаики, которое называется соборомъ св. Марка. Высокая, пятнадцати-этажная колокольня, такъ называемая «Campanilla»[12], возвышается на углу, ближе къ Пьяцеттѣ.
Трудно во всей Европѣ найти площадь, которая бы въ извѣстномъ отношеніи сравнилась съ Piazza di San-Marco[13]. Благородная простота прокураторіи соотвѣтствуетъ цвѣтистой, декораціонной архитектурѣ храма; а глазъ, измученный прямыми линіями, охотно отдыхаетъ на выгнутыхъ аркахъ, вызолоченныхъ углубленіяхъ и башняхъ храма, богатство котораго при другой обстановкѣ казалось бы болѣе рѣзкимъ. Такъ же оригиналенъ и весь характеръ площади. Здѣсь нѣтъ ни городской пыли, ни каретъ, ни пролетокъ, ни лошадей, ни шума колесъ. Большая часть площади уставлена столиками, за которыми сидятъ совершенно какъ въ гостиной. Вечеромъ площадь составляетъ мѣсто rendez-vous[14] для венеціанскаго большаго свѣта. Кто не хочетъ сидѣть дома, тотъ поневолѣ долженъ идти сюда. Здѣсь слушаютъ музыку, здѣсь пьютъ прохладительные напитки, здѣсь прогуливаются, встрѣчаются, — однимъ словомъ, совсѣмъ какъ на публичномъ балу. Звуки музыки, шелестъ вѣеровъ, огненные взоры итальянскихъ глазъ, множество огней, расфранченныя женщины, которыя вмѣсто шляпокъ покрываютъ голову кружевною косынкою, — все это еще болѣе увеличиваетъ впечатлѣніе бала, и только когда поднимешь голову кверху и на черномъ фонѣ неба увидишь тысячи мигающихъ звѣздъ, то вспомнишь, что ты не въ какой-то гигантской залѣ, а на улицѣ.
Днемъ движенія здѣсь меньше. Видны только стаи голубей, до такой степени прирученныхъ, что они безъ малѣйшаго опасенія садятся на руки и на плечи кормящихъ ихъ людей, да иностранцевъ съ красными путеводителями въ карманѣ. Иностранцы осматриваютъ соборъ или палаццо Дожей. Это зданіе въ мавританскомъ стилѣ — каменная хроника Венеціи. Чичероне проводятъ путешественника на великолѣпный дворъ, показываютъ мѣсто, гдѣ была когда-то знаменитая львиная пасть для опусканія доносовъ; ведутъ по лѣстницѣ кверху и наконецъ достигаютъ до ряда великолѣпныхъ залъ, украшенныхъ портретами и картинами венеціанскихъ художниковъ, преимущественно Веронезе и Тинторето. Каждая изъ этихъ залъ — чудо искусства и вмѣстѣ съ тѣмъ историческій памятникъ. Здѣсь засѣдалъ сенатъ патриціевъ, тамъ принимали пословъ, тамъ собирался страшный совѣтъ десяти, тамъ еще болѣе страшный совѣтъ трехъ. Изъ залы совѣта трехъ, черезъ потайную дверь, по корридорамъ и черезъ зловѣщій Ponte dei Sospiri[15], входятъ въ темницы.
Проводникъ зажигаетъ факелъ и по узкимъ ступенькамъ спускается къ чернымъ, какъ ночь, подваламъ, гдѣ виднѣются каменныя норы безъ оконъ, безъ свѣта, безъ воздуха. Время и прогрессъ освободили ихъ отъ жертвъ, но не стерли съ нихъ пятна ужаса и угрозы. Огонь факела, кажется, освѣщаетъ на черныхъ стѣнахъ пятна крови, а сдержанный голосъ проводника пробуждаетъ унылое историческое эхо. Здѣсь сидѣлъ Фоскарини, здѣсь — Марино Фальери, здѣсь его обезглавили; тамъ исповѣдывали жертвъ; вотъ въ это отверстіе, нарочно сдѣланное, стекала кровь въ воду канала. Путешественнику кажется, что это сонъ или какая-нибудь сенсаціонная декорація драмы Виктора Гюго, а на самомъ дѣлѣ это дѣйствительность, къ которой переходишь прямо изъ золоченыхъ комнатъ дворца. Чувствуешь, что съ тебя довольно всего этого — и залъ, и темницъ, а въ душѣ говоришь самому себѣ: «да будетъ благословенъ прогрессъ, который разъ навсегда захлопнулъ эту кровавую книгу топоровъ, палачей, крови и владычества купеческой олигархіи». Исторія не знаетъ владыкъ, страшнѣе купцовъ-олигарховъ. Свирѣпость отдѣльныхъ греческихъ тирановъ или средневѣковыхъ князей была насиліемъ, — свирѣпость купцовъ-архонтовъ — системой. Внутренняя исторія Карѳагена и его младшей сестры, Венеціи, одинаковы. Невольно навязывается сравненіе между этими двумя республиками, которыя въ блестящія минуты дошли до такого расцвѣта и которыя не оставили послѣ себя ни одной плодотворной идеи.
Смотря на залу палаццо Дожей, на рядъ колоннъ, на позолоту, мозаику и мраморъ, на дивныя творенія Веронезе и Тинторето, на портреты дожей въ бархатѣ и страусовыхъ перьяхъ, напрасно спрашиваешь себя: «чему это служило? Чѣмъ это было для человѣчества? Какая высшая, общечеловѣческая идея руководила этими купцами?..» и не найдешь отвѣта. Изъ тумана исторіи выясняется лицо этой республики, мраморное, гордое, сильное, со львиными складками на лбу, но гнѣвное, злое, окровавленное, бездушное, безъ звѣзды-идеи надъ головой. Съ какою отрадою летитъ тогда мысль далеко-далеко, къ темнымъ сосновымъ борамъ и сѣрымъ полямъ, съ какимъ облегченіемъ всматриваешься въ другую исторію, — правда, шумную и безалаберную, но по-истинѣ человѣческую. Спросите кого угодно, гдѣ бы онъ хотѣлъ жить, еслибы родился въ средніе вѣка? — Тамъ, гдѣ не было львиныхъ пастей для опусканія доносовъ, ни совѣта десяти, ни совѣта трехъ, ни мостовъ вздоховъ, ни черныхъ норъ подъ каналами! Правда, тамъ было меньше колоннъ, мозаикъ и страусовыхъ перьевъ, но была идея, которая, какъ архангелъ Божій, несла крылатыя полчища на нѣмцевъ въ защиту славянъ, на турокъ въ защиту нѣмцевъ…
Положимъ, теперь люди смотрятъ на эти вещи иначе. Теперь мраморнымъ изваяніямъ, спящимъ долгіе годы въ своемъ сладостномъ величіи, бросаютъ упрекъ, что они не умѣли быть Людовиками XI, но я, скиталецъ, погруженный въ думы и сравненія въ золоченыхъ покояхъ дворца Дожей, съ невольною грустью поднималъ голову, а на память мнѣ приходилъ полузабытый стихъ Клеменса Яницкаго:
«Мнѣ не больно, что я — сарматское дитя»…[16]