Подделки рукописей и народных песен (Пыпин)/ПДП 1898 (ВТ)/2

Материал из Викитеки — свободной библиотеки
[17]
II. Мотивы подделок.

Нам не встретилось в литературе биографических сведений о Сулакадзеве, и мы только на основании его изделий можем делать предположения о том, что его влекло к фальсификациям.

Подделка рукописей и вообще древних памятников имеет свою историю, которая иногда бывала не лишена серьезного литературного интереса. С одной стороны, подделка рукописей бывала тем же, чем была издавна и до сих пор подделка антикварных вещей и всякая другая фальсификация — желанием эксплуатировать неопытных любителей. Антикварные подделки до сих пор в большом ходу, потому что в этой области много любителей и мало знатоков. Подделки рукописей и литературных памятников становятся уже редки, потому что достаточно изучены и разысканы подлинные памятники и подделка не имеет цели, — хотя еще в пятидесятых годах один классик (впрочем, не вполне ученый) изготовил целые десятки комедий Менандра, был [18]подделан роман Вальтер-Скотта и т. п.; но с другой стороны, подделка совершалась иногда, совсем бескорыстно, таж сказать, с идеалистической целью. Таковы знаменитые произведения Макферсона, которые в этом смысле представляются типическими. Была эпоха смутных исканий нового литературного содержания: среди господства известной школы с определенными сухими и в конце концов не удовлетворявшими формами, — каков был в данном случае псевдоклассицизм, — чувствовалась потребность в свежей поэзии, стремление дать право тому оригинальному первобытному преданию, которого отголоски еще хранились в народной памяти; старина уже привлекала внимание археологов, но когда этот инстинкт захватывал действительного поэта, в результате являлись песни Оссиана, и хотя уже вскоре подлинность этих песен была подвергнута сомнению, они составили эпоху в развитии европейской литературы. Но если в Оссиане в конце концов была однако народно-поэтическая основа, то была в начале XIX столетия не менее грандиозная фальсификация, на этот раз лишенная всякой подлинной основы, но имевшая огромный успех и только лет через семьдесят окончательно доказанная. Это были знаменитые в славянских литературах и почти одновременно явившиеся «Любушин Суд» и «Краледворская рукопись». В обоих случаях подделка была прикрыта так искусно, что авторы этих произведений до сих пор не могли быть определены. В обоих случаях цель очевидна: было пламенное стремление послужить возникавшему тогда национальному возрождению чешского народа, поднять народное чувство напоминаниями о славном прошедшем, и для этого последнего могли в особенности действовать какие-нибудь поэтические произведения этой старины, — но их не было, и они были созданы фальсификацией. Подделка очевидно внушена была патриотической целью и действительно имела чрезвычайный успех. Любушин Суд явился памятником [19]X века и стал предметом великого почтения для энтузиастов древности во всех славянских землях, — в нем искали и находили не только первобытную поэзию, но и редкое подлинное свидетельство о древнем славянском быте; Краледворская рукопись являлась замечательным произведением XIII—XIV века, свидетельством высокого поэтического развития и памятником борьбы старых чехов за национальное достоинство и свободу. Как мы сказали, сомнения были заявлены давно, но только в самое последнее время чешским и другим ученым удалось вычеркнуть эти фальсификаты из истории древней чешской литературы, — при чем однако противникам «древних памятников» привелось подвергаться обвинениям в измене национальному делу, пока наконец научная очевидность взяла верх. Но если Любушин Суд и Краледворская рукопись не были произведением древности, они были очень любопытным произведением чешской поэзии второго десятилетия нашего века и вместе отражением тех понятий о поэтической старине, какие тогда господствовали. Это была археологическая романтика, где руководством были частью сведения о древнем славянском быте, какие можно было тогда найти в старых летописях и иных памятниках древности, частью романтические представления о старой поэзии, какие извлекались из Слова о полку Игореве, русских былин и сербских народных песен, первый сборник которых не задолго перед тем был издан Вуком Караджичем и произвел тогда очень сильное впечатление. Поддельные памятники собственно в литературном отношении были имитацией предполагаемой старины, и имитацией столь искусной, что она могла быть разгадана лишь после нескольких десятилетий широкого развития науки. В русской литературе можно указать только одну фальсификацию с подобным характером патриотической романтики и исполненную с талантом, вызывавшим удивление Пушкина: это — знаменитая «История Русов», с [20]именем белорусского архиепископа Георгия Конисского, которая увлекала малорусских патриотов и между прочим вдохновляла Гоголя в «Тарасе Бульбе».

Таким образом, подделка рукописей и литературных произведений может иметь и весьма значительный историко-литературный интерес. Понятно, что Боянов гимн есть нечто весьма грубое и элементарное, но он также не лишен интереса по своему происхождению. Не знаем, как Сулакадзев пускал в ход свои изобретения, но в данном случае не видно, чтобы он делал Боянов гимн предметом торговли: он сообщал его желающим как любопытный памятник древности. Подделки его совсем не похожи на другие, какие уже в то время начинались. В Имп. Публичной Библиотеке в Петербурге находится несколько поддельных рукописей, между прочим из известной архангельской библиотеки кн. Д. М. Голицына: здесь есть Русская Правда, Устав Ярослава, Житие Бориса и Глеба, Заповеди Никейского Собора. Для подделки брался обыкновенно пергамен, почерк подражал старому уставу, писалось по старинному по разграфленным линейкам; в конце прибавлялось иногда послесловие, которое должно было подтверждать древность рукописи, — но всякому, кто имел дело с настоящими старыми рукописями, подделка не может не бросаться в глаза: пергамен чистенький, края обрезаны ровненько, иногда даже свежий переплет; самое письмо не умеет схватить особенности старого устава с его определенными чертами. В пятидесятых годах мне случилось видеть у Срезневского подобную подделку Слова о полку Игореве: оно было написано также на пергамене, но фальсификатор имел глупость склеить листы пергамена в свиток, чего никогда не делалось, с очень ровно обрезанными краями… Наш фальсификатор был не таков. Он не гнался за каким-нибудь ХII столетием; его рукописи были первого или второго века, потом пятого и minimum [21]десятого столетия; они вырезаны были на буковых досках (полагалось, вероятно, что бук имеет связь со словом буква) и доски были на кольцах, или рукописи писались на листках пергамена, которые были сшиты струною (полагалось, вероятно, что нитки еще не существовали); он замечал иногда, что памятники написаны так, что было «претрудно читать»; они бывали «прередкие». Словом, древность, им самим сочиненная, была сверхъестественная. В одном листе он приводит заглавие имевшейся у него книги, написанное рунами… Всё это — конечно совершенный вздор; самые творения, кроме Боянова гимна, провещаний Новгородских жрецов и «оповеди» по истории Валаама, не появлялись и, может быть, были только в предположении; но остается не безынтересный вопрос об историко-литературных условиях, дававших возможность подделки, и о психологии фальсификатора. Едва ли сомнительно, что это был не столько поддельщик, гнавшийся за прибылью, или мистификатор, сколько фантазер, который обманывал и самого себя. По-видимому, в своих изделиях он гнался прежде всего за собственной мечтой восстановить памятники, об отсутствии которых сожалели историки и археологи; вывести на сцену самого Бояна, о котором лишь неясно говорило Слово о полку Игореве; объяснить древние события, о которых не осталось никаких сведений, как он хотел, например, дать древние известия о Валааме, и т. д. Древность представлялась Сулавадзеву в таинственных и фантастических очертаниях: без сомнения, до него дошли творения Оссиана; ему помнилось Слово о полку Игореве; по его каталогу видно, что он рылся в старых книгах, знал по-латыни, умел, по крайней мере, читать по-гречески. Главною чертой остается фантастическое представление о старине, и поэтому его в особенности поразила статья о книгах истинных и ложных, в которой так много было отражений народной фантастики, и он усиливается [22]дополнить воображением, чего не знал и чего вообще тогда мало знали. В этом смысле его фальсификации составляют черту времени, как и то, что в них поверил Державин. Это желание подкрасить старину, если не совсем подделать ее, мы встретим и позднее. Недостаточное знание подлинных фактов развивало, с одной стороны, доверчивость, а с другой — большую смелость в обращении с предметами старины: была простодушная мысль, что если нет старины, то ее можно придумать, и другие верили таким выдумкам. Таков был несколько позднее известный Макаров; но таков же был в некоторых случаях и очень известный Сахаров.