| О! не дыши и т. д. |
| Мелодіи Мура. |
Самое упорное бѣдствіе уступаетъ непреодолимому мужеству философіи, какъ самый неприступный городъ — неутомимой бодрости врага. Салманассаръ, — читаемъ мы въ Библіи, — три года стоялъ подъ Самаріей, и она сдалась. Сарданапалъ — смотри у Діодора — семь лѣтъ отсиживался въ Ниневіи; — и все ни къ чему. Троя пала въ концѣ второго люстра; а Азотъ, — по словамъ Аристея, который даетъ въ этомъ честное слово благороднаго человѣка, — отворилъ Псамметиху ворота, продержавъ ихъ на запорѣ пятую часть столѣтія.
— Ахъ, ты, вѣдьма!.. Ахъ, ты, хрычевка!.. Ахъ, ты, чертовка! — сказалъ я моей женѣ на другое утро послѣ нашей свадьбы. — Ахъ, ты, колдунья!.. Ахъ, ты, баба-яга!.. Ахъ, ты, негодницаІ.. Ахъ, ты, ушатъ всякой гадости!.. Ахъ, ты, смазливая квинтэссенція всяческой мерзости! — Ахъ, ты… Ахъ, ты… — тутъ я поднялся на цыпочки, схватилъ ее за горло, приложилъ губы къ ея уху и готовился изрыгнуть новый и болѣе сильный эпитетъ, который, безъ сомнѣнія, убѣдилъ бы мою супругу въ ея ничтожествѣ, — какъ вдругъ, къ моему крайнему изумленію и ужасу, почувствовалъ, что мнѣ не передохнуть.
Фразы: «я не въ силахъ духъ перевести», «не передохнуть» и т. п. весьма часто употребляются въ обыкновенномъ разговорѣ. Но я никогда не слыхалъ, чтобы такое ужасное происшествіе случилось bona fide и на дѣлѣ. Вообразите же, — если, конечно, вы одарены хоть крупицей воображенія, — вообразите себѣ мое удивленіе, мой ужасъ, мое отчаяніе.
Но мой добрый геній никогда не покидаетъ меня. Въ минуты самаго крайняго волненія я сохраняю чувство приличія, et le chemin de passions me conduit — какъ выражается лордъ Эдуардъ въ «Юліи», говоря о самомъ себѣ — à la philosophie veritable. Я не могъ въ первую минуту опредѣлить вполнѣ точно, что такое со мной случилось, но, во всякомъ случаѣ, рѣшился скрыть отъ жены это приключеніе, пока дальнѣйшій опытъ не укажетъ мнѣ размѣры постигшаго меня бѣдствія. Итакъ, моментально замѣнивъ разъяренное и разстроенное выраженіе моего лица маской лукаваго и кокетливаго благодушія, я потрепалъ мою благовѣрную по щечкѣ, поцѣловалъ въ другую, и не говоря ни слова (Фуріи! я не могъ), оставилъ ее, изумленную моимъ дурачествомъ, выпорхнувъ изъ комнаты легкимъ par de Zéphyr.
И вотъ я въ своемъ boudoir’ѣ — куда благополучно добрался — ужасный образчикъ печальныхъ послѣдствій раздражительности — живой, но съ признаками мертваго — мертвый, но съ наклонностями живого — существо спокойное, по бездыханное.
Да! бездыханное. Серьезно говорю: мое дыханіе прекратилось совершенно. Оно не могло бы пошевелить пера, или отуманить поверхность зеркала. Жестокая судьба! Впрочемъ, за первымъ припадкомъ подавляющей скорби послѣдовало нѣкоторое облегченіе. Я убѣдился на опытѣ, что способность рѣчи, такъ внезапно отнявшаяся у меня, когда я бесѣдовалъ съ женой, не вполнѣ утрачена мною, и если бы въ моментъ этого интереснаго кризиса я догадался понизить голосъ до низкихъ горловыхъ звуковъ, то могъ бы еще выразить ей свои чувства. Эти звуки (горловые) зависѣли, какъ я убѣдился, не отъ воздушнаго тока, производимаго дыханіемъ, а отъ особенныхъ спазмодическихъ сокращеній горловыхъ мускуловъ.
Бросившись въ кресло, я погрузился въ глубокія размышленія. Размышленія, конечно, не утѣшительнаго свойства. Меня обуревали тысячи смутныхъ и плаксивыхъ фантазій, мелькнула даже мысль о самоубійствѣ; но характерная черта извращенной человѣческой природы — отталкивать ясное и доступное ради отдаленнаго и двусмысленнаго. Такъ и я испугался самоубійства, какъ ужаснѣйшей жестокости, между тѣмъ какъ пестрая кошка громко мурлыкала на коврѣ, а ньюфаундлендъ усердно визжалъ подъ столомъ, очевидно хвастаясь силой своихъ легкихъ и издѣваясь надъ моимъ безсиліемъ.
Подавленный роемъ смутныхъ опасеній и надеждъ, я услышалъ, наконецъ, шаги моей жены, которая спускалась по лѣстницѣ. Убѣдившись, что она ушла, я съ замирающимъ сердцемъ вернулся на мѣсто происшествія.
Затворивъ дверь на замокъ, я усердно принялся за поиски. Возможно, думалъ я, что предметъ моихъ поисковъ спрятался гдѣ-нибудь въ уголку, или шмыгнулъ въ какой-нибудь сундукъ или комодъ. Можетъ быть, онъ имѣетъ парообразную, или даже вполнѣ осязаемую форму. Большинство философовъ разсуждаютъ совершенно не философично о многихъ пунктахъ философіи. Однако же, Вильямъ Годвинъ говоритъ въ своемъ «Мандевиллѣ», что «только невидимыя вещи реальны»: это какъ разъ подходитъ къ данному случаю. Не торопитесь, справедливый читатель, признавать мои утвержденія черезчуръ нелѣпыми. Анаксагоръ, если помните, утверждалъ, что снѣгъ черенъ, и я самъ убѣдился въ справедливости его мнѣнія.
Долго и упорно продолжалъ я поиски, но мизерной наградой за мою настойчивость и трудолюбіе были только наборъ фальшивыхъ зубовъ, двѣ пары сѣдалищныхъ костей, глазъ и пачка billets-doux мистера Вѣтрогона къ моей женѣ. Замѣчу, что это явное доказательство пристрастія моей супруги къ м-ру В. не особенно огорчило меня. Мистриссъ Выбейдухъ не могла не восхищаться чѣмъ-либо, совершенно непохожимъ на меня. Это было совершенно естественно. Я, какъ всѣмъ извѣстно, при крѣпкомъ и плотномъ сложеніи отличаюсь малымъ ростомъ. Мудрено-ли, что жердеобразная фигура моего пріятеля, при его вошедшей въ пословицу долговязости, нашла достодолжную оцѣнку въ глазахъ мистриссъ Выбейдухъ. Но вернемся къ дѣлу.
Какъ я уже сказалъ, мои поиски оказались безуспѣшными. Ящикъ за ящикомъ, комодъ за комодомъ, уголокъ за уголкомъ были обысканы безъ всякаго результата. Однажды, впрочемъ, мнѣ показалось, что я нашелъ свою пропажу, именно когда, роясь въ платяномъ шкафу, я нечаянно разбилъ флаконъ Гранжановскаго Масла Архангеловъ, которое, кстати сказать, обладаетъ очень пріятнымъ запахомъ, такъ что я беру на себя смѣлость рекомендовать его вамъ.
Съ стѣсненнымъ сердцемъ вернулся я свой въ boudoir, обдумать, какимъ способомъ обмануть мнѣ проницательность жены, пока не улажу всего, что нужно для отъѣзда изъ страны, на что я твердо рѣшился. Я надѣялся, что подъ чуждымъ небомъ, среди незнакомыхъ людей, мнѣ удастся скрыть свое несчастіе, — несчастіе, которое еще сильнѣе, чѣмъ нищета, дѣйствуетъ на массу и навлекаетъ на человѣка справедливое негодованіе добродѣтельныхъ и счастливыхъ. Я не долго думалъ. Обладая природной живостью, я повторилъ въ умѣ всю трагедію «Метамора». Я припомнилъ, что декламація этой драмы, по крайней мѣрѣ, въ тѣхъ мѣстахъ ея, которыя относятся къ самому герою, вовсе не требуетъ именно тѣхъ тоновъ, которыхъ недоставало моему голосу, что въ ней все время господствуетъ монотонный низкій горловой звукъ.
Я началъ съ прогулокъ по берегамъ одного извѣстнаго болота — не изъ подражанія подобнымъ же прогулкамъ Демосѳсна, а для своихъ собственныхъ спеціальныхъ цѣлей. Вооружившись такимъ образомъ съ головы до ногъ, я постарался убѣдить жену, что воспылалъ внезапной страстью къ театру. Это удалось на диво; и вскорѣ я могъ свободно отвѣчать на любой вопросъ или замѣчаніе цитатами изъ трагедіи, произнося ихъ гробовымъ тономъ квакающей лягушки. Къ довершенію удовольствія, я убѣдился, что всѣ мѣста трагедіи одинаково подходятъ для этой цѣли. Какъ водится, произнося эти тирады, я поглядывалъ искоса, скалилъ зубы, дергалъ колѣнями, дрыгалъ ногами, вообще продѣлывалъ всю ту мимику, которая справедливо считается принадлежностью хорошаго актера. Конечно, мои знакомые поговаривали, будто на меня слѣдуетъ надѣть смирительную рубашку, — зато ни одинъ изъ нихъ не догадался, что я потерялъ дыханіе.
Покончивъ, наконецъ, съ дѣлами, я рано утромъ усѣлся въ почтовую карету, увѣривъ предварительно моихъ знакомыхъ, будто мнѣ необходимо отправится въ …… по важному дѣлу.
Карета была биткомъ набита, но въ сумракѣ ранняго утра я не могъ разглядѣть лица моихъ спутниковъ. Не оказывая никакого сопротивленія, я позволилъ усадить себя между двумя джентльменами колоссальныхъ размѣровъ; тогда какъ третій, еще большаго объема, попросивъ извиненія за свою вольность, навалился на меня всѣмъ тѣломъ и моментально заснулъ, заглушивъ мои гортанные вопли о помощи храпомъ, который заставилъ бы покраснѣть ревъ быка Фалариса. Къ счастью, состояніе моихъ дыхательныхъ способностей исключало всякую возможность задушенія.
Какъ бы то ни было, съ наступленіемъ дня, когда мы приближались къ предмѣстьямъ города, мой мучитель проснулся и, поправивъ воротничекъ, дружески благодарилъ меня за любезность. Видя, что я остаюсь безъ движенія (всѣ мои члены были вывихнуты и голова свернута на бокъ), онъ встревожился и, разбудивъ остальныхъ пассажировъ, сообщилъ имъ очень рѣшительнымъ тономъ, что, по его мнѣнію, къ нимъ подсунули ночью мертвеца подъ видомъ живого и правоспособнаго пассажира: при этомъ, въ подтвержденіе своихъ словъ, онъ ткнулъ меня въ правый глазъ.
Послѣ этого всѣ, одинъ за другимъ (всего было девять человѣкъ) сочли своимъ долгомъ подергать меня за ухо. Молодой, начинающій врачъ приложилъ къ моимъ губамъ карманное зеркальце и, убѣдившись, что я не дышу, подтвердилъ мнѣніе моего гонителя. Тогда всѣ объявили, что не потерпятъ подобнаго обмана и не согласны путешествовать со всякой падалью.
Итакъ, меня выбросили у воротъ гостинницы «Ворона» (мимо которой дилижансъ проѣзжалъ въ эту минуту) причемъ лѣвое заднее колесо переломило мнѣ обѣ руки. Я долженъ отдать справедливость кондуктору; онъ былъ настолько добросовѣстенъ, что выбросилъ самый большой изъ моихъ чемодановъ, причемъ, къ несчастью, попалъ мнѣ прямо въ голову и раздробилъ черепъ самымъ любопытнымъ и замѣчательнымъ образомъ.
Хозяинъ «Вороны», человѣкъ гостепріимный, убѣдившись, что содержимое моего чемодана вознаградитъ его за хлопоты, послалъ за хирургомъ и уступилъ меня ему за десять долларовъ.
Покупатель отнесъ меня къ себѣ и немедленно принялся за операцію. Однако, отрѣзавъ мнѣ оба уха, онъ замѣтилъ во мнѣ признаки жизни. Тогда онъ позвонилъ и послалъ за сосѣднимъ аптекаремъ, чтобы обсудить сообща это обстоятельство. Въ ожиданіи, что его подозрѣнія подтвердятся, онъ разрѣзалъ мнѣ животъ и вынулъ изъ него различныя внутренности, имѣя въ виду изслѣдовать ихъ впослѣдствіи.
Аптекарь высказалъ мнѣніе, что я дѣйствительно померъ. Я постарался опровергнуть это мнѣніе самыми бѣшеными тѣлодвиженіями, судорогами и прыжками: дѣло въ томъ, что операціи хирурга до нѣкоторой степени вернули мнѣ власть надъ моимъ тѣломъ. Но всѣ эти движенія были приписаны дѣйствію гальванической баттареи, съ помощью которой аптекарь произвелъ рядъ весьма любопытныхъ опытовъ, которыми я съ своей стороны крайне заинтересовался. Во всякомъ случаѣя былъ жестоко огорченъ, убѣдившись, что не смотря на всѣ попытки заговорить, не могу даже разинуть ротъ; тѣмъ менѣе опровергнуть остроумныя, но фантастическія теоріи аптекаря, которыя при другихъ обстоятельствахъ я безъ труда разбилъ бы въ пухъ и прахъ, такъ какъ хорошо знакомъ съ Гиппократовской патологіей.
Не придя ни къ какому опредѣленному заключенію, врачи рѣшили отложить меня для дальнѣйшихъ изслѣдованій. Я былъ перенесенъ на чердакъ; супруга врача надѣла на меня чулки и панталоны, а самъ врачъ связалъ мнѣ руки и стянулъ челюсти носовымъ платкомъ, затѣмъ замкнулъ дверь снаружи и ушелъ обѣдать, предоставивъ мнѣ размышлять въ уединеніи.
Я вскорѣ съ восхищеніемъ замѣтилъ, что могъ бы говорить, если бы мой ротъ не былъ завязанъ носовымъ платкомъ. Утѣшаясь этимъ соображеніемъ, я повторилъ про себя нѣсколько строкъ изъ «Вездѣсущія Божія», что обыкновенно дѣлалъ передъ сномъ, какъ вдругъ двѣ кошки, алчнаго и подозрительнаго вида, выскочили изъ отверстія въ стѣнѣ, распѣвая аріи à la Catalani и, усѣвшись другъ противъ дружки на моей физіономіи, предались неприличной распрѣ, съ большимъ ущербомъ для моего носа.
Но какъ потеря ушей возвела на престолъ Кира персидскаго Мага, какъ утрата носа помогла Зопиру овладѣть Вавилономъ, такъ потеря нѣсколькихъ унцій физіономіи спасла мое тѣло. Раздраженный болью и пылая негодованіемъ, я разомъ порвалъ свои узы и повязку. Я прошелся по чердаку, бросая презрительные взгляды на дерущихся и распахнувъ, къ ихъ крайнему ужасу и отчаянію, ставни, ловко выбросился изъ окна.
Въ это самое время изъ городской тюрьмы везли на висѣлицу, устроенную въ предмѣстьи, извѣстнаго грабителя дилижансовъ В—, который замѣчательно походилъ на меня лицомъ. Въ виду его крайней дряхлости и продолжительной болѣзни онъ былъ избавленъ отъ оковъ и лежалъ въ телѣжкѣ палача (которая проѣзжала въ эту минуту какъ разъ подъ окнами хирурга) въ висѣличномъ костюмѣ, очень похожемъ на мой, — подъ надзоромъ заснувшаго возницы и двухъ пьяныхъ рекрутовъ шестого пѣхотнаго полка.
Надо же было мнѣ, выскочивъ изъ окна, попасть прямо въ телѣжку. В— малый очень остроумный не преминулъ воспользоваться удобнымъ случаемъ. Вскочивъ на ноги, онъ спрыгнулъ съ телѣжки и во мгновеніе ока исчезъ изъ вида. Рекруты, разбуженные шумомъ, не могли сообразить, въ чемъ дѣло. Увидавъ человѣка, походившаго какъ двѣ капли воды на преступника и стоявшаго во весь ростъ на телѣжкѣ, они вообразили, что мошенникъ (подразумѣвая В—) собирается удрать (ихъ подлинное выраженіе) и, сообщивъ другъ другу свои мнѣнія на этотъ счетъ, хватили по чаркѣ водки, а затѣмъ сбили меня съ ногъ прикладами ружей.
Вскорѣ мы прибыли на мѣсто назначенія. Разумѣется, никто не сказалъ ни слова въ мою защиту. Рокъ судилъ мнѣ висѣлицу. Итакъ, я покорился судьбѣ не безъ горечи, но въ общемъ довольно равнодушно. Будучи немного циникомъ по натурѣ, я обладалъ всѣми чувствами собаки. Палачъ надѣлъ мнѣ петлю на шею. Доска упала — я повисъ.
Не стану описывать свои ощущенія на висѣлицѣ, хотя безъ сомнѣнія могъ бы сообщить много интереснаго на эту тему, тѣмъ болѣе, что никто еще не сказалъ ничего путнаго объ этомъ предметѣ. Дѣло въ томъ, что изобразить чувства повѣшеннаго можетъ лишь тотъ, кто былъ повѣшенъ. Авторъ можетъ судить лишь о томъ, что онъ самъ испыталъ. Такъ Маркъ Антоній написалъ трактатъ о пьянствѣ.
Замѣчу, во всякомъ случаѣ, что я не умеръ. Не имѣя дыханія, я не могъ задохнуться; и если бы не узелъ подъ моимъ лѣвымъ ухомъ, я не испытывалъ бы ни малѣйшаго неудобства. Правда, меня сильно дернула веревка, когда опускная доска ускользнула изъ подъ моихъ ногъ, но этотъ толчекъ только вправилъ мнѣ шею, вывихнутую толстымъ джентльменомъ въ дилижансѣ.
Во всякомъ случаѣ я не хотѣлъ разочаровать публику. Говорятъ, мои конвульсіи были необычайны. Мои судороги были неподражаемы. Толпа кричала bis. Мужчины падали въ обморокъ, женщинъ уносили въ истерикѣ. Пинкситъ воспользовался случаемъ, чтобы исправить свою удивительную картину «Марсіасъ, съ котораго сдираютъ кожу заживо».
Когда я достаточно позабавилъ толпу, рѣшили снять меня съ висѣлицы, тѣмъ болѣе, что настоящій преступникъ былъ въ это время пойманъ и узнанъ, — фактъ, къ сожалѣнію, оставшійся неизвѣстнымъ для меня.
Разумѣется, ко мнѣ отнеслись съ большимъ сочувствіемъ и такъ какъ никто не предъявилъ правъ на мое тѣло, то рѣшено было похоронить меня въ общественномъ склепѣ.
Тутъ меня и положили послѣ надлежащихъ церемоній. Могильщикъ ушелъ и я остался одинъ. Стихъ изъ «Недовольнаго» Марстона —
«Смерть хорошій малый, ея домъ открытъ для всѣхъ», |
вспомнился мнѣ въ эту минуту и показался очевидной ложью.
Какъ бы то ни было, я сбросилъ крышку съ своего гроба и вылѣзъ вонъ. Помѣщеніе оказалось очень сырымъ и мрачнымъ, меня начинала томить скука. Чтобы развлечься, я сталъ прогуливаться среди гробовъ, разставленныхъ кругомъ. Я снималъ съ нихъ крышки, одну за другой, и предавался размышленіямъ о бренныхъ останкахъ, которые въ нихъ заключались.
— Вотъ этотъ — говорилъ я, наткнувшись на распухшій, одутловатый, круглый трупъ, — вотъ этотъ былъ во всѣхъ отношеніяхъ несчастный, злополучный человѣкъ. Его постигла жестокая участь: онъ могъ ковылять, а не ходить, онъ брелъ по жизненному пути не какъ разумное существо, а подобно слону, не какъ человѣкъ, а какъ носорогъ.
— Его попытки двигаться впередъ терпѣли неудачу, а его круговращательная походка представляла жалкое зрѣлище. Сдѣлавъ шагъ впередъ, онъ дѣлалъ два вправо и два влѣво. Онъ могъ читать только стихотворенія Краббе. Онъ не имѣть понятія о чудесахъ пируэта. Для него pas de papillon былъ чисто абстрактной идеей. Онъ никогда не взбирался на вершину горы. Онъ никогда не обозрѣвалъ великолѣпную столицу съ высокой башни. Жара была его смертный врагъ. Въ лучшее время года онъ терпѣлъ худшія муки. Ему грезилось пламя и удушливый дымъ — горы, нагроможденныя на горы, Пеліонъ на Оссѣ. Онъ страдалъ одышкой, этимъ все сказано. Онъ не признавалъ игры на духовыхъ инструментахъ. Онъ изобрѣлъ самодвижущійся вѣеръ, виндзейль и вентиляторъ. Онъ покровительствовалъ фабриканту мѣховъ Дюпону и умеръ жалкою смертью, пытаясь затянуться сигарой. Его участь глубоко интересуетъ меня, его судьба возбуждаетъ мои искреннія симпатіи. Но здѣсь — продолжалъ я, презрительно вытаскивая изъ гроба длинную, сухопарую фигуру, странная наружность которой показалась мнѣ непріятно знакомой, — здѣсь лежитъ негодяй, не заслуживающій ни малѣйшаго сожалѣнія. — Говоря это и желая разсмотрѣть фигуру поближе, я взялъ ее за носъ большимъ и указательнымъ пальцами, привелъ въ сидячее положеніе и держалъ въ такомъ видѣ, продолжая свой монологъ.
— Не заслуживающій, — повторилъ я, — ни малѣйшаго сожалѣнія. Кому прійдетъ въ голову сожалѣть о тѣни? къ тому же развѣ онъ не воспользовался всѣми благами, достающимися на долю смертнаго? Онъ изобрѣтатель высокихъ монументовъ, башни для литья дроби, громоотводовъ, пирамидальныхъ тополей. Его трактатъ о «Тѣняхъ» и «Оттѣнкахъ» обезсмертилъ его. Онъ рано поступилъ въ училище и изучалъ пневматику. Затѣмъ онъ вернулся домой, говорилъ безъ умолку и игралъ на альпійскомъ рожкѣ. Онъ поощрялъ игру на волынкѣ. Капитанъ Барклай, который шелъ противъ времени, не рѣшился бы пойти противъ него. Онъ умеръ славною смертью, вдыхая газъ, lacvique flatu corrupitur, — подобно fama pudicitiae Іеронима[1]. Онъ былъ безъ сомнѣнія…
— Какъ вы можете? Какъ… вы… можете? — Перебилъ объектъ моихъ разсужденій, задыхаясь и отчаяннымъ усиліемъ срывая повязку, стягивающую его челюсть, — Какъ вы можете, мистеръ Выбей духъ, такъ адски жестоко дергать меня за носъ! Развѣ вы не видите, что у меня завязанъ ротъ, — и должны же вы знать — если что-нибудь знаете — какой у меня избытокъ дыханія! Если же не знаете, садитесь, увидите сами. — Въ моемъ положеніи очень пріятно развязать кому-нибудь ротъ — побесѣдовать съ кѣмъ-нибудь — потолковать съ господиномъ вродѣ васъ, который не станетъ прерывать разсужденій джентельмена. — Перерывы несносны, ихъ нужно запретить, — не правда-ли? — не отвѣчайте, прошу васъ, — довольно одному говоритъ за разъ. — Въ свое время я кончу и тогда можете начать вы. — За какимъ чортомъ, сударь, вы забрались въ это мѣсто? — Ни слова, умоляю васъ! — Самъ попалъ сюда, — ужасный случай! — Слыхали, конечно? — страшное несчастье! — шелъ подъ вашими окнами — не такъ давно — вы тогда помѣшались на театрѣ — невѣроятное приключеніе! — Слышу: «уловилъ дыханіе» — придержите языкъ, говорятъ вамъ! — улавливаю чье-то дыханіе — а у меня и своего избытокъ — встрѣчаю на углу Болтуна, — дайте же сказать слово! — не могу издать звука, — падаю въ припадкѣ эпилепсіи. — Чортъ побери дураковъ! — приняли меня за мертваго и стащили сюда, — ловкая штука, нечего сказать! — слышалъ все, что вы говорили обо мнѣ, — каждое слово ложь, — ужасная! — поразительная! — оскорбительная! — отвратительная! — непонятная, et cetera, et cetera, et cetera, et cetera.
Не возможно себѣ представить мое изумленіе при этой неожиданной рѣчи; и мою радость, когда я мало по малу убѣдился, что дыханіе, такъ удачно пойманное этимъ джентельменомъ, (въ которомъ я не замедлилъ узнать моего сосѣда Вѣтрогона), было мое собственное дыханіе, утерянное мною во время разговора съ моей женой. Мѣсто, время и обстоятельства не оставляли сомнѣнія на этотъ счетъ. Я, однако, не выпустилъ немедленно обонятельный органъ мистера В—а, а продолжалъ держаться за него все время, пока изобрѣтатель пирамидальныхъ тополей удостоивалъ меня своими объясненіями.
Поступая такимъ образомъ, я руководился благоразуміемъ, которое всегда составляло мою отличительную черту. Я понималъ, что на пути къ моему спасенію могутъ возникнуть многочисленныя затрудненія, для преодолѣнія которыхъ потребуется крайнее напряженіе силъ съ моей стороны. Есть много людей, думалъ я, склонныхъ оцѣнивать блага, доставшіяся на ихъ долю, — хотя бы совершенно безполезныя для нихъ, хотя бы причинявшія имъ только безпокойство и огорченіе, — въ прямомъ отношеніи съ выгодами, которыя извлекутъ другіе отъ пріобрѣтенія этихъ благъ или они сами, отказавшись отъ нихъ. Въ данномъ случаѣ можетъ оказаться то же самое. Если я выражу безпокойство по поводу дыханія, отъ котораго мистеръ Вѣтрогонъ радъ бы былъ избавиться въ настоящую минуту, то этимъ самымъ рискую сдѣлаться жертвой его скупости. Есть негодяи на этомъ свѣтѣ, подумалъ я со вздохомъ, готовые сыграть штуку даже съ ближайшимъ сосѣдомъ. Къ тому же (это замѣчаніе изъ Эпиктета) именно въ то время, когда человѣкъ жаждетъ сбросить съ себя грузъ бѣдствій, у него всего меньше охоты облегчать отъ подобнаго груза другихъ.
Подъ вліяніемъ этихъ соображеній, я продолжалъ держать за носъ мистера В. и обратился къ нему съ слѣдующею рѣчью:
— Чудовище! — сказалъ я тономъ глубочайшаго негодованія, — чудовище и вдвойнѣ-дышащій идіотъ! какъ смѣешь ты, котораго небу угодно было покарать двойнымъ дыханіемъ, какъ смѣешь ты обращаться ко мнѣ съ фамильярной рѣчью стараго знакомаго? «Я лгу», въ самомъ дѣлѣ! и «придержите языкъ», конечно! — прекрасныя выраженія, что и говорить, при обращеніи къ джентльмену съ однимъ дыханіемъ! и это въ то самое время, когда я могу облегчить бѣдствіе, столь справедливо постигшее тебя, взявъ на себя избытокъ твоего жалкаго дыханія.
Подобно Бруту, я остановился въ ожиданіи отвѣта, съ которымъ мистеръ Вѣтрогонъ обрушился на меня точно смерчъ. Протестъ слѣдовалъ за протестомъ, оправданіе за оправданіемъ. Не было условій, на которыя бы онъ не соглашался и не было условій, которыми бы я не воспользовался.
Когда, наконецъ, мы столковались, мой пріятель передалъ мнѣ дыханіе, а я (тщательно разсмотрѣвъ его) выдалъ росписку въ полученіи — не сейчасъ, а позднѣе.
Я увѣренъ, что многіе будутъ порицать меня за слишкомъ бѣглый отчетъ о такой неосязаемой сдѣлкѣ. Они, безъ сомнѣнія, скажутъ, что я долженъ былъ гораздо подробнѣе распространиться о происшествіи, которое (съ этимъ нельзя не согласиться) можетъ бросить свѣтъ на многія интереснѣйшія отрасли естественной философіи.
На это я, къ сожалѣнію, ничего не могу возразить. Я долженъ ограничиться намекомъ, не болѣе. Были обстоятельства… но, по здравомъ размышленіи, я думаю, что гораздо лучше не распространяться о дѣлѣ столь деликатномъ, повторяю, столъ деликатномъ и въ то же время затрогивающемъ интересы третьяго лица, ехидную злость котораго я вовсе не желаю навлечь на себя.
Вскорѣ послѣ нашей сдѣлки намъ удалось выбраться изъ подземелья. Соединенныя силы нашихъ голосовъ были достаточно велики. «Ножницы», органъ Вига, напечатали статью о «природѣ и происхожденіи подземныхъ шумовъ». Отвѣтъ, опроверженіе, возраженіе и оправданіе, появился на столбцахъ «Демократической Газеты». Чтобы разрѣшить споръ, отворили склепъ, и тутъ появленіе мистера Вѣтрогона и меня показало, что обѣ стороны ошибались.
Заканчивая этотъ отчетъ о нѣкоторыхъ замѣчательныхъ происшествіяхъ въ жизни, вообще богатой приключеніями, считаю своимъ долгомъ еще разъ обратить вниманіе читателя на достоинства той безразличной философіи, которая является вѣрнѣйшимъ и надежнѣйшимъ щитомъ противъ бѣдствій невидимыхъ, неощутимыхъ и не вполнѣ понятныхъ. Совершенно въ духѣ этой мудрости древніе евреи вѣрили, что врата райскія обязательно растворяются передъ грѣшникомъ или праведникомъ, у которыхъ достаточно хорошія легкія и довольно увѣренности, чтобы крикнуть «аминь». Равнымъ образомъ, когда чума опустошала Аѳины и всѣ средства были перепробованы безъ успѣха, Эпименидъ (по словамъ Лаэрція) совершенно въ духѣ этой мудрости посовѣтовалъ воздвигнуть алтарь и храмъ «истинному Богу».
Примѣчанія[править]
- ↑ Tenera res in feminis fama pudicitiae, et quasi flos pulcherrimus, cito ad levem marcessit auram, levique flatu corrumpitur, maxime etc. — Hieronymus ad Salvinam. (Деликатная вещь — добрая слава женщинъ, и, какъ прекраснѣйшій цвѣтокъ, вянетъ отъ легкаго вѣтра, отъ легкаго дуновенія портится).
