Новый переводъ О. Чюминой съ предисловіемъ проф. Л. Ю. Шепелевича
Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 2, 1905.
На все бросаютъ тѣнь грядущія событья.
«Пророчество Данте» — одно изъ прекраснѣйшихъ произведеній политическаго характера, написанныхъ Байрономъ, — относится къ періоду пребыванія поэта въ Равеннѣ и его увлеченія, въ близкой ему средѣ семьи Гамба, идеями освобожденія и объединенія Италіи. Возлюбленная поэта, графиня Тереза Гвиччіоли, несмотря насвою юность, свѣтскость, страсть къ нарядамъ и забавамъ, была не только ревностной патріоткой, мечтавшей объ освобожденіи дорогой родины изъ-подъ власти тирановъ, но и большой любительницей итальянской поэзіи. Особенно увлекалась она произведеніями Данте и Тассо; «Божественную Комедію» она знала чуть не наизусть, и декламація красавицы производила чарующее впечатлѣніе. Подъ вліяніемъ Терезы Байронъ еще болѣе укрѣпился въ своихъ симпатіяхъ къ итальянскому языку и литературѣ. Языкомъ онъ успѣлъ овладѣть въ совершенствѣ, a итальянскіе поэты, въ особенности Данте и Тассо, стали для него какъ бы родными. Написавъ «Жалобу Тассо», онъ перевелъ на англійскій языкъ первыя двѣ пѣсни герои-комической поэмы Пульчи «Могgante Maggiore» и извѣстный эпизодъ изъ «Божественной Комедіи» о Франческѣ Риминійской, то и другое — размѣромъ подлинника и съ соблюденіемъ почти буквальной точности. Въ апрѣлѣ 1819 г., уѣзжая изъ Венеціи, графиня Гвиччіоли взяла съ Байрона обѣщаніе непремѣнно пріѣхать въ Равенну. «Могила Данте, классическая сосновая роща» и проч. послужили предлогомъ для этого приглашенія. Байронъ, однако, замедлилъ пріѣздомъ и явился въ Равенну, только узнавъ о томъ, что Тереза «при смерти», — въ день праздника «Тѣла Господня», который въ 1819 г. приходился на 10 іюня. Свои книги онъ оставилъ въ Венеціи; въ свободное время ему нечего было дѣлать — и онъ придумалъ, по совѣту графини, написать «что-нибудь на сюжетъ изъ Данте». Такимъ образомъ и возникло «Пророчество Данте», — произведеніе, которымъ самъ поэтъ былъ очень доволенъ и о которомъ онъ писалъ Муррею: «Это — лучшая вещь изъ всего, мною написаннаго, --если только она не непонятна».
Въ виду тогдашнихъ итальянскихъ симпатій и отношеній Байрона представляется вполнѣ естественнымъ его желаніе связать, такъ или иначе, свое имя съ именемъ «великаго Алигіери», которое въ ту пору, можно сказать, носилось въ окружавшей нашего поэта атмосферѣ. Фридрихъ Шлегель еще въ 1814 году, въ прочитанной въ Вѣнѣ публичной лекціи, замѣтилъ, что «величайшій и наиболѣе національный изъ всѣхъ итальянскихъ поэтовъ никогда не былъ такъ любимъ своими соотечественниками, какъ въ наше время». И дѣйствительно, въ концѣ второго десятилѣтія XIX вѣка въ Римѣ, Флоренціи, Болоньѣ появляются превосходныя изданія «Божественной Комедіи», сопровождаемыя цѣлымъ рядомъ изслѣдованій о жизни и произведеніяхъ Данте. Гобгоузъ, въ одномъ изъ своихъ историческихъ примѣчаній къ 4-й пѣснѣ «Чайльдъ-Гарольда», говоритъ, что современное поколѣніе «боготворитъ» Данте и что увлеченіе имъ сѣверныхъ итальянцевъ болѣе скромные тосканцы считаютъ даже чрезмѣрнымъ. Самъ Байронъ записалъ въ своемъ дневникѣ, подъ 29 января 1821: «Они, итальянцы, говорятъ о Данте, пишутъ о Данте, думаютъ о немъ наяву и во снѣ; можно было бы сказать, что они увлечены имъ до смѣшного, если бы онъ дѣйствительно этого не стоилъ».
Но, помимо этого чисто-литературнаго увлеченія «Божественной Комедіей», существовала, какъ уже замѣчено выше, еще и другая причина, побудившая Байрона написать «стихотвореніе на сюжетъ изъ Данте»: это было если еще не ясное предвидѣніе, то по крайней мѣрѣ ожиданіе перемѣны въ политическомъ положеніи Италіи, — ожиданіе освобожденія отъ власти Бурбоновъ, отъ тиранніи иноземнаго правительства. «Данте былъ поэтомъ свободы», говорилъ Байронъ Медвину: «ни преслѣдованія, ни изгнаніе, ни страхъ умереть на чужбинѣ не могли поколебать его убѣжденій». Байронъ писалъ свою поэму для итальянцевъ, желая показать имъ прекрасное видѣніе свободы и политическаго воскресенія родины. Отдаленное прошлое должно было оживить воспоминаніями былой славы заснувшій подъ игомъ неволи народъ; великій Алигіери долженъ былъ явиться пророкомъ свободы, руководителемъ новыхъ поколѣній, — чуть не вождемъ карбонаріевъ. Вѣщій во многихъ случаяхъ авторъ «Божественной Комедіи» какъ нельзя лучше подходилъ къ роли прорицателя, умѣющаго разглядѣть будущее за непроницаемой пеленой настоящаго.
Судя по одному письму къ Муррею, гдѣ Байронъ говоритъ: «Посылаю вамъ первыя четыре пѣсни Пророчества», надо думать, что поэтъ имѣлъ намѣреніе продолжать поэму; но, по всей вѣроятности, отвлеченный разными обстоятельствами — личными и политическими, оставилъ эту мысль и уже не возвращался къ ней впослѣдствіи. По крайней мѣрѣ, въ его рукописяхъ не оказалось никакого продолженія «Пророчества». Эти четыре пѣсни были присланы издателю 14 марта 1820 г., но печатаніе ихъ, несмотря на нетерпѣливыя настоянія поэта, указывавшаго на то, что «теперь какъ разъ время издать Данте, потому что Италія находится наканунѣ великихъ событій», замедлилось до слѣдующаго года. Поэма была напечатана въ одной книжкѣ съ трагедіей «Марино Фаліери», вышедшей въ свѣтъ 21 апрѣля 1821 г.
«Пророчестно Данте» раздѣляется на четыре пѣсни.
Въ первой Данте жалуется на неблагодарность своей родины — Флоренціи. Онъ не можетъ простить ей жестокихъ обидъ, ему нанесенныхъ, и лишь воспоминаніе о красотѣ Беатриче, родившейся въ стѣнахъ этого города, смягчаетъ суровость поэта.
Вторая пѣснь рисуетъ положеніе Италіи и перспективу безконечныхъ бѣдствій, ее ожидающихъ. Подобно всѣмъ итальянскимъ патріотамъ, Данте восклицаетъ обращаясь къ Италіи: «Объединенье — вотъ спаситель твой!».
Въ третьей пѣснѣ мы находимъ рядъ пророчествъ Данте о своихъ преемникахъ — поэтахъ, которые прославятъ имя Италіи. Особенно хороши характеристики Аріосто и Тассо. Прекрасны и глубокомысленны замѣчанія Данте относительно трудности призванія поэта.
Четвертая пѣсня изображаетъ художественное возрожденіе Рима трудами такихъ великихъ представителей искусства, какъ Микель Анжело. Весьма замѣчательны и здѣсь строфы, посвященныя призванію поэта.
Пѣсня кончается новымъ обращеніемъ Данте къ неблагодарной Флоренціи.
Уже немедленно послѣ своего выхода въ свѣтъ поэма Байрона, переведенная на итальянскій языкъ, была понята въ качествѣ лозунга и призыва къ возстанію. Власти призывали къ конфискаціи этого изданія, и автору грозила-бы серьезная опасность, еслибы его не охраняло званіе лорда и англійскаго подданнаго.
Общіе пріемы произведенія заимствованы Байрономъ y Мильтона; но поэма во многомъ выиграла-бы, еслибъ оказалась болѣе краткой и не раздѣленной на четыре части. Равнымъ образомъ, слишкомъ пространныя отступленія въ область исторіи задерживаютъ вниманіе читателя на интересныхъ, но второстепенныхъ эпизодахъ. Высоты паѳоса поэтъ достигаетъ въ обличительныхъ частяхъ своей поэмы, особенно тамъ, гдѣ онъ говоритъ о наказаніи, которое ожидаетъ Флоренцію за ея преступное бездѣйствіе.
Представляетъ нѣкоторый интересъ уясненіе вопроса о томъ, насколько Байронъ усвоилъ себѣ стиль «Божеств, енной Комедіи» и политическія воззрѣнія Данте. Не подлежитъ сомнѣнію, что въ формальномъ отношеніи англійскій поэтъ въ совершенствѣ проникся стилемъ Данте и съумѣлъ вполнѣ овладѣть его стихомъ. Но въ то время какъ итальянскій поэтъ сурово и безпощадно, съ сарказмомъ и ироніей, коритъ неблагодарную родину, голосъ англійскаго поэта звучитъ жалобой. Въ XXVI пѣсни «Ада» Данте такъ язвитъ свою родину:
Ликуй, Флоренція! Моря и землю
Покрыла ты подъ сѣнью крылъ своихъ,
И о тебѣ въ аду вездѣ я внемлю.
Въ числѣ татей я встрѣтилъ пять такихъ
Твоихъ гражданъ, что долженъ ихъ стыдиться,
Да и тебѣ немного чести въ нихъ.
Но если намъ предъ утромъ правда снится,
Почувствуешь ты скоро то, чему
Какъ онъ ни малъ, самъ Пратъ возвеселится.
Теперь пора исполниться всему
Коль быть бѣдамъ, грозой пусть грянуть скорой:
Вѣдь въ старости я къ сердцу ихъ приму.
Нигдѣ, сколько извѣстно, Данте не унижается до жалобъ на свою судьбу изгнанника; любовь къ родному городу не проглядываетъ въ его суровыхъ стихахъ: ее смѣнили гнѣвъ и презрѣніе. Нигдѣ Данте не высказался-бы аналогично слѣдующимъ стихамъ Байрона:
Флоренція! Хоть судъ жестокій твой
Разрушилъ кровъ мой, — все жъ любилъ тебя я,
Но мстительный мой стихъ, твоихъ обидъ
Неправыхъ горечь вѣчно вспоминая,
Переживетъ все то, чѣмъ дорожитъ
Моя отчизна, — силу, честь, свободу
И даже то, чѣмъ злобный адъ грозитъ
Всего страшнѣй несчастному народу, —
Тирановъ мелкихъ ненавистный рой!
«Пророчество Данте» должно считаться однимъ изъ наиболѣе патетическихъ произведеній Байрона, обязанныхъ своимъ происхожденіемъ политической атмосферѣ того времени и значительной начитанности поэта въ «Божественной Комедіи» и произведеніяхъ болѣе позднихъ поэтовъ. Личныхъ автобіографическихъ моментовъ поэма отражаетъ сравнительно немного.
ПОСВЯЩЕНІЕ.
Для той страны, прелестное созданье,
Гдѣ я рожденъ, но не найду конца,
Я строю лиру — пѣснѣ подражанье
Великаго Италіи пѣвца,
Но копіей простой — очарованья,
Всей прелести безсмертной образца
Не передамъ; и жду я оправданья
Въ твоемъ лишь сердцѣ нѣжномъ для творца.
Въ своей красѣ и юности — лишь слово
Ты молвила, и сердце вмигъ готово
Исполнить все; на свѣтломъ югѣ намъ
Изъ устъ прекрасныхъ рѣчь звучитъ такая,
Цвѣтетъ такая прелесть, взоръ лаская:
Къ какимъ не вдохновятъ они трудамъ?
Равенна, 21 іюня, 1819 г.
Во время одного посѣщенія Равенны, лѣтомъ 1819 года, автору подали мысль написать послѣ того, какъ онъ вдохновился заточеніемъ Тассо, и что нибудь на сюжетъ изгнанія Данте, гробница котораго составляетъ главную достопримѣчательность Равенны и въ глазахъ жителей города, и для пріѣзжающихъ туда иностранцевъ.
Я послѣдовалъ этому совѣту и результатомъ является нижеслѣдующая поэма изъ четырехъ пѣсней, написанныхъ терцинами. Если эти пѣсни будутъ поняты и заслужатъ одобреніе, то я предполагаю продолжить поэму дальнѣйшими пѣснями и довести ее до естественнаго конца, т. е. до событій нашего вѣка. Читателю предлагается предположить, что Данте обращается къ нему въ промежутокъ времени между окончаніемъ Божественной Комедіи и своей смертью — незадолго до нея, и пророчествуетъ о судьбахъ Италіи въ слѣдующіе вѣка. Составляя этотъ планъ, я имѣлъ въ виду Кассандру Ликофрона и пророчество Нерея y Горація, также какъ и пророчество Священнаго писанія. Поэма написана стихомъ Данте, terza rima, кажется еще никѣмъ не введенннымъ въ нашъ языкъ, за исключеніемъ быть можетъ мра Гэлея (Haylay); но я видѣлъ только одинъ отрывокъ его перевода, приведенный въ примѣчаніяхъ къ Калифу Ватеку. Такимъ образомъ, если я не ошибаюсь, эта поэма представляетъ собой метрическій экспериментъ. Пѣсни коротки; онѣ приблизительно такой же длины, какъ пѣсни поэта, отъ имени котораго я говорю — по всей вѣроятности напрасно заимствовавъ y него его имя.
Одна изъ непріятностей, выпадающихъ на долю современныхъ авторовъ, заключается въ томъ, что трудно для поэта, составившаго себѣ нѣкоторое имя — хорошее или дурное — избѣжать переводовъ на другой языкъ. Я имѣлъ счастье видѣть четвертую пѣснь Чайльдъ-Гарольда переведенную на итальянскій языкъ стихомъ, называемымъ versi sciolti; это значитъ, что поэма, написанная спенсеровскими строфами, переведена была бѣлыми стихами съ полнымъ пренебреженіемъ къ естественному распредѣленію стиховъ по смыслу. Если бы и настоящая поэма, въ виду ея итальянскаго сюжета, подверглась той же участи, я бы попросилъ итальянскаго читателя помнить, что если мое подражаніе великому «Padre Alighier» и не удалось, то вѣдь я подражалъ тому, что всѣ изучаютъ, но не многіе понимаютъ. До сихъ поръ не установлено, что собственно означаетъ аллегорія первой пѣсни Inferno, если не считать, что вопросъ окончательно разрѣшенъ остроумнымъ и вполнѣ правдоподобнымъ толкованіемъ графа Маркети.
Итальянскій читатель уже потому можетъ простить мнѣ неудачу моей поэмы, что вѣроятно не былъ бы доволенъ моимъ успѣхомъ; вѣдь итальянцы изъ вполнѣ понятнаго національнаго чувства очень ревниво оберегаютъ единственное, что y нихъ осталось отъ прежняго величія — свою литературу; въ теперешней ожесточенной борьбѣ между классиками и романтиками они очень неохотно разрѣшаютъ иностранцу даже преклоняться или подражать имъ, и стараются опорочить его ультрамонтанскую дерзость. Я вполнѣ это понимаю, зная, что сказали бы въ Англіи объ итальянскомъ подражателѣ Мильтону или если бы переводъ Монти, Пиндемонте или Ариччи ставился бы въ примѣръ молодому поколѣнію, какъ образецъ для ихъ будущаго поэтическаго творчества. Но я вижу, что отклонился въ сторону и обращаюсь къ итальянскому писателю, когда мнѣ слѣдуетъ имѣть въ виду англійскихъ. Но будетъ ли ихъ много или мало, a я долженъ имъ откланяться.
ПѢСНЬ ПЕРВАЯ.
Опять я въ мірѣ этомъ, что на время
Я покидалъ; и снова удрученъ,
Я чувствую земного праха бремя,
Безсмертнаго видѣнія лишенъ,
Что вознесло къ Творцу меня въ селенья
Изъ бездны той, гдѣ слышенъ грѣшныхъ стонъ,
Откуда нѣтъ возврата и спасенья,
И изъ другого мѣста меньшихъ мукъ,
Гдѣ всѣ проходятъ пламень очищенья
И въ ангельскій затѣмъ вступаютъ кругъ,
Приблизясь къ Беатриче совершенной,
Чей дивный свѣтъ мой озаряетъ духъ
И къ Троицѣ Предвѣчной, всеблаженной:
Въ ней — истинный и тріединый Богъ.
Земному гостю ты, душа вселенной,
Была вождемъ, чтобъ славой онъ не могъ
Быть опаленъ, хотя черезъ свѣтила
Онъ восходилъ къ Всевышнему въ чертогъ.
О, ты, чье тѣло нѣжное могила
Скрывала долго, чистый серафимъ
Святой любви, что сердце охватила
Съ дней юности: и сталъ неуязвимъ
Въ ея лучахъ я для всего земного.
То, безъ чего мой духъ, тоской томимъ,
Кружилъ, какъ голубь изъ ковчега — снова
Съ тобой успѣлъ я въ небѣ обрѣсти:
Нѣтъ полноты блаженства неземного
Безъ свѣта твоего. Лѣтъ десяти
Я былъ, когда ты сутью помышленій
И жизни стала. Я не зналъ любви,
Но я любилъ; среди борьбы, гоненій,
Изгнанія — струилъ я слезъ ручьи
Лишь по тебѣ, безчувственъ для мученій,
И радуютъ мой взоръ лучи твои.
Сломить меня — безсиленъ гнетъ тирана,
Хотя напрасно я года свои
Влачилъ въ борьбѣ, и лишь сквозь мглу тумана
Чрезъ Аппенины мой духовный взоръ
Въ отчизну проникаетъ невозбранно,
Гдѣ прежде мной гордились. Изъ-за горъ
И въ смертный часъ мнѣ нѣтъ туда возврата,
Но твердъ мой духъ въ изгнаньѣ до сихъ поръ.
Тучъ не страшилось солнце, но заката
Пришла пора, пришелъ мой день къ концу.
Дѣлами, созерцаніемъ богата
Была душа, встрѣчалъ лицомъ къ лицу
Во всѣхъ его я видахъ разрушенье;
Міръ до сихъ поръ немилостивъ къ пѣвцу,
Но до конца избѣгъ я оскверненья
И низостью я не купилъ похвалъ.
Несправедливость — въ мірѣ, но отмщенье —
За будущимъ; быть можетъ пьедесталъ
Оно воздвигнетъ мнѣ, хотя желанья
Клонились не къ тому, чтобы попалъ
Я въ списокъ тѣхъ людей, что въ лжесіяньѣ
Купаются, и гонитъ ихъ суда
Не вѣтеръ, устъ измѣнчивыхъ дыханье.
Ихъ цѣль одна: межъ тѣхъ, кто города
Оружьемъ бралъ и судъ чинилъ неправый —
Прославиться на многіе года
Исторіи страницею кровавой.
Флоренція, о если бъ я узрѣлъ
Свободною тебя, вѣнчанной славой!
Съ Іерусалимомъ сходенъ твой удѣлъ,
Гдѣ плакалъ Онъ о гибнущей столицѣ,
«Не хочешь ты!» какъ онъ не захотѣлъ.
Укрылъ бы я подобно голубицѣ
Птенцовъ твоихъ, но ядомъ воздала,
Какъ лютый змѣй, ты за любовь сторицей.
Имущество отнявъ, ты обрекла
Мой прахъ огню. Страны родной проклятья,
Вы горьки тѣмъ, кому она мила!
Для родины готовъ былъ жизнь отдать я,
Но тяжко умереть черезъ нее,
Любя ее душой. Есть вѣроятье:
Въ грядущемъ заблужденіе свое
Пойметъ она, и мнѣ, кому судила
Чрезъ палача покончить бытіе —
Откроется въ ея стѣнахъ могила.
Но этому не быть. Пускай лежитъ
Мой прахъ — гдѣ палъ. Въ землѣ, что подарила
Мнѣ жизнь и нынѣ въ ярости казнитъ,
Хотя бъ съ отмѣной приговора злого —
Не будетъ прахъ разгнѣванный зарытъ.
Тамъ, гдѣ лишенъ былъ моего я крова —
Не надлежитъ моей могилѣ быть.
Отталкивала грудь она сурово,
Готовую кровь для нея пролить,
И духъ, противоставшій искушеньямъ,
И гражданина, что привыкъ служить
Ей каждымъ сердца вѣрнаго біеньемъ.
Но Гвельфъ въ законъ тамъ смерть мою возвелъ,
Воспользовавшись быстрымъ возвышеньемъ.
Забудется ль подобный произволъ?
Флоренціи скорѣй грозитъ забвенье.
О, нѣтъ, ударъ былъ черезчуръ тяжелъ
И черезчуръ истощено терпѣнье,
Чтобъ сдѣлалася менѣе тяжка
Ея вина и легче мнѣ — прощенье.
И все жъ моя любовь къ ней глубока.
Изъ-за нея и Беатриче ради —
Не мщу странѣ, что мнѣ была близка..
Прахъ Беатриче молитъ о пощадѣ,
Съ тѣхъ поръ какъ онъ туда перенесенъ —
Охраною онъ грѣшнымъ въ цѣломъ градѣ.
Хотя порой я гнѣвомъ распаленъ,
Какъ Марій средь развалинъ Карѳагена,
И чудится мнѣ гнусный врагъ — сраженъ;
Онъ корчится, изъ устъ клубится пѣна,
И торжествомъ сіяю я, но — нѣтъ.
Такая мысль, что я гоню мгновенно —
Не-человѣческихъ мученій слѣдъ;
Намъ служитъ Месть замѣной изголовью,
Она — съ неутоленной жаждой бѣдъ
Переворотомъ бредитъ лишь и кровью:
Когда мы всѣхъ затопчемъ въ свой чередъ,
Кто насъ топталъ, глумяся надъ любовью —
Вновь по главамъ склоненнымъ смерть пройдетъ.
Не мнѣ, Господь, Тебѣ — свершенье кары.
Пусть всемогущій жезлъ на тѣхъ падетъ,
Кто мнѣ нанесъ жестокіе удары.
Будь мнѣ щитомъ, какъ былъ Ты въ городахъ,
Гдѣ царствовалъ духъ возмущенья ярый,
Въ опасностяхъ и въ боевыхъ трудахъ —
Изъ-за отчизны тщетно понесенныхъ.
Къ Тебѣ, не къ ней взываю я въ мольбахъ,
Къ Тебѣ, кого средь сонмовъ преклоненныхъ
Я созерцалъ въ той славѣ безъ конца,
Что я одинъ изъ плотью облеченныхъ
Узрѣлъ при жизни — волею Творца.
Увы! Опять къ земному возвращенье
Гнететъ чело мнѣ тяжелѣй свинца.
Страсть ѣдкая, тупыя ощущенья,
Подъ нравственною пыткой сердца стукъ,
День безъ конца и ночь безъ сна, видѣнья
Полъ-вѣка крови полнаго и мукъ,
Остатокъ дней — сѣдыхъ и безнадежныхъ,
Но выносимыхъ легче: пусть вокругъ
Нѣтъ никого. Добычей волнъ мятежныхъ —
Одинъ такъ долго былъ я на скалѣ
Отчаянья, въ виду пучинъ безбрежныхъ,
Что не могу мечтать о кораблѣ,
Минующемъ утесъ мой обнаженный.
И кто услышитъ голосъ мой во мглѣ?
Мнѣ чуждъ народъ и вѣкъ мой развращенный,
Но въ пѣснѣ повѣсть дней я разверну
Междоусобной смуты изступленной.
Никто бъ ея страницу ни одну
Не прочиталъ, когда бъ въ моей поэмѣ
Предательства людского глубину
Стихомъ не обезсмертилъ я. Со всѣми,
Кто мнѣ подобенъ — я дѣлю судьбу:
При жизни выносить страданій бремя,
Томиться сердцемъ и вести борьбу,
Чтобъ умереть въ уединеньи полномъ.
Когда жъ ихъ прахъ уже истлѣлъ въ гробу —
Паломники спѣшатъ, подобно волнамъ,
Чтобъ поклониться каменнымъ гробамъ
И славу расточать — глухимъ, безмолвнымъ
И безучастнымъ къ ней ихъ именамъ.
За славу я платилъ цѣной громадной.
Что смерть! Ho в жизни къ низменнымъ путямъ
Пустыхъ людей склоняя безпощадно
Высокій разумъ, взору пошляковъ
Являться въ пошломъ видѣ заурядно;
Скитальцемъ быть, когда и y волковъ
Есть логово, и сладости общенья
Лишеннымъ быть въ теченіе годовъ
Съ родными, домомъ, всѣми, кто мученья
Смягчить бы могъ. Какъ царь, живу одинъ,
Но власти — нѣтъ, въ которой возмещенье
За свой вѣнецъ находитъ властелинъ.
Завидую я крыльямъ голубицы,
Что мчатъ ее чрезъ выси Аппенинъ
Къ волнамъ Арно, къ предѣламъ той столицы
Неумолимой, гдѣ съ дѣтьми она
Осталася, чьей злобѣ нѣтъ границы —
Мнѣ гибель въ даръ принесшая жена.
И видѣть, знать въ отчаяньѣ безплодномъ,
Что жизнь мою направила судьба
Путемъ непоправимо-безысходнымъ —
Мнѣ тяжело, но ведена борьба
Достойно мной, остался я свободнымъ:
Изгнанника не превратятъ въ раба.
ПѢСНЬ ВТОРАЯ.
Духъ полныхъ вѣры стародавнихъ дней,
Когда слова сбывались, и, сверкая,
Мысль озаряла будущность людей,
Изъ хаоса событій вызывая
Тѣхъ образовъ незавершенныхъ рядъ,
Которымъ жизнь назначена земная;
Я вижу все, что зрѣлъ пророковъ взглядъ
Въ Израилѣ; ихъ духъ — на мнѣ отнынѣ.
Пусть какъ въ быломъ — Кассандрѣ, не хотятъ
Внимать и мнѣ, пусть вопію въ пустынѣ —
На нихъ вина, награда же моя
Во мнѣ самомъ. Италія, въ кручинѣ
Не вижу ли, что льется кровь твоя
И будетъ литься? Мрачныя видѣнья
При тускломъ свѣтѣ факеловъ! И я
Въ ихъ ужасѣ забылъ мои мученья.
Отчизна — лишь одна, мой прахъ земной
Въ ея груди найдетъ успокоенье,
И духъ мой въ рѣчи оживетъ родной,
Угасшей съ римской славою могучей.
Но я взамѣнъ создамъ языкъ иной —
Такой же гордый, болѣе пѣвучій.
Пылъ мужества съ любовнымъ забытьемъ —
Все передастъ онъ прелестью созвучій,
Подобныхъ краскамъ на небѣ твоемъ;
Осуществитъ онъ гордый сонъ поэта
И станешь ты Европы соловьемъ.
Предъ нимъ языкъ другихъ народовъ свѣта —
Покажется чириканьемъ. Одинъ
Я совершу — тобой гонимый — это:
Тосканскій бардъ, изгнанникъ гибеллинъ.
Грядущаго разверзлось покрывало
Тысячелѣтья, какъ просторъ пучинъ
Лежащія, пока не взволновало
Ихъ грозно бурь дыханье — предо мной
Изъ вѣчности плывутъ, но не настала
Еще пора, нѣтъ тучи грозовой,
Въ утробѣ спитъ землетрясенья сила;
Не наступаетъ хаосъ роковой,
Но жребій твой судьба уже рѣшила.
Лишь слова одного стихіи ждутъ:
— Да будетъ мракъ! — и будешь ты — могила.
Италія прекрасная, падетъ
Мечъ на тебя! Красой ты схожа съ раемъ,
Что намъ въ тебѣ здѣсь на землѣ цвѣтетъ.
Ужель его мы дважды потеряемъ?
Лучъ солнечный тамъ золото полей
Одинъ вспахалъ, и все жъ обилья краемъ,
Ты житницей была бъ Европы всей.
Твоя лазурь — прекраснѣйшаго цвѣта,
Созвѣздія твои — другихъ свѣтлѣй.
Свои дворцы въ тебѣ воздвигло лѣто,
Ты — колыбель Имперіи, твой Римъ
Украшенъ данью всѣхъ монарховъ свѣта,
A онъ — свободный былъ непобѣдимъ.
Алтарь — святымъ, героямъ давъ рожденье,
Величіемъ небеснымъ и земнымъ
Вѣнчалась ты. Все, что воображенье
Себѣ рисуетъ — затмеваешь ты:
Дѣйствительность прекраснѣй представленья.
Когда глядимъ съ альпійской высоты
Черезъ снѣга, утесы и стремнины,
Гдѣ сосенъ, полныхъ дикой красоты,
Подъ бурею склоняются вершины,
Все ближе увидать стремится взоръ
Италіи цвѣтущія долины.
Не поглощенъ ли былъ морской пучиной?
Вы, горы, поступите, какъ они,
Вы, римляне! Живетъ въ васъ духъ старинный
Тѣхъ, чьимъ мечомъ сраженъ въ былые дни
Былъ Ксеркса побѣдитель. Ихъ могилы
Забвеніе минуетъ искони.
Доступнѣй Альпъ гряда, чѣмъ Ѳермопилы,
И для пришельца легче ль переходъ?
Иль сами вы для чужеземной силы
Свободнымъ оставляете проходъ?
Движенію побѣдной колесницы
Природа здѣсь преграды создаетъ,
И недоступны стали бы границы,
Но воины ей помогать должны,
Тогда падутъ пришельцевъ вереницы.
Бываетъ такъ въ предѣлахъ той страны,
Гдѣ матери борцамъ даютъ рожденье,
Не въ той землѣ, гдѣ трусы рождены.
Для нихъ ничто — всѣ въ мірѣ укрѣпленья,
И безопаснѣй норка червяка —
Алмазныхъ стѣнъ, скрывающихъ смятенье
Людскихъ сердецъ. Доселѣ есть войска
Въ Авзоніи, чтобъ поражать насилье,
Есть руки и сердца въ ней, но пока
Раздоръ въ ней сѣетъ горе въ изобильѣ —
Врагъ собираетъ жатву. О, страна
Прекрасная, давно въ своемъ безсильѣ
Надеждъ гробницей ты наречена,
Межъ тѣмъ ту цѣпь, что наложилъ гонитель —
Однимъ ударомъ ты порвать властна,
И все жъ и все жъ доселѣ медлитъ мститель.
Встаютъ между твоими и тобой
Сомнѣнье и раздоръ — твой побѣдитель.
Но для того, чтобъ не была рабой,
Чтобъ оградить намъ Альпы отъ вторженья
И полною ты расцвѣла красой —
Сынамъ твоимъ лишь нужно Единенье.
ПѢСНЬ ТРЕТЬЯ.
Изъ бездны золъ — безсмертныхъ въ жизни нашей:
Чумы, меча, престола, пришлеца,
Являющихся грозной гнѣва чашей,
Что льется, наполняясь безъ конца —
Все-ль передамъ, что видѣлъ вѣщимъ окомъ?
Ту лѣтопись, что сокрушитъ сердца —
Не умѣстить ни на небѣ высокомъ,
Ни на морѣ. Слова ея горятъ
Превыше солнцъ и звѣздъ въ краю далекомъ:
Развернутый, какъ стягъ y горныхъ вратъ —
Кровавый свитокъ золъ неисчислимыхъ,
Сквозь пѣніе архангеловъ звучатъ,
И отголоски будятъ въ серафимахъ
Земные наши стоны; вопіетъ
Кровь сыновей Италіи гонимыхъ
Къ Всесильному подателю щедротъ;
Какъ звуки струнъ, что вѣтромъ въ колыханье
Приведены — ихъ стонъ къ нему дойдетъ.
A я — твое ничтожное созданье,
Я — прахъ земной, безсмертьемъ приведенъ
Къ сознанію и полнотѣ страданья.
Пускай падетъ — тираномъ побѣжденъ
Тотъ, кто боится бури дуновенья —
Тебѣ, мой край, да будетъ посвященъ
Звукъ каждый скорбный лиры и — прозрѣнье
Грядущаго, что свыше мнѣ дано.
Когда мое померкло вдохновенье —
Прости! Твой жребій нынѣ суждено
Мнѣ предсказать, затѣмъ я умираю,
Его не видѣть — мнѣ разрѣшено.
По волѣ духа, истину вѣщаю
И смерть за то — желанная мной дань.
Я надъ тобой слезами истекаю.
Но прежде чѣмъ за горестную ткань
Твоихъ печалей вновь примусь — въ унылой
Ночи твоей пусть, пробивая грань.
Блеснетъ мнѣ лучъ, затеплятся свѣтила.
Красой безсмертной, созданной рѣзцомъ —
Украсится навѣкъ твоя могила.
Изъ нѣдръ ея — созданія вѣнцомъ
Пускай умы возстанутъ міровые;
Пѣвцомъ, ученымъ, мудрымъ и борцомъ —
Чревата будь, они — тебѣ родные,
Какъ-лѣто — небесамъ твоимъ. И тотъ,
Кто страны покорилъ себѣ чужія,
Кто имя міру новому даетъ —
Нѣтъ силъ y нихъ для твоего спасенья
И вся твоя награда — ихъ почетъ,
Для нихъ, не для тебя — ихъ возвышенье.
Какъ? Слава — имъ? Позоръ — тебѣ одной?
Славнѣй ихъ тотъ, кто дастъ освобожденье:
Онъ явится еще въ странѣ родной,
Чело твое вѣнчаетъ онъ короной,
Измятой нынѣ варваровъ рукой,
Блеснетъ твой день красою обновленной,
Твой хмурый день, что тучей омраченъ
И вѣяньемъ Авернской мглы зловонной.
Ее вдыхаетъ тотъ, кто умаленъ
Неволею, чей духъ — въ тюрьмѣ позорной.
Сквозь вѣковую скорбь, что небосклонъ
Здѣсь облекла затменья тучей черной —
Прорвется кличъ, услышанный толпой.
И тѣ пѣвцы проложатъ путь просторный —
Что мнѣ во слѣдъ пойдутъ моей тропой.
Ихъ вдохновятъ все тѣ же небосводы,
Что вдохновляютъ птицъ въ глуши лѣсной,
И будетъ пѣснь ихъ откликомъ природы
И такъ же сладкозвучна. Запоетъ
Кто — пѣснь любви, иные — пѣснь свободы.
Но съ ней свершатъ орлиный свой полетъ,
Чтобъ солнце взоромъ увидать орлинымъ —
Немногіе. Потянетъ ихъ къ долинамъ,
Чтобъ дань похвалъ возвышенныхъ принесть
Тамъ на землѣ ничтожнымъ властелинамъ.
Изобличитъ рѣчей фальшивыхъ лесть
Стыдъ генія: онъ — красотѣ подобенъ —
Съ достоинствомъ позабываетъ честь,
И такъ же торговать собой способенъ.
Къ тирану гостемъ кто вступилъ въ чертогъ —
Тотъ цѣпь надѣлъ: борцомъ быть не способенъ,
Рабомъ онъ сталъ, переступивъ порогъ,
И мысль его ужъ не свободна болѣ,
Въ безсильѣ духа разумъ изнемогъ.
Нельзя вблизи сидящихъ на престолѣ
Стоять пѣвцу, страшиться словъ своихъ
И угождать онъ долженъ поневолѣ.
Угодливость — удѣлъ людей такихъ:
Чтобъ услаждать правителей досуги
Онъ сокращать въ другомъ обязанъ стихъ,
Но воспѣвать подробно ихъ заслуги,
Самъ измышляя поводъ къ похваламъ —
Замкнуться съ вдохновеньемъ въ тѣсномъ кругѣ.
Такъ — связанъ, къ льстивымъ присужденъ рѣчамъ,
Боится онъ дать волю мыслямъ честнымъ:
Измѣною они бъ явились тамъ,
Подобныя мятежникамъ небеснымъ.
Обязанъ пѣть онъ съ камнями во рту,
Чтобъ истина путемъ не вышла тѣснымъ.
Но въ длинномъ сочинителей ряду
Появится одинъ поэтъ, мнѣ равный,
Онъ приметъ за любовь мученій мзду,
Среди пѣвцовъ любви онъ будетъ главный,
Онъ обезсмертитъ слезы, и ему
Свободы пѣснь вѣнецъ даруетъ славный.
И два другихъ — сильнѣйшихъ по уму
Близъ народятся, и вражду окажетъ
Имъ свѣтъ, что благосклоненъ былъ къ нему,
Пока ихъ прахъ близъ моего не ляжетъ.
Пѣснь перваго откроетъ міръ чудесъ,
О подвигахъ дней рыцарства разскажетъ.
Его мечта — блескъ радуги, съ небесъ
Онъ взялъ огонь безсмертный вдохновенья.
Гдѣ мысль окрылена — тамъ перевѣсъ
Надъ нею не одержитъ утомленье.
На крылышкахъ, какъ дивный мотылекъ,
Порхаетъ радость вкругъ его творенья.
Въ природу воплотить искусство могъ
Мечтой прозрачной онъ неуловимо.
Другой, чей духъ печаленъ и глубокъ,
Намъ воспоетъ судьбу Іерусалима,
Гдѣ за Христа лилась кровь христіанъ.
Своей священной арфой пѣснь Солима
Въ краю, гдѣ протекаетъ Іорданъ —
Онъ воскреситъ, борьбы ожесточенье
И ту побѣду, что одержитъ станъ
Борцовъ Христовыхъ, ада ухищренья,
Чтобъ отвратить ихъ сердце отъ Христа,
Пока не развернется съ возвышенья
Тамъ стягъ священный Краснаго Креста,
Гдѣ первый крестъ алѣлъ въ крови Христовой,
Что ради насъ была имъ пролита.
Утратитъ онъ въ немилости суровой
Свободу, даже славу; плѣнъ его
Молвою изворотливой дворцовой —
Пріютомъ назовется: для того,
Чтобъ оградить безумнаго поэта
Отъ горя и стыда. Вотъ торжество,
Что ждетъ пѣвца, кѣмъ Божья рать воспѣта,
Вѣнчаннаго Христомъ. Я присужденъ
Рѣшеніемъ Флоренціи совѣта
Лишь къ смерти иль изгнанью. Заключенъ
Въ тюрьму онъ будетъ герцогомъ Феррары.
Удѣлъ тягчайшій! Незаслуженъ онъ.
Я наносилъ моимъ врагамъ удары,
На міръ съ любовью онъ подниметъ взоръ,
И обезсмертятъ дивной лести чары
Мельчайшаго изъ жившихъ до сихъ поръ
Правителей. Поэтъ съ душою нѣжной —
Чѣмъ вызоветъ подобный приговоръ?
Полюбитъ онъ? Но страстью безнадежной —
И безъ живой могилы — пытка въ ней.
Таковъ удѣлъ двухъ бардовъ неизбѣжный.
И рыцарства пѣвецъ, не мало дней
Въ лишеньяхъ проведя, умретъ въ кручинѣ,
Оставивъ міру и странѣ своей,
Что не скорбѣла при его кончинѣ —
Сокровище; обогатитъ оно
Тѣхъ, кто пойметъ души его святыни.
Двойнымъ вѣнцомъ вѣнчаться суждено
Отчизнѣ ихъ. Чрезъ всѣ олимпіады,
Межъ тѣхъ, кому безсмертіе дано,
Не сыщется среди сыновъ Эллады —
Подобныхъ двухъ именъ. Ужель такой
Подъ солнцемъ ждать могли они награды?
Еозвышенная мысль, огонь святой,
И трепетъ тотъ, что одухотворяетъ
Ихъ плоть и съ небывалой остротой
Все то переживать ихъ заставляетъ,
Что есть и что мечтаетъ видѣть взоръ —
Конца такого-ль ждать ихъ подобаетъ?
Ужели и въ грядущемъ бурь напоръ
Блестящее развѣетъ оперенье?
Изъ вещества нѣжнѣйшаго — уборъ
Тѣхъ райскихъ птицъ, онѣ спѣшатъ въ селенья
Родимыя; вредна земная мгла
Для крыльевъ ихъ, и смерть иль униженье —
Ихъ ждутъ. Побѣждена заразой зла
Бываетъ мысль; отчаянье и страсти,
Подобно хищнымъ птицамъ безъ числа,
Помчатся вслѣдъ, готовя ей напасти
Едва она замедлитъ свой полетъ,
И жертву разорвутъ они на части,
Когда она опустится съ высотъ.
И будетъ тотъ лишь неприкосновененъ —
Кого сломить ничей не можетъ гнетъ,
Кто борется съ собою — дерзновененъ.
Задача безнадежная! Удѣлъ,
Что въ мірѣ не совсѣмъ обыкновененъ.
И если бы такимъ я стать успѣлъ,
Я болѣе гордиться былъ бы вправѣ,
Чѣмъ если бъ мной достигнутъ былъ предѣлъ,
Ведущій къ болѣе блестящей славѣ.
Но ближе-ль къ небу Альпы, чѣмъ жерло,
Дающее исходъ ужасной лавѣ?
То пламя, что сіяетъ такъ свѣтло —
Горитъ въ груди вулкана распаленной,
И временный исходъ изъ тьмы нашло.
Огонь, излившись лавой раскаленной
Въ теченье ночи ужаса, — опять
Стремится въ мракъ геенны разъяренной,
Въ тотъ адъ, гдѣ вѣчно долженъ обитать.
ПѢСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ.
Поэты есть — быть можетъ — съ даромъ высшимъ,
Которые не пишутъ ничего,
Они не передавъ созданьямъ низшимъ
Ни чувствъ, ни думъ своихъ, и божество
Въ себѣ скрывая, вознеслись къ плеядамъ,
Здѣсь не извѣдавъ славы торжество.
Но тѣхъ они счастливѣй, что разладомъ
Унижены ихъ собственныхъ страстей
И слабостей честолюбивыхъ рядомъ —
Достигли славы, но въ борьбѣ своей
Изранены жестоко. Есть не мало
Невѣдомыхъ поэтовъ средь людей.
Поэзія--не жажда-ль идеала,
Духъ творчества, избыткомъ нарожденъ
Добра иль зла? Кого она объяла--
Быть Прометеемъ новымъ осужденъ.
Огонь съ небесъ онъ похищаетъ снова,
И коршуномъ терзаемъ, пригвожденъ
Въ цѣпяхъ къ скалѣ y берега морского,
Онъ поздно сознаетъ: за даръ небесъ
Вознагражденъ страданьемъ онъ сурово.
Да будетъ такъ: мы стерпимъ, --перевѣсъ
Въ комъ духъ беретъ, кто одухотвореннымъ
Изъ узъ плотскихъ къ сознанію воскресъ —
Въ какой бы формѣ ни далъ претвореннымъ
Свой замыселъ — становится пѣвцомъ.
Въ лицѣ, лучомъ искусства озаренномъ,
Изваянномъ художника рѣзцомъ —
Поэзіи не меньше, чѣмъ въ твореньи
Того, кто Одиссеи былъ творцомъ.
Одинъ мазокъ живитъ произведенье
И обоготворяетъ полотно,
Пока такой красою безъ сравненья
Не заблистаетъ — обожествлено
Созданіе искусства взору міра,
Что людямъ въ грѣхъ не будетъ вмѣнено
Склонять чело къ подножію кумира.
Мысль, образы, что мыслью рождены —
Что большее намъ дастъ поэтовъ лира?
Въ борьбѣ да будутъ лавры суждены
Художнику; подъ гнетомъ осужденій
Чело онъ клонитъ: тѣсно сплетены
Между собой отчаянье и геній.
Искусство той достигнетъ высоты
Какъ въ дни, когда рядъ Фидія твореній
И Апеллеса полныхъ красоты —
Создалъ разцвѣтъ искусства незабвенный.
Средь разрушенья — формы и черты,
Духъ греческой красы, столь совершенной —
Вы здѣсь возсоздадите: оживетъ
Духъ Рима въ той работѣ вдохновенной,
Созданьи римскихъ рукъ. Въ прахъ не падетъ
Тамъ Пантеонъ, стоящій горделиво,
Какъ здѣсь главу храмъ новый вознесетъ,
Его подобье — странамъ всѣмъ на диво.
Величьемъ превзойдетъ онъ каждый храмъ,
Всѣ въ мірѣ племена благочестиво
Колѣна для молитвъ преклонятъ тамъ,
И сложатъ гнетъ грѣховъ своихъ y входа,
Подобнаго святымъ небесъ вратамъ.
A геній тотъ, строитель смѣлый свода,
Въ искусствѣ — властелинъ: рѣзцомъ своимъ
Вожля ли онъ еврейскаго народа,
Что могъ повелѣвать волнамъ морскимъ,
Изъ камня изсѣчетъ, иль въ краскахъ ада
Онъ Страшенъ Судъ напишетъ, или имъ
Создастся храма дивнаго громада
Невиданной красы, я — гибеллинъ,
Кѣмъ пройдена загробныхъ царствъ тріада,
Что составляютъ вѣчность, я — одинъ
Источникомъ явлюсь тѣхъ вдохновеній!
Вѣкъ, что предвижу я въ дали годинъ,
Средь звона стали, грохота сраженій —
Онъ назовется вѣкомъ красоты.
Покуда страждетъ міръ, народный геній
Поднимется до гордой высоты,
Какъ кедръ среди пустыннаго простора;
Шлютъ небу фиміамъ его листы,
Издалека замѣтенъ онъ для взора.
Забывъ о полѣ ратномъ, не одинъ
Земной монархъ отъ крови и раздора
Здѣсь отдохнетъ средь статуй и картинъ.
Надъ нимъ, губившимъ красоты созданья —
На мигъ искусство будетъ властелинъ,
И расточитъ оно очарованье,
Признательностью введено въ обманъ,
И обезсмертитъ тѣхъ существованье,
Кто имъ лишь. забавлялся, какъ тиранъ,
Кто генія таскать заставилъ грузы,
Нося первосвященническій санъ, —
Кто наложилъ на трудъ и душу узы,
Трудящійся для родины своей —
Бѣднякъ, но онъ свободенъ; кто же музы
Своей плоды готовитъ для царей,
Онъ — тотъ же царедворецъ позлащенный,
Что ждетъ подобострастно y дверей,
Нарядный, сытый и низкопоклонный.
О, Власть, которой все вдохновлено,
Покорно все, ужель онъ — надѣленный
Могуществомъ, что на землѣ дано
Правителямъ и съ виду величаво,
Но свойствъ твоихъ небесныхъ лишено,
Ужели онъ, поправъ пятой кровавой
Главы людей, бываетъ убѣжденъ,
Что ты даешь ему на это право?
И тѣ, кто славой былъ усыновленъ,
Кого сіяньемъ озаряетъ геній,
Носители прославленныхъ именъ —
Они иль жить должны среди мученья,
Иль въ высь идти безславія тропой.
Замѣтнѣй — ихъ клеймо, цѣпь --драгоцѣннѣй.
A если имъ и суждено судьбой
Возвыситься, не зная искушеній, —
Терзаются они страстей борьбой.
Флоренція, когда безъ сожалѣнія
Снесла ты кровъ мой — я тебя любилъ,
Но месть моихъ стиховъ, ядъ оскорбленій,
Что долго я съ проклятьями копилъ —
Переживутъ все то, что дорогого
Есть y тебя: разцвѣтъ свободы, силъ,
И даже то, что самаго есть злого
Изъ золъ земныхъ: тирановъ мелкихъ гнетъ.
Порой и демагогъ царитъ сурово
Съ той разницей, что раньше онъ падетъ.
Во всякомъ злѣ, несущемъ людямъ раны,
Оно — грѣха и смерти гнусный плодъ,
Въ жестокости, трусливости тирана,
Въ насильяхъ, что рождаетъ произволъ —
Вождь партіи — лишь братъ родной султана
И деспота во многомъ превзошелъ.
Флоренція, томяся одиноко
Мой духъ, забывъ о тьмѣ обидъ и золъ,
Къ тебѣ давно стремился издалека.
Изгнанье — худшій плѣнъ; моря, холмы
Намъ кажутся рѣшеткою жестокой,
A цѣлый міръ — подобіемъ тюрьмы,
Насъ разлучившей съ той страной единой,
Которую — какъ ни страдали бъ мы,
Но увидать мы жаждемъ предъ кончиной.
Флоренція, духъ одинокій мой,
Въ изгнаніи томившійся кручиной —
Когда найдетъ средь душъ родныхъ покой,
Меня оцѣнишь ты, но прахъ далекій
Въ тебѣ замѣнятъ урною пустой.
«Что сдѣлалъ я тебѣ, народъ жестокій?»
Ты всякой злобы превзошелъ предѣлъ.
Какъ гражданинъ, стоялъ я внѣ упрека,
Въ войнѣ и мирѣ твой дѣля удѣлъ,
И на меня ты возстаешь жестоко.
Свершилось! Вѣчной не преодолѣлъ
Преграды я: умру я одиноко;
Для избранныхъ въ грядущемъ бѣдствій рядъ
Лишь вѣщее мое предвидитъ око.
Взываю къ тѣмъ, что слышать не хотятъ,
Пока явясь, какъ древле, въ грозной силѣ —
Вмигъ истина не поразитъ ихъ взглядъ,
И правъ пророкъ окажется въ могилѣ.
О. Чюмина.
ПРОРОЧЕСТВО ДАНТА.
Стр. 131.
Въ своей красѣ и юности лишь слово
Ты молвила…
Ср. письмо Байрона къ графинѣ Гвиччіоли, отъ 25 авг. 1811" г.: «Въ этомъ словѣ, прекрасномъ на всѣхъ языкахъ, но въ особенности на вашемъ Amor mio — заключена вся моя жизнь, до гроба и за гробомъ». Ср. также «Беппо», строфу 44 (см. выше, стр. 9:).
Стр. 131.
Я имѣлъ въ виду Кассандру Ликофрона…
«Кассандра» Ликофрона, одного изъ представителей поэтической «Плеяды», украшавшей дворъ царя Птоломея Филадельфа (III в. до Р. X), ямбическій монологъ въ 1474 стиха, въ которомъ Кассандра пророчествуетъ о паденіи Трои и о разныхъ другихъ историческихъ событіяхъ до царствованія Александра Великаго включительно. Байронъ, вѣроятно, читалъ эту поэму въ переводѣ Филиппа Іорка, виконта Бойстона, изд. въ Кембриджѣ въ 1806 г.
Я имѣлъ счастье видѣть 4-ю пѣснь «Чайльдъ-Гарольда» переведенную на итальянскій языкъ".
Переводчикомъ былъ Микеле Леони, который перевелъ также и "Жалобу Тасса (1818—1819). «Padre Alighier».
У Альфіери есть сонетъ на могилу Данте, начинающійся стихомъ:
О gran Alighiеr, se dal ciel miri.
«До сихъ поръ не установлено, что собственно означает] аллегорія первой пѣсни Jnferno».
На пустынномъ холмѣ поэтъ встрѣчаетъ пантеру, льва и волчицу. Эти образы, внушенные, по всей вѣроятности, словами пророка Іереміи (V, 6): «Сего ради порази ихъ левъ отъ дубравы, и волкъ даже до домовъ погуби ихъ, и рысь бдяше надъ градами ихъ», съ давняго времени толковались символически: пантера — какъ изображеніе похоти, левъ гордости, волчица скупости, соотвѣтственно тремъ возрастамъ: юности, зрѣлости и старости. Позднѣйшими комментаторами указывалось также политическое значеніе этихъ трехъ символовъ: пантера могла означать Флоренцію, съ ея партіями «бѣлыхъ» и «черныхъ», левъ — Францію, а волчица — партію гвельфовъ. Графъ Джіованви Маркетти дельи Анджелини, въ своемъ «Разсужденіи о первой и главной аллегоріи въ поэмѣ Данте» (Болонья, 1819—1821), признаетъ въ этихъ образахъ двойной символизмъ маркетти былъ лично знакомъ съ Байрономъ.
Стр. 136.
…Лѣтъ десяти
Я былъ, когда ты сутью помышленій
И жизни стала.
«По словамъ Боккачіо, Данте былъ влюбленнымъ гораздо раньше, чѣмъ сдѣлался воиномъ, и его страсть къ Беатриче, которую онъ обезсмертилъ въ своихъ стихахъ, началась въ ту пору, когда ему шелъ всего девятый, а ей — восьмой годъ отъ роду. Говорятъ, что они въ первый разъ встрѣтились на праздникѣ въ домѣ ея отца, Фолько Портинари. Впечатлѣніе, произведенное ею на воспріимчивое сердце поэта, нисколько не ослабѣло съ ея смертью, случившейся 16 лѣтъ спустя». (Кэри).
Стр. 137.
Флоренція! О, если бъ я узрѣлъ
Свободною тебя, вѣнчанной славой!
«Ср. сонетъ Данте: „Изгнаніе свое считаю я за честь“, гдѣ онъ говоритъ, что Справедливость, Великодушіе и Умѣренность изгнаны изъ среды людей и ищутъ себѣ пріюта у Любви, которая обитаетъ въ его сердцѣ. (Прим. Байрона).
Имущество отнявъ, ты обрекла мой прахъ огню.
„Ut si quispraedictorum ulletempore in fortiam dicti communis pervenerit, talis perveniens ignй comburatur, sic quodmoriatur“, второй приговоръ Флоренціи противъ Данте и 14-ти лицъ, осужденныхъ вмѣстѣ съ нимъ. Латынь достойна этого приговора, (27 января 1302 г. Данте былъ приговоренъ къ штрафу въ восемь тысячъ лиръ и къ двухлѣтнему изгнанію; въ случаѣ неуплаты штрафа, его имущество должно было подвергнуться конфискаціи. 11 марта того же года онъ былъ снова приговоренъ къ наказанію, которому подвергались только самые отчаянные злодѣи. Декретъ о томъ, что Данте и его товарищи по изгнанію должны быть сожжены, если попадутся въ руки своихъ враговъ, открытъ только въ 1772 г. графомъ Лодовико Саніоли. См. Тирабоски, гдѣ этотъ документъ приведенъ вполнѣ)». (Прим. Байрона).
Стр. 140.
…къ предѣламъ той столицы
Неумолимой, гдѣ съ дѣтьми она
Осталася, чьей злобѣ нѣтъ границы, —
Мнѣ гибель въ даръ принесшая жена.
«Эта дама, по имени Джемма, происходила отъ одной изъ самыхъ могущественныхъ гвельфскихъ фамилій, Довати. Корсо Донати былъ главнымъ противникомъ гибеллиновъ. Джіанноццо Манетти говоритъ о ней, что она была „слишкомъ угрюма, подобно тому, какъ пишутъ о Ксантиппѣ, супругѣ философа Сократа“. Но Ліонардо Аретино выражаетъ неудовольствіе на Боккачіо за то, что онъ въ своей біографіи Данте сказалъ, что литературнымъ дѣятелямъ не слѣдовало бы жениться. Боккачіо, говоритъ онъ, въ данномъ случаѣ теряетъ терпѣніе и увѣряетъ, что женитьба несовмѣстима съ научными занятіями; онъ забываетъ, что Сократъ, одинъ изъ благороднѣйшихъ философовъ, когда-либо жившихъ, имѣлъ жену и дѣтей и занималъ оффиціальныя должности въ своей родной республикѣ; что Аристотель, который, и пр. и пр. имѣлъ въ разное время двухъ женъ и нѣсколько сыновей и былъ очень богатъ… Маркъ Туллій и Катонъ, и Варронъ, и Ceнека также были женаты, и пр. (Le Vite di Dame» etc. Fir. 1677, pp. 22, 23). Замѣчательно, что всѣ примѣры, такъ добросовѣстно приводимые у Ліонардо, за исключеніемъ одного только Сенеки, да еще, можетъ быть, Аристотеля, выбраны не особенно удачно. Теренція, жена Туллія, и Ксантиппа, жена Сократа, вовсе не содѣйствовали благополучію своихъ мужей и развитію ихъ философіи; Катонъ развелся съ женою; о женѣ Варрона мы ничего не знаемъ, а o женѣ Сенеки знаемъ только, что она готова была вмѣстѣ съ нимъ умереть, но но исполнила этого намѣренія и пережила мужа на много лѣтъ. Но Ліонардо говоритъ, что человѣкъ, по мнѣнію всѣхъ философовъ, есть животное гражданственное (animale civile) и отсюда заключаетъ, что важнѣйшимъ доказательствомъ «гражданственности» этого животнаго является «супружество, служащее къ умноженію отечественнаго населенія». (Прим. Байрона).
«Ни въ Божественной Комедіи, ни въ другихъ сочиненіяхъ Данте нѣтъ ничего, что подтверждало бы общее мнѣніе о несчастливомъ бракѣ поэта. Предполагали. что онъ намекалъ на свою жену въ § 36 „Новой Жизни“ гдѣ онъ говоритъ о молодой и прекрасной дамѣ, смотрѣвшей на него изъ окна взоромъ, полнымъ состраданія, и въ „Пирѣ“ (II, 2, 7), гдѣ онъ вспоминаетъ о своей благородной дамѣ, которой онъ готовъ былъ служить болѣе ради ея любезной доброты, нежели по собственному выбору; но съ этими предположеніями трудно согласиться. Равнымъ образомъ, нѣтъ вы малѣйшаго основанія утверждать, что въ словахъ, вложенныхъ поэтомъ въ уста Якопо Рустикуччи: „меня сгубила злобная жена“ (Адъ, XVI, 45), заключается намекъ на личныя обстоятельства самого Данте. Но для Байрона, какъ и для Боккачіо, „желаніе было отцомъ мысли“, и оба были очень довольны возможностью указать на Данте, какъ на жертву неудачнаго брака». (Кольриджъ).
Стр. 142.
Падетъ и принцъ-предатель предъ дружиной.
Карлъ IV, коннетабль Бурбонскій, графъ Монлансье, былъ убитъ при взятіи Рима, 6 мая 1527 г. «Его смерти не погасивъ пыла нападающихъ, напротивъ, еще болѣе ихъ воспламенила, и они, потерявъ около тысячи человѣкъ, все-таки ворвались въ городъ и опустошили его. Произведенный солдатами разгромъ былъ ужасенъ, а захваченная ими добыча просто невѣроятна»…
Пустыни океанъ Камбиза поглотилъ съ его дружиной.
«Камбизъ, второй царь персидскій, царствовавшій отъ 529 до 522 г. до Х. Р., послалъ войско противъ аммонитянъ — и оно погибло въ пескахъ пустыни». (Прим. Байрона).
Стр. 143.
Сынамъ твоимъ лишь нужно единенье.
«Пророчество Данта» было начато и окончено раньше, чѣмъ Байронъ увлекся дѣломъ освобожденія Италіи и окончательно примкнулъ къ движенію карбонаріевъ; но его дружба съ семьею Гамба, начавшаяся со времени его переселенія въ Равенну, въ 1819 г, должна была мало по малу втянуть его въ атмосферу политическаго недовольства и возмущенія. Годъ спустя, 16 апрѣля 1820, онъ писалъ Муррею: «У меня есть еще и другая причина желать, чтобы вы поторопились: это — то броженіе въ Италіи, которое скоро, вѣроятно, прекратитъ всякую безопасность сообщеній… Если итальянцы позволятъ, такъ я останусь здѣсь посмотрѣть, что изъ этого выйдетъ… Я думаю, будетъ очень интересно видѣть, какъ итальянцы погонятъ варваровъ всѣхъ національностей назадъ, въ тѣ берлоги, откуда они пришли. Я долго жилъ съ ними и чувствую къ нимъ больше привязанности, чѣмъ къ какой-либо иной націи въ мірѣ; но имъ не хватаетъ единенія и руководящаго начала, почему я и сомнѣваюсь въ ихъ успѣхѣ».
Стр. 145.
Кто страны покорилъ себѣ чужія.
«Александръ Пармскій, Спинола, Пескара, Евгеній Савойскій, Монтекукколи». (Прим. Байрона).
Александръ Фарнезе, герцогъ Пармскій (1546—1592) отвоевалъ южные Нидерланды для Испаніи, заставилъ Генриха ІѴ снять осаду Парижа и пр. Амброджіо, маркизъ ли Спинола (1509—1630), родомъ мальтіецъ, въ 1602 г. поступилъ на испанскую службу, въ 1604 взялъ Остенде, и пр. Фернандо Франческо дальи Авалосъ, маркизъ Пескара (1496—1525), въ 1521 г. взялъ Миланъ, сражался при Лоди и пр., былъ раненъ въ битвѣ при Падуѣ. Онъ былъ мужемъ Витторіи Колонны и, находясь въ плѣну въ Равеннѣ, написалъ нѣсколько стихотвореніи въ ея честь. Франсуа-Евгеній, принцъ Савойскій (1663—1736), нанесъ пораженія французамъ при Туринѣ въ 1706 г. и при Мальплакэ (вмѣстѣ съ Марльбро) въ 1709 г., побѣдилъ турокъ при Петервардейнѣ, въ 1716 г., и пр. Раймондо Монтекукколи, родомъ изъ Модены (1608—1680), разбилъ турокъ при Сенъ-Готардѣ въ 1664 г., а въ 1675—76 гг. командовалъ на Рейнѣ и превзошелъ Тюренна и Конде.
Кто имя міру новому даетъ.
«Колумбъ, Америко Веспуччи, Себастіанъ Каботъ». (Прим. Байрона).
Венеціанецъ Себастіанъ Каботто (1477—1557) въ іюнѣ 1497 г. открылъ берега Лабрадора.
Стр. 145.
Къ тирану гостемъ кто вступилъ въ чертогъ,
Тотъ цѣпъ надѣлъ.
«Стихи изъ греческой трагедіи, которые произнесъ Помпей, прощаясь съ Корнеліей (дочерью Метелла Сципіона и вдовою П. Красса), когда онъ садился въ лодку, въ которой онъ былъ затѣмъ убитъ». (Прим. Байрона).
Стихи эти принадлежатъ Софоклу и приводятся Плутархомъ, въ его жизнеописаніи Помпея.
Стр. 146.
Появится одинъ поэтъ, мнѣ равный.
Петрарка [Данте умеръ 14 сентября 1321 г. когда Петраркѣ (род. 20 іюля 1304) шелъ 18-й г.].
Пѣснь перваго откроетъ міръ чудесъ.
«Историческія событія можно съ извѣстною увѣренностью облекать въ форму пророчества, но критическія мнѣнія „пророка“ совсѣмъ иное дѣло. Живи Байронъ полу-столѣтіемъ позже, онъ не поставилъ бы Тассо и Аріосто выше Петрарки». (Кольриджъ)
Стр. 147.
Мельчайшаго изъ жившихъ до сихъ поръ
Правителей.
Альфонсо д’Эсте II, герцогъ Феррарскій. См. выше, введеніе и примѣчанія къ «Жалобѣ Тасса».
Конца такою ль ждать имъ подобаетъ?
«Для чего слѣдовать возмутительному и слишкомъ обычному пріему оцѣнки превосходныхъ талантовъ Тассо и Аріосто, противопоставляя ихъ другъ другу? Читатель! Если вы уже имѣли удовольствіе прочесть послѣднее произведеніе музы лорда Байрона, то какъ должны были вы восхищаться тѣмъ удивительно прекраснымъ и трогательнымъ изображеніемъ двухъ безупречныхъ поэтовъ, которое находится въ концѣ третьей пѣсни „Пророчества Данте“! Здѣсь они сравниваются между собою безъ этого возмутительнаго противопоставленія или превознесенія одного на счетъ другого, и характеризуются съ такою истинно дантовскою силою стиха, выраженій и чувства, не взирая на все несходство нашего языка и привычнаго способа мыслить и выражаться, — что кажется, будто эта характеристика внушена геніемъ самого недостижимаго Данте». (Лордъ Гленберви).
Стр. 149.
…Въ прахъ не падаетъ
Тамъ Пантеонъ, стоящій горделиво,
Какъ здѣсь главу храмъ новый вознесетъ,
Его подобье.
«Куполъ св. Петра». (Прим. Байрона).
Микель-Анджело на 72-мъ году своей жизни былъ назначенъ, по повелѣнію папы Павла III, строителемъ собора св. Петра. Онъ отступилъ отъ плана прежняго строителя, Браманте, и заявилъ, что воздвигнетъ «Пантеонъ въ воздухѣ». Окружность этого Пантеона была построена еще при его жизни, но куполъ оставался незаконченнымъ болѣе 24 лѣтъ послѣ его смерти, и только въ 1590 г., при павѣ Сикстѣ V, соборъ былъ вполнѣ достроенъ. Шаръ съ крестомъ на вершинѣ купола поставлены въ 1593 г.
Стр. 150.
Вождя ли онъ еврейскаго народа
Изъ камня изсѣчетъ, илъ въ краскахъ ада
Онъ Страшный Судъ напишетъ…
Статуя Моисея въ монументѣ Юлія II, въ церкви св. Петра въ узилищѣ, и «Страшный судъ» въ сикстинской капеллѣ.
…я одинъ
Источникомъ явлюсь тѣхъ вдохновеній.
«Я читалъ гдѣ-то (а можетъ быть, я ошибаюсь, потому что не могу припомнить, гдѣ именно я читалъ), что Микель-Анджело такъ любилъ Данте, что иллюстрировалъ всю „Божественную Комедію“; но книга, въ которой находились эти рисунки, погибла во время кораблекрушенія». (Прим. Байрона).
Дуппа, въ своемъ жизнеописаніи Микель-Анджело, говоритъ, что у художника было изданіе «Божественной Комедіи» въ листъ, съ комментаріями Ландино, и что на широкихъ поляхъ этой книги онъ нарисовалъ, перомъ и карандашомъ, разныя сцены изъ поэмы. Эта книга перешла впослѣдствіи къ Антоніе Уонтанти, флорентинскому архитектору и скульптору, который, будучи назначенъ строителемъ собора св. Петра, поѣхалъ въ Римъ, а свои вещи отправилъ на корабль въ Чивита-Веккія. Но время этого переѣзда корабль съ багажемъ Монтанти, среди котораго была и упомянутая книга, потерпѣлъ крушеніе и погибъ со всѣмъ своимъ грузомъ.
И обезсмертить тѣхъ существованье,
Кто имъ лишь забавлялся, какъ тиранъ.
"Вспомните отношенія къ Микель-Анджело папы Юлія II и невниманіе, оказанное ему Львомъ X. (Прим. Байрона).
"Юлій II, вступивъ на престолъ, тотчасъ же окружилъ себя геніальными людьми, и Микель-Анджело былъ въ числѣ первыхъ, кого онъ призвалъ къ своему двору. Папа былъ къ нему лично весьма расположенъ и съ дружескою простотою бесѣдовалъ съ нимъ обо всемъ, а не только о скульптурѣ; для того, чтобы художникъ могъ часто и безъ всякихъ неудобствъ приходить къ нему, онъ приказалъ построить крытый мостъ между Ватиканомъ и студіей Микель-Анджело, такъ что послѣдній могъ проходить во дворецъ, но будучи никѣмъ замѣченнымъ. Но вотъ, однажды, придя туда утромъ, Микель-Анджело былъ грубо остановленъ часовымъ, который сказалъ ему: «Мнѣ приказано васъ не пускать». Возмущенный этою ничѣмъ не вызванною немилостью, Микель-Анджело велѣлъ передать папѣ, что «на будущее время, если онъ понадобится его святѣйшеству, то пусть поищутъ его въ другомъ мѣстѣ». Придя къ себѣ домой, онъ приказалъ слугамъ сейчасъ же продать все имущество и слѣдовать за нимъ во Флоренцію, а самъ въ тотъ же вечеръ уѣхалъ и не останавливался до тѣхъ поръ, пока не прибылъ въ Тоскану. Папа послалъ въ погоню за нимъ пятерыхъ курьеровъ, но они настигли его только уже за предѣлами папскихъ владѣній. Нѣсколько мѣсяцевъ спустя, онъ, однако же, помирился съ папой въ Болоньѣ. Когда Микель-Анджело вошелъ въ комнату, гдѣ назначена была аудіенція, паиа сперва посмотрѣлъ на него недружелюбно и привѣтствовалъ его только послѣ нѣкотораго молчанія. «Вмѣсто того, чтобы придти къ намъ», сказалъ онъ, — «ты, кажется, ждалъ, пока мы придемъ къ тебѣ, Микель-Анджело отвѣчалъ почтительно, что онъ слишкомъ живо почувствовалъ обиду, нанесенную ему незаслуженнымъ невниманіемъ, и теперь надѣется, что его святѣйшество проститъ ему то, что между ними произошло. Тогда папа преподалъ ему свое благословеніе и возвратилъ ему свое расположеніе. Все царствованіе Льва X было пробѣломъ въ жизни Микель-Анджело». (Дуппа).
Стр. 151.
Изгнанье — худшій плѣнъ.
Съ своемъ «Пирѣ» Данте въ очень трогательныхъ выраженіяхъ говоритъ о своемъ изгнаніи и o сопровождавшихъ его лишеніяхъ и скорбяхъ. «О, если бы Создателю угодно было, чтобы я никогда не нуждался въ этомъ оправданіи, чтобы ни другіе люди не причиняли мнѣ зла, то я самъ не подвергался незаслуженному наказанію, я разумѣю наказаніе изгнаніемъ и нищетою. Гражданамъ прекраснѣйшей и знаменитѣйшей дочери Рима, Флоренціи, угодно было изгнать меня изъ ея любезнѣйшаго лона, гдѣ я родился и воспитался и провелъ половину своей жизни и гдѣ я всѣмъ сердцемъ желалъ бы успокоить свой возмущенный духъ и окончить свои дня. Такимъ образомъ, я скитался почти по всѣмъ мѣстамъ, гдѣ звучитъ наша рѣчь, — скитался чужимъ, почти нищимъ, противъ своей воли выставляя напоказъ раны, нанесенныя мнѣ судьбою, которыя слишкомъ часто вмѣнялись въ вину страждущему. Я поистинѣ былъ кораблемъ безъ кормила и паруса, который носился по разнымъ пристанямъ и къ разнымъ берегамъ по волѣ жестокаго вѣтра печальной бѣдности; оттого-то я и казался низкимъ въ глазахъ многихъ людей, которые, при нѣсколько лучшихъ обстоятельствахъ, можетъ быть, составили бы обо мнѣ иное мнѣніе»…
…прахъ далекій
Въ тебѣ замѣнятъ урною пустой,
Ср. «Чайльдъ-Гарольда» п. IV, стр. 57 (наст. изд. т. I, стр. 140):
Флоренція, стыдись!…
Спитъ Данте въ отдаленьи, и пр.
Что сдѣлалъ я тебѣ, народъ жестокій?
"Много разъ писалъ онъ, говоритъ Ліонардо Аретино, не только къ отдѣльнымъ гражданамъ республики, но и ко всему народу. и, между прочимъ, одно довольно длинное посланіе, начинающееся словами: «Popule mi quid feci tibi?»
Около 1316 г. друзьямъ Данте удалось добиться разрѣшенія ему вернуться во Флоренцію и получить обратно свое конфискованное имущество, подъ условіемъ, что онъ уплатитъ нѣкоторую сумму денегъ и, войдя въ церковь. признаетъ свою виновность и будетъ просить у республики прощенія. Въ отвѣтъ на это Данте написалъ одному монаху, своему родственнику, слѣдующее: «Изъ письма вашего полученнаго мною съ должнымъ уваженіемъ и признательностью, я усматриваю, какъ много вы заботитесь о моемъ возвращеніи на родину. Я тѣмъ болѣе вамъ благодаренъ, что изгнанники рѣдко находятъ друзей. Но, по зрѣломъ обсужденіи, я долженъ обмануть ожиданія малодушныхъ людей и увѣренъ, что ваше безпристрастіе и разсудительность одобрятъ мое рѣшеніе. Племянникъ мой и вашъ написалъ мнѣ, что подтверждается также и нѣкоторыми другими моими друзьями, что въ силу декрета касательно изгнанниковъ мнѣ разрѣшается возвратиться во Флоренцію при условіи, что я уплачу извѣстную сумму денегъ и подчинюсь униженію просить и получить прощеніе; въ этомъ условіи, отецъ мой, я усматриваю два предложенія смѣшныхъ и дерзкихъ. Я говорю, конечно, о дерзости тѣхъ людей, которые мнѣ это предлагаютъ, ибо въ вашемъ письмѣ, внушенномъ благоразуміемъ и осторожностью, ничего подобнаго нѣтъ. Развѣ такое приглашеніе возвратиться на родину можетъ считаться почетнымъ для Данте, послѣ того, какъ онъ прострадалъ въ изгнаніи почти пятнадцать лѣтъ? Этимъ ли желаютъ вознаградить его за невинность, извѣстную всему міру, за всѣ труды и тягости непрерывныхъ литературныхъ занятій? Человѣкъ, близко знакомый съ философіею, не можетъ обнаружить душевной низости, свойственной ничтожнымъ невѣждамъ, и покрыть себя позоромъ, предавая себя чужой волѣ какъ бы закованнымъ въ цѣпи. Человѣкъ, громко вопіющій о справедливости, не можетъ вступать въ подобныя соглашенія съ своими преслѣдователями. Нѣтъ, отецъ мой, не этотъ путь долженъ привести меня къ возвращенію на родину. Но я вернусь немедленно, если только вы или кто иной откроете мнѣ путь, не предосудительный для славы и чести Данте. Если же такимъ путемъ мнѣ нельзя будетъ вернуться во Флоренцію, то я никогда туда не вернусь. Что же? Развѣ я не могу повсюду наслаждаться зрѣлищемъ солнца и звѣздъ? Развѣ я лишенъ возможности въ любомъ уголкѣ поднебесной искать о созерцать утѣшительныя и прекрасныя истины, не дѣлая себя обезславленнымъ или даже опозореннымъ въ глазахъ флорентинскаго народа и республики? Въ кускѣ хлѣба, надѣюсь, нуждаться я не стану».
Но изгнанникъ еще долго терпѣлъ суровую нужду. Онъ умеръ въ 1321 г., въ Равеннѣ, въ домѣ своего покровителя, Гвидо Новелло да Полента, который засвидѣтельствовалъ свое уваженіе къ поэту великолѣпными похоронами и приказалъ воздвигнуть ему памятникъ. Флорентинцы слишкомъ поздно сознали свою вину передъ Данте. Въ началѣ XV столѣтія они стали добиваться возвращенія во Флоренцію останковъ поэта; но жители Равенны не соглашались на ихъ ходатайства. Безуспѣшны были также и всѣ позднѣйшіе переговоры объ этомъ предметѣ, ведомые флорентинцами подъ покровительствомъ папы Льва X и при дѣятельномъ посредничествѣ Микель-Анджело.