Решение (Станюкович)/СС 1897 (ДО)

Материал из Викитеки — свободной библиотеки
[206]
РѢШЕНІЕ.
I.

В этотъ осенній петербургскій день, ненастный и мрачный, наводящій хандру, Варвара Александровна Криницына пришла къ окончательному и твердому рѣшенію: взять дѣтей и уѣхать отъ „этого человѣка“.

„Этимъ человѣкомъ“ былъ, само собою разумѣется, никто иной, какъ мужъ, лишенный съ нѣкоторыхъ поръ, за многочисленныя и тяжкія вины, своего христіанскаго имени Бориса Николаевича. Еще не особенно давно „Борисъ“, „Боря“, а иногда даже и „Борька“, онъ теперь былъ для Варвары Александровны только „этимъ человѣкомъ“ и подъ такой кличкой, съ прибавкой подчасъ не особенно нѣжныхъ прилагательныхъ, удручалъ мысли Варвары Александровны и фигурировалъ въ ея интимныхъ бесѣдахъ о немъ съ одной доброй пріятельницей, у которой тоже вмѣсто порядочнаго мужа былъ „этотъ человѣкъ“. Нечего и говорить, что обѣ пріятельницы досыта изливались одна передъ другой и вмѣстѣ плакали послѣ того, какъ оба „эти человѣка“ были обѣими дамами росписаны въ надлежащихъ краскахъ.

Да, взять дѣтей и уѣхать. [207]

Онъ не осмѣлится разлучить дѣтей съ матерью — да и на что, по правдѣ говоря, „этому человѣку“ дѣти? — и будетъ давать на ихъ образованіе и на содержаніе — не на столько же онъ „подлъ“, чтобъ отказаться отъ священныхъ обязанностей отца, (Варвара Александровна мысленно подчеркнула слово: „священныхъ“) да, наконецъ, и судъ есть! — а сама она, конечно, ничего не возьметъ отъ „этого человѣка“, ни гроша! Она будетъ работать, не покладая рукъ. Ей обѣщали занятія на пятьдесятъ рублей въ мѣсяцъ, — какъ-нибудь да проживутъ. Ужъ она присмотрѣла маленькую квартирку въ три комнаты съ кухней на Петербургской сторонѣ, нарочно подальше отъ Владимірской, гдѣ онъ останется жить одинъ въ шести большихъ комнатахъ.

„Квартира-то у него по контракту. Раньше весны не сдастъ!“ — не безъ злорадства подумала Варвара Александровна. И она продолжала ходить быстрой, рѣшительной походкой взадъ и впередъ по спальнѣ, вновь перебирая въ умѣ мотивы своего безповоротнаго рѣшенія. Другого исхода нѣтъ. Долѣе терпѣть униженія и оскорбленія она не намѣрена („Благодарю покорно!“) да и не въ состояніи. Есть предѣлъ всякому терпѣнію для порядочной, уважающей себя, женщины. Довольно таки перенесла она обидъ, особенно за послѣдній годъ, все надѣясь, что „этотъ человѣкъ“ одумается и пойметъ всю гнусность своего поведенія… Но онъ и ухомъ не ведетъ… По прежнему никогда не сидитъ дома, пропадаетъ до поздней ночи и возвращается иногда навеселѣ… А въ рѣдкіе часы, когда „этотъ человѣкъ“ дома, онъ спитъ или молчитъ. Никакія объясненія съ нимъ невозможны: ни мольбы, ни слезы, ни упреки не дѣйствуютъ. Онъ безучастно слушаетъ, точно и не ему говорятъ, и упорно отмалчивается, не считая нужнымъ даже оправдываться… Съ ней оскорбительно холоденъ… почти не разговариваетъ, точно она ненавистная жена… Ну, если разлюбилъ… да и могъ ли когда-нибудь серьезно любить „этотъ человѣкъ“, готовый увлекаться каждой юбкой и бѣгать за ней, какъ… (Тутъ Варвара Алоксандровна употребила не совсѣмъ удобное въ дамскихъ устахъ сравненіе, и лицо ея выразило гадливое отвращеніе)… Ну, не люби, если ужъ ты такой подлецъ, что не цѣнишь порядочной женщины, но уважай, по крайней мѣрѣ, мать своихъ дѣтей, уважай женщину, которая отдала тебѣ свою молодость… („Тогда вы сидѣли дома и [208]никуда безъ меня не смѣли выѣзжать!“). Обращайся, какъ слѣдуетъ, не веди себя, какъ какой-нибудь безпутный мальчишка, не дѣлай жену предметомъ оскорбительныхъ сожалѣній… Оказывай хоть должное вниманіе. Она вѣдь, кажется, не требуетъ большаго, настолько она горда… Своимъ поведеніемъ онъ уничтожилъ въ ней всякое чувство, теперь она презираетъ „этого человѣка“, и еслибъ не дѣти — давно бросилабы его! Только ради нихъ она все переносила, ради нихъ питала надежду, что онъ исправится… Но больше нѣтъ надежды, нѣтъ и силъ… Вина на немъ. Ея совѣсть чиста. Она свято исполняла свой долгъ: была вѣрной, любящей женой, хорошей матерью, бережливой хозяйкой… Даже въ мысляхъ она никогда не измѣнила ему, и никто не посмѣетъ усомниться въ ея добродѣтели… Господи! Другія жены и имѣютъ романы, и кокетничаютъ до безстыдства, и разоряютъ мужей: и… ихъ любятъ, ихъ цѣнятъ, а она безупречная, честная женщина и… вотъ…

— Уѣду, уѣду! — рѣшительно проговорила вслухъ Варвара Александровна. Пусть „этотъ человѣкъ“ пропадаетъ одинъ… Мы ему не нужны!

— Чего еще ждать? И безъ того она совсѣмъ измучена… Здоровье надорвано, нервы расшатаны… Одинъ вндъ „этого человѣка“ приводитъ ее въ раздраженіе… Надо-же, наконецъ, успокоиться… Надо поберечь здоровье хотя-бы для этихъ бѣдныхъ, ни въ чемъ неповинныхъ дѣтеій… Отнынѣ она безраздѣльно будетъ принадлежать милымъ крошкамъ и жить исключительно для нихъ, а ея личная жизнь кончена… Не надо ей любви, кромѣ любви дѣтей… Впослѣдствіи они узнаютъ, какая она была страдалица, и почему должна была бросить ихъ отца… Они, конечно, не осудятъ матери…

И при мысли о бѣдныхъ дѣтяхъ — мальчикѣ и дѣвочкѣ, которые въ это время весело играли въ сосѣдней комнатѣ съ старой няней, Авдотьей Филипповной, и о томъ, какая она въ самомъ дѣлѣ страдалица, слезы заволокли глаза Варвары Александровны. Она всплакнула, горько жалѣя себя, и ей казалось, что несчастнѣе ея нѣтъ на свѣтѣ женщины и что она жертва „этого человѣка“. [209]
II.

Однако внѣшній видъ Варвары Александровны далеко не соотвѣтствовалъ представленію о „жертвѣ“ и еще менѣе внушалъ опасенія за ея здоровье. Несмотря на свои тридцать шесть лѣтъ (для лицъ, незнакомыхъ съ ея метрическимъ свидѣтельствомъ, „около тридцати“), это была еще довольно моложавая и свѣжая, пикантная брюнетка, небольшого роста, крѣпкая, сухощавая, отлично сложенная женщина съ тонкой таліей и хорошо развитымъ бюстомъ. Ея смуглое, цыганскаго типа, лицо, энергичное и властное, съ неподдѣльнымъ румянцемъ на подернутыхъ пушкомъ щекахъ, съ расширенными ноздрями крупнаго восточнаго носа надъ строго сжатыми, пышными губами съ едва замѣтными усиками, съ нѣжнымъ подбородкомъ, на которомъ чернѣла родинка, — еще сохраняло слѣды красоты и дышало жизненностью и здоровьемъ. Большіе черные глаза, осѣненные густыми длинными рѣсницами, были полны жизни, красивы и строги. Несмотря однако на эту строгость взгляда, и въ этихъ глубоко-сидящихъ глазахъ съ темными кругами и маленькими „вѣерками“ у висковъ, и въ лицѣ, и въ нервной, порывистой походкѣ, и во всей этой маленькой сухощавой фигуркѣ чувствовался страстный и впечатлительный темпераментъ южанки.

Черные, какъ смоль, роскошные волосы съ узенькой серебристой прядкой, красиво бѣлѣвшей на черномъ фонѣ, были гладко зачесаны назадъ и собраны въ видѣ коронки на темени. Видно было, что Варвара Алексъндровна дорожила внѣшностью и одѣвалась съ кокетливой изысканностью женщины, желающей нравиться. Домашнее черное кашемировое платье съ вырѣзомъ у шеи, закрытымъ пластрономъ, затканнымъ серебрянымъ шитьемъ, отлично сидѣло на ея статной фигуркѣ и шло къ ней.

Варвара Александровна отерла платкомъ слезы, распространивъ по комнатѣ тонкій ароматъ ириса, и меланхолическимъ взоромъ обвела свою спальню, — уютную комнату съ пылающимъ огнемъ камина, убранную со вкусомъ и тонкимъ умѣньемъ опытной женщины, понимающей значеніе хорошо свитаго гнѣздышка, — съ мягкой мебелью, располагающей понѣжиться на отдыхѣ, красивыми вещицами на [210]письменномъ столикѣ и этажеркахъ, съ цвѣтами, ковромъ во всю комнату, краснымъ фонарикомъ и атласной, росписанной цвѣтами, ширмой, за которой стояла кровать подъ бѣлоснѣжнымъ кружевнымъ парижскимъ покровомъ.

Эта, прежде столь любимая, комната возбуждала теперь въ Варварѣ Александровнѣ однѣ лишь горькія воспоминанія оскорбленной женщины и безвинной страдалицы.

Еще бы! Сколько было здѣсь сценъ! Сколько въ ней пролито слезъ за послѣдній годъ! Сколько она тутъ выстрадала! Сколько провела безсонныхъ долгихъ ночей съ печальными думами въ скорбномъ одиночествѣ въ то время, какъ „этотъ человѣкъ“, возвратившись на зарѣ и прокравшись чуть слышными шагами, безмятежно храпѣлъ у себя въ кабинетѣ!

Жесткое, злое выраженіе внезапно искривило лицо маленькой женщины и сверкнуло острымъ блескомъ въ глазахъ. Ей почему-то вдругъ живо припомнилось нѣсколько затрудненное объясненіе „этого человѣка“, когда онъ, годъ тому назадъ, совершенно неожиданно перебрался въ кабинетъ. И какимъ заискивающимъ, подлымъ тономъ говорилъ онъ тогда!

„Ему, видите ли, удобнѣе спать въ кабинетѣ. Онъ иногда поздно возвращается и не хочетъ безпокоить Вавочку. И, наконецъ, онъ не выноситъ свѣта лампады!“

А прежде вьшосилъ!?

— О, подлый, лживый человѣкъ! Къ чему онъ лгалъ? Ему просто хотѣлось скрывать свои позднія возвращенія… Онъ и тогда ужъ не любилъ меня! — прошептала Варвара Александровна, полная злобнаго презрѣнія къ этому лживому человѣку.

Она безъ всякаго сожалѣнія броситъ его и сегодня же, когда онъ вернется со службы, объявитъ ему о своемъ безповоротномъ рѣшеніи. Небойсь, его передернетъ отъ такого сюрприза — онъ все же любить дѣтей — и, вдобавокъ, сканндалъ… Жили двѣнадцать лѣтъ, и его бросаетъ жена, безупречная, честная жена…

— Какъ-то отмолчится онъ на этотъ разъ. Заговорить таки, наконецъ, за-го-во-ритъ! — протянула вслухъ Варвара Александровна съ ядовитымъ сарказмомъ въ тонѣ.

И, разумѣется, не отказала себѣ затѣмъ въ маленькомъ, невинномъ удовольствіи: вообразить „передернутую“ изумленіемъ физіономію „этого человѣка“, когда она ему „холодно, [211]тихо и спокойно“ сообщитъ о своемъ непоколебимомъ рѣшеніи. „Пусть хотъ совсѣмъ скосится на сторону это „рыбъе лицо“, — подумала эта маленъкая рѣшительная женщина, продолжая порывисто ходить по спальнѣ, вся поглощенная злыми мыслями о тяжкихъ винахъ мужа и объ его полнѣйшей безнадежности сдѣлаться когда-нибудь въ ея глазахъ мало-мальски порядочнымъ человѣкомъ.

Вообще далеко не злая, скорѣй даже добрая женщина, всегда умѣвшая довольно терпимо относиться къ людямъ (исключая, впрочемъ, невѣрныхъ мужей) и прощать имъ многое, Варвара Александровна, какъ и большая часть женъ, считающихъ себя безвинно оскорбленными, — перебирая въ памяти разныя „подлости“ послѣдняго времени того самаго мужа, котораго она еще не особенно давно считала лучшимъ человѣкомъ въ подлунной, — была теперъ къ нему безпощаднѣе самаго злѣйшаго врага и мысленно устраивала будущее „этого человѣка“ полнымъ такихъ „египетскихъ казней“, что при однѣхъ мечтахъ о нихъ лицо Варвары Александровны принимало злобно-торжествующее выраженіе.

Пустъ поживетъ одннъ, если не умѣлъ цѣнить счастія семейнаго очага и любви порядочной женщины! Пустъ поживетъ! Въ квартирѣ у него, конечно, будетъ грязъ, пыль и безпорядокъ, кабинетъ никогда не прибранъ, утромъ чаю ему во время не дадутъ и нальютъ не такой, къ какому онъ привыкъ… Никто не починитъ ему бѣлья („ходите въ рваномъ, презрѣнный человѣкъ!“), никто не пришъетъ пуговицъ… Кухарка будетъ немилосердно обкрадывать или шляйся обѣдать по трактирамъ… Почувствуетъ онъ потомъ, что значитъ житъ безъ семъи, безъ преданной женщины… Будетъ проводитъ за картами ночи, развратничать и совсѣмъ опустится… Пусть! Пусть подъ старость кается, что разрушилъ семью, оттолкнулъ вѣрную жену… Не маленькій… Сорокъ два года!.. Пусть во время болѣзни лежитъ одинъ безъ призора… Нѣтъ жалости къ этому безжалостному человѣку!

Но эта созданная Варварой Александровной пріятная картина будущихъ злосчастій „этого человѣка“ безъ пришитыхъ пуговиць, въ рваномъ бѣльѣ, кутящаго развратника („деньги на содержаніе дѣтей будутъ, конечно, удерживаться казначеемъ изъ его жалованья“), возвращающагося поздней ночью въ грязную, неприбранную комнату, — омрачилась внезапно [212]появившейся мыслью, что какая-нибудь другая женщина можетъ, вслѣдъ за переѣздомъ Варвары Александровны, поселиться съ „этимъ человѣкомъ“ и не только чинить ему бѣлье, пришивать пуговицы, убирать столъ въ кабинетѣ и наливать по вкусу чай, — но вотъ въ этой же самой комнатѣ нѣжно и мирно бесѣдовать съ нимъ, и не думающимъ удирать изъ дому… Кто именно могла быть такой „дурой“, Варвара Александровна съ достовѣрностью рѣшить не могла („этотъ подлецъ ловко скрываетъ отъ нея свои интриги“) и подозрѣніе ея перебѣгало съ одной „дуры“ на другую изъ нѣкоторыхъ знакомыхъ дамъ, задѣло, было, одну смазливую дѣвушку, говорившую, что она безъ предразсудковъ, и кокетничавшую довольно „нагло“ съ „этимъ человѣкомъ“, и въ слѣпой ярости метнулось даже на свою кузину, молодую „толстушку“, съ которой „этотъ человѣкъ“ въ послѣднее время обращался слишкомъ по родственному и всегда, при встрѣчахъ, какъ-то долго цѣловалъ ея „скверныя“, „жирныя“ руки, находя ихъ красивыми, — и ни на комъ не остановилось окончательно… Но такая „дура“ могла найтись и вѣрно ужъ есть… Анна Петровна, напримѣръ… Мало ли безсовѣстныхъ женщинъ, разстраивающихъ семейное согласіе? — И „этотъ человѣкъ“ можетъ быть счастливъ, устроивши себѣ новую пріятную жизнь, въ то время, какъ она будетъ жить въ трехъ маленькихъ комнатахъ, въ заботахъ о дѣтяхъ, одинокой, несчастной вдовой при живомъ мужѣ…

Эта мысль о другой женщинѣ, мгновенно развитая причудливой фантазіей Варвары Александровны въ цѣлую картину благополучной, счастливой жизни виноватаго, негоднаго мужа, заставила маленькую женщину вздрогнуть, какъ ужаленную, отъ прилива злобнаго чувства и острой тяжкой обиды.

Господи! Могла ли она когда-нибудь подумать, что ей придется переживать такія страданія и что ее осмѣлится такъ безжалостно оскорблять тотъ самый человѣкъ, который прежде — и давно ли? — былъ ея покорнымъ, безотвѣтнымъ рабомъ.

III.

Въ самомъ дѣлѣ быть оскорбленной человѣкомъ, котораго женщина считала своимъ вѣчнымъ подданнымъ, это еще обиднѣе! А прежде, когда Борисъ Николаевичъ еще не [213]состоялъ въ званіи „этого человѣка“, онъ, дѣйствительно, находился въ полномъ подчиненіи у властной, деспотической Варвары Александровны, безропотно исполнялъ ея желанія, не смѣлъ, бывало, и пикнуть передъ ней, боясь получить хорошую порцію упрековъ, однимъ словомъ, былъ порядочнымъ мужемъ, мягкимъ и уступчивымъ, никогда, казалось, и не дерзавшимъ даже подумать поднять знамя бунта.

Варвара Александровна была полновластная глава въ домѣ. Она рѣшала не только за себя, но и за мужа. Нерѣдко даже и говорила за него, когда онъ, казалось ей, нѣсколько мямлилъ. Она обожала Бориса Николаевича со всей силой страстной и ревнивой натуры, заботилась о немъ съ усердіемъ няньки и слѣдила за нимъ съ зоркостью опытнаго шпіона. И за свою любовь, безграничностью которой она сама гордилась, точно подвигомъ, и о которой часто напоминала мужу, чтобъ онъ ее чувствовалъ и цѣнилъ, — она разумѣется требовала, чтобы онъ находился, такъ сказать, въ постоянномъ и безраздѣльномъ ея пользованіи во все время, свободное отъ службы, и чтобы давалъ отчетъ о тѣхъ рѣдкихъ часахъ, въ которые онъ пользовался относительной свободой. Опозданіе со службы къ обѣду вызывало подробныя объясненія. Еще бы! Вѣдь она такъ безпокоилась за своего Бориса, она такъ его любитъ, что всякая неизвѣстность о немъ сѣрьѣзно разстраиваетъ ее. Нѣчѣго и говорить, что въ гости ли, въ театръ ли они ходили вмѣстѣ, а когда оставались дома, то просиживали вдвоемъ вечера въ ея комнатѣ. Онъ читалъ какую-нибудь книгу, а она слушала, пришивая къ его ночнымъ сорочкамъ пуговицы или штопая его носки. Отпуская его иногда сыграть въ карты, Варвара Александровна просила его не засиживаться — вредно! — и за ужиномъ не пить много вина — еще вреднѣе! — и дожидалась его возвращенія, встрѣчая его ласковой улыбкой и нѣжнымъ взглядомъ своихъ большихъ, черныхъ, блестящихъ глазъ. Разспрашивая о подробностяхъ проведеннаго вечера, она интересовалась: были ли дамы, и какія, и говорила, что проскучала безъ мужа вечеръ: вѣдь она — онъ это знаетъ — такъ его любитъ!

И Борисъ Николаѣвичъ, человѣкъ очень мягкій, не отличавшійся большимъ характеромъ, несъ это иго чрезмѣрной любви съ трогательной покорностью, и хотя его подчасъ тянуло изъ дому сыграть въ картишки, или поужинать и [214]поболтать въ трактирѣ съ пріятелемъ, но онъ сдерживалъ свои желанія, чтобъ не огорчать жену, подавленный, такъ сказать, ея добродѣтелями и переполненный благодарностью за ея безпредѣльную любовь. Да и трусилъ, признаться, сценъ.... очень трусилъ, тѣмъ болѣе, что онѣ имѣли болѣе или менѣе трагическій характеръ и кончались истериками, послѣ которыхъ Борисъ Николаевичъ чувствовалъ себя безконечно виноватымъ. Она вся живетъ для него, боготворитъ его, а онъ, свинья, вдругъ закатился до трехъ часовъ ночи!! Правда, въ головѣ Бориса Николаевича иногда шевелилась мысль, что, пожалуй, было бы лучше, еслибъ жена любила его чуть-чуть поменьше, безъ той порывистой страстности, которая граничитъ съ тираніей, и безъ того особеннаго нѣжнаго и заботливаго вниманія къ его здоровью, которое лишало его возможности безпечно просидѣть за ужиномъ, потягивать винцо и вести оживленную бесѣду, не поглядывая безпокойно на часы и не думая, что дома изъ-за тебя не спитъ любимая женщина и въ страхѣ, что тебя переѣхала карета, напали недобрые люди или, еще того хуже, заинтересовала какая-нибудь блондинка или брюнетка, — не отходитъ отъ окна, прислушиваясь: не ѣдетъ ли извощикъ съ запоздавшимъ мужемъ. Но, разумѣется, Борисъ Николаевичъ не осмѣливался при женѣ проповѣдывать такую возмутительную ересь и возлагалъ надежды на время, которое сдѣлаетъ привязанность жены болѣе спокойной. А пока — надо покориться. Вѣдь Вавочка его такъ любитъ, такъ заботится о немъ, — утѣшалъ себя Борисъ Николаевичъ, вдобавокъ и польщенный, что его особа возбуждаетъ къ себѣ такую необузданную привязанность, да еще такой хорошенькой маленькой женщины, какъ его Вавочка, обладающая какимъ-то особеннымъ искусствомъ поддерживать въ немъ влюбленныя чувства.

И этотъ-то мягкій и пугливый человѣкъ, казалось, вполнѣ помирившійся съ положеніемъ „законнаго плѣнника“ и съ трогательной покорностью переносившій, ради рѣдкой любви жены, нѣкоторое стѣсненіе свободы, — вдругъ послѣ долгаго плѣненія, поднялъ знамя бунта, задумавъ сбросить иго своей повелительницы.

IV.

Революція, какъ водится, началась съ робкихъ демонстрацій.

Оставаясь по вечерамъ наединѣ съ Варварой [215]Александровной, Борисъ Николаевичъ сталъ чаще позѣвывать, испытывая удрученное состояніе духа, и нерѣдко, какъ трусливый человѣкъ, замышляющій ковы, не безъ внутренняго страха бросалъ украдкой взоры на Вавочку, причемъ, совершенно неожиданно для себя, находилъ, что лицо Вавочки хоть и красиво еще, но потеряло прежнюю свѣжесть, и подмѣчалъ „вѣерки“ на вискахъ и то, что подъ глазами какъ будто подведено. И усики на пышныхъ губахъ, которые прежде такъ нравились, теперь казались ему слишкомъ замѣтными у женщины. Борисъ Николаевичъ нерѣдко громко вздыхалъ и читалъ вслухъ книгу безъ прежняго увлеченія и довольно разсѣянно.

„Удрать бы куда-нибудь. То-то бы хорошо!“ — частенько забѣгала въ голову Бориса Николаевича соблазнительная мысль на самой интересной сценѣ романа, и онъ мысленно представлялъ себѣ „мѣсто“, гдѣ можно бы пріятно провести время, — поболтать съ какой-нибудь менѣе серьезной, чѣмъ Вавочка, хорошенькой женщиной… Просто такъ, поболтать и посмѣяться, не считая всякаго лыка въ строку, а потомъ кутнуть слегка съ добрымъ пріятелемъ… Какъ ни хорошо и уютно, казалось, было въ гнѣздышкѣ Варвары Александровны, гдѣ обыкновенно происходили вечернія чтенія, отъ десяти до двѣнадцатн, когда спали дѣти, и какъ ни мила и любяща была сама Вавочка, склонившая головку надъ починкой какой-ннбудь принадлежности дѣтскаго или его туалета — „она вѣдь вся живетъ для него и дѣтей!“ — тѣмъ не менѣе неблагодарнаго Бориса Николаевича все сильнѣе и сильнѣе тянуло задать тягу изъ этого уютнаго храма безграничной любви и заботъ о немъ, и отъ этой самой образцовой жены, милой, любящей Вавочки, не отпускающей его отъ себя.

Но вотъ вопросъ: какъ улѣпетнуть, чтобь не раздражить и не огорчить Вавочку?.. Она приметь это за недостатокъ любви… и тогда — взбучка!

Борисъ Николаѣвичь озабоченно ломалъ голову, пока не напалъ на счастливую мысль: надо ее пріучить къ этому. Изъ-за чего, въ самомъ дѣлѣ, огорчаться и дѣлать человѣку сцены? Другія же жены (въ головѣ Бориса Николаевича мелькалъ рядъ другихъ жѣнъ) сидятъ однѣ дома или преспокойно себѣ ѣздятъ однѣ въ гости или въ театръ, а мужья ихъ такъ же спокойно уходять, куда имъ заблагоразсудится. И ничего себѣ… Нельзя же, въ самомъ дѣлѣ, вариться вѣчно [216]въ собственномъ соку! — не безъ тайнаго раздраженія разсуждалъ Борисъ Ннколаевичъ, весь полный зависти къ болѣе свободнымъ и менѣе любимымъ мужьямъ. И Борисъ Николаевичъ мечталъ завоевать тихо, постепенно, не раздражая Вавочки, помощью доводовъ, словомъ легальнымъ путемъ, и себѣ это маленькое право въ супружеской конституціи: право по временамъ уходитъ изъ дому и посѣщать своихъ знакомыхъ и пріятелей, а не одни только излюбленные женой дома, гдѣ жены — унеси ты мое горе! и вѣчно толкуютъ о своихъ добродѣтеляхъ. Еще бы! Удивительно еще, что мужья не сбѣжали отъ этихъ добродѣтельныхъ уродовъ… А Вавочка именно только съ такими дамами и дружитъ!

Такія революціонныя идеи все чаще и чаще стали заходитъ въ голову доселѣ покорнаго мужа, и онъ сперва разъ, потомъ два раза въ недѣлю, а затѣмъ и чаще сталъ исчезатъ изъ дому. На первыхъ порахъ, пока Криницынъ не перешелъ къ открытому возмущенію и еще трусилъ своей автократической повелительницы, — онъ, передъ уходомъ изъ дому, давалъ подробный объясненія и, надо сказать правду, довольно таки позорно вилялъ хвостомъ. То его непремѣнно звали повинтить. „Ужъ ты не сердись, что я уйду, Вавочка. Я давно не игралъ. Я, милая, скоро вернусь! (Чмокъ, чмокъ!) То сослуживецъ именинникъ! „И не особенно хочется, а надо, родная, итти. Обидится!“ (Чмокъ, чмокъ!). То пріятель въ какомъ-то обществѣ докладъ читаетъ. Обѣщалъ прослушатъ, а потомъ къ нему чай пить… „Я буду недолго!“ (Чмокъ, чмокъ!) Однимъ словомъ, надобности стали являтъся сами собой, словно изъ рога изобилія, и тонъ этихъ объясненій былъ убѣдительно-заискивающій и необыкновенно краснорѣчивый — откуда только слова брались, точно у хорошаго адвоката! И когда, въ отвѣтъ на эти ораторскіе пріемы, Варвара Александровна съ прискорбнымъ изумленіемъ смотрѣла на мужа, какъ бы пораженная, что онъ оставляетъ ее одну, Борисъ Николаевичъ старался не глядѣть на Вавочку, чтобы позорно не спасовать въ рѣшительную минуту и, благодарно облобызавъ хорошенькую ручку, торопливо хватался за шапку и улепетывалъ изъ дома. Очутившись на улицѣ, онъ чувствовалъ необыкновенный приливъ веселости и внезапный подъемъ духа, словно бѣжавшій узникъ, обезпеченный отъ опасности погони, и, вѣроятно, отъ радости, давалъ извозчику хорошую цѣну. Случалось однако, что попытки уйти не [217]увѣнчивались успѣхомъ. Варвара Александровна вдругъ объявляла, что больна и надѣялась, что Борись не оставить ее больную одну. Борисъ Николаевичъ покорялся, но въ душѣ ропталъ, не замѣчая никакихъ признаковъ болѣзни Вавочки, кромѣ развѣ того, что она снимала корсетъ, одѣвала капотъ и объявляла, что у нея и голова болитъ, и вотъ тутъ и тутъ. Борисъ Николаевичъ, разумѣется, предлагалъ ѣхать немедленно за докторомъ, чтобы хоть прокатиться съ полчасика, но доктора, конечно, не требовалось… „Такъ пройдетъ!“ И дѣйствительно, въ скоромъ времени проходило. Но Борису Николаевичу уходить ужъ было поздно въ одиннадцать часовъ, и онъ выражалъ затаенное неудовольствіе тѣмъ, что помалчивалъ, сидя около Вавочки, довольно сдержанно отвѣчалъ на нѣжныя слова Вавочки, благодарившей за „жертву“, которую онъ принесъ для нея, оставшись дома, и закатывался спать, не дожидаясь отхода ко сну Варвары Александровны, и не болтая съ ней, какъ они обыкновенно дѣлали, передъ тѣмъ что заснуть. На слѣдующій день Борись Николаевичъ уже придумывалъ новый предлогъ, чтобы вечеромъ освободиться отъ обязательнаго чтенія или отъ поѣздки вдвоемъ въ гости, тѣмъ болѣе, что, какъ и большая, впрочемъ, часть господъ мужей, чувствовалъ себя въ обществѣ, въ присутствіи жены, совсѣмъ не такъ, какъ безъ нея. При ней онъ былъ какъ-то солиденъ и молчаливъ, а безъ нея — откуда только прыть бралась! Онъ оживлялся, болталь, спорилъ, бывалъ остроуменъ и любезенъ и не стѣснялся высказывать иногда довольно щекотливыя мнѣнія о цѣпяхъ любви; но при этомъ, разумѣется, какъ вполнѣ приличный мужъ, говорилъ вообще, „теоретически“… Что же касается лично до него, то онъ безгранично счатливъ.

И случалось, въ приливѣ откровенности, послѣ нѣсколькихъ стакановъ вина, шепталъ на ухо пріятелю:

— Вавочка, знаете ли, такая рѣдкая женщина… Такая рѣдкая…

На первыхъ порахъ возвращенія Бориса Николаевича домой были болѣе или менѣе аккуратны и Варвара Александровна не имѣла повода безпокоиться, что мужа переѣхала карета. Однако, учащенныя отлучки изъ дома не нравились ей, вселяя въ ея ревнивое сердце смутныя подозрѣнія и оскорбляя ея властолюбивую душу. „Сидѣлъ покорно дома, никуда его не тянуло и вдругъ зачастилъ…“ И она время [218]отъ времени задавала мужу такъ называемые имъ „бенефисы“, въ которыхъ упрекала, что она вѣчно одна и что, слѣдовательно, мужъ ее не любитъ. Борисъ Николаевичъ, конечно, клялся, что любитъ по-прежнему, въ доказателъство нѣжно цѣловалъ ея руки и почтителъно старался убѣдить Вавочку, что, во-первыхъ, она не вѣчно одна, а много, много два или три раза въ недѣлю, и что нельзя же ему не поддерживать знакомства съ товарищами и сослуживцами… И такъ какъ „бенефисы“ эти были, относительно говоря, изъ легкихъ, то Борисъ Николаевичъ покорно ихъ выслушивалъ, считая ихъ терпимымъ наказаніемъ за пріятно проведенные вечера, и безъ особаго труда получалъ въ концѣ-концовъ прощеніе.

Но вскорѣ Борисъ Николаевичъ совершилъ тягчайшее преступленіе.

Уйдя изъ дому, не смотря на жестокую мигрень Варвары Александровны, и обѣщая вернуться никакъ не позже двѣнадцати часовъ, онъ возвратился въ пятомъ часу утра, и въ какомъ видѣ!..

Пошатываясъ, съ раскраснѣвшимся лицомъ, на которомъ бродила добродушно-блаженная улыбка подвыпившаго человѣка, съ осоловѣлыми глазами, вошелъ онъ въ спалъню и увпдалъ передъ собой дожидавшуюся его жену, изумленную, строгую и взволнованную.

— Борисъ! — прошептала толъко она, голосомъ, полнымъ скорбнаго упрека, при видѣ своего столъ тяжко провинившагося подданнаго.

Но Борисъ Николаевичъ какъ будто не почувствовалъ всей трагичности тона жены и добродушно, слегка заплетая языкомъ, спросплъ:

— А ты не спишъ, Вавочка?..

— Ты, кажется, видишь!.. Я всю ночь не спала изъ-за тебя, — проговорила она мрачнымъ голосомъ и строго прибавила: — гдѣ ты былъ?

Видимо склонный къ откровенной болтливости и стараясь твердо держатъся на ногахь, Борис Николаевичъ неосторожно вдался въ подробности.

— Напрасно ты не спала, Вавочка… Напрасно, милая… Карета меня не переѣхала… Нѣтъ… Твой мужъ здоровъ и невредимъ… Я былъ у Василія Григорьича… Много народу… Играли въ карты… Ужинали… Прости, Вавочка, засидѣлся… А потомъ… потомъ. [219]

— Что потомъ? — спросила упавшимъ голосомъ Варвара Александровна.

— Не пугайся, Вавочка… Потомъ мы поѣхали на тройкахъ… Прелестно… Славная дорога… Въ Самаркандъ… А я сидѣлъ въ саняхъ съ Анной Петровной… Премилая это женщина и хорошенькая, Вавочка… Она къ тебѣ очень расположена… велѣла кланяться… Все смѣялась, что ты меня никуда не пускаешь и что я къ тебѣ пришитъ… Говорила, что я не посмѣю поѣхать на тройкѣ… А я взялъ и поѣхалъ. Что тутъ дурного?.. Ты вѣдь не сердишься?.. Ты вѣдь прелестная женщина, Вавочка…

Варвара Александровна слушала, пораженная непритворнымъ ужасомъ и внезапно охваченная жгучимъ подозрѣніемъ. Она не прочь была тутъ же, сейчасъ же сдѣлать трагическую „сцену“ и показать виновному всю силу своего негодованія, раскрыть всѣ муки оскорбленной, обиженной женщнны, мужъ которой ѣздитъ на тройкахъ въ то время, когда жена больна, и ухаживаетъ „Богъ знаетъ за кѣмъ“; — но взглянувъ на добродушно-веселое лицо Бориса Николаевича, неспособнаго, казалось, въ эту минуту восчувствовать весь ужасъ своего проступка, — она лишь рѣзко и повелительно сказала:

— Ложитесь спать!

Варвара Александровна еще долго плакала, оскорбленная, возмущенная, негодующая (особенно противъ этой „подлой, вертлявой“ Анны Петровны, завлекающей чужихъ мужей), лежа рядомъ съ безсовѣстно храпѣвшимъ преступникомъ, — словно онъ и не свершилъ тяжкаго преступленія, нарушивъ слово и нагло обманывая жену, — и, наконецъ, обезсиленная отъ злобы и мукъ ревнивыхъ подозрѣній, забылась въ короткомъ тяжеломъ снѣ, принявъ знаменательное рѣшеніе: „серьезно поговорить съ мужемъ“, чтобы впредь онъ не осмѣливался оскорблять ея верховныхъ правъ.

По счастью, Борись Николаевичъ не могъ провидѣть во снѣ всего значенія этого предстоявшаго „серьезнаго разговора“, — иначе едва ли его сонъ былъ бы столь безмятеженъ и храпъ такъ нагло безсовѣстенъ, какъ въ это январьское утро. Впрочемъ, вѣдь извѣстно, что нѣкоторые преступники спятъ спокойно и передъ казнью.

Позднее пробужденіе Бориса Николаевича было не изъ пріятныхъ. Голова была тяжела, а состояніе духа [220]отвратительное. Воспоминаніе о позднемъ возвращеніи, о неумѣстной болтливой откровенности съ Вавочкой охватило позорной трусостью его робкую душу, удручая ее сознаніемъ дѣйствительной виновности и ожиданіемъ непремѣннаго возімездія.

„Въ пятомъ часу… Тройки… Самаркандъ… Анна Петровна… Мигрень… Вавочка“… тревожно думалъ онъ, высовывая изъ-подъ одѣяла заспанное лицо и осторожно поворачивая голову… Постель Вавочки пуста… Въ спальнѣ зловѣщая тишина. „Вавочка вѣрно одѣлась и пьетъ въ столовой кофе, глубоко огорченная“… И смущенный Борисъ Николаевичъ торопливо поднялся съ постели и сталъ одѣваться, питая робкую надежду удрать поскорѣй безъ объясненій на службу и выпить гдѣ-нибудь по дорогѣ стаканъ чаю… Быстро одѣвшись, онъ вышелъ изъ-за ширмы, изъ-за этой красивой, атласной нирмы, скрывающей обѣ кровати, и совершенно неожиданно увидалъ Вавочку.

Она сидѣла въ мягкомъ креслѣ блѣдная, съ устремленными передъ собой глазами, грозно-спокойная и торжественно-мрачная, точно подавленная тяжестью несчастія, съ крѣпко сжатыми губами и гнѣвно раздувающимися ноздрями своего крупнаго съ горбиной носа, и, казалось, не замѣчала мужа.

Видь Вавочки не предвѣщалъ ничего пріятнаго, и окончательно струсившій Борисъ Николаевичъ думалъ было проскользнуть въ двери, а затѣмъ за шапку и съ Богомъ на службу — пусть ужъ объясненіе будетъ потомъ, послѣ обѣда… Но топографія мѣстности не дозволяла исполнить этотъ планъ. Онъ не могъ не замѣтить Вавочки. Поэтому Борисъ Николаевичъ въ отвагѣ отчаянія сдѣлалъ нѣсколько шаговъ къ креслу и, подбадривая себя, проговорилъ умышленно развязнымъ тономъ, будто человѣкъ, не совершившій ничего преступнаго:

— Здравствуй, Вавочка… Ты, бѣдная, изъ-за меня не спала?

И съ этими словами, развязность тона которыхъ не исключала, однако, нѣкоторой заискивающей трусливости, Борись Николаевичъ, приблизившись къ креслу, хотѣлъ было поднести руку Вавочки къ своимъ губамъ, какъ вдругъ движеніемъ, полнымъ отвращенія, точно Борисъ Николаевичъ былъ весь въ проказѣ и прикосновеніе къ нему грозило гибелью, — Варвара Александровна отдернула вздрагивающую руку и глухимъ трагическимъ голосомъ своего низкаго контральто произнесла: [221]

— Не прикасайтесь ко мнѣ!

Борисъ Николаевичъ опѣшилъ. Такого начала „бенефисовъ“ еще не бывало въ его супружеской практикѣ и „вы“ еще ни разу не употреблялось.

И, почтительно отступивъ, онъ могъ только робко и нѣжно произнести:

— Но, Вавочка… другъ мой… выслушай.

— И вы еще смѣете говорить!? — вскрикнула Варвара Александровна, вскакивая съ кресла, словно въ немъ вдругъ оказалась игла, и до глубины души возмущенная недостаточно виноватымъ видомъ Бориса Николаевича, который между тѣмъ такъ виноватъ.

— Вы смѣете еще говорить!? — повторила она, вся закипая гнѣвомъ и окидывая уничтожающимъ взглядомъ своихъ сверкнувшихъ глазъ человѣка, который былъ пьянъ, ѣздилъ на тройкѣ, ухаживалъ за Анной Петровной и вернулся въ пятомъ часу утра въ то время, какъ жена сидѣла дома одна… больная.

Слова эти были вступленіемъ къ тому, что Варвара Алекссандровна называла: „серьезно поговорить“, а вслѣдъ за тѣмъ начался и самый разговоръ, вѣрнѣе монологъ, такъ какъ говорила только Варвара Александровна, а оробѣвшій Борисъ Николаевичъ лишь тщетно пытался вставить слово оправданія, — монологъ, перешедшій въ одну изъ тѣхъ бурныхъ, неистовыхъ сценъ, которыя столь любятъ подозрительныя, страстныя и нервныя женщины, думающія только о своей любви, о своихъ страданіяхъ, оскорбленіяхъ и правахъ, и забывающія въ своемъ наивномъ эгоизмѣ о какихъ бы то ни было правахъ человѣка, который имѣетъ завидную долю быть ими безгранично и горячо любимымъ.

Это было цѣлое драматическое представленіе впечатлительной, экспансивной и страстной женщины, легко принимающей фантазію за дѣйствительность, подозрѣніе за фактъ, частью искреннее, частью нѣсколько театрально приподнятое, съ криками, слезами, угрозами, съ жестами отчаянія и непритворнымъ страданіемъ, — съ эффектами и рѣзкими переходами отъ трагическаго шопота глубоко-несчастной женщины къ властному крику оскорбленной повелительницы возмутившагося подданнаго, — отъ ѣдкихъ оскорбительныхъ сарказмовъ и грубыхъ ругательствъ мучительной ревности къ мольбѣ о пощадѣ и увѣреніямъ въ [222]своей любви и своихъ добродѣтеляхъ, — отъ заклинаній сказать все, все, всю правду и обѣщаній простить, если онъ разлюбилъ Ваву, къ жестокимъ упрекамъ въ подломъ поведеніи, въ обманѣ и въ черной неблагодарности, — отъ злобныхъ насмѣшекъ надъ „подлой тварью“, на которую мужъ могъ промѣнять честную женщину, къ угрозамъ покончить съ собой, если онъ ей измѣнитъ…

И затѣмъ — истерика и заключительный обморокъ.

Борисъ Николаевичъ, хорошо знакомый съ драматической жилкой характера своей Вавочки, былъ тѣмъ не менѣе сильно угнетенъ и въ первую минуту считалъ себя безконечно внноватымъ, готовый каяться, что поѣхалъ на тройкѣ, да еще съ Анной Петровной. Удрученный и растерянный, онъ перенесъ Вавочку на кровать, давалъ ей нюхать соли, нашатырный спиртъ, осыпалъ ее поцѣлуями. Но такъ какъ обморокъ не проходилъ, и Вавочка лежала безъ движенія, то Ворисъ Николаевичъ, не вполнѣ знакомый съ продолжительностью и характеромъ женскихъ обмороковъ, выбѣжалъ изъ спальни и, взволиованный и испуганный, хотѣлъ было посылать за докторомъ. Но старуха няня, Авдотья Филипповна, державшая втайнѣ всегда сторону Бориса Николаевича и находившая, что онъ совсѣмъ не по мужски позволяетъ помыкать собой вмѣсто того, чтобы держать жену въ повиновеніи, — остановила его отъ напрасной траты денегъ на доктора и увѣренно объявила, что „все это“ у барыни скоро пройдетъ отъ компрессовъ. Она приложитъ ихъ сейчасъ.

— У барыни часто бываетъ эта самая „мегрень“, — дипломатически и не безъ ироніи назвала няня болѣзнь Варвары Александровны, — и, ничего себѣ, скоро проходитъ… Варвара Александровна, слава Богу, дама здоровая… Не выспались, — вотъ и мегрень. А вы напрасно не волнуйтесь, Борисъ Николанчъ… Не изъ чего… И не ухаживайте сами за барыней, лучше будетъ. Наша сестра отъ потачки только больше дурѣетъ… — конфиденціально прибавила Авдотья Филипповна. — Эка важность, что поздно вернулись… Вы посидите-ка въ кабинетѣ, пока я побуду у барыни, а Таня займетъ дѣтей, — подбадривала няня Бориса Николаевича и взглянула на него съ сочувствіемъ и въ то же время съ сожалѣніемъ, что онъ такая „тряпка“.

День прошелъ въ томительномъ безпокойствѣ. Въ квартирѣ стояла тишина, точно въ ней былъ тяжело больной. Дѣти, [223]слышавшіе какъ мама ругала папу, присмирѣли и боялись шумно играть. Мама больна. Мама спитъ. И всѣ ходили на цыпочкахъ.

А Борисъ Николаевичъ, нѣсколько оправившійся отъ сцены, терзался упреками, что былъ откровененъ, и далъ себѣ слово впредь о тройкахъ никогда не говорить и ни одного женскаго имени при женѣ не произносить иначе, какъ съ порицаніемъ. Онъ и жалѣлъ Вавочку, — она такъ близко принимаетъ все кь сердцу, бѣдная! — и въ то же время находилъ, что его вина не на столько же, въ самомъ дѣлѣ, серьезна, чтобы такъ разстраиваться и дѣлать такія ужасныя сцены. Вѣдь если подобныя сцены да въ частыхъ порціяхъ, то это проявленіе любви, пожалуй, вродѣ каторги… Няня умная женщина и права: не слѣдуетъ потакать… Эка важность, что я поздно вернулся и что ѣздилъ съ Анной Петровной… Ну… поцѣловалъ раза два руку… Только и всего!

— Барыня васъ проситъ, — доложила вошедшая Таня, довольно уродливая, пожилая дѣвушка, любимица барыни.

Криницынъ съ подавленнымъ вздохомъ вышелъ изъ кабинета, какъ человѣкъ, не знающій, что его ждетъ: возобновленіе ли „бенефиса“ (примѣры бывали) или помилованіе. Осторожно ступая, вошелъ онъ за ширмы и хотя только-что у себя въ кабинетѣ храбрился, считая свою вину не очень тяжкой, — здѣсь, передъ Вавочкой, благоразумно имѣлъ покорный видь кающагося преступника.

Вавочка, хорошо выспавшаяся въ теченіе дня, умытая и надушенная, успѣвшая, при помощи маленькаго зеркала, основательно познакомиться съ наружнымъ видомъ своего, посвѣжѣвшаго, послѣ сна, лица и съ эффектомъ распущенныхъ черныхъ волосъ, ниспадавшихъ по бѣлому фону капота, — лежала, полуосвѣщенная мягкимъ свѣтомъ фонарика, на убранной кровати, полузакрывъ глаза, съ томнымъ видомъ оправляющейся отъ тяжкаго недуга женщины.

Борисъ Николаевнчъ осторожно взялъ ея руку, поднесъ къ своимъ губамъ и нѣжно и продолжительно поцѣловалъ, какъ бы испрашивая этимъ поцѣлуемъ помилованіе. Варвара Александровна видимо перестала считать мужа прокаженнымъ, потому что не только не отняла руки, но даже въ отвѣтъ слабо, какъ немощная женщина, пожала руку Бориса Николаевича, печально вздохнула и, словно вспомнивъ что-то тяжелое, заплакала… Слезы тихо струились изъ ея глазъ, [224]но это были слезы покорной, несчастной женщины и умилили Бориса Николаевича.

— Вавочка… милая… — прошепталъ онъ дрогнувшимъ, взволнованнымъ голосомъ.

И онъ опустился на колѣни (коврикъ передъ постелью былъ мягкій и пушистый) и сталъ нѣжно гладить ея голову. И Вавочка закрыла глаза своими длинными рѣсницами, изъ подъ которыхъ сочились слезы.

Прошла минута трогательнаго молчанія съ обѣихъ сторонъ. Борисъ Николаевичъ пріободрился, чувствуя, что возобновленія бенефиса не предвидится и что помплованіе близко, а слѣдовательно, въ домѣ кончится, такъ называемое, „военное положеніе“, когда всѣ ходятъ мрачные, и дѣти снова могутъ шумно и весело играть безъ страха обезпокоить больную маму.

И въ виду этого Борисъ Николаевичъ съ особенной нѣжностью нѣсколько разъ поцѣловалъ благоухающую Вавочкнну щеку и при этомъ нечаянно даже попробовалъ вкусъ слезы, но, впрочемъ, не нашелъ его особенно пріятнымъ.

Наконецъ, Варвара Александровна открыла глаза, увлаженные слезами, и, утирая ихъ, тихимъ, совсѣмъ тихимъ и слабымъ голосомъ, точно слабость и горе не позволяли ей говорить громко, — спросила:

— Ты не обманываешь меня, Борисъ? Ты въ самомъ дѣлѣ меня любишь?

Этотъ вопросъ былъ обыкновеино первымъ вѣрнымъ признакомъ помилованія человѣка, которому задавались „бенефисы“, и Борисъ Николаевичъ поспѣшилъ отвѣтить самымъ искреннимъ и горячимъ тономъ, не допускающимъ ни малѣйшаго сомнѣнія:

— О, Вавочка…

И такъ какъ продолжать стоять на колѣняхъ, хотя бы и на мягкомъ коврикѣ, не совсѣмъ было удобно для сорокадвухлѣтняго человѣка, да, повидимому, и не представляло больше надобности, то Борисъ Николаевичъ пересѣлъ въ низенькое креслецо и пріятно потянулся.

— А та… Анна Петровна… — произнесла, какъ бы съ трудомъ выговаривая это имя, Варвара Александровна съ болѣзненно-презрительной гримасой и вперила испытующій долгій взглядъ на мужа.

Борисъ Николаевичъ только брезгливо пожалъ плечами, [225]словно бы говоря, что Анна Петровна для него ровно ничего не значитъ.

— Что между вами было… Признайся, Борисъ… Вѣдь было? Ты съ ней часто встрѣчаешься… Она тебѣ нравится?

— Вавочка!.. Да мы съ ней всего-то разъ или два видѣлись… И за кого ты меня принимаешь?.. Кажется, у меня вкусъ есть… Анна Петровна!? Нравится!?

И Борись Николаевичъ даже разсмѣялся и сталъ горячо говорить, что Анна Петровна, пожалуй, и смазливая бабенка, но нисколько не интересная, и съ такой безпощадной критикой сталъ разбирать и ея носъ, и глаза, и шею, и глупость, что еслибъ Анна Петровна могла это слышать, то вѣроятно назвала бы Бориса Николаевича порядочнымъ лицемѣромъ и трусомъ, готовымъ изъ-за спасенія своей шкуры позорить ту самую хорошенькую блондинку, бойкую, остроумную и веселую, которой онъ еще вчера расточалъ комплименты.

Варвара Александровна опять испытующе посмотрѣла на мужа. Но онъ, помня еще хорошо утреннюю сцену и зная возможность перехода Вавочки изъ состоянія томной грусти въ состояніе бѣшеной ярости, съ блистательнымъ безстыдствомъ выдержалъ испытаніе.

— И ты не цѣловалъ ея рукъ?.. Вѣдь она рада случаю. Признайся, цѣловалъ?..

„Нашла дурака!“ — подумалъ Борись Николаевичъ.

И чувствуя, что помилованіе его въ шляпѣ онъ не безъ шутливости замѣтилъ:

— Благодарю покорно, Вавочка… Стану я цѣловать ея скверныя пухлыя руки! — прибавплъ онъ не безъ брезгливости.

— Поклянись! — торжественно произнесла Варвара Александровна, вообще имѣвшая слабость къ разнаго рода клятвамъ.

За этимъ дѣло не стало, и Борись Николаевичъ весьма охотно поклялся, предпочитая дать десять ложныхъ клятвъ, чѣмъ имѣть одну сцену, подобную утренней.

— Я бы удивилась, Борись, еслибь тебѣ могла понравиться „такая“ женщина, — нѣсколько оживленнѣе проговорила Вавочка.

— Еще бы не удивиться!

— Но какъ же она смѣла дразнить тебя… Говорить вздоръ, что я тебя никуда не отпускаю… [226]

— Дура, потому и говоритъ! — коротко обрѣзалъ Борись Николаевичъ.

Варвара Александровиа вытянула губы, давая этимъ знатъ, что онъ можетъ ихъ поцѣловать, и горячимъ поцѣлуемъ помиловала его. Однако продиктовала условія: избѣгать встрѣчъ съ этой „дурой“, а то она, въ самомъ дѣлѣ, вообразитъ, что Борись за ней ухаживаетъ. И кромѣ того…

— Что, Вавочка?..

—…Собирай у себя лучше партнеровъ… Разъ, два въ недѣлю, какъ хочешь…

Борису Николаевичу предложеніе это очень не понравилось. Однако на радостяхъ, по случаю помиловаиія, онъ обѣщалъ какъ-нибудь это устроить…

Въ эту минуту чего бы онъ не обѣщалъ?

V.

Варварѣ Александровнѣ казалосъ, что мужъ теперъ настолъко проученъ, что не скоро обнаружитъ духъ неповиновенія. Но она ошиблась. Крутыя мѣры, которыми она думала удержать своего подданнаго, вмѣсто того, чтобы сдѣлать ему благоразумныя уступки, только ускорили приближеніе открытаго бунта.

Прошло два, три дия, что Криницинъ, еще не вполнѣ оправившійся отъ погрома, покорно просиживалъ вечера дома и разъ даже проскучалъ у „симпатичныхъ“ знакомыхъ Варвары Алексаидровны, какъ ужъ онъ снова наровилъ удрать изъ дома, гдѣ чувствовалъ ту подавленность и неодолимую скуку, какую испытываетъ заключенный, хотя бы съ самымъ обожающимъ его тюремщикомъ. Нечего и говорить, что Борисъ Николаевичъ изъ любви къ Вавочкѣ не всегда откровенно заявлялъ, куда онъ уходитъ, и чаще всего называлъ фамилію одного молодого сослуживца, гдѣ часто играли въ карты, хотя вмѣсто картъ преспокойно дулъ себѣ у Палкина красное виио съ какимъ-нибудь пріятелемъ и горячо говорилъ на тему о женской любви, развивая при этомъ самые парадоксальные взгляды насчетъ стѣснительности ея въ неумѣренной дозѣ. А нето уходилъ къ знакомымъ, гдѣ собиралось много народу въ дни журъ-фиксовъ и гдѣ бывала и Анна Петровна. Давая отчетъ о своемъ времяпрепровожденіи, Борисъ Николаевичъ, [227]изъ боязни огорчить Вавочку и получить „бенефисъ“, малодушно вралъ самымъ отчаяннымъ образомъ и о всякой встрѣчѣ съ особами женскаго пола, о всякомъ, самомъ невинномъ разговорѣ съ ними, не говоря, разумѣется, о любезныхъ разговорахъ менѣе невиннаго свойства, — даже и не заикался, точно дома, гдѣ онъ бывалъ, были мужскіе монастыри — и въ нихъ никогда не встрѣчалось ни одной женщины, а если встрѣчались, то все больше однѣ старухи.

Эта ложь, конечно, обнаруживалась. Жена случайно черезъ своихъ „симпатичныхъ“ пріятельницъ узнавала, что вмѣсто холостяка Васильева ея благовѣрный былъ у Иванова на журъ-фиксѣ и очень оживленно болталъ съ Анной Петровной (это съ „дурой“-то!) или что Бориса Николаевича видѣли въ гостиномъ дворѣ, куда онъ вызвался ѣхать за покупками, чтобы не простудилась Вавочка, разговаривающимъ съ какой-то очень миленькой барышней, или наконецъ (о ужасъ) — Бориса Николаевича видѣли, безъ сомнѣнія его, въ очень веселомъ настроеніи духа въ Аркадіи. (А онъ говорилъ, что идетъ на именины къ начальнику и пробудетъ довольно долго. Хорошъ гусь!).

Эти открытія сопровождались блистательными „бенефисами“. Благодаря умолчаніямъ мужа изъ боязни этихъ же самыхъ „бенефисовъ“, Варвара Александровна подозрѣвала всякіе ужасы и съ понятнымъ негодованіемъ обманутой женщины осыпала бранью и проклятіями Бориса Николаевича. И напрасно онъ пробовалъ возражать, оправдываться… Напрасно онъ увѣрялъ, что любитъ одну Вавочку и не измѣнялъ ей. Напрасно онъ доказывалъ, что привязанность не есть вѣчное терзаніе… Онъ обманщикъ… Онъ скрываетъ отъ нея свои шашни… Сцены повторялись все чаще и чаще, были продолжительнѣй и грознѣй, сопровождались обмороками, и послѣ нихъ всѣ въ домѣ долго еще ходили смущенные на цыпочкахъ. Однажды даже Варвара Александровна въ отчаяніи рѣшилась принять ядъ, оказавшійся, по счастію, совершенно безопасной микстурой (и няня потомъ довольно ехидно подчеркнула Борису Николаевичу, что барыня отлично это знала) и трогательно продѣлала сцену предсмертнаго прощанія съ ревущимъ какъ бѣлуга Борисомъ Николаевичемъ и плачущими дѣтьми, пока не пріѣхалъ докторъ и не разрѣшилъ недоразумѣнія, объявивь, къ общей радости, что умирающая совершенно здорова. [228]

Но обтерпѣвшійся Борись Николаевичъ уже не такъ близкю принималъ къ сердцу всѣ эти сцены, какъ прежде. Эта атмосфера вѣчныхъ исторій, упрековъ, истерикъ и слезъ, это вѣчное стѣсненіе угнетало и озлобляло его, и „домъ“ казался ему тюрьмою. Долготерпѣніе покорнаго мужа, наконецъ, лопнуло, и онъ открыто возмутился.

Началъ онъ съ довольно ловкаго маневра — перебрался въ кабинетъ, чтобы, возвращаясь домой, не рисковать немедленными „бенефисами“. Поощряемый старой няней и задѣтый за живое насмѣшками Анны Петровны и одного пріятеля, объяснившаго, какъ онъ прекратилъ обмороки жены, не обращая на нихъ вниманія, Борисъ Николаевичъ обнаружилъ еще большую отвагу и однажды на вопросъ Вавочки: „куда онъ собирается? — такъ рѣшительно отвѣтилъ, что это его дѣло, что Варвара Александровна только ахнула отъ изумленія и въ первое мгновеніе онѣмѣла. И когда явился даръ слова я она заговорила, потомъ вскрикнула и, схватившись за сердце упала, какъ подкошенная, въ обморокъ (по счастью не на полъ, а на диванъ), то Борисъ Николаевичъ хоть и колебался съ секунду, но въ концѣ-концовъ имѣлъ жестокость, не подавши помощи, уйти изъ дому, пославъ къ женѣ няню, наградившую его одобрительнымъ взглядомъ.

Сбросивъ съ себя иго, бунтовщикъ отпраздновалъ это событіе тѣмъ, что въ тотъ же вечеръ отправился къ пріятелю, „закатился“ съ нимъ въ ресторанъ и вернулся домой въ пятомъ часу утра очень навеселѣ. Признаться, въ первое время Борисъ Николаевичъ широко пользовался своей свободой и, словно желая себя вознаградить за долгое рабство, посѣщалъ знакомыхъ, у которыхъ онъ давно не бывалъ, не стѣсняясь оставался ужинать, любезничалъ съ дамами, покучивалъ въ трактирахъ съ пріятелями, совершенно забывая, что вино вредно, словомъ держалъ себя точно школьникъ, вырвавшійся на волю и переставшій бояться грознаго учителя, и при этомъ не только не чувствовалъ никакихъ угрызеній совѣсти, а, напротивъ, былъ такъ оживленъ и веселъ въ обществѣ, какъ никогда. И лишь воспоминаніе о томъ, что надо возвращаться домой, угнетало его. Впрочемъ, онъ и бывалъ-то дома не особенно часто: за обѣдомъ да передъ вечерами, когда приходилось выдерживать „бенефисы“. Но онъ принялъ отличную тактику: онъ отмалчивался. Чего, чего только ни говорила ему Варвара Александровна, какихъ только сценъ ни дѣлала [229]она, желая вернуть свихнувшагося мужа на путь добродѣтели — онъ ни гу-гу, только пощипываетъ бородку и постукиваетъ тихонько пальцами по столу, точно и не его называютъ „извергомъ“ и „безсовѣстнымъ человѣкомъ“, а тамъ за шапку — и маршъ, а нето пойдетъ къ дѣтямъ и возится съ ними, пока не запрется въ кабинетѣ и не начнетъ работать… И Варвара Александровна, видя, что его ничѣмъ не проймешь, бросила наконецъ сцены, обмороки и стала дуться. Увы, и это не помогло. Сдѣлайте одолженіе! Наконецъ безсовѣстность мужа дошла до того, что когда однажды Варвара Александровна, желая сдѣлать послѣднюю попытку обращенія его на путь истины, поздно ночью, когда Борисъ Николаевичъ только-что вернулся — пришла къ нему вся въ слезахъ, полуодѣтая, съ распущенными волосами, въ кабинетъ, стала просить пощадить и ее и дѣтей и, наконецъ, бросилась къ нему съ воплемъ на шею, умоляя измѣнить образъ жизни, Борисъ Ннколаевичъ не только не успокоилъ ее, не только не обѣщалъ исправиться, но съ любезно вѣжливостью замѣтилъ, наконецъ, что ему хочется спать. Это обстоятельство окончательно убѣдило ее въ громадности ея несчастія и открыло глаза на безповоротную потерянность Бориса Николаевича.

V.

Склонивъ голову надъ маленнькмъ письменнымъ столикомъ, на которомъ, среди разныхъ вещицъ, стояли въ изящныхъ рамкахъ фотографіи дѣтей (портреты „этого человѣка“ когда-то занимавшіе почетное мѣсто и на столѣ и надъ столомъ, были давно сосланы въ глубину комода), — Варвара Александровна дописывала своимъ красивымъ мелкимъ англійскимъ почеркомъ шестой листикъ письма, или вѣрнѣе, обвинительнаго акта, въ которомъ, со страстностью самаго свирѣпаго прокурора, сгруппировала въ яркой картинѣ всѣ гадости мужа, сообщая старушкѣ матери, вдовѣ, жившей на югѣ, о своемъ рѣшеніи.

„Бѣдная мама! Какъ она будетъ удивлена! Она и не подозрѣваетъ, что ея дочь такъ несчастна!“ — подумала Варвара Александровна, перечитывая письмо.

Она вложила его въ изящный конвертъ изъ толстой бумаги, написала рѣшительно адресъ, наклеила почтовую марку [230]и вышла изъ спальни, чтобъ приказать горничной Танѣ бросить письмо въ ящикъ. „Съ курьерскимъ оно пойдетъ, и черезъ три дня мама его получитъ и вѣрно на слѣдующій же день выѣдетъ!“ — разсчитывала Варвара Александровна. Затѣмъ она заглянула въ дѣтскую, гдѣ играли дѣти: мальчикъ Боря восьми лѣтъ и Варя — миленькая шестилѣтняя дѣвочка, поцѣловала ихъ обоихъ съ какой-то особенной страстной порывистостью, глотая слезы, и велѣла Авдотьѣ Филипповнѣ прійти на минутку къ ней.

Старая, полная, опрятно одѣтая няня, съ маленькими, умными сѣрыми глазами и степеннымъ серьезнымъ лицомъ вышла вслѣдъ за барыней въ спальню.

— Няня, я знаю, вы любите дѣтей, — заговорила слегка заискивающимъ тономъ Варвара Александровна, — и они къ вамъ привыкли…

— Слава Богу, пять лѣтъ около нихъ, — сдержанно отвѣчала няня, не понимая въ чемъ дѣло.

— Такъ я надѣюсь, вы ихъ не оставите, если я уѣду съ дѣтьми отсюда…

— Куда изволите уѣзжать?.. — спросила недовольнымъ тономъ Авдотья Филипповна.

— На другую квартиру… Я съ дѣтьми буду жить отдѣльно отъ Бориса Николаевича.

Няня строго поджала нижнюю губу съ бородавкой и бросила на барыню недовѣрчивый и неодобрительный взглядъ.

— А какъ же Борисъ Николаичъ будетъ безъ дѣтей? — спросила она послѣ паузы. — Борисъ Николаичъ очень любятъ дѣтей, да и дѣти любятъ барина.

— Онъ будетъ съ ними видѣться.

Старуха укоризненно покачала своей круглой сѣдой головой въ бѣломъ чепцѣ и рѣшительно проговорила:

— Осмѣлюсь доложить, барыня, неладное вы затѣяли дѣло. Мало ли что бываетъ между мужемъ и женой, но только чѣмъ же дѣти виноваты… За что дѣтей лишать отца? Извольте-ка объ этомъ подумать сударыня.

— Я и безъ васъ, няня, объ этомъ думала… Что дѣлать?.. Иначе нельзя! — промолвила Варвара Александровна, видимо недовольная замѣчаніемъ няни, и, желая прекратить дальнѣйшія объясненія, спросила:

— Такъ вы согласны оставаться у меня или нѣтъ?

— Дѣтей не брошу. Изъ-за нихъ останусь! — отрѣзала Авдотья Филипповна и вышла изъ спальни. [231]

Изъ передней донесся звонокъ.

— Онъ! — шепнула Варвара Александровна, и вся какъ-то подтянулась, принимая рѣшительный видъ.

Черезъ минуту вошла горничная и доложила:

— Баринъ пришелъ. Прикажете подавать обѣдать?

— Подавайте… Да скажите кухаркѣ, чтобы не пережарила рябчиковъ, — крикнула въ догонку Варвара Александровна, внезапно увлеченная ролью хозяйки.

„О какихъ пустякахъ приходится заботиться!.. Какіе-то рябчики, когда ломается вся жизнь!“ — печально усмѣхнулась Варвара Александровна, подходя къ большому шкафу съ зеркаломъ и съ грустной улыбкой оглядывая свое лицо и всю свою крѣпкую, статную маленькую фигурку.

Она пригладила свои чудесные, густые черные волосы съ эффектной серебристой прядкой, оправила лифъ, тонкая ткань котораго обливала пышныя формы бюста, затѣмъ вымыла маленькія тонкія руки, надѣла кольца, взглянула на безукоризненные розовые ногти и, свѣжая, красивая, изящно одѣтая, съ строго-печальнымъ и рѣшительнымъ выраженіемъ въ лицѣ, вошла, съ легкимъ шелестомъ платья, въ столовую, гдѣ, въ ожиданіи ея Борисъ Николаевичъ держалъ на колѣняхъ дѣтей и, покачивая ихъ, вмѣстѣ съ ними весело улыбался.

„Этотъ человѣкъ“ по виду совсѣмъ не походилъ на того „безсовѣстнаго“, „безжалостнаго“ и „потеряннаго“ господина, которому, по мнѣнію Варвары Александровны, предстояла печальная перспектива спиться съ круга и вообще быть жестоко наказаннымъ за свои многочисленный преступленія.

Это былъ небольшого роста блондинъ съ свѣтлыми волосами и небольшой русой бородкой, съ мягкими, расплывчатыми чертами довольно красиваго лица, моложавый, здоровый, мягкотѣлый, съ флегматическимъ взглядомъ небольшихъ сѣрыхъ глазъ.

Сравнивая „этого человѣка“, въ выраженіи лица котораго и во всей фигурѣ сразу чувствовался спокойный и податливый темпераментъ лѣнивой, склонной къ подчиненію, натуры, съ этой энергической женщиной, — можно было только удивляться, какъ „этотъ человѣкъ“ рѣшился открыто возстать противъ своей повелительницы; развѣ только соображеніе, что эти мягкія, пассивныя натуры, разъ только выведенныя изъ терпѣнія, бываютъ упрямы, — могло до извѣстной степени объяснить строптивую непокорность этого человѣка. [232]

При появленіи Варвары Александровны, веселая улыбка сбѣжала съ лица Бориса Николаевича, и онъ вдругъ затихъ, какъ затихли и стали серьезны вдругъ и дѣти, хорошо понимавшія натянутыя отношенія между родителями.

Борись Николаевичъ спустилъ дѣтей съ колѣнъ, поклонился женѣ, проговоривъ холодно-вѣжливымъ тономъ: „Здравствуй, Вавочка!“ и хотѣлъ было, подойти къ женѣ чтобъ пожать ей руку, но Варвара Александровна, едва кивнувъ головой, торопливо прошла и сѣла за столъ на свое хозяйское мѣсто.

Обѣдъ прошелъ, какъ обыкновенно проходилъ въ послѣднее время, въ томительномъ безмолвіи. Только маленькая черноглазая Варя, не обращая никакого вниманія на общую натянутость, по временамъ громко смѣялась и обращалась съ вопросами то къ матери, то къ отцу. Борисъ Николаевичъ добродушно отвѣчалъ ей, любовно посматривая на свою любимицу и какъ бы доказывая, что и „этотъ человѣкъ“ способенъ любить дѣтей.

Няня, стоявшая за высокимъ стульчикомъ Вари, была сегодня сумрачна и съ нѣкоторой жалостью смотрѣла на Бориса Николаевича, котораго хотятъ разлучить съ дѣтьми. Она не одобряла его поведенія за послѣднее время. „Совсѣмъ непутевый сталъ, отбился отъ дому, шатается по ночамъ, и жена ему словно не жена!“ Но все-таки во всемъ винила „эту безумную“, которая не умѣла ужиться съ такимъ мужемъ. „Все изъ-за того, что бѣсъ въ ней ходуномъ ходитъ! Не можетъ усмирить свою кровь, черномазая! Все еще о своей красотѣ мечтаетъ!“ — съ сердцемъ думала Авдотья Филипповна, размышляя о господскихъ неладахъ.

Варвара Александровна разъ или два бросила украдкой взглядъ на мужа и отводила взоръ еще болѣе строгимъ и рѣшительньтъ! Та же холодность… То же безсердечіе и никакого признака раскаянія у „этого человѣка“!

„Навѣрное связался съ этой подлой дурой и воображаетъ, что я дамъ ему разводъ! Ждите моей смерти!“ — подумала Варвара Александровна, метнувъ злобный взглядъ на „этого человѣка“.

А „этотъ человѣкъ“, по правдѣ говоря, „воображалъ“, какъ бы поскорѣе кончился обѣдъ и онъ бы могъ поспать часа два и затѣмъ „дернуть“ куда-нибудь, благо сегодня онъ получилъ изрядный таки кушъ наградныхъ денегъ, изъ [233]которыхъ можно, по совѣсти, прокутить малую толику. И о „той дурѣ“ онъ ужъ и не думалъ больше. Послѣ четырехмѣсячнаго веселаго и довольно неограниченнаго флирта, „дура“ увильнула и на-дняхъ уѣхала за границу въ обществѣ какого-то юнаго дальняго родственника, и Борисъ Николаевичъ могъ только заднимъ числомъ сокрушаться о томъ, что „счастье было такъ близко, такъ возможно“, еслибъ онъ не былъ такой рохля.

Обѣдъ былъ конченъ, дѣти ушли, и Борисъ Николаевичъ хотѣлъ было удрать въ кабинетъ, какъ Варвара Александровна торжественно произнесла:

— Мнѣ нужно съ вами поговорить.

„Бенесфисъ!“ — подумалъ, слегка морщась, снова опускаясь на стулъ, чтобъ выслушать „бенефисъ“ въ болѣе удобномъ положеніи, и проговорилъ покорно-равнодушнымъ тономъ человѣка, сознающаго, что противиться неотвратимому року безполезно и надо покориться судьбѣ:

— Я слушаю…

— Не здѣсь, надѣюсь?

Въ самомъ дѣлѣ, какой онъ разсѣянный! Онъ и забылъ, что въ столовой подпускались только ядовитые намеки, а спеціальнымъ мѣстомъ дло „бенефисовъ“ былъ въ послѣдній годъ — кабинетъ.

— Такъ пойдемъ въ кабинетъ, Вавочка, — вымолвилъ Криницынъ, по старой привычкѣ называя жену Вавочкой, и пропустивъ ее мимо себя, вошелъ вслѣдъ за женой въ свою небольшую комнату и съ предусмотрительностью плотно затворилъ двери на случай высокихъ нотъ звучнаго контральто жены.

„Еще смѣетъ называть Вавочкой, негодой!“ — возмутилась про себя Варвара Александровна и присѣла на диванъ.

Криницынъ опустился въ кресло напротивъ.

Нѣсколько секундъ длилось молчаніе.

„Что-жъ она не начинаетъ!“ — тревожно подумалъ Борисъ Николаевичъ. Взглядъ его скользнулъ по Вавочкѣ, и въ головѣ пронеслась внезапно шальная мысль: „а вѣдь какъ она еще сохранилась, эта Вавочка… Еслибъ только не характерецъ“…

И Криницынъ вздохнулъ…

— Надѣюсь, вы не удивитесь, — начала Варвара Александровна торжественно-спокойнымъ тономъ, — если послѣ всего [234]того, что я испытала за послѣдній годъ, благодаря вашему постыдному поведенію, недостойному порядочнаго человѣка, — я пришла къ рѣшенію: предоставить вамъ полную свободу жить, какъ вамъ будетъ угодно, и уѣхать отъ васъ… Разумѣется, дѣтей я возьму съ собой… Вы вѣдь не рѣшитесь отнять ихъ отъ матери?

Варвара Александровна имѣла полное право торжествовать. Криницына, дѣйствительно, передернуло отъ этого сюрприза, и онъ воскликнулъ:

— Уѣхать!? Лишить меня дѣтей!?

Это восклицаніе омрачило минутное торжество Варвары: Александровны и ядовитымъ жаломъ вонзилось въ ея душу, нанеся глубокое оскорбленіе ея самолюбію, хотя она и говорила, что презирала „этого человѣка“.

Какъ! Онъ только жалѣетъ дѣтей, а меня нисколько не жаль, — жены, которая отдала ему лучшіе годы жизни. И это за двѣнадцать лѣтъ вѣрности и любви. О, презрѣнный человѣкъ!

И, совсѣмъ позабывъ, что хотѣла говорить съ нимъ „холодно и спокойно“, Варвара Александровна съ гнѣвной страстностью кинула:

— Зачѣмъ вамъ дѣти? Развѣ вы ихъ много видите? Развѣ вы часто съ ними бываете? Они и такъ лишены отца. Хорошъ отецъ!? Вѣдь вы вѣчно пропадаете изъ дому и возвращаетесь пьяный по утрамъ… Хорошъ примѣръ для дѣтей, нечего сказать! Да и безъ нихъ вамъ будетъ удобнѣе… Они, по крайней мѣрѣ, не помѣшаютъ вамъ жить со своей любовницей… Будете праздновать вторую молодость на полной свободѣ… Никто не стѣснитъ васъ! — ядовито прибавила Варвара Александровна.

Криницынъ молчалъ въ какомъ-то столбнякѣ.

— А если захотите видѣть дѣтей — можете видѣть ихъ у меня… Я останусь въ Петербургѣ. Будьте спокойны, во время этихъ свиданій я не стану безпокоить васъ своимъ присутствіемъ…

Она взглянула на „этого человѣка“, сидѣвшаго опустивъ голову, и все еще надѣялась, что онъ вдругъ бросится къ ея ногамъ и станетъ молить о прощеніи, и она, быть можетъ, проститъ его ради бѣдныхъ дѣтей.

Но Криницынъ не бросился къ ногамъ и, видимо стараясь скрыть свое волненіе, наконецъ, проговорилъ: [235]

— Что-жъ, если ты… вы хотите, я согласен…

— Еще бы… Я и не сомнѣвалась въ вашемъ согласіи… Надѣюсь, вы не откажете дѣтямъ въ содержаніи… Мнѣ отъ васъ ничего не надо… Но дѣти…

— Я буду давать три четверти своего жалованья…

— Этого за глаза довольно… Благодарю васъ за дѣтей! — поднимаясь съ дивана, проговорила сдержанно-спокойнымъ, казалось, тономъ Варвара Александровна и уже подошла къ дверямъ, какъ вдругъ вернулась и, приблизившись къ Борису Николаевичу, крикнула голосомъ, полнымъ злобы и презрѣнія:

— А отъ себя скажу вамъ, что вы презрѣнный, гнусный человѣкъ, котораго я презираю и никогда не прощу!..

И глотая рыданія, выбѣжала изъ комнаты.


Борисъ Николаевичъ струсилъ. Струсилъ и крѣпко задумался. Перспектива одиночества и разлуки съ дѣтьми, сильно смутила его… Да и къ Вавочкѣ вѣдь онъ все-таки въ концѣ-концовъ привязанъ… Какъ ни какъ, а прожили двѣнадцать лѣтъ… Положимъ, у нея характерецъ… не мало досталось ему отъ Вавочки, но вѣдь она его любила, да еще такъ, что изъ-за этой любви, собственно говоря, все и вышло… (Еслибъ поменьше любила! — вздохнулъ Криницынъ). Ну, да и онъ тоже виноватъ, что довелъ жену до того, что она его бросаетъ… Совсѣмъ онъ ее забылъ бѣдняжку въ этой борьбѣ за свою свободу и жестоко мстилъ ей… Дѣйствительно, онъ свиньей себя велъ, совсѣмъ того… замотался… Всѣ эти флирты, ничего интереснаго… только трата денегъ… Вольно же ей было оттолкнуть отъ себя нелѣпой ревностью… вѣчными сценами…

Такъ размышлялъ Борисъ Николаевичъ и рѣшилъ, что надо поговорить съ Вавочкой, объяснить ей… успокоить ее…

И самъ нѣсколько успокоился, почему-то увѣрнный, что все обойдется. Вавочка не броситъ его и проститъ, несмотря на всѣ его безобразія.

Въ этотъ вечеръ Борисъ Николаевичъ не удралъ изъ дому, пилъ чай съ дѣтьми и долго потомъ ходилъ по кабинету, все не рѣшаясь итти къ Вавочкѣ, пока она „не отойдетъ“ послѣ недавняго объясненія…

Онъ нѣсколько разъ спрашивалъ няню, „какъ барыня?“ и [236]старуха все совѣтовала не ходить — обождать, пока барыня въ большомъ разстройствѣ чувствъ, и только около полуночи Авдотья Филипповна пришла въ кабинета и сказала:

— Теперь барыня не плачетъ, ступайте, Борисъ Николаевичъ, поговорите. Да только не очень винитесь. Наша сестра этого не любитъ, — конфиденціально прибавила умная няня.

VII.

Тукъ-тукъ-тукъ.

— Кто тамъ?

— Это я, Вавочка, — робко и просительно проговорилъ Криницынъ.

— Войдите! — отвѣтилъ дрогнувшій голосъ Варвары Александровны.

Борисъ Николаевичъ вошелъ въ спальню — давно онъ не заглядывалъ въ эту уютную комнату! — и увидѣлъ жену, сидѣвшую на маленькомъ диванчикѣ и перебиравшую какія-то старыя письма — его письма.

— Что вамъ угодно? — строго спросила она, укладывая письма въ ящикъ.

— Я, Вавочка, пришелъ съ тобой поговорить и…

— Намъ не о чемъ съ вами больше говорить, — презрительно перебила Варвара Александровна.

— Вавочка… Такъ неужели это серьезно?.. Ты хочешь бросить меня…

— А вы думали, я шутила? — саркастически усмѣхнулась она. — Да и не все ли вамъ равно?.. Дѣтей вы будете видѣть…

— Но, Вавочка… Позволь сказать… объяснить… Выслушан, ради Бога…

Чѣмъ мягче и нѣжнѣе звучалъ голосъ Бориса Николаевича, тѣмъ надменнѣе и, казалось, холоднѣе становился тонъ Варвары Александровны. Но грудь ея тяжело дышала изъ подъ тонкой ткани капота, губы вздрагивали, рука нервно теребила носовой платокъ.

— Что можете вы объяснить? А впрочемъ, говорите, если вамъ угодно…

И Варвара Александровна пододвинулась впередъ и, откинувъ за плечи распущенные свои волосы, оперлась рукой на [237]маленькій рабочій столикъ у дивана и полуприкрыла глаза. Свѣтъ лампы освѣтилъ ея поблѣднѣвшее лицо.

— Можно присѣсть, Вавочка? — спросилъ почтительно Борисъ Николаевичъ.

— Садитесь, — съ холодной вѣжливостью отвѣчала она, бросая взглядъ на „этого человѣка“ и снова опуская рѣсницы.

Мужъ опустился въ низенькое кресло и началъ:

— Положимъ, я виноватъ предъ тобой, Вавочка… очень виноватъ, хотя и не въ томъ, въ чемъ ты думаешь… Я велъ себя скверно… кутилъ… проводилъ ночи за картами… постоянно уходилъ изъ дому… былъ къ тебѣ невнимателенъ…

— Вы были жестоки, — вставила Варвара Александровна.

— Согласенъ… Но, Вавочка, милая Вавочка, вспомни, отчего все это вышло… Ты слишкомъ… опекала меня, и я… возмутился… Однако, повѣрь мнѣ, я никогда не переставалъ тебя любить…

— И имѣли любовницъ? — иронически воскликнула Варвара Александровна.

— Я, любовницу?.. Господь съ тобою, Вавочка!

— А эту… вашу… Анну Петровну…

— Анну Петровну!?. Клянусь тебѣ, что между нами ничего не было…

„Лжетъ!“ — подумала Варвара Александровна, но взглядывая въ лицо „этого человѣка“, въ его заблестѣвшіе глаза, которые снова ласкали ее съ давно забытой нѣжностью, Варвара Александровна не стала спорить…

А мужъ продолжалъ:

— Мы съ этой Анной Петровной, правда, иногда встрѣчались… болтали…

— А теперь?..

— Да ея и нѣтъ здѣсь, Вавочка… Она уѣхала заграницу съ какимь-то молодымъ человѣкомъ.

— Но другія ваши любовницы?.. — уже мягче спросила жена.

— Никакихъ никогда у меня не было, Вавочка! — горячо протестовалъ Борисъ Николаевичъ, помня совѣтъ умной няни „не очень виниться“.

И опять, разумѣется, Варвара Александровна, зная мужа, не повѣрила, но, вся охваченная едва сдерживаемымъ волненіемъ близкаго, столь неожиданнаго примиренія, она снова промолчала, готовая простить ему все… [238]

А Борисъ Николаевичъ, не спуская глазъ съ Вавочки, пикантной, еще хорошенькой своей Вавочки, еще горячѣй и искреннѣй заговорилъ, что онъ всегда любилъ Вавочку, зналъ одну только Вавочку въ эти двѣнадцать лѣтъ; онъ пожалѣлъ о бѣдныхъ дѣтяхъ безъ отца и, увидавъ, что растроганная Вавочка жадно внимаетъ его рѣчамъ и, вся заалѣвшая, съ полуоткрытыми устами, смотритъ на него нѣжнымъ прощающимъ взглядомъ своихъ большихъ влажныхъ глазъ, — понялъ, что теперь можно броситься къ ногамъ Вавочки и получить ея полное помилованіе, не смотря на всѣ свои вольныя и невольный прегрѣшенія.

VIII.

На слѣдующій день, поздно проснувшись, Варвара Александровна, бодрая, веселая и счастливая, быстро одѣлась, заказала обѣдъ изъ самыхъ любимыхъ блюдъ Бориса Николаевича и послала старушкѣ-матери слѣдующую телеграмму:

„Письмо, которое получите, считайте недѣствительнымъ. Недоразумѣніе вполнѣ разъяснилось“.

А когда часу во второмъ къ Варварѣ Александровнѣ пріѣхала та ея пріятельница, мужъ которой все еще оставался „этимъ человѣкомъ“, и увидавъ Вавочку веселой, поздравила ее, рѣшивъ, что она наконецъ разъѣзжается съ мужемъ, — Вавочка, немного смутившись, отвѣтила:

— Нѣтъ, милая, я долго, долго думала и остаюсь ради дѣтей!

Къ обѣду уже всѣ портреты Бориса Николаевича были возвращены изъ ссылки и красовались на прежнихъ мѣстахъ и „этому человѣку“ снова было даровано христіанское имя „Бориса“ да еще съ прибавленіемъ „милаго“.