Quando artibus, inquit, honesties
Nullus in urbe locus, nulla emolumenta laborum,
Res hodie minor est, here quam fuit atque eadem cras
Deteret exiguis aliquid: proponimus illuc
Ire, fatigatas ubi Daedalus exuit alas. D. Iun. Iuvenalis satira III.
Когда среди холмов расслабленного Рима
Один слепой разврат всё давит несдержимо,
Когда опоры нет для честного труда,
И так податлива на подкупы нужда, —
Уйдём мы в те места, где биться перестало
Крыло разбитое изгнанника Дедала[2].
Пока я бодр ещё под серебром седин,
Пока я без клюки брести могу один,
И у Лахезы[3] есть ещё остаток пряжи —
Бегу из города корысти и продажи.
Пусть остаются здесь Арторий и Катулл[4],
И гордый, вечный Рим пусть слышит только гул
Одних откупщиков, на откуп взявших храмы,
Канавы грязныя, гноящиеся ямы,
И трупы горожан, и тёмные гроба,
И торг свободою забитого раба,
Сносившего от них с терпением удары;
Пусть наводняют Рим канатные фигляры,
Флейтисты, плясуны народных площадей,
Толпа воров, убийц, наёмщиков — судей,
Которые купить места свои успели,
Хотя вчера ещё ходили в чёрном теле…
Что жь делать в Риме мне? Ко лжи я не привык,
Бездарного певца не хвалит мой язык,
Не в силах я кадить богатому болвану,
Я сыну богача предсказывать не стану,
Как маг всезнающий, как наглый звездочёт,
Когда отец его от дряхлости умрёт;
Как гнусный клеветник, не буду я из мести
Чернить любовника доверчивой невесте.
Бросаю с ужасом проклятые места,
Где правду давит ложь, где честность — сирота,
Где сна покойного, прав голоса лишённый,
Стал бесполезен я, как нищий прокажённый…
В толпе предателей римлянин здесь привык,
Знать много страшных тайн — и подавлять свой крик,
Привык их хоронить как клад хоронит скряга,
Но все сокровища, добытые из Тага,
Всё золото земли, спася от нищеты,
Здесь не спасут тебя от чёрной клеветы,
От злой бессонницы, от вечного испуга,
От зависти врагов и от доносов друга.
Квириты[5]! Рим ли здесь, иль Греция сама?
Да и одна ль она, ахейская чума,
Явилась тучею родного горизонта?
— Из дальней Сирии, от берегов Оронта
Нам завещал изнеженный восток
И нравы, и язык, и самый свой порок,
В лице блудниц своих, на женщин не похожих,
У цирка, в воротах, хватающих прохожих.
Бегите жь обнимать прелестниц выписных
В их размалёванных уборах головных[6],
Чтоб похоти порыв на ложе их утратя,
Могли измучиться вы в собственном разврате!..
О, Ромул! Ты своих потомков оцени:
Как гладиаторы раскрашены они,
И, куклы цезарских капризов и забавы
Все носят на себе значки минутной славы[7].
Кому жь, кому жь теперь приютом Рим наш стал?
Со всех концов земли, от Самоса, из Тралл,
Из Алабанд[8] сюда ворвались, словно реки,
Для козней и интриг пронырливые греки.
Забудем ли мы их? Они к нам занесли
Таланты всех людей, пороки всей земли,
Грек — это всё: он ритор, врач-обманьщик,
Учёный и авгур, фигляр, поэт и баньщик.
За деньги он готов идти на чудеса,
Скажите: полезай сейчас на небеса!
Голодный, жадный грек, лишь из-за корки хлеба,
Не долго думая, полезет и на небо[9]…
О, мне ль сносить, как пришлецов здесь чтут,
Как на пирах римлян сидит афинский шут,
Потворствуя страстям и льстя неутомимо
Перед нетрезвыми развратниками Рима?
Прислушайтесь к словам афинского льстеца:
Он превозносит ум ничтожного глупца,
Клянётся в красоте богатого урода,
И чахлым старикам, у гробового входа
Влачащим жизнь свою усталую едва,
С обидной наглостью бросает он слова:
«О, вы сильны ещё, в вас вижу силы те я;
Сильны, как Геркулес, стеревший в прах Антея[10].»
Смотрите, наконец, как грек меняет вид:
Он собственный свой пол, природу исказит,
И станет пред толпой — то греческой Фаидой[11],
То обнажённою красавицей Доридой[12],
И грудью выпуклой, открытой на показ,
И телом женщины обманет каждый глаз.
Но не Стратокл[13] один владеет тем талантом:
Последний самый грек рождён комедиантом.
Смеяться начал ты, — тем смехом заражён,
Схватившись за живот, уже хохочет он;
Ты плачешь, — плачет он и корчится от муки;
Ты подошёл к огню, от стужи грея руки —
Он, завернувшись в плащ, зуб на зуб не сведёт;
Ты скажешь: «жарко мне!» — Грек обтирает пот,
И рукоплещет он, сгибаясь от поклона,
При каждой мерзости надутого патрона.
За то, когда, порой, проснётся в греке страсть,
Он, с гнусной жадностью, как зверь, спешит напасть
На честь любой семьи — раба или вельможи,
Готовый осквернить супружеское ложе.
От грека не спасёшь — отбрось надежду прочь —
Ни мать свою тогда, ни девственницу дочь,
И даже бабушку беззубую собрата
Он жертвой изберёт постыдного разврата.