Quando artibus, inquit, honesties
Nullus in urbe locus, nulla emolumenta laborum,
Res hodie minor est, here quam fuit atque eadem cras
Deteret exiguis aliquid: proponimus illuc
Ire, fatigatas ubi Daedalus exuit alas. D. Iun. Iuvenalis satira III.
Когда среди холмовъ разслабленнаго Рима
Одинъ слѣпой развратъ всё давитъ несдержимо,
Когда опоры нѣтъ для честнаго труда,
И такъ податлива на подкупы нужда, —
Уйдёмъ мы въ тѣ мѣста, гдѣ биться перестало
Крыло разбитое изгнанника Дедала[2].
Пока я бодръ ещё подъ серебромъ сѣдинъ,
Пока я безъ клюки брести могу одинъ,
И у Лахезы[3] есть ещё остатокъ пряжи —
Бѣгу изъ города корысти и продажи.
Пусть остаются здѣсь Арторій и Катуллъ[4],
И гордый, вѣчный Римъ пусть слышитъ только гулъ
Однихъ откупщиковъ, на откупъ взявшихъ храмы,
Канавы грязныя, гноящіяся ямы,
И трупы горожанъ, и тёмные гроба,
И торгъ свободою забитаго раба,
Сносившаго отъ нихъ съ терпѣніемъ удары;
Пусть наводняютъ Римъ канатные фигляры,
Флейтисты, плясуны народныхъ площадей,
Толпа воровъ, убійцъ, наёмщиковъ — судей,
Которые купить мѣста свои успѣли,
Хотя вчера ещё ходили въ чёрномъ тѣлѣ...
Что жь дѣлать въ Римѣ мнѣ? Ко лжи я не привыкъ,
Бездарнаго пѣвца не хвалитъ мой языкъ,
Не въ силахъ я кадить богатому болвану,
Я сыну богача предсказывать не стану,
Какъ магъ всезнающій, какъ наглый звѣздочётъ,
Когда отецъ его отъ дряхлости умрётъ;
Какъ гнусный клеветникъ, не буду я изъ мести
Чернить любовника довѣрчивой невѣстѣ.
Бросаю съ ужасомъ проклятыя мѣста,
Гдѣ правду давитъ ложь, гдѣ честность — сирота,
Гдѣ сна покойнаго, правъ голоса лишённый,
Сталъ безполезенъ я, какъ нищій прокажённый...
Въ толпѣ предателей римлянинъ здѣсь привыкъ,
Знать много страшныхъ тайнъ — и подавлять свой крикъ,
Привыкъ ихъ хоронить какъ кладъ хоронитъ скряга,
Но всѣ сокровища, добытыя изъ Тага,
Всё золото земли, спася отъ нищеты,
Здѣсь не спасутъ тебя отъ чёрной клеветы,
Отъ злой безсонницы, отъ вѣчнаго испуга,
Отъ зависти враговъ и отъ доносовъ друга.
Квириты[5]! Римъ ли здѣсь, иль Греція сама?
Да и одна ль она, ахейская чума,
Явилась тучею роднаго горизонта?
— Изъ дальней Сиріи, отъ береговъ Оронта
Намъ завѣщалъ изнѣженный востокъ
И нравы, и языкъ, и самый свой порокъ,
Въ лицѣ блудницъ своихъ, на женщинъ не похожихъ,
У цирка, въ воротахъ, хватающихъ прохожихъ.
Бѣгите жь обнимать прелестницъ выписныхъ
Въ ихъ размалёванныхъ уборахъ головныхъ[6],
Чтобъ похоти порывъ на ложѣ ихъ утратя,
Могли измучиться вы въ собственномъ развратѣ!..
О, Ромулъ! Ты своихъ потомковъ оцѣни:
Какъ гладіаторы раскрашены они,
И, куклы цезарскихъ капризовъ и забавы
Всѣ носятъ на себѣ значки минутной славы[7].
Кому жь, кому жь теперь пріютомъ Римъ нашъ сталъ?
Со всѣхъ концовъ земли, отъ Самоса, изъ Траллъ,
Изъ Алабандъ[8] сюда ворвались, словно рѣки,
Для козней и интригъ пронырливые греки.
Забудемъ ли мы ихъ? Они къ намъ занесли
Таланты всѣхъ людей, пороки всей земли,
Грекъ — это всё: онъ риторъ, врачъ-обманьщикъ,
Учёный и авгуръ, фигляръ, поэтъ и баньщикъ.
За деньги онъ готовъ идти на чудеса,
Скажите: полѣзай сейчасъ на небеса!
Голодный, жадный грекъ, лишь изъ-за корки хлѣба,
Не долго думая, полѣзетъ и на небо[9]…
О, мнѣ ль сносить, какъ пришлецовъ здѣсь чтутъ,
Какъ на пирахъ римлянъ сидитъ аѳинскій шутъ,
Потворствуя страстямъ и льстя неутомимо
Передъ нетрезвыми развратниками Рима?
Прислушайтесь къ словамъ аѳинскаго льстеца:
Онъ превозноситъ умъ ничтожнаго глупца,
Клянётся въ красотѣ богатаго урода,
И чахлымъ старикамъ, у гробоваго входа
Влачащимъ жизнь свою усталую едва,
Съ обидной наглостью бросаетъ онъ слова:
«О, вы сильны ещё, въ васъ вижу силы тѣ я;
Сильны, какъ Геркулесъ, стеревшій въ прахъ Антея[10].»
Смотрите, наконецъ, какъ грекъ мѣняетъ видъ:
Онъ собственный свой полъ, природу исказитъ,
И станетъ предъ толпой — то греческой Ѳаидой[11],
То обнажённою красавицей Доридой[12],
И грудью выпуклой, открытой на показъ,
И тѣломъ женщины обманетъ каждый глазъ.
Но не Стратоклъ[13] одинъ владѣетъ тѣмъ талантомъ:
Послѣдній самый грекъ рождёнъ комедіантомъ.
Смѣяться началъ ты, — тѣмъ смѣхомъ заражёнъ,
Схватившись за животъ, уже хохочетъ онъ;
Ты плачешь, — плачетъ онъ и корчится отъ муки;
Ты подошёлъ къ огню, отъ стужи грѣя руки —
Онъ, завернувшись въ плащъ, зубъ на зубъ не сведётъ;
Ты скажешь: «жарко мнѣ!» — Грекъ обтираетъ потъ,
И рукоплещетъ онъ, сгибаясь отъ поклона,
При каждой мерзости надутаго патрона.
За то, когда, порой, проснётся въ грекѣ страсть,
Онъ, съ гнусной жадностью, какъ звѣрь, спѣшитъ напасть
На честь любой семьи — раба или вельможи,
Готовый осквернить супружеское ложе.
Отъ грека не спасёшь — отбрось надежду прочь —
Ни мать свою тогда, ни дѣвственницу дочь,
И даже бабушку беззубую собрата
Онъ жертвой изберётъ постыднаго разврата.
