Сибирские этюды (Амфитеатров)/Обличитель/ДО
| ← Ночные голоса | Сибирскіе этюды — Обличитель | Гальтиморы → |
| Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Сибирскіе этюды. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1904. — С. 16. |
Онъ пришелъ ко мнѣ, яко тать въ нощи, позднимъ вечеромъ, когда въ Храповицкѣ гости уже не бываютъ, и городъ теменъ и спитъ, а спущенныя съ цѣпей «собачки» басисто лаютъ во дворахъ о своей готовности вцѣпиться въ любыя человѣческія икры, которыя осмѣлятся приблизиться къ хозяйскому крыльцу. Въ двухъ-этажныхъ домахъ, гдѣ верхнія окна безставенныя, мелькаютъ и гаснутъ бродячіе огоньки: это опасливые обыватели творятъ на ночь грядущую вооруженный обходъ по квартирѣ: нѣтъ ли вора въ дому, не сидитъ ли кто, злонамѣренный, подъ столомъ, за шубами, въ чуланѣ, въ помѣщеніяхъ неудобоназываемыхъ.
— Ты въ печурку загляни! — остритъ храбрящійся pater familias[1].
— И загляну, — невозмутимо возражаетъ mater[2], со свѣчею въ одной рукѣ и косаремъ въ другой.
Гость въ такую пору, тѣмъ паче незнакомый даже по фамиліи, показался мнѣ довольно страннымъ. Да и повелъ онъ себя, съ мѣста въ карьеръ, удивительно. Чѣмъ бы поздороваться, окинулъ комнату пытливымъ взоромъ, отступилъ въ сѣни и гудитъ оттуда:
— Этотъ покойчикъ у васъ на улицу смотритъ?
— На улицу.
— А нѣтъ ли такого, чтобы окнами во дворъ?
— Есть, но… зачѣмъ?!
— Увидятъ меня у васъ, непріятности будутъ.
— Мнѣ или вамъ?
— Мнѣ и вамъ… обоимъ!
— Но на окнахъ ставни!
Меланхолическій отвѣтъ:
— Сквозь ставни-то и подглядываютъ. Видитъ проходящій свѣтъ въ щеляхъ и любопытствуетъ: по какому случаю? зачѣмъ поздно засидѣлись? И будетъ ходить вокругъ, покуда такой щели не найдетъ, чтобы все ваше нутро высмотрѣть.
Я убѣдился.
— Хорошо. Пойдемте.
— Вы, конечно, думаете, — заговорилъ онъ, когда я ввелъ его въ безопасный пріютъ, — что я къ вамъ съ «мягкими деньгами»? Нѣтъ, не тревожьтесь. Я только — Кобылкинъ.
— Чѣмъ могу служитъ?
Онъ воззрился на меня съ недоумѣніемъ.
— Что же вы ролю играете?
— Какую ролю? Богъ съ вами!
— Позвольте. Вы поняли меня? Кобылкинъ. Моя фамилія ничего не говоритъ вамъ?
— М-м-м… кобылка — это въ родѣ кузнечика?
— Какіе, къ чорту, кузнечики!
Онъ даже всплеснулъ руками:
— Да не станете же вы увѣрять, что вамъ меня никто еще не ругалъ?
— Однако, это такъ. Впервые слышу о васъ.
— Н-ну… чудеса въ рѣшетѣ! Что это сталось съ Храловицкомъ? Надо съѣздить посчитать, сколько богато медвѣдей въ тайгѣ померло.
Онъ всталъ со стула и довольно элегантно, хотя иронически, раскланялся.
— Коллега-съ. Писатель буду. Обличитель. Корреспондентъ.
— Очень пріятно. Вы куда посылаете?
— Я-съ? — щуря лѣвый глазъ, переспросилъ онъ. — А ну-ка, угадайте?
— Откуда же мнѣ знать?
— Да хоть попробуйте.
— Мѣстные органы мнѣ мало знакомы.
— Я-съ никогда ни одной строки не напечаталъ въ мѣстныхъ органахъ.
— Въ столичной прессѣ я что-то васъ не припомню…
Онъ даже съ восторгомъ какимъ-то возопилъ:
— Никогда ни одного слова моего не было помѣщено въ столичной прессѣ!
— Ну, тогда — Богъ васъ знаетъ, куда.
Кобылкинъ язвительно осклабился.
— А если я вамъ скажу, что — никуда? — медленно произнесъ онъ, смакуя эффектъ, которымъ меня поразитъ. Мнѣ, правду сказать, было все равно, но я видѣлъ, что ему-то ужасно, нутромъ хочется, чтобы я былъ озадаченъ и пораженъ, и я сдѣлалъ ему удовольствіе — притворился озадаченнымъ и пораженнымъ.
— То-есть какъ же — никуда? Какой же вы, рекомендуетесь, писатель?
— А вотъ какой!
Господинъ Кобылкинъ, не безъ трагедіи, зашагалъ по комнатѣ. Что въ чудаковатомъ гостѣ моемъ непочатый уголъ ломанья и позы, чувствовалось сразу. Но сквозь напускное, трепетало какъ будто и какое-то настоящее смятеніе. Что руки за спину и голова мотается на грудь, какъ у норовистаго коня — это роль; но и дергаетъ-то его, и коробитъ и разбираетъ, и подмываетъ говорить, говорить, говорить… Актеръ-то актеръ, да, видно, не совсѣмъ по доброй волѣ, а больше —
Ich hab mit dem Tod in der eigen Brust
Den sterbenden Fechter gespielet![3]
— Вы какого мнѣнія о нынѣшнихъ сельскохозяйственныхъ совѣщаніяхъ?[4] — круто остановился онъ предо мною.
— Самаго хорошаго.
— Сочувствуете? Такъ. Случай провинціи высказаться о нуждахъ и о себѣ самой, не правда ли? Рѣдкій случай? Хорошо-съ. Должна мѣстная интеллигенція воспользоваться этимъ случаемъ и вложить въ разработку совѣщаній свою душу, или не должна?
— На кого же иначе и уповать?
— Такъ-съ.
Онъ скрестилъ руки на груди, пронизалъ меня леденящимъ взоромъ и медленно, вѣско произнесъ:
— Что же послѣ того вы можете сказать въ оправданіе поступка господина Полупемзова?
— А какъ онъ поступилъ? — возразилъ я съ храбростью блаженнаго невѣдѣнія.
Кобылкина опять погнало сновать по комнатѣ. Онъ шагалъ и выкликалъ отрывисто:
— Эксъ-профессоръ! Глава мѣстной интеллигенціи! Свѣтило науки! Уважаемая личность! почетный гражданинъ города! Вѣдь его-съ, какъ мѣстную достопримѣчательность, наѣзжимъ знатнымъ иностранцамъ показываютъ-съ! Вѣдь онъ-съ въ европейскихъ обществахъ-академіяхъ членомъ-корреспондентомъ состоитъ! И что же-съ? Зовутъ его теперича въ комиссію, а онъ… отвергаетъ! Ломается! Оставьте меня въ покоѣ! — говоритъ.
— Нехорошо, — согласился я.
— Я, — говоритъ, — боюсь. Мое, — говоритъ, — дѣло — наука, а общественностей вашихъ я не понимаю, не знаю, да и понимать, и знать не хочу. Вы, — говоритъ — еще того тамъ наболтаете, что послѣ губернатору хоть въ глаза не гляди! Какія, говоритъ, тамъ бѣдствія? Что за мужики? Мнѣ, человѣку ученому, только бы травки мои, гербарій мой разсортировать да описать, а мужиками вашими я, признаюсь, даже никогда не интересовался. Я, говоритъ, когда въ экскурсіяхъ, стараюсь въ деревняхъ-то и не останавливаться, люблю на степу ночевать, въ тарантасѣ, подъ открытымъ небомъ… Такъ и отбоярился. Хорошо это съ его стороны? А? Какъ по вашему? Хорошо? Отъ бывшаго профессора-то?
— Мертвовато. По гелертерски.
— Мнѣ бы травки, мнѣ бы травки! — задразнился Кобылкинъ на Полупемзова и даже погрозилъ кулакомъ — Ну, погоди, чортъ злачный! Я тебѣ пропишу травку.
Онъ мелькнулъ мимо меня еще раза три и вдругъ, проходя, вкось, сунулъ мнѣ смятую бумажку.
— Читайте.
Я прочелъ:
Нѣкоторому ботанику, мужу славы, доблѣйшія заслугъ онаго, кавалеръ де-Муфлонъ, человѣколюбивъ зрящійся, единожды въ приватномъ конциліи съ превеликою горячкою говорилъ:
— Господинъ ботаникъ! Въ разсужденіи, что въ странѣ нашей людскіе и скотскіе корма нарочито какъ вздорожали и жительство утѣснилось въ животѣ, соблаговолите сотворить мнѣ совѣтъ добрый, какъ злаки къ столь дешевому знаменателю привести, дабы люди и скоты, въ достаточности невозбранно вкушая, чрезъ пустоту животовъ своихъ общаго живота не лишались!
Оный прославленный тотъ ботаникъ, орденъ святыя Анны изъ-подъ галстуха выправляющъ, сказанному кавалеру де-Муфлонъ на легкомысленный запалъ его съ хладнокровіемъ отвѣчалъ:
— Пожалуйте, государь мой, кавалеръ де-Муфлонъ, на томъ меня въ покоѣ оставить. Поелику, хотя мнѣ въ странѣ сей обитающу сорокъ лѣтъ, одначе къ животу оной дерзновеннаго любопытства не питалъ, и, како обыватели суть въ дняхъ бытія своего, сіе вѣдать въ службѣ единственно благихъ воеводъ нашихъ числю. Себѣ же, яко странствующу, въ особливое соблюденіе вмѣняю, — какъ скоро на человѣческое жило набредя, таковое обходить и въ лугахъ ночевать, понеже, кромѣ травки, ботаникъ сущъ, интереса ни къ чему не имѣю. Въ каковомъ спокойствѣ укоренясь, никогда непріятнаго не почерпнулъ, но многимъ довѣріемъ почтенъ и знака отличія удостоенъ.
Слышаннымъ тѣмъ словамъ, злохудожный тотъ кавалеръ де-Муфлонъ, въ дерзости не смутясь, супротивъ ботаника своимъ особымъ куплиментомъ оборотился:
— Государь мой! — съ азартомъ сказалъ. — Въ скотоводствѣ своемъ имѣю многихъ овновъ, кои, такожде въ странѣ нашей подавну живя, обычно пасомые кругъ людского жила, къ бытію его любопытства не являютъ, но на единую траву съ превеликимъ интересомъ устремляются.
Оную замысловатую отповѣдь цѣня, изумленный сей ботаникъ должный конфузъ безъ экскюзе[5] получилъ и, ничто же могущъ отрицать, токмо орденъ святыя Анны вторично на шеѣ поправилъ.
Ефимъ Прутковъ, двоюродный сынъ Козьмы Пруткова.
— Ну… Какъ? — спросилъ Кобылкинъ, когда я возвратилъ ему листокъ. Голосъ его дрожалъ, глаза сверкали.
— Ничего… Живетъ…
— Главное, прутковскій стиль-то выдержанъ ли? стиль?
«Ага», — подумалъ я, — «вотъ гдѣ тебя жуки царапаютъ!»
— Ничего, похоже.
— Такъ что, будь у васъ, скажемъ, своя газета, вы бы напечатали?
— Если мѣстная газета, напечаталъ бы.
— А въ общую прессу не годится?
Голосъ Кобылкина сразу упалъ, и весь онъ выцвѣлъ какъ-то. Мнѣ стало жаль его.
— Годилось бы, да случай-то мелкій, мѣстный, большая публика не пойметъ соли.
Изъ груди Кобылкина вырвался вздохъ облегченія.
— Но за стиль? — восклицалъ онъ, повеселѣвъ, — вѣдь стиль хорошъ? Развѣ нельзя напечатать за одинъ стиль? Стиль много удовольствія приноситъ. Вѣдь походитъ же на Кузьму Пруткова… согласитесь!
— Стиль подходящій.
Онъ еще ярче расцвѣлъ.
— Я и подъ Щедрина могу. Вы любите Щедрина?
— Очень.
— Да-съ! И подъ Пруткова могу, и подъ Щедрина — подъ кого хотите, подъ того и напишу. Да-съ! И, при всемъ томъ, долженъ погибнуть въ неизвѣстности, потому что — любуйтесь!
Онъ схватилъ своего «Ботаника» и поднесъ къ свѣчѣ. Бумага запылала.
— Вотъ-съ единственная типографія, которой я ввѣряю свои произведенія!
Горящіе лоскутья упали на полъ. Кобылкинъ растопталъ ихъ ногами.
— Что же такъ?
Онъ помолчалъ и потомъ мрачно отозвался:
— Трусъ я.
— Ага!
— Презираете?
— Нѣтъ… что же?
Заходилъ, засновалъ маятникомъ…
— Я, однако, не понимаю, — заговорилъ я. — По вашимъ словамъ, здѣшніе обыватели знаютъ васъ, какъ обличителя…
— Я порча, я чума, я язва здѣшнихъ мѣстъ-съ! — злобно засмѣялся Кобылкинъ.
— Но, если вы не печатаете своихъ произведеній и даже предаете ихъ огню, откуда Храповицкъ освѣдомленъ о вашихъ обличеніяхъ? Какія доказательства?
Кобылкинъ проворчалъ:
— Еще бы доказательства! Тогда бы мнѣ и въ живыхъ не быть.
— Однако?
— Меня и безъ доказательствъ два раза поджигали. А, если дѣло подъ вечеръ, то я хожу не иначе, какъ главною улицею и при томъ по самой ея серединѣ. А въ переулки не смѣю и заглядывать. Полѣно-то въ лобъ получить никому не лестно. Это безъ доказательствъ-съ. Да, имѣй они доказательства…
Кобылкинъ засвисталъ.
— Видите ли, — продолжалъ онъ спокойнѣе, — я сказалъ вамъ правду, что никогда не видалъ ни одной своей строки въ печати. Но не смѣю увѣрять, чтобы я не имѣлъ сношеній съ редакціями. Напротивъ, очень частыя. Вы, должно быть, мало интересовались газетною «провинціей», а то бы фамилія моя вамъ кое-что напомнила. Пора ей навязнуть въ глазахъ у добрыхъ людей. Ужъ разъ пять-то или шесть въ годъ непремѣнно появляются авизы тѣхъ или другихъ изданій: «Обыватель г. Храповицка, г. Кобылкинъ, проситъ насъ засвидѣтельствовать, что не онъ авторъ корреспонденціи о дракѣ въ мѣстномъ общественномъ собраніи»… «По желанію храповицкаго обывателя Кобылкина, заявляемъ, что онъ не имѣетъ никакого отношенія къ статьямъ о безпорядкахъ въ храповицкой управѣ»… Неисчислимо, сколько я на вѣку своемъ, отправилъ этихъ «я не я и лошадь не моя» въ Петербургъ, въ Москву, въ губернію. И, отправляя каждое, дрожу!
— Чего же?
— Да вѣдь смѣшно, наконецъ! — горячо воскликнулъ Кобылкинъ. — Не я писалъ… И это не я… И то не я… и то, и то… Я просто изумляюсь, какъ мнѣ везетъ, что столичные юмористы меня прозѣвываютъ и еще не подхватили на зубокъ. Что, молъ, за чудакъ появился «не» пишущій? Что ни случись, — «не я писалъ»… Кому надо? зачѣмъ? съ какой стати? То были знаменитые писатели, а теперь выискался великій неписатель. Ура г. Кобылкину за все, чего онъ не писалъ! Благодарные храповицкіе обыватели! ужели вы не соорудите своему непишущему согражданину монумента за то, что онъ не писалъ? Забавное положеніе? а?
— Не столько забавное, сколько…
— Глупое! — вы не стѣсняйтесь, договаривайте, будьте откровенны.
— Но какъ васъ угораздило попасть въ него?
— Очень просто. Были выборы городского головы. Я тутъ за одного крѣпко стоялъ, хотѣлось провести его… ну, и написалъ въ тетрадку портретики его конкурентовъ… очень смѣшно вышло. . Весь городъ читалъ, довольны были, по плечу хлопали: ай да Кобылкинъ! здорово пробралъ! чудакъ! въ газету пошли такія вещи печатать надо. Хорошо, что Богъ хранилъ, — не послушался. Я въ эмпиреяхъ плаваю: угодилъ! — да еще, еще… И вдругъ — вѣтеръ въ другую сторону: растолковалъ кто-то, понимаете, что молъ — чему обрадовались? Ежели онъ этакъ сегодня Ивана да Петра, то завтра можетъ и Карпа да Сидора. А — что Иванъ, что Караъ, что Петръ, что Сидоръ — всѣ мы здѣсь кумовья, свои люди, однимъ мѵромъ мазаны… и, стало быть, выхожу я, Кобылкинъ, смутьянъ и общій врагъ — вродѣ волка въ овчарнѣ! И всѣ сразу озлились, какъ черти, и правые, и виноватые, и кто обруганъ, и кого не трогано: пасквиль! подметная литература! грязное вторженіе въ частную жизнь! Вонъ Кобылкина! Бить Кобылкина!.. Исправникъ въ губернію пишетъ, товарищъ прокурора пишетъ, городской голова пишетъ, — положимъ, врали: никто никуда ничего не писалъ, — да орали-то на всю вселенную, будто пишутъ. Ну… что жъ? Я прямо говорю: гражданскимъ мужествомъ не богатъ, не взыщите… струсилъ… Помилуйте! Даже протеже этотъ мой, — и тотъ: — Не ожидалъ я отъ тебя, Кобылкинъ!.. Ну… Ходилъ по домамъ, каялся: шалость пера, молодость лѣтъ, простите, больше не буду!.. Подло, да вѣдь не все же мнѣ, какъ Каину зачумленному, середкою улицы гулять, надо иной разъ и переулкомъ пройтись… А тамъ — съ полѣньями!
— Подѣйствовало?
Онъ махнулъ рукою.
— Все равно! Репутація была составлена. Теперь, вотъ уже седьмой годъ-съ, каждая газетная ругань, каждая злая корреспонденція изъ Храповицка приписывается мнѣ. Я окруженъ предубѣжденіемъ. Я для нихъ просто обличительный миѳъ какой-то и козелъ отпущенія! Гдѣ бы, кто бы ни затронулъ Храповицкъ, виноватъ Кобылкинъ! Если храповицкаго околоточнаго облаютъ на Сандвичевыхъ островахъ, отвѣтственнымъ окажусь я, Кобылкинъ, хотя клянусь вамъ: не знаю даже, какимъ языкомъ люди Сандвичевыхъ острововъ изъясняются.
— Но ваши опроверженія?
Кобылкинъ улыбнулся, какъ на дѣтскій вопросъ.
— Кто-то, — началъ онъ, — положимъ, я знаю, кто! — напечаталъ въ столичной газетѣ «страшную мерзость»… положимъ, совсѣмъ не мерзость, а сущую правду про нашего городского голову: вѣдь у насъ всегда «страшною мерзостью» называется сущая печатная правда. Зашумѣло храповицкое болото: кто? какъ? Ну, разумѣется, Кобылкинъ! Онъ уже отъ чрева матери во всѣхъ винахъ виноватъ. Хорошо-съ. То есть, очень скверно-съ. Въ одинъ прекрасный день голова, — человѣкъ, надо вамъ сказать, мнѣ, по здѣшнимъ дѣламъ моимъ, очень нужный, — не отвѣтилъ мнѣ на поклонъ при всей честной публикѣ. Я, въ то время еще не такъ безнадежно запуганный, думалъ отбарахтаться: пойду и объяснюсь. Являюсь. Такъ, молъ, и такъ, узналъ, что вы питаете противъ меня несправедливую злобу, — это не я!.. — Да, — возражаетъ, — конечно, вамъ теперь не остается ничего больше, какъ отпираться, потому что поступокъ вашъ самый гнусный. — Я, Маврикій Даниловичъ, не голословно, я докажу. — Чѣмъ-съ? — Угодно вамъ — сію минуту, за мой счетъ, запросить редакцію газеты по телеграфу: я писалъ или не я?.. Заинтересовался. Настрочили мы телеграмму, отправили, — отвѣтъ пришелъ самый вожделѣнный: знать Кобылкина не знаемъ, вѣдать не вѣдаемъ. Я торжествую: — Вотъ вамъ, Ѳома невѣрный!.. А онъ повертѣлъ телеграмму въ рукахъ… — Что же? — говоритъ, — спорить не могу, ловко устроено. — То есть? — Одна шайка выходитъ. — Маврикій Даниловичъ! какая же можетъ быть шайка, если я редакціи даже неизвѣстенъ? — А я, — говоритъ, — этого не знаю, извѣстны вы ей или нѣтъ. — Да вѣдь вотъ же свидѣтельство! — А почему, говоритъ, я обязанъ ему вѣрить? Почему я знаю, какія тамъ у васъ предварительныя условія на такой случай и масонскіе знаки? Вы въ телеграммѣ покорнѣйше просили засвидѣтельствовать, что писали не вы, — ну, вотъ вашу покорнѣйшую просьбу исполняютъ, свидѣтельствуютъ… А писали то, все-таки, вы! Одна шайка!
— Однако, твердъ въ позиціи!
— Я, сударь мой, тогда до подлости дошелъ: я этого корреспондента, какъ сыщикъ, выслѣдилъ, узналъ, собралъ несомнѣнныя улики и тогда — выдалъ! На! ѣшь! Ванькино-Встанькино, учителево дѣло!
— Фу, Кобылкинъ, гадость какая!
— Неблаговонно? Знаю. Но въ отчаяніи былъ… И представьте: самая подлость — вотще! Слушать не сталъ. Ежели, говоритъ, и Ванькинъ-Встанькинъ писалъ, то это вы его научили. На Ванькина-Встанькина я претензіи имѣть не хочу, потому что онъ человѣкъ чужой, въ здѣшнемъ городѣ не свѣдущій, имѣетъ больную печенку и прежнимъ начальствомъ обиженъ. А вамъ должно быть довольно стыдно: вы свой, обыватель-домовладѣлецъ, пора бы вамъ въ своемъ образованіи догадаться, что за подлости морду бьютъ!.. Вотъ и вникните, сколь прочно установилась репутація! — даже залюбовался своимъ несчастіемъ Кобылкинъ.
— Больше скажу, — продолжалъ онъ. — Былъ корреспондентъ Фортикультяпкинъ: безстрашный ломовикъ! Въ усъ никому не дулъ, всѣхъ за полной подписью жарилъ. И… не вѣрили-съ! Говорили, что я! Фортикультяпкинъ, молъ, по добродушію, только фирму свою одолжилъ, а словоблудитъ Кобылкинъ. И Фортикультяпкинъ, по прежнему, у всѣхъ былъ принятъ, а въ меня — изъ переулка полѣномъ!
— Послушайте, Кобылкинъ, — если надъ вами настолько тяготѣетъ храповицкій фатумъ, что остаются втуне даже опроверженія, зачѣмъ вы ихъ, въ такомъ случаѣ, разсылаете? Вѣдь, въ самомъ дѣлѣ, комично.
Кобылкинъ взглянулъ мрачно и многозначительно:
— Для отягчающихъ вину обстоятельствъ.
— То-есть?
— На случай личной непріятности, если съ какимъ-нибудь нахаломъ или драчуномъ судиться случится. Это мнѣ мировой судья нашъ, Ѳедоръ Дмитричъ Грандіозовъ, растолковалъ — спьяну, конечно. Ежели, молъ, тебя кто обидитъ, яко корреспондента, — положу я ему легчайшую мѣру наказанія, ибо вашего брата и Тургеневъ рекомендовалъ увѣчить. А ежели ты докажешь, что обидчику даны были свидѣтельства, что ты не корреспондентъ, онъ же, не взирая, все-таки дулъ тебя, яко корреспондента, — такого изверга я закатаю на высшую мѣру, по всей строгости законовъ…
— Не понимаю, зачѣмъ, при подобныхъ условіяхъ, вы здѣсь живете?
— Куда же мнѣ отсюда? Родной городъ. Я здѣшній. Домишко у меня тутъ. Дѣло коммерческое по близости, верстахъ въ шестидесяти: азбестъ открылся. Невыгодно очень бросать-то… Да и что я преступнаго дѣлаю, чтобы выселяться? Я не пришлый человѣкъ, не навозный, корни у меня-съ. То-то вѣдь и бѣситъ ихъ, что свой братъ. Навозныхъ-то они конфузятся, предъ навозными-то — въ кольцо!
— А этихъ вещей, — я кивнулъ на пепелъ прутковской имитаціи, — вы, дѣйствительно, никому не показываете?
— Вамъ первому!
— Тогда — зачѣмъ и писать?
— Это сильнѣе меня! Не могу! Какъ завижу общественную подлость или глупость, такъ и загорюсь весь — описать въ смѣшномъ видѣ… Ну, и строчу — для уединеннаго самоутѣшенія! А потомъ — жгу.
— Такъ ужъ лучше попробовали бы, что ли, печататься? Хоть страдать не даромъ.
— Не могу: жутко! Застращали очень. Увидать свое въ печати? Да я отъ разрыва сердца умру! И — ужъ очень всѣ мы, здѣшніе, отношеніями переплелись. Взять Полупемзова. Прохватить его пріятно, полгода жизни, кажется, уступилъ бы, чтобы толстую шкуру его прохватить. Ну, а десяти лѣтъ не уступлю: много, самому дороже. А у него въ рукахъ всѣ средства отравить мнѣ жизнь даже не на десять лѣтъ, а хоть до гробовой доски-съ. Азбестомъ этимъ я съ нимъ по рукамъ, по ногамъ связанъ. Захочетъ, — и нѣтъ меня, банкротъ я, нищій, истолченъ въ порошокъ… Стало-быть: жги!
— Остается, все-таки, поблагодарить васъ за оказанное довѣріе. При вашихъ условіяхъ, оно не легко.
— Вы спросите: какъ я къ вамъ попалъ? Три недѣли раскачивался. Сколько разъ приходилъ къ воротамъ. Постою въ сумеркахъ, и — вспять… Ужасъ бралъ: какъ я откроюсь? съ какой стати? А ну — насмѣшу? А ну — за сумасшедшаго приметъ? или за прохвоста изъ оригинальничающихъ?.. Да ужъ невтерпежъ… все въ одиночку… сомнѣнія замучили…
— Авторское самоистязаніе?
— Да. Вотъ, напримѣръ, насчетъ стиля… Что же? Все одинъ я… критерій притупляется… Кабы я былъ правильнаго образованія, а то вѣдь изъ прогимназіи, потомъ ужъ самоучкою нахватался… А стиль, знаете, вещь первая. Такъ хорошъ, вы находите, стиль?
Глаза его наполнились влажнымъ блескомъ мучительной, собачьей мольбы.
— Живетъ! живетъ!
— Главное, чтобы литературно! — развеселился онъ. — Правда вѣдь? весело и литературно!
— Конечно!
— Разумѣется, для свѣчки-то оно и не стоило бы… Но лестно сознаніе, что могу! Правда?
Проводивъ своего гостя, я надолго задумался о немъ:
— Какая бойкая газетная зажига пропала въ этомъ «азбестѣ»!
На завтра дворникъ принесъ мнѣ отъ Кобылкина пакетъ. Въ немъ оказалась рукопись сожженнаго вчера прутковскаго «Инашве». На оборотѣ было написано крупнымъ, но нетвердымъ почеркомъ: «Для васъ одного. Сохраните на память о безумномъ неписателѣ»…
— Жечь жжешь, а копіи-то оставляешь… — съ невольною улыбкою подумалъ я.
Примѣчанія
[править]- ↑ лат. pater familias — отецъ семейства.
- ↑ лат. mater — мать.
- ↑ «Я со смертью въ моей груди игралъ умирающаго гладіатора!» — не вполнѣ точная цитата последнихъ двухъ строкъ изъ стихотворенія Генриха Гейне «Nun ist es Zeit, daß ich mit Verstand…» (см., напримеръ, перевод А. К. Толстого).
- ↑ Дѣло было въ 1902 году.
- ↑ фр.