Как раз против своего бинокля Екатерина Михайловна опять увидела такие же два стекла другого бинокля с противоположного ряда лож и снова ей не удалось рассмотреть сидевшей там дамы. Кажется, не только её внимание привлекала эта женщина на первом представлении нового балета. Она сидела в ложе почти одна, потому что маленькая скромно одетая старушка всё время скрывалась в аванложе и высаживалась вперёд только тогда, когда гасили в зале свет. В меру нагримированная, в ярко жёлтом, экстравагантного покроя, платье, она смотрела робко и вызывающе, замечая нелестное внимание публики и порывисто хватаясь за бинокль в ответ на любопытные взгляды. Несколько мужчин заходило к ней, говорили стоя, не присаживаясь, смеялись и подталкивали друг друга. В фойэ она не выходила, а с порога аванложи смотрела на гуляющих по коридору, не обращая внимания на нескрываемое шушуканье. Представление, по-видимому, не интересовало её, её присутствие в театре носило исключительно характер вызова, от которого она сама изнемогала.
Екатерина Михайловна Лобанчикова не могла объяснить себе, почему её так интересует эта женщина. Впрочем, ею интересовался и Катин брат, Серёжа, и жених Лобанчиковой, Алексей Иванович Турин. Последний интересовался не столько самой дамой, сколько вниманием Кати к противоположной ложе. Он всё говорил, что молодой девушке нельзя так лорнировать людей, в чём его поддерживала и будущая тёща. Серёжа громко засмеялся, а Катина мать сказала:
— Я даже удивляюсь, как на первом представлении балета могут быть такие особы!
— Разве ты её знаешь, мама? — живо обернулась к ней Екатерина Михайловна.
Та пожала плечами и промолчала.
В антракте Катя, несмотря на отговоры старой Лобанчиковой, вышла с женихом пройтись по коридору. Можно было подумать, что девушка имеет определённую цель: так прямо и быстро она направилась вперёд, почти увлекая за собою Алексея Ивановича.
На пороге аванложи стояла жёлтая дама, напряжённо, робко и нагло щуря глаза. Кате показалось, что она смотрит прямо на неё, или на Алексея Ивановича. Слегка повернувшись к жениху, она заметила досадливую и какую-то извиняющуюся улыбку на его лице, вдруг сделавшемся неприятным и надутым. Екатерина Михайловна внимательно взглянула на лицо женщины, так что та слегка улыбнулась, заметив этот взгляд. Может быть, она улыбнулась просто так, независимо от Катиного взгляда.
Они уже шли обратно мимо той же ложи, когда Алексей прижал плотнее Катину руку, прошептав:
— Катя, я прошу вас не смотреть на эту женщину. Это неприлично, понимаете?..
— Почему? — спросила было девушка, но в эту минуту в публике произошло какое-то волнение. Дама в жёлтом платье вдруг отклонилась, схватясь рукою за косяк. Она тихо выгибалась назад, меж тем как пожилая дама тщетно силилась втащить её в аванложу, отдирая руку, впившуюся в дверь. Проходившие недоумевали, пересмеиваясь. Лобанчиковой почему-то показалось, что незнакомка была взволнована шёпотом Алексея Ивановича, который она могла каким-то чудом услышать.
Если она и не слышала, то отлично могла видеть, что Турин что-то говорил невесте и что эти слова относились к ней. Между тем старуха всё тащила свою спутницу внутрь ложи и ей никто не помогал. Екатерина Михайловна вдруг освободила свою руку из-под руки жениха и бросилась вверх по лестнице.
— Катя, куда вы? — спросил было Турин, но та, ничего не отвечая, продолжала подниматься. Вернулась она почти сейчас же, держа в руке стакан воды. Увидя воду, все будто поняли, что с барыней просто дурно и, успокоившись, стали расходиться. Тем более, что звонок уже звонил конец антракту.
Дама в жёлтом полулежала на диване, старуха расстёгивала ей лиф сзади, ворча и трясясь.
— Пусть она выпьет воды! Не бойтесь, это — простой обморок, она, наверное, утомилась, в театре так душно!.. — говорила Екатерина Михайловна, рассматривая молодую женщину. Небольшое лицо с острым носом и большими тёмными веками было просто и как-то изысканно. Оно могло бы принадлежать светской даме и простой крестьянке, — очень русское, несмотря на чёрные, вероятно, глаза, чёрные, но не синеватые, волосы и продолговатый овал.
— Что это за выходки, Екатерина Михайловна? Идёмте в нашу ложу… Что подумает ваша матушка! — раздалось за Лобанчиковой.
— Выходки? Мне не нравится ваш тон, Алексей Иванович! — начала было девушка, но сдержалась, взяла упавший на пол свой ридикюль и вышла, сопровождаемая униженными благодарностями старухи, между тем как незнакомка только что, может быть, на звук мужского голоса, медленно открыла огромные, томно замерцавшие глаза.
Вернулись домой в некотором расстройстве, хотя Катина мать и не заметила, что Екатерина Михайловна заходила в ложу к незнакомке. Алексей Иванович был вежлив и ласков, но известная досада не сходила с его не особенно выразительного лица. Кажется, это был первый вечер с тех пор, как две недели тому назад Турин сделался объявленным женихом Екатерины Михайловны, что они расстались не то что поссорившимися, а как-то не совсем любовно. Невеста не обратила на это особенного внимания, всё ещё не оправившись от происшествия в балете. В сущности никакого происшествия не было и во всяком случае оно никаким образом не касалось, даже не могло касаться Лобанчиковой и её жениха, но у неё не выходило из памяти простое и изысканное лицо дамы, лежавшей в обмороке, её робкий стеснённый и вместе с тем вызывающий вид, её богатое, несколько смешное платье и мерцающие глаза. Екатерина Михайловна хотела было даже спросить у брата Серёжи, не знает ли он, кто эта женщина, но побоялась его насмешек.
Заплетая косы на ночь, она опять вспоминала то лицо и внимательно взглянула в зеркало. В ночном туалете она ещё больше казалась деревенской барышней. Да, Екатерина Михайловна и в самом деле проводила большую часть времени в имении, месяца на четыре только приезжая в Петроград, да и то только последние два года. До семнадцати лет была в Смольном и тоже не видела города, выезжая на праздник в деревню.
— Как у меня блестит нос! Нужно попудрить! — подумала девушка, сама не зная, зачем на ночь пудрить нос, — и протянула руку к ридикюлю, где была тетрадочка с пудреной бумагой. В ридикюле тетрадки не оказалось, Там, была крошечная пудреница с веночком на крышке, карандаш для губ, сильно надушённый платок в мелких синих цветочках, полумужское портмоне и связка ключей.
— Боже мой, кто же это мне всё сюда наложил?
Катя замкнула ридикюль и посмотрела на него снаружи. Синий штоф, вздёрнутый на синие же шнурки, был ей так знаком! Она обвела комнату глазами и вдруг быстро подошла к сделанной уже постели. На ночном столике лежал совершенно такой же ридикюль, где находилась и тетрадка с пудрой и все другие Катины вещи. Екатерина Михайловна поднесла один мешочек к другому — всякий бы спутал! Наверное, она своего не брала… но чей же этот? той дамы?.. Катя, очевидно, ошиблась и захватила его из чужой аванложи… Она снова открыла его и с любопытством перебирала каждую вещь, будто они могли что-нибудь сказать о своей хозяйке… Понюхала сильные духи… не очень хорошие! В портмоне была мелочь, пятирублёвая бумажка и несколько карточек: Зинаида Евгеньевна Солнцева. Казанская, № такой-то.
— Так вот как её зовут! Зинаида Евгеньевна. Подходит! Отчего же с ней случился обморок?..
В первый раз Катя не заметила маленькой записной книжки со сломанным карандашом, из которой почти все листики были выдраны. На уцелевших было написано:
Сторожу на кладбище — 15 рублей.
В два часа придёт Анна Евграфовна.
В переплётную послать.
И потом две даты: 17 марта и 2 октября.
Эти даты были поставлены вверху страницы, а под ними карандашем нарисованы в беспорядке головы, лошади, домик, кораблик, дерево. Рисунок был неумелый, будто художник не стремился к искусству, а чертил в задумчивости, что придётся, думая, может быть, тяжело, может быть, влюблённо о верхних двух числах.
Лобанчикова тоже задумалась.
— 2 октября и 17 марта, что это за числа? знакомые какие-то!.. День рождения и именины Алексея Ивановича… Они те же. Вот странное совпадение.
Екатерина Михайловна никому не сказала о чужом ридикюле, решив отнести его на Казанскую самой. Она надеялась увидеть Солнцеву, сама не зная точно, для чего ей это нужно. Выбрала воскресное утро, сказав, что пойдёт к обедне с Серёжей, — и потом, отпустив его до двенадцати часов, чтобы тогда снова сойтись в соборе и вернуться вместе, — сейчас же сама, торопясь и оглядываясь, наняла извозчика на Казанскую.
Обстановка передней и маленькой гостиной, куда Екатерину Михайловну ввела та же старуха, опять ничего не говорили Лобанчиковой о хозяйке квартиры. Комнаты были темны и грязноваты, мебель производила впечатление старой (не старинной, а старой) с отставшей в нескольких местах фанеркой. Затем у окна стоял комод, покрытый вязанной скатертью, в углу сияла лампада перед образом. Странными казались совершенно новенькие кушетка и три пуффа в ярких розах, поставленные у китайских ширм, сплошь утыканных фотографиями. Отворила двери ей старуха и недоверчиво смотрела на гостью, пока та объяснила о ридикюле. По-видимому, эта женщина была и прислугой, потому что больше никто не появлялся. Поблагодарив Лобанчикову, старуха стояла, не приглашая Екатерину Михайловну войти и будто дожидаясь, когда та уйдёт.
— Мне нельзя было бы видеть г-жи Солнцевой?
— Вы не беспокойтесь, я мешочек передам.
— Её нет дома?
— Я право не знаю… Сейчас спрошу. Вам по делу?
— По делу.
— Зайдите в комнату. Я сейчас узнаю.
Старуха говорила шёпотом и с видимой неохотой. В зале было необыкновенно тихо. Вдали пробило одиннадцать. Среди фотографий не было изображения Алексея Ивановича; были какие-то мелкие артистки с открытой сцены, мещанки, молодые люди с усами, два-три юнкера и молоденький дьякон. Дверная ручка брякнула, повёрнутая с другой стороны двери, но никто не вошёл. Тихо, тихо ручка приняла прежнее положение, а старуха вернулась через переднюю.
— Простите, барышня, Зинаида Евгеньевна ещё спит.
— Не скоро встанет? Я бы подождала…
Вы не беспокойтесь, я мешочек передам, а когда встанет, это неизвестно.
И опять остановилась, выжидая.
— Это их спальня? — спросила вдруг Лобанчикова, указывая на закрытую дверь.
— Чего это? — встрепенулась старуха.
— Я спрашиваю — эта дверь в спальню Зинаиды Евгеньевны?
— Нет. Это просто так комната.
И как будто в подтверждение своих слов она широко распахнула дверь в соседний покой.
Екатерине Михайловне показалось, что в ту же минуту, как дверь открылась, кто-то хлопнул другой дверью той же комнаты, торопливо выходя. Тут ничего не стояло кроме большого сундука у стены и лампы на подоконнике. Комната была узенькой и проходной. Над сундуком висел увеличенный круглый портрет. На фоне морской декорации сидели Зинаида Евгеньевна и Турин, оба читали одну книгу, обнявшись. Лобанчикова быстро подошла к фотографии, сразу узнав жениха. У Солнцевой было необыкновенно милое и молодое лицо, без малейшей стеснительности и таинственности.
— Давно Зинаида Евгеньевна снималась?
— Года два тому назад.
— Вы знаете Турина?
— Турина? нет, не знаю.
— Но Зинаида Евгеньевна с ним знакома?
— Может быть. Я не знаю всех её знакомых.
— Ну вот этого господина вы знаете?
Катя указала на группу. Старуха долго из-под руки смотрела на фотографию, будто видела её в первый раз. Наконец, произнесла:
— Этого знаю. Я только не знала, что это — Турин.
— Турин, Алексей Иванович, — подтвердила Лобанчикова и хотела прибавить, — мой жених… — до остановилась.
— Всё может быть! — согласилась старуха.
— Вы давно служите у Зинаиды Евгеньевны?
— Я не служу у них. Я — родственница.
Лобанчикова, выйдя на улицу, перешла на другую сторону и обернулась, чтобы посмотреть снаружи на дом, где жила Солнцева. В форточку виднелось лицо Зинаиды Евгеньевны, которая, встав коленями на подоконник, следила, очевидно, за ушедшей посетительницей. Она была совсем одета и причёсана, так что, по-видимому, давно встала. Увидев, что Екатерина Михайловна обернулась, та быстро захлопнула форточку и отошла от окна.
Серёжи ещё не было в церкви, так что Екатерина Михайловна поспела пробраться на своё прежнее место. Визит на Казанскую оставил смутное впечатление неопределённой загадочности, серьёзности и вместе с тем чего-то родного, полузабытого, будто она побывала у старой няни. Конечно, это могло быть оттого, что Лобанчикова увидела там портрет своего жениха… Странно, что Алексей Иванович ничего не говорил ей об этом знакомстве. А знакомство, очевидно, было не мимолётное, раз снялись даже вместе. Нужно будет спросить его.
Катя взглянула искоса на брата и, мелко перекрестившись в последний раз, вышла из церкви. Видно было, что она хочет что-то сказать, но начал Сергей; начал задумчиво, почти элегически, что было совсем не в его характере:
— Я завидую тебе, Катя. Есть какой-то приятный идеализм в твоей жизни: сначала институт, семья, жизнь в имении, теперь ты — невеста, Алексей тебя любит, будете счастливая пара, потом дети, семья.
Заметив, что сестра улыбается, он продолжал:
— Это смешно, конечно, от меня слышать, но, право же, я говорю серьёзно. Может быть, достанься мне такое счастье, я на третий день повесился бы, но мне надоело моё болтанье! Всегда какой-то невыспавшийся… даже иногда сам не знаешь, с кем у тебя роман!..
Молодой человек как-то окончательно закис и смолк. Екатерина Михайловна неожиданно спросила совершенно ясным голосом, даже будто без тревоги:
— Скажи, Серёжа, у Алексея Ивановича был роман с Солнцевой?
— С какой Солнцевой?
— С Зинаидой Евгеньевной.
Лобанчиков даже остановился, глядя на сестру.
— Да откуда ты её знаешь?
— Не всё ли равно, откуда я её знаю. Ты мне ответь на вопрос.
— Ну какой же с ней может быть роман?
— Отчего же с ней не может быть романа? Я её видела. Она очень интересная по-моему.
— Нет, я не могу придти в себя! Катя, — и заводит разговор о таких особах! Или ты это от чрезмерной невинности?
— Брось, пожалуйста! Ну, что ты думаешь, что я ничего не знаю, никаких слов… ну, что бывают падшие женщины, камелии, содержанки?
— Фу!
— Видишь: я говорю и не краснею…
— Во-первых, — начал Серёжа докторальным тоном, — теперь никто не говорит „падшие женщины“, „камелии“ — это устарело. Ты бы ещё „погибшее создание“ вытащила из архива! Теперь они называются совсем иначе. Что же касается „содержанки“, то это страшно грубо. Кто тебя научил таким словам? И всё-таки ты ничего не доказала, ты, наверно, не понимаешь смысла этих слов.
— Ты ужасно глуп, Серёжа! Глупый и грубый! Я тебя спрашиваю серьёзно, а ты говоришь со мною, как с подростком. Это нехорошо с твоей стороны.
— Да мы, кажется, сердимся?
— Ну, конечно!
— Но что ты хочешь, чтобы я рассказал тебе?
— Что было между Солнцевой и Алексеем.
— Самая обыкновенная история, которой никто не станет придавать значения.
Екатерина Михайловна долго шла молча, наконец сказала:
— А она, может быть страдает!
— Кто это страдает?
— Эта женщина.
— Зинаида-то? Ну, как же с тобой говорить серьёзно, когда ты в состоянии думать только глупости, что „камелия“, скажем, страдает. Ведь, это бывает только в старых драмах.
— Мне даже стыдно, что ты, мой брат, и так пошл!
Теперь молодой человек надулся и умолк.
— Как это всё сложно! — будто про себя проговорила Лобанчикова.
— Удивительно сложно! пять раз в день случается.
— Тем хуже!
— Но Зинаида во всяком случае утешилась и никаких сентиментов не заслуживает. Такая же, как и все. Устроилась и прекрасно живёт… ты меня заставляешь делать бестактности! Не могу же я тебе всего рассказывать! Одним словом, твоя протеже чувствует себя прекрасно.
— Отчего же она падает в обморок при встрече с Алексеем?
— Кто её знает! это не в счёт абонемента! Подойдя к дому, Екатерина Михайловна обратилась к брату:
— Хотя ты мне ничего не открыл, но лучше не говори о нашем разговоре Алексею Ивановичу. Всё обойдётся!
— Конечно, всё обойдётся! Умные речи приятно и слышать. Хотя стоило бы тебе в наказанье всё рассказать Турину, да не хочется путаться в историю.
А история действительно, поднималась, т. е. не столько поднималась, сколько сама Лобанчикова раздувала и растравляла собственные чувства. Брошенные на ветер Сергеевы слова о завидном положении невесты принесли совершенно неожиданный плод. Кате так самой понравилось быть чистой, идеалистически, несколько по-старомодному, настроенной, что ей было тягостно перенести что бы то ни было, что хотя бы малейшим образом могло нарушить то идеальное состояние, ту позицию счастливой невесты, которая теперь стала казаться ей необыкновенно привлекательной. Не вполне выясненная история с Солнцевой томила Катину душу, и Лобанчикова захотела сама развязать этот последний узел, притом развязать так, чтобы не выйти из взатого тона, т. е. возвышенно, идеально и благородно. Видя, что Зинаида Евгеньевна не очень-то её принимает, Екатерина Михайловна написала ей письмо, прося придти в Летний сад. Но помимо того, что ей хотелось прочно утвердиться в положении безоблачной невесты и похвастаться этим перед таинственной, опасной женщиной, имеющей какие-то связи (может быть, права?) с Алексеем Ивановичем, — кроме этого её как-то странно влекло к Зинаиде Евгеньевне, так что не приди та на её записку, Лобанчикова не только обиделась бы, но ей было бы больно, почти как если бы ею манкировал сам Алексей Иванович.
Она пришла первой и начинала уже беспокоиться, как увидела издали приближающуюся к ней Зинаиду. Сначала она хотела остаться на месте, но сообразив, что, может быть, та не помнит её в лицо и может не узнать, пошла поспешно к той навстречу.
— Зинаида Евгеньевна, спасибо, что пришли.
— Это вы писали ко мне?
Голос у пришедшей был несколько глухой и низкий, говорила она как-то „в себя“, отчего многих слов не было слышно.
— Да, да. Пойдёмте вот сюда, тут никого нет! — твердила Катя и пошла в боковую аллею, не выпуская из рук тонкой, сухой и горячей руки Солнцевой. Её лицо было не таким, что в театре, и уж совсем другим, чем на той увеличенной фотографии.
— Вы — невеста Алексея Ивановича Турина? — спросила просто и прямо Солнцева.
— Да. Вот о нём-то я и хотела вас спросить.
— Что же я могу вам сказать?
— Ведь вы любили его?
Зинаида промолчала. Катя повторила свой вопрос.
— Какая там любовь! — Нет… любили, любили! — настаивала Лобанчикова.
— Ну, хорошо. Ну, скажем, любила, но, ведь, Алексей Иванович меня уже не любит.
— Вы думаете?
— Разумеется, думаю, раз он на вас женится.
— Это еще ничего не значит!
— Положим, кое-что значит.
Девушка вдруг крепко сжала руку своей соседки и радостно воскликнула:
— Ну вот видите! я говорила вам, что вы его любите!..
Невольно, улыбнувшись, Солнцева заметила:
— Вам, по-видимому, очень этого хочется!
Катя встала, сделала несколько шагов, и снова села в видимом волнении. Объяснение выходило как-то совсем не таким, каким она его ждала. Зинаида сидела серьезная, не то усталая, не то сердитая, полузакрыв глаза. Днем она казалась гораздо старше, чем в театре.
Лобанчикова заговорила взволнованно, почти капризно, как ребенок:
— Ну, что же это такое! я ждала этого объяснения, как какого-то большого события, была готова на жертвы, на благородство — и вот ничего не выходит!.. Заметив ридикюль у Зинаиды такой же, как у неё самой, она живо добавила:
— А знаете? если б я не захватила тогда вашей сумочки, я бы ничего, ничего не узнала!
Не обратив внимания на Катины слова, Солнцева начала медленно, словно отвечая на молчаливые вопросы собеседницы:
— Вы угадали: я его очень любила, и он меня тоже… Хорошее было время! потом всё прошло…
— Ничего не прошло! Милая Зинаида Евгеньевна, всё вернется! я вам его уступаю!
— Благодарю вас, но Алексей Иванович не вещь, которую можно передавать из рук в руки. Едва ли он согласится, чтобы вы мне его уступили.
— Нет. Я поговорю с ним, — и он поймёт, он же чуткий человек! Я не хочу никому причинять страдания. Моё счастье не должно быть омрачено ничьей слезой, ничьим вздохом.
Катя так волновалась, что почти не заметила, какими общими, избитыми фразами она говорит. Солнцева слушала, как старшая, без гнева, слегка умилённо и снисходительно.
— Милая барышня, — начала она ласково, слегка привлекая к себе Лобанчикову, — я верю, что вы искренне хотите сделать, как можно лучше; может быть, даже помочь мне, но право же, нужно раньше поговорить с вашим женихом.
— Да. Вы позволяете мне? Я это сделаю сегодня же. Он меня послушается. Нельзя же так страдать, как вы страдаете! Он мне ничего не говорил, считает меня за малолетку… и брат мой, Серёжа (вы знаете его?), тоже так же ко мне относится, но уверяю вас, я всё могу понять! Клянусь вам, я не хочу ничьего страдания. Милая Зинаида Евгеньевна, я найду в себе, в своей любви достаточно силы, чтобы всё вынести!..
Зинаида Евгеньевна долго слушала восторженный лепет Лобанчиковой, причём устало-ласковое выражение на её лице сменялось какой-то досадой.
— Всё это прекрасно! — резко начала она, — но вы, кажется, совершенно забыли про меня! Что ж вы думаете, я приму вашего уступленного жениха? Владейте сами! Вы думаете, что я… что я не могу быть его невестой, так меня можно оскорблять, потому что это — оскорбление, весь ваш разговор со мною. Сплошная насмешка! Вы — чистая девушка, а я — дрянь, которой, может быть, нельзя подавать руки, — и вы со мной гуляете, разговариваете, собираетесь уступить жениха… Скажите, какая честь! Да я плюю на эту честь! понимаете? плюю! Я — простая ярославская мещанка, а вы — барышня, да мне вас не надобно! ни ваших разговоров, ни жалости, ни участья не надобно! И жениха вашего не надобно, пользуйтесь! Одно только знайте, что никогда он вас любить не будет, как меня любил!
— Вы врёте! — закричала вдруг Лобанчикова, — никогда он вас не любил, а просто увлекался, как с каждым может случиться!
Зинаида только махнула рукой, ничего не отвечая. Умолкла и Катя. Наконец, старшая начала снова ласково, но как-то равнодушно:
— Видите, милая барышня, всю эту историю надо бросить. Вам — своя дорога, мне — своя. Не стоит подымать расстройства. Мой совет: не расспрашивайте ни о чём Алексея Ивановича и выходите за него, не сомневаясь. Всё равно, ничего вы в моём сердце не поймёте, да и не надо вам этого. Если хотите быть счастливой, не касайтесь этого, — не то у вас сердце. Я думала это, когда сюда ехала, хотела прямо вам сказать, да не пришлось. Идите прямо домой, выходите замуж и живите с Богом, а всякие истории оставьте, — это будет для всех лучше: и для вас, и для Алексея Ивановича, и для меня.
— И для вас?
— Да, и для меня.
Ещё раз взглянув на синий мешочек, Катя сказала:
— Зинаида Евгеньевна, давайте, по крайней мере, поменяемся сумочками.
— Давайте! — ответила та серьёзно. Она молчала, пока девушка перекладывала вещи из одного ридикюля в другой, затем тихо молвила:
— Ну Господь с вами! — и вдруг перекрестила Екатерину Михайловну. Та тихо пожала ей руку и пошла, не оборачиваясь. Ей казалось, что она обидит Зинаиду, даже если только посмотрит на её печальное, такое милое и снова таинственное лицо. Да, этой области не следует ей касаться. Её судьба быть невинной, чистой невестой, но как-то эта судьба перестала казаться ей такой завидной.
