Николай Аѳанасьевичъ обернулся на стульцѣ ко всѣмъ слушателямъ и добавилъ: — Я вѣдь вамъ докладывалъ, что исторія самая простая и нисколько не занимательная. А мы, сестрица, — добавилъ онъ, вставая, — засимъ и поѣдемте!
Марья Аѳанасьевна стала собираться; но дьяконъ опять выступилъ со споромъ, что Николай Аѳанасьевичъ не тому святому молебенъ служилъ.
— Это, сударь мой, отецъ дьяконъ, не мое дѣло знать, — оправдывался, отыскивая свой пуховой картузъ, Николай Аѳанасьевичъ.
— Нѣтъ, какъ же не твое! Непремѣнно твое: ты долженъ знать, кому молишься.
— Позвольте-съ, позвольте, я въ первый разъ какъ пришелъ по этому дѣлу въ церковь, подалъ записочку о бѣжавшей рабѣ и полтинникъ, священникъ и стали служить Іоанну Воинственнику, такъ оно послѣ и шло.
— Ой! если такъ, значитъ плохъ священникъ…
— Чѣмъ? чѣмъ? чѣмъ? Чѣмъ такъ священникъ плохъ? — вмѣшался неожиданно отецъ Бенефактовъ.
— Тѣмъ, отецъ Захарія, плохъ, что дѣла своего не знаетъ, — отвѣчалъ Бенефактову съ отмѣнною развязностію Ахилла. — О бѣжавшемъ рабѣ нешто Іоанну Воинственнику пѣть подобаетъ?
— Да; да; а кому же по-твоему? кому же? кому же?
— Кому? Забыли, что ли, вы? У ктиторова мѣста листъ въ прежнее время былъ наклеенъ. Теперь его сняли, а я все помню, кому въ немъ за что молебенъ пѣть положено.
— Да.
— Ну, и только! Ѳедору Тирону, если вамъ угодно слышать, вотъ кому.
— Ложно осуждаешь: Іоанну Воинственнику они правильно служили.
— Не конфузьте себя, отецъ Захарія.
— Я тебѣ говорю, служили правильно.
— А я вамъ говорю, понапрасну себя не конфузьте.
— Да что ты тутъ со мной споришь!
— Нѣтъ, это что вы со мной спорите! Я васъ вѣдь, если захочу, сейчасъ могу оконфузить.
— Ну, оконфузь.
— Ей-Богу, душечка, оконфужу!
— Ну, оконфузь, оконфузь!
— Ей-Богу вѣдь оконфужу, не просите лучше, потому что я эту таблицу наизусть знаю.
— Да ты не разговаривай, а оконфузь, оконфузь, — смѣясь и радуясь, частилъ Захарія Бенефактовъ, глядя то на дьякона, то на чинно хранящаго молчаніе отца Туберозова.
— Оконфузить? извольте, — рѣшилъ Ахилла и, сейчасъ же закинувъ далеко на локоть широкій рукавъ рясы, загнулъ правою рукою большой палецъ лѣвой руки, какъ будто собирался его отломить, и началъ: — Вотъ первое: объ исцѣленіи отъ отрясовичной болѣзни, преподобному Марою.
— Преподобному Марою, — повторилъ за нимъ, соглашаясь, отецъ Бенефактовъ.
— Отъ огрызной болѣзни — великомученику Артемію, — вычитывалъ Ахилла, заломивъ тѣмъ же способомъ второй палецъ.
— Артемію, — повторилъ Бенефактовъ.
— О разрѣшеніи неплодства — Роману чудотворцу: если возненавидитъ мужъ жену свою — мученикамъ Гурію, Самону и Авиву; объ отогнаніи бѣсовъ — преподобному Нифонту; объ избавленіи отъ блудныя страсти — преподобной Ѳомаидѣ…
— И преподобному Моисею Угрину, — тихо подставилъ до сихъ поръ только въ тактъ покачивавшій своею головкой Бенефактовъ.
Дьяконъ, уже загнувшій всѣ пять пальцевъ лѣвой руки, секунду подумалъ, глядя въ глаза отцу Захаріи, и затѣмъ, разжавъ лѣвую руку съ тѣмъ, чтобы загибать ею правую, произнесъ:
— Да, тоже можно и Моисею Угрину.
— Ну, теперь продолжай.
— Отъ виннаго запойства — мученику Вонифатію…
— И Моисею Мурину.
— Что-съ?
— Вонифатію и Моисею Мурину, — повторилъ отецъ Захарія.
— Точно, — повторилъ дьяконъ.
— Продолжай.
— О сохраненіи отъ злого очарованія — священномученику Кипріяну…
— И святой Устиніи.
— Да позвольте же, наконецъ, отецъ Захарія, съ этими подсказами!
— Да нечего позволять! Русскимъ словомъ ясно напечатано: и святой Устиніи.
— Ну, хорошо! ну, и святой Устиніи, а объ обрѣтеніи украденныхъ вещей и бѣжавшихъ рабовъ (дьяконъ началъ съ этого мѣста подчеркивать свои слова) — Ѳеодору Тирону, его же память празднуемъ семнадцатаго февраля.
Но только-что Ахилла протрубилъ свое послѣднее слово, какъ Захарія тою же тихою и безстрастною рѣчью продолжалъ чтеніе таблички словами:
— И Іоанну Воинственнику, его же память празднуемъ десятаго іюля.
Ахилла похлопалъ глазами и проговорилъ:
— Точно: теперь вспомнилъ, есть и Іоанну Воинственнику.
— Такъ о чемъ же это вы, сударь отецъ-дьяконъ, изволили цѣлый часъ спорить? — спросилъ, протягивая на прощанье свою ручку Ахиллѣ, Николай Аѳанасьевичъ.
— Ну, вотъ поди же ты со мною. Дубликаты позабылъ, вотъ изъ-за чего и спорилъ, — отвѣчалъ дьяконъ.
— Это, сударь, называется: шапка на головѣ, а я шапку ищу. Мое глубочайшее почтеніе, отецъ дьяконъ.
— «Шапку ищу»… Ахъ ты маленькій! — произнесъ, осклабляясь, Ахилла и, подхвативъ Николая Аѳанасьевича съ полу, посадилъ его себѣ на ладонь и воскликнулъ: — какъ пушиночка легенькій!
— Перестань, — велѣлъ отецъ Туберозовъ.
Дьяконъ опустилъ карлика и, поставивъ его на землю, шутливо замѣтилъ, что, по легкости Николая Аѳанасьевича, его никакъ бы нельзя на вѣсъ продавать; но протопопу уже немножко досадила суетливость Ахиллы, и онъ ему отвѣчалъ:
— А ты знаешь ли, кого цѣнятъ по вѣсу?
— А кого-съ?
— Повѣсу.
— Покорно васъ благодарю-съ.
— Не взыщи, пожалуйста.
Дьяконъ смутился и, обведя носовымъ бумажнымъ платкомъ по ворсу своей шляпы, проговорилъ:
— А вы ужъ нигдѣ не можете обойтись безъ политики, — и съ этимъ, слегка надувшись, вышелъ за двери.
Вскорѣ раскланялись и разошлись въ разныя стороны и всѣ другіе гости.
Николая Аѳанасьевича съ сестрой быстро унесли окованныя бронзой троечныя дрожки, а Туберозовъ тихо шелъ за рѣку вдвоемъ съ тѣмъ самымъ Дарьяновымъ, съ которымъ мы его видѣли въ домикѣ просвирни Препотенской.
Перейдя вмѣстѣ мостъ, они на минуту остановились, и протопопъ, какъ бы что-то вспомнивъ, сказалъ:
— Не удивительно ли, что эта старая сказка, которую разсказалъ сейчасъ карликъ и которую я такъ много разъ уже слышалъ, ничтожная сказочка про эти вязальныя старухины спицы, не только меня освѣжила, но и успокоила отъ того раздраженія, въ которое меня ввергла намедняшняя новая дѣйствительность? Не явный ли знакъ въ этомъ тотъ, что я уже остарѣлъ и назадъ меня клонитъ? Но нѣтъ, и не то; таковъ былъ я сыздѣтства, и вотъ въ эту самую минуту мнѣ вспомнился вотъ какой случай: пріѣхалъ я разъ уже студентомъ въ село, гдѣ жилъ мои дѣтскіе годы, и засталъ тамъ, что деревянную церковку сносятъ и выводятъ стройный каменный храмъ… и я разрыдался!
— О чемъ же?
— Представьте: стало мнѣ жаль деревянной церковки. Чуденъ и свѣтелъ новый храмъ возведутъ на Руси и будетъ въ немъ и свѣтло, и тепло молящимся внукамъ, но больно глядѣть какъ старыя бревна безъ жалости рубятъ!
— Да что и хранить-то изъ тѣхъ временъ, когда только въ спички стучали, да карликовъ для своей потѣхи женили.
— Да; вотъ замѣтьте себѣ, много-много въ этомъ скудости, а мнѣ отъ этого пахнуло русскимъ духомъ. Я вспомнилъ эту старуху и стало таково и бодро и пріятно, и это бережи моей отрадная награда. Живите, государи мои, люди русскіе, въ ладу со своею старой сказкой. Чудная вещь старая сказка! Горе тому, у кого ея не будетъ подъ старость! Для васъ вотъ эти прутики старушекъ ударяютъ монотонно; но для меня съ нихъ каплетъ сладкихъ сказаній источникъ!.. О, какъ бы я желалъ умереть въ мирѣ съ моею старою сказкой.
— Да это, конечно, такъ и будетъ.
— Представьте, а я опасаюсь, что нѣтъ.
— Напрасно. Кто же вамъ можетъ помѣшать?
— Какъ можно знать, какъ можно знать, кто это будетъ? Но, однако, позвольте, что же это я вижу? — заключилъ протоіерей, вглядываясь въ показавшееся на горѣ облако пыли.
Это облако сопровождало дорожный троечный тарантасъ, а въ этомъ тарантасѣ сидѣли два человѣка: одинъ — высокій, мясистый, черный, съ огненными глазами и несоразмѣрной величины верхнею губой; другой — сюбтильный, выбритый, съ лицомъ совершенно безстрастнымъ и свѣтлыми водянистыми глазками.
Экипажъ съ этими пассажирами быстро проскакалъ по мосту и, переѣхавъ рѣку, повернулъ берегомъ влѣво.
— Какія непріятныя лица! — сказалъ, отвернувшись, протопопъ.
— А вы знаете ли, кто это такіе?
— Нѣтъ, слава Богу, не знаю.
— Ну, такъ я васъ огорчу. Это и есть ожидаемый у насъ чиновникъ князь Борноволоковъ; я узнаю его, хоть и давно не видалъ. Такъ и есть; вонъ они и остановились у воротъ Бизюкина.
— Скажите жъ на милость, который же изъ нихъ самъ Борноволоковъ?
— Борноволоковъ тотъ, что слѣва, маленькій.
— А тотъ другой, что за персона?
— А эта персона, должно быть, просто его письмоводитель. Онъ тоже знаменитъ кой-чѣмъ.
— Юристъ большой?
— Гм! Ну, этого я не слыхалъ о немъ, а онъ по какой-то студенческой исторіи въ крѣпости сидѣлъ.
— Батюшки мои! А какъ имя мужу сему?
— Измаилъ Термосесовъ.
— Термосесовъ?
— Да, Термосесовъ; Измаилъ Петровъ Термосесовъ.
— Господи, какихъ у нашего царя людей нѣтъ!
— А что такое?
— Да какъ же, помилуйте: и губастый, и страшный, и въ крѣпости сидѣлъ, и на свободу вышелъ, и фамилія ему Термосесовъ.
— Не правда ли, ужасно? — воскликнулъ, расхохотавшись, Дарьяновъ.
— А что вы думаете, оно, пожалуй, и вправду ужасно! — отвѣчалъ Туберозовъ. — Имя человѣческое не пустой совсѣмъ звукъ: пѣвецъ «Одиссеи» не даромъ сказалъ, что «въ минуту рожденія каждый имя свое себѣ въ сладостный даръ получаетъ». Но до свиданія пока. Вечеромъ встрѣтимся?
— Непремѣнно.
— Такъ вотъ и прекрасно: тамъ намъ будетъ время добесѣдовать и объ именахъ, и объ именосцахъ.
Съ этимъ протопопъ пожалъ руку своего компаньона, и они разстались.
Туберозовъ пришелъ вечеромъ первый въ домъ исправника и такъ рано, что хозяинъ еще наслаждался послѣобѣденнымъ сномъ, а именинница обтирала губкой свои камеліи и олеандры, окружавшіе угольный диванъ въ маленькой гостиной.
Хозяйка и протопопъ встрѣтились очень радушно и съ простотой, свидѣтельствовавшею о ихъ дружествѣ.
— Рано придралъ я? — спросилъ протопопъ.
— И очень даже рано, — отвѣчала, смѣясь, хозяйка.
— Подите жъ! Жена была права, что останавливала, да что-то не сидится дома; охота гостевать пришла. Давайте-ка я стану помогать вамъ мыть цвѣты.
И старикъ вслѣдъ за словомъ снялъ рясу, засучилъ рукава подрясника и, вооружась мокрою тряпочкой, принялся за работу.
Въ этихъ занятіяхъ и незначащихъ перемолвкахъ съ хозяйкой о состояніи ея цвѣтовъ прошло не болѣе полчаса, какъ подъ окнами дома послышался топотъ подкатившей четверни. Туберозовъ вздрогнулъ и, взглянувъ въ окно, произнесъ въ себѣ: «Ага! нѣтъ, хорошо, что я поторопился!» Затѣмъ онъ громко воскликнулъ: «Парменъ Семенычъ? Ты ли это, другъ?» И бросился навстрѣчу выходившему изъ экипажа предводителю Туганову.