Тотчасъ какъ только они разстались съ почтмейстершей, Термосесовъ объявилъ, что всѣ непремѣнно должны на минуту зайти съ нимъ къ Бизюкиной.
— Позволяешь? — отнесся онъ полуоборотомъ къ хозяйкѣ.
Той это было непріятно, но она позволила.
— У тебя питра какая-нибудь дома есть?
Бизюкина сконфузилась. Она какъ нарочно нынче забыла послать за виномъ, и теперь вспомнила, что со стола отъ обѣда приняли послѣднюю, чуть не совсѣмъ пустую, бутылку хересу. Термосесовъ замѣтилъ это смущеніе и сказалъ:
— Ну, хоть пиво, небось, есть?
— Пиво, конечно, есть.
— Я знаю, что у акцизныхъ пиво всегда есть. И медъ есть?
— Да, есть и медъ.
— Ну, вотъ и прекрасно: есть, господа, у насъ пиво и медъ, и я вамъ состряпаю изъ этого такое лампопо̀, что… — Термосесовъ поцѣловалъ свои пальцы и договорилъ: — языкъ свой, и тотъ, допивая, проглотите.
— Что это за ланпопо̀? — спросилъ Ахилла.
— Не ланпопо̀, а лампопо̀ — напитокъ такой изъ пива и меду дѣлается. — Идемъ! — и онъ потянулъ Ахиллу за рукавъ.
— Постой, — оборонялся дьяконъ. — Какое же это ланпопо̀? Это у насъ на похоронахъ пьютъ… «пивомедіе» называется.
— А я тебѣ говорю, это не пивомедіе будетъ, а лампопо̀. Идемъ!
— Нѣтъ, постой! — опять оборонялся Ахилла. — Я знаю это пивомедіе… Оно, братъ, опрокидонтомъ съ ногъ валитъ… я его ни за что̀ не стану пить.
— Я тебѣ говорю — будетъ лампопо̀, а не пивомедіе!
— А лучше бы его нынче не надо, — отвѣчалъ дьяконъ: — а то на завтра чердакъ трещать будетъ.
Препотенскій былъ тоже того мнѣнія, но какъ ни Ахилла, ни Препотенскій не обладали достаточною твердостью характера, чтобы настоять на своемъ, то настоялъ на своемъ Термосесовъ и забралъ ихъ въ домъ Бизюкиной. По мысли вожака, «питра» должна была состояться въ садовой бесѣдкѣ, куда немедленно же и явилась на̀скоро закуска и множество бутылокъ пива и меду, изъ которыхъ Термосесовъ въ ту же минуту сталъ готовить лампопо̀.
Варнава Препотенскій помѣстился возлѣ Термосесова. Учитель хотѣлъ нимало не медля объясниться съ Термосесовымъ, зачѣмъ онъ юлилъ около Туганова и помогалъ угнетать его, Варнаву?
Но, къ удивленію Препотенскаго, Термосесовъ потерялъ всякую охоту болтать съ нимъ, и вмѣсто того, чтобъ отвѣтить ему что-нибудь ласково, оторвалъ весьма нетерпѣливо:
— Мнѣ всѣ равны: и мѣщане, и дворяне, и люди черныхъ сотенъ. Отстаньте вы теперь отъ меня съ политикой, я пить хочу!
— Однакоже, вы должны согласиться, что люди семинарія воспитанскаго лучше, — пролепеталъ, путая слова, Варнава.
— Ну, вотъ, — перебилъ Термосесовъ: — то была «любимая мозоль», а теперь «семинарія воспитанскаго!» — Вотъ Цицеронъ!
— Онъ это часто, когда разгорячится, хочетъ сказать одно слово, а скажетъ совсѣмъ другое, — вступился за Препотенскаго Ахилла, и при этомъ пояснилъ, что учитель за эту свою способность даже чуть не потерялъ хорошее знакомство, потому что хотѣлъ одинъ разъ сказать дамѣ: «Матрена Ивановна, дайте мнѣ лимончика», да вдругъ выговорилъ: «Лимона Ивановна, дайте мнѣ матренчика!» А та это въ обиду приняла.
Термосесовъ такъ и закатился веселымъ смѣхомъ, но вдругъ схватилъ Варнаву за руку и, нагнувъ къ себѣ его голову, прошепталъ:
— Поди сейчасъ запиши мнѣ для памяти тотъ разговоръ, который мы слышали отъ поповъ и дворянъ. Понимаешь, насчетъ того, что и время пришло, и что Александръ I не могъ, и что въ Остзейскомъ краѣ и сейчасъ не удается… Однимъ словомъ — все, все…
— Зачѣмъ же распространяться? — удивился учитель.
— Ну, ужъ это не твое дѣло. Ты иди скорѣй напиши, и тамъ увидишь на что?.. Мы это подпишемъ и пошлемъ въ надлежащее мѣсто.
— Что̀ вы! что̀ вы это? — громко заговорилъ, отчаянно замотавъ руками, Препотенскій. — Доносить! Да ни за что̀ на свѣтѣ.
— Да, вѣдь, ты же ихъ ненавидишь!
— Ну, такъ что̀ жъ такое?
— Ну, и рѣжь ихъ, если ненавидишь!
— Да; извольте, я рѣзать извольте, но… я не подлецъ, чтобы доносы…
— Ну, такъ пошелъ вонъ, — перебилъ его, толкнувъ къ двери, Термосесовъ.
— Ага, «вонъ!» значитъ, я васъ разгадалъ: вы заодно съ Ахилкой.
— Пошелъ вонъ!
— Да-съ, да-съ. Вы меня позвали на лампопо̀, а вмѣсто того…
— Да… ну, такъ вотъ тебѣ и лампопо̀! — отвѣтилъ Термосесовъ и, щелкнувъ Препотенскаго по затылку, выпихнулъ его за двери и задвинулъ щеколду.
Смотрѣвшій на всю эту сцену Ахилла смутился и, привставъ съ мѣста, взялъ свою шляпу.
— Чего это ты? куда? — спросилъ его, снова садясь за столъ, Термосесовъ.
— Нѣтъ; извините… Я домой.
— Допивай же свое лампопо̀.
— Нѣтъ; исчезни оно совсѣмъ, не хочу. Прощайте; мое почтеніе. — И онъ протянулъ Термосесову руку, но тотъ, не подавая своей руки, вырвалъ у него шляпу и, бросивъ ее подъ свой стулъ, закричалъ: «сядь!»
— Нѣтъ, не хочу, — отвѣчалъ дьяконъ.
— Сядь, тебѣ говорятъ! — громче крикнулъ Термосесовъ, и такъ подернулъ Ахиллу, что тотъ плюхнулъ на табуретку.
— Хочешь ты быть попомъ?
— Нѣтъ, не хочу, — отвѣчалъ дьяконъ.
— Отчего же не хочешь?
— А потому, что я къ этому несроденъ и недостоинъ.
— Но, вѣдь, тебя протопопъ обижаетъ?
— Нѣтъ, не обижаетъ.
— Да, вѣдь, онъ у тебя, говорятъ, разъ палку отнялъ?
— Ну такъ что жъ, что отнялъ!
— И глупцомъ тебя называлъ?
— Не знаю, можетъ-быть, и называлъ.
— Донесемъ на него, что̀ онъ нынче говорилъ.
— Что-о-о?
— А вотъ что̀!
И Термосесовъ нагнулся и, взявъ изъ-подъ стула шляпу Ахиллы, бросилъ ее къ порогу.
— Ну, такъ ты, я вижу, петербургскій мерзавецъ, — молвилъ дьяконъ, нагибаясь за своею шляпою; но въ это же самое время неожиданно получилъ оглушительный ударъ по затылку и очутился носомъ на садовой дорожкѣ, на которой въ ту же минуту явилась и его шляпа, а немного подальше сидѣлъ на колѣняхъ Препотенскій. Дьяконъ даже не сразу понялъ, какъ все это случилось, но, увидавъ въ дверяхъ Термосесова, погрозившаго ему садовою лопатой, понялъ, отчего ударъ былъ широкъ и тяжекъ, и протянулъ:
— Вотъ такъ лампопо̀. Спасибо, что поучилъ.
И съ этимъ онъ обратился къ Варнавѣ и сказалъ:
— Что же? пойдемъ, братъ, теперь по домамъ!
— Я не могу, — отвѣчалъ Варнава.
— Отчего?
— Да у меня, я думаю, на всемъ тѣлѣ синевы и болова голитъ.
— Ну, «болова голитъ», пройдетъ голова. Пойдемъ домой: я тебя провожу, — и дьяконъ сострадательно поднялъ Варнаву на ноги и повелъ его къ выходу изъ сада. На дворѣ уже разсвѣтало.
Отворяя садовую калитку, Ахилла и Препотенскій неожиданно встрѣтились лицомъ къ лицу съ Бизюкинымъ.
Либеральный акцизный чиновникъ Бизюкинъ, высокій, очень недурной собой человѣкъ, съ незначащею, но не злою физіономіею, только что возвратился изъ уѣзда. Онъ посмотрѣлъ на Ахиллу и Варнаву Препотенскаго и весело проговорилъ:
— Ну, ну, однако, вы, ребята, нарѣзались?
— Нарѣзались, братъ, — отвѣчалъ Ахилла: — могу сказать, что нарѣзались.
— Чѣмъ же это вы такъ угостились? — запыталъ Бизюкинъ.
— Ланпопомъ, другъ, насъ тамъ угощали. Иди туда въ бесѣдку: тамъ еще и на твою долю осталось.
— Да кто же тамъ? Жена? и кто съ нею?
— Діонисъ, тиранъ Сиракузскій.
— Ну, однакожъ, вы нализались!.. Какой тамъ тиранъ?.. А вы, Варнава Васильичъ, уже даже какъ будто и людей не узнаете? — отнесся акцизникъ къ Варнавѣ.
— Извините, — отвѣчалъ, робко кланяясь, Препотенскій. — Не узнаю. Знако̀ лицомое, а гдѣ васъ помнилъ, не увижу.
— Вонъ онъ даже, какъ онъ бѣдный, ужъ совсѣмъ плохо заговорилъ! — произнесъ дьяконъ, и потащилъ Варнаву съ гостепріимнаго двора.
Спустя нѣсколько минутъ, Ахилла благополучно доставилъ Варнаву до дома и сдалъ его на руки просвирнѣ, удивленной неожиданною пріязнью дьякона съ ея сыномъ и излившейся въ безмѣрныхъ ему благодарностяхъ.
Ахилла ничего ей не отвѣчалъ и, придя домой, поскорѣе потребовалъ у своей Эсперансы мѣдную гривну.
— Вы, вѣрно, обо что-нибудь ударились, отецъ-дьяконъ? — полюбопытствовала старуха, видя, какъ Ахилла жметъ къ затылку поданную гривну.
— Да, Эсперанса, я ударился, — отвѣчалъ онъ со вздохомъ: — но только если ты до теперешняго раза думала, что я на мою силу надѣюсь, такъ больше этого не думай. Отецъ протопопъ — министръ юстиціи; онъ правду мнѣ, Эсперанса, говорилъ: не хвались, Эсперанса, сильный силою своею, ни крѣпкій крѣпостью своею!
И Ахилла, отпустивъ услужающую, присѣлъ на корточки къ окну и, все вздыхая, держалъ у себя на затылкѣ гривну и шепталъ:
— Такое ланпопо̀ вздулось, что, по-настоящему, дня два показаться на улицу нельзя будетъ.