Русское писание Баваджи, с его «блаженны врущие», сразу подвинуло мои дела. Блаватская всё ещё сильно страдала, но уже могла кое-как пройтись по комнатам. Работала она, несмотря на болезнь свою, в четыре руки: доканчивала статьи для «Русского вестника», писала фантастические рассказы, переводила, уж не помню что́, для своего «Theosophist», готовилась к начатию «Тайного учения»[1]. В скором времени должен был приехать к ней из Англии Синнетт, которому она намеревалась диктовать новую правду «о своей жизни».
Покуда же в полном одиночестве она тосковала и никак не могла обойтись без меня. Я должен был во что бы ни стало воспользоваться этим временем, а то появятся её «нерусские» друзья — и она ускользнёт от меня.
Она ежедневно, когда я приходил к ней, старалась сделать мне что-нибудь приятное, то есть произвести какой-нибудь маленький «феноменчик», но ей никак этого не удавалось. Так, однажды раздался её знаменитый «серебряный колокольчик» — и вдруг возле неё что-то упало на пол. Я поспешил, поднял, — и у меня в руке оказалась какая-то хорошенькая, тонкой работы и странной формы маленькая серебряная штучка. Елена Петровна изменилась в лице и выхватила у меня эту штучку. Я многозначительно крякнул, улыбнулся и заговорил о постороннем.
В другой раз я сказал ей, что желал бы иметь настоящую розовую эссенцию, приготовляемую в Индии.
— Очень жаль, у меня такой нет, — ответила она, — вообще сильно пахучих веществ я не люблю и не держу; но не ручаюсь, что вы не получите из Индии розовую эссенцию, ту самую, о которой говорите, — и даже весьма скоро.
Следя за ней с этой минуты, я отлично видел, как она отворила один из ящиков своего стола и вынула оттуда что-то. Потом, через полчаса времени, она, походив около меня, очень ловко и осторожно опустила мне в карман какой-то маленький предмет. Если бы я не наблюдал каждого её движения и не понимал, зачем именно она кругом меня ходит, я, вероятно, ничего бы и не заметил.
Но я тотчас же вынул из кармана маленький плоский пузырёк, откупорил его, понюхал и сказал:
— Это не розовая эссенция, Елена Петровна, а померанцевое масло — ваш «хозяин» ошибся.
— Ах, чёрт возьми! — не удержавшись, воскликнула она.
Наконец настал решительный день и час. Я пришёл и увидел, что она в самом мрачном и тревожном настроении духа.
— Что с вами, на вас лица нет! Случилось что-нибудь? — спросил я.
— Я получила сегодня такие возмутительные, подлые письма… лучше бы и не читала! — воскликнула она, вся багровея, и с признаками того раздражения, во время которого она совсем теряла голову и была способна на всевозможные глупости, о которых потом, вероятно, часто жалела.
— От кого же письма? Из Лондона?
— Да, из Лондона, всё равно, от кого… от обманных друзей, от людей, которым я делала одно только добро и которые готовы наплевать на меня теперь, когда мне именно нужна вся их поддержка… Ну, что ж, ну и конец всему! Ну, и поколею! Так им от этого нешто легче будет!.. Совсем плохо, друг мой, такие дела! Дрянь — дела, хуже не бывало!..
— Да, вот… такие дела, — сказал я, — а вы тут игрушечками занимаетесь, феноменчики мне устраиваете.
Она блеснула на меня глазами и пробурчала:
— Так ведь вам же всё феноменов требуется!
— И из России есть письмо, — прибавила она уж иным тоном, — моя милая Х. пишет… едет сюда, ко мне, на днях будет.
— Очень рад слышать, — сказал я и подумал: «Ну, теперь скорее, скорее, пока нет помехи и пока она в таком настроении!»
И тотчас же явился прекрасный случай мне на подмогу.
Блаватская заговорила о «Theosophist’е» и упомянула имя Субба-Рао как индуса, обладающего весьма большой учёностью.
— И какое у него лицо умное, замечательное! Помните, я вам прислала группы теософов и подписала имена… Неужто вам не бросилось в глаза его лицо?
— Не помню что-то.
— Да вот, постойте, вон там, на столике, откройте шкатулку и поищите… там должна быть его карточка вместе со мною, Дамодаром и Баваджи.
Я отпер шкатулку, нашёл портрет и подал его ей вместе с пачкой хорошо мне знакомых китайских конвертиков, в которых обыкновенно получались «избранниками» письма махатм Мории и Кут-Хуми, появляющиеся «астральным путём».
— Вот, Елена Петровна, — и я советовал бы вам подальше прятать запас этих «хозяйских» конвертиков. Вы так ужасно рассеяны и неосторожны.
Легко себе представить, что сделалось с нею. Взглянув на неё, я даже испугался — её лицо совсем почернело. Она хотела сказать что-то и не могла, только вся бессильно дёргалась в своём громадном кресле.
— Да и вообще, пора же, наконец, кончить всю эту комедию, — продолжал я. — Давно я уж гляжу на вас и только удивляюсь. Вы, такая умная женщина, и относитесь ко мне, как малый ребёнок. Неужели вам, в самом деле, до сих пор не ясно, что ещё в Париже, после «феномена с портретом в медальоне», я убедился в поддельности ваших феноменов. С тех пор эта уверенность могла только возрасти, а не уничтожиться. Мне всегда казалось, что я достаточно «не скрывал» от вас мои взгляды. Я всё ждал, что вы, наконец, сами прекратите смешную игру со мною и станете серьёзны.
Елена Петровна вытаращила на меня глаза и всматривалась ими в меня изо всей силы. Я уже достаточно подготовил её к убеждению, что я человек, любящий посмеяться, легко относящийся к её «обществу», но расположенный лично к ней. Я твёрдо знал мою роль и так же твёрдо знал, что только этой ролью добьюсь, наконец, сегодня всего, чего так давно хотел добиться. Пронзительные глаза «madame» не заставили меня смутиться — я улыбался и глядел на неё, укоризненно качая головою.
— Так ведь если вы уверены, что я только и делаю, что обманываю всех на свете, вы должны презирать меня! — наконец воскликнула Блаватская.
Ничего, пусть она сочтёт меня теперь способным на очень «широкие» взгляды. Я вдруг решился.
— Отчего же! — отвечал я. — Обман обману рознь, есть надувательство и надувательство! Играть роль, какую вы играете, увлекать за собою толпы, заинтересовывать собою учёных, учреждать «общества» в разных странах, возбуждать целое движение — помилуйте! да ведь это необычайно, и я невольно восхищаюсь вами! Такой необыкновенной женщины, как вы, я никогда не встречал и, наверно, никогда не встречу в жизни… Да, Елена Петровна, я изумляюсь вам; как настоящей, крупной, геркулесовской силе, действующей в такое время, когда слишком часто приходится встречаться с жалким бессилием. Конечно, «находят временные тучи»… но я думаю, что вы ещё сумеете разогнать эти тучи, перед вами громадная арена… и по ней вы шествуете, как гигантский слон, окружённый прыгающими вокруг вас вашими индийскими и европейскими обезьянками «макашками»-теософами! Это грандиозная картина, и вы меня ею просто заколдовываете!..
«Пан или пропал!» — мелькнуло у меня в голове, и я, в свою очередь, впивался в неё глазами. Да, она действительно слон, но ведь и слона можно поймать, если взяться за это умеючи. А я недаром так долго возился с нею, я уже достаточно знал её и понимал, что минута самая удобная, что она в самом подходящем настроении, и что я взял самую настоящую ноту.
Её мрачная, изумлённая и почти испуганная физиономия стала быстро проясняться. Глаза так и горели, она с трудом дышала, охваченная возбуждением.
— Да! — вдруг воскликнула она, — у вас очень горячее сердце и очень холодная голова, и недаром мы встретились с вами! Вот в том-то и беда, что кругом слона, ежели я и впрямь слон, только одни «макашки». Один в поле не воин, и теперь, среди всех этих свалившихся на меня напастей, старая и больная, я слишком хорошо это чувствую. Олкотт полезен на своём месте; но он вообще такой осёл, такой болван! Сколько раз он меня подводил, сколько бед мне устроил своей непроходимой глупостью!.. Придите мне на помощь, и мы с вами удивим весь мир, всё будет у нас в руках…
Меня всего начинало коробить — и от радости, и от отвращения. Я был у цели; но моя роль оказывалась чересчур трудной. Я мог теперь только молчать и слушать. По счастью, ей уж не нужно было моих слов. Её прорвало и, как это всегда с ней случалось, она не могла остановиться.
Она пришла в экстаз, в её горячем воображении, очевидно, внезапно рождались и созревали самые неожиданные и смелые комбинации, она почувствовала себя вышедшей из так измучившего её одиночества.
Ведь со времени измены «Куломбши» и за отсутствием Олкотта она не имела сообщника, с которым бы могла отвести душу. Баваджи, как существо подчинённое, как подначальное орудие, по своему положению и развитию не мог удовлетворять её. А без «личного друга» и сообщника, с которым бы можно было беседовать и советоваться нараспашку, теша при этом свою страсть к цинизму и насмешливости, она долго жить, очевидно, не могла. Она была страшно голодна после невыносимой сдержанности и просто насыщалась в полном самозабвении.
— Что ж делать, — говорила она, — когда для того, чтобы владеть людьми, необходимо их обманывать, когда для того, чтобы их увлечь и заставить гнаться за чем бы то ни было, нужно им обещать и показывать игрушечки… Ведь будь мои книги и «Теософист» в тысячу раз интереснее и серьёзнее, разве я имела бы где бы то ни было и какой бы то ни было успех, если б за всем этим не стояли «феномены»? Ровно ничего бы не добилась и давным давно поколела бы с голоду. Раздавили бы меня… и даже никто не стал бы задумываться, что ведь и я тоже существо живое, тоже ведь пить-есть хочу… Но я давно уж, давно поняла этих душек-людей и глупость их доставляет мне громадное иногда удовольствие… Вот вы так «не удовлетворены» моими феноменами, а знаете ли, что почти всегда, чем проще, глупее и грубее «феномен», тем он вернее удаётся. Я могу вам рассказать на этот счёт когда-нибудь такие анекдоты, что животики надорвёте от смеху, право! Громадное большинство людей, считающих себя и считающихся умными, глупы непроходимо. Если бы знали вы, какие львы и орлы во всех странах света под мою свистульку превращались в ослов и, стоило мне засвистеть, послушно хлопали мне в такт огромными ушами!..
— Однако, ведь вам случалось же попадаться, — сказал я, — и при вашей удивительной неосторожности и рассеянности, я полагаю, это случалось нередко.
— Очень ошибаетесь! — с азартом воскликнула она, — да, я действительно бываю и неосторожна, и рассеянна, но люди, за очень, очень малыми исключениями, гораздо рассеяннее меня, это просто какие-то сонные тетери, какие-то слепцы, совсем ничего не замечающие! Поверите ли, что за всё это время, и до теософического общества, и после его основания, я, может быть, всего двух-трёх человек встретила, которые умели наблюдать и видеть и помнить то, что́ вокруг них происходит. Просто диву даёшься! По меньшей мере девять десятых людей совсем лишены способности внимания и точной памяти о происходившем хоть бы за несколько лишь часов перед тем. Сколько раз случалось, что под моим направлением и редакцией составлялись протоколы разных происшествий и феноменов, и вот, самые невинные и добросовестные люди, даже скептики, даже прямо подозревавшие меня, подписывались en toutes lettres свидетелями под этими протоколами. А ведь я-то знала, что всё было вовсе не так, как значилось в протоколах. Да-с, милостивый государь мой, смею вас заверить, что в истории, даже самой документальной, гораздо больше фантазии, чем правды!
— Может быть, только всё ж вы попадались, ведь не у одного же меня такая, по вашему выражению, холодная голова.
— Ну, и что ж, и попадалась, а когда попадалась, то вывёртывалась, и всегда кончалось тем, что поймавшие меня всё-таки оставались при пиковом интересе.
— Неужели вы одна — автор философских и иных писем Кут-Хуми?
— Нет, иной раз мне приходили на помощь челы, и Дамодар, и Субба-Рао, и Могини…
— А Синнетт?
— Синнетт пороху не выдумает; но у него прекрасный слог… Он отличный редактор.
— А Олкотт?
— Олкотт тоже может недурно редактировать, когда понимает, о чём-такое говорится. Только ему приходится всё так разжевывать, что делается тошно. Но он может объясняться с индусами, он как-то умеет на них действовать, и они охотно идут за ним, — в этом надо ему отдать справедливость… Ну, и потом, он очень часто, и там, и здесь, помогал мне в феноменах… только сам он ничего не выдумает. С ним я всегда так: сядь там, скажи то-то, сделай то-то. Помните, как в Эльберфельде… А «психисты»-то его выгораживают! Вот вам и расследование!.. Ах, батюшка, смеху достойно всё это, право!
— Покажите мне, пожалуйста, волшебный колокольчик.
Она сделала какое-то движение рукою под своей накидкой, потом вытянула руку, и где-то в воздухе раздались так изумлявшие всех тихие звуки эоловой арфы. Потом опять движение под накидкой — и в её руке с гибкими, остроконечными пальцами, очутилась уже знакомая мне серебряная штучка.
— Да-с, волшебный колокольчик! — в самозабвении хвастала она, — остроумная вещица!.. Это мой оккультный телеграф; посредством его я сообщаюсь с «хозяином»…
Я хотел взять у нем из руки «штучку» и разглядеть её устройство. Но она встала, поднесла хитрую вещицу к моим глазам и вдруг положила её в стол и заперла ящик на ключ.
— Много будете знать — скоро состаритесь! — сказала она, — всё в своё время, а теперь главное: спасите меня, помогите мне… подготовьте почву для моей деятельности в России… Я думала, что мне нет уж возврата на родину… Но ведь он возможен… Кое-кто сделают там всё, что можно, но вы можете больше всех теперь. Пишите, больше, громче о теософическом обществе, заинтересуйте им… и «создавайте» русские письма Кут-Хуми… Я вам дам для них все материалы…
Конечно, я должен был ожидать чего-нибудь подобного — и ожидал. Но я всё же не в силах был больше выдерживать мою роль. Я схватил шляпу и, ни слова не говоря, почти выбежал на свежий воздух.
Примечания[править]
- ↑ «Тайная доктрина» («The Secret Doctrine», 1884—1891). — Примечание редактора Викитеки.