Вернувшись к себе в гостиницу Рюгмера и записав дословно всю эту изумительную беседу, я успокоился и хладнокровно обдумал только что случившееся. Я легко пришёл к заключению, что, с одной стороны, я добился всего, а с другой — почти ничего.
То, что я сразу стал подозревать, в чём потом уверился, — я теперь уже знал, знал со слов самой Блаватской. Она мне сделала такие признания, каких, разумеется, не делала никому кроме своих сообщников. Но кто же мне поверит, что я всё это от неё слышал, и при таких обстоятельствах? Прежде всего надо знать эту женщину так же хорошо, как я её теперь знаю, чтобы допустить возможность с её стороны подобной глупости.
Конечно, если б у меня был уже тогда в руках отчёт Годжсона и другие документы, сделавшиеся потом известными помимо меня и более или менее выясняющие, на какие противоречия со здравым смыслом Блаватская была способна, — я увидел бы в них значительную для себя поддержку. Но я ещё не был знаком с этими документами.
Я знал, что, несмотря на противный, измучивший меня час, проведённый мною, — я ничего не выиграл. Напротив, моё положение стало хуже. Не особенно приятно знать правду, добиться её таким тяжёлым путём и быть вынужденным таить её про себя или слышать: «Однако, милостивый государь, это довольно невероятно и у вас нет никаких законных доказательств возможности того, что вы рассказываете!» Ведь даже немногие друзья мои скажут мне: «Мы верим; но всё же лучше об этом молчать, пока нет явных доказательств тому, что Блаватская способна сделать подобные признания». А между тем, не будучи в силах довести свою роль до конца, я лишил себя возможности добиться чего-нибудь такого, что может служить требуемым обстоятельствами доказательством. Блаватская непременно станет теперь заметать следы содеянной ею глупости и постарается оставить меня, по её выражению, «при пиковом интересе».
Что же теперь? уехать скорее и забыть об этой истории. Но, во-первых, я не мог сейчас уехать, так как у меня неожиданно оказалось дело в Вюрцбурге, и я должен был прожить здесь ещё около двух недель, а, во-вторых, я был уверен, что Блаватская непременно даст о себе знать, не расстанется так со мною. И меня сильно тянуло посмотреть, что же ещё теперь может придумать эта невероятная женщина.
Так размышлял я, когда у моей двери раздался стук и затем перед мной очутилась крошечная, жалкая фигурка Баваджи.
«Вот как скоро!» — подумал я.
Обезьянии движения индуса выказывали большое волнение. Его громадные чёрные глаза горели, синие его губы дрожали и всё тёмно-коричневое лицо передёргивалось.
— Voici la lettre… monsieur, lisez… madame attend… — услышал я его хриплый отвратительный голос и его ломаный французский язык.
Я развернул записку и прочёл:
«Сейчас видела хозяина (два раза подчёркнуто). То, что он приказал мне вам сказать будет для вас новостью и решит быть может не только нашу с вами участь, но быть может если вы хоть раз поверите мне (только в том то и прелесть, что даже было бы легче для меня и лучше для дела, если бы вы зрели в одной мне resumé всех якобы выдуманных много «хозяев») — то вы как патриот оказали бы огромную услугу и России. Приходите как можно раньше. Е. Б.».
Я перечёл и раз, и другой, и третий. Она так волнуется, так спешит, что даже написала, в смысле русского языка, что-то крайне нелепое. Она должна во что бы ни стало меня видеть и боится, как бы я не исчез навсегда после того, что случилось. Она заинтересовывает меня, как только умеет, и для лучшего действия своей мистификации ухватывается за Россию и за патриотизм. Но «хозяин»!! на что же она рассчитывает, продолжая говорить о «хозяине» теперь? Во всяком случае она достигла цели, меня заинтриговала, заставила решиться идти к ней — что, при моём ходе мыслей, было ей и не трудно сделать. Взглянуть на неё теперь было любопытно в высшей степени.
Баваджи, после «блаженны врущие», все эти дни от меня прятался и, несмотря на крики и требования Блаватской, ни разу не вошёл в её кабинет, когда я был там. Раз я столкнулся с ним лицом к лицу, он глубоко поклонился мне и, отвернув голову, убежал. Теперь ему, очевидно, было приказано, под страхом смертной казни, не сметь возвращаться без меня. Легко могло статься, что он даже был бит, ибо иначе вряд ли бы решился явиться ко мне в гостиницу. Он не смотрел на меня, весь дрожал и хрипел умоляющим голосом:
— Monsieur… allons nous deux… madame prie… madame malade…
Увидя, что я собираюсь идти, он как-то странно завизжал, захохотал, начал метаться, слетел стрелой с лестницы и помчался вперёд радостным вестником.
Что-то ещё придумает удивительная «madame», когда уж, кажется, придумать решительно нечего?
Я вошел к ней и застал её на обычном месте, в кресле у стола. Её лицо было ужасно, всё в тёмно-красных пятнах. Она отдувалась; но изо всех сил старалась казаться спокойной.
— Что это вы, батюшка, вдруг сбежали? — прямо спросила она и не особенно искусно засмеялась. — Что с вами приключилось? были здесь — и вдруг смотрю: вас нет! Да уж полно, были ли вы у меня сегодня? может, это мне так только почудилось, что я вас видела и разговаривала с вами?!
— Нет, Елена Петровна, вам не почудилось, что было — то было…
— Так куда же вы девались?
— Видите ли, я могу удивляться вам и очень вами интересоваться, я могу, malgré tout, чувствовать к вам невольное расположение, как к соотечественнице и из ряду выходящей женщине, могу сердечно жалеть вас и желать вам всякого добра; но изо всего этого ещё не следует, что вы имеете право предлагать мне «создавать» письма Кут-Хуми! такое занятие не в моих привычках…
Она не дала мне докончить и закричала:
— Как? я… я вам предлагала это? Никогда я вам не говорила ничего подобного!..
Мне стало смешно — как же я не догадался, что с этого именно и начнётся и что ни с чего другого она, какою я знал её, и начать-то не может. Но что же будет дальше?
— Ах, так вы не говорили! — сказал я, — значит, это кто-нибудь другой предложил мне такую почётную обязанность… Но ведь никого кроме вас не было, мы были вдвоём…
Она вдруг заплакала самыми настоящими слезами; она хваталась за голову и в отчаянии весьма хорошо изображённом, металась на своём кресле.
— Какое несчастье! — кричала она, — опять, опять эта гадость, этот дьявол, этот чёрный колдун, враг «хозяина» и мой враг овладел мною!.. Он привёл меня в бесчувствие — и овладел моим телом… он, значит, говорил моим языком, а я ничего не знаю!..
«Боже мой, она с ума сходит, помешалась!» — мелькнуло у меня в голове.
Между тем слёзы её остановились, она несколько притихла и продолжала:
— Да, вы, конечно, не поверите, вы сочтёте это за вздор, сказку, новую бессовестную ложь, мною придуманную, а между тем вот что со мною случилось… несколько лет тому назад, в Америке… Я уж была почти так же стара и безобразна, как теперь… а между тем, ведь на свете бывают всякие безобразия, в меня влюбился там молодой и красивый армянин… Вдруг он является ко мне в дом и начинает обращаться со мною, как только муж может обращаться с женой. Я его гоню вон; но он не идёт, он говорит, что я его жена, что мы накануне с ним законно обвенчались, обвенчались при свидетелях, в числе которых был и Олкотт… Я к Олкотту… он, представьте мой ужас, подтверждает… он был свидетелем на свадьбе и подписался… Так ведь мне каких денег стоил развод с этим армянином!.. Вот что бывает со мною… так и теперь… Думайте что хотите, но, клянусь вам всем святым, я ничего не помню… вы слышали звуки, исходившие от моего языка, но мой рассудок, моя воля и сознание — отсутствовали…
«Нет, — решил я, — она вовсе не сходит с ума, она остаётся сама собою».
— Придумайте какое-нибудь сносное объяснение, — сказал я.
Она тотчас же и придумала.
— Да что ж, — воскликнула она, — наконец это и так может быть, что не враг наш, а сам «хозяин» говорил моим языком… он просто хотел подвергнуть вас испытанию!
— Ну, вот это объяснение уж несколько лучше первого, только всё же не выдерживает строгой критики, — заметил я.
Она вдруг переменила тон и злобно на меня посмотрела.
— Однако… вы напрасно так строги, — медленно произнесла она. — Очень-то строгим вам быть не приходится, ведь вы, как бы то ни было, уж сильно скомпрометировали себя, дав лондонским «психистам» описание появления перед вами «хозяина»! Хоть действительность, хоть сон, хоть даже моё гипнотическое внушение, — а ведь всё ж таки видели, и описали, и это они пропечатали за вашей подписью. Так теперь уж поздно на попятный, да и самолюбие вам не позволит! Если моя игра и плоха, и вам не по нутру, всё же теперь вам остаётся faire bonne mine au mauvais jeu…
— Я давно уж знал, что рано или поздно вы мне это скажете, — отвечал я, — только, представьте себе, меня ничуть всё это не пугает. Вы меня, видно, мало знаете. Прошу вас не прибегать со мною к подобному оружию…
— Я вас вовсе не пугаю, — воскликнула Блаватская, — только подумайте хорошенько. Если вы теперь вдруг станете уверять, что не верите больше в существование «хозяина» и Кут-Хуми, вам будут очень, очень большие неприятности. Подумайте об этом, это не шутка!
— Я никогда и никого, ни словесно, ни письменно не уверял в том, что верю непреложно существованию ваших махатм. Что же касается неприятностей, то, будучи так коротко знакомым с вами, разве можно избежать их?
— Не серчайте и не язвите, — опять переменяя тон и ласково улыбаясь, перебила меня «madame», — мне ведь всё равно, я думаю только о вашем спокойствии и благе. Да, конечно, это всего вернее, что тут было испытание, — продолжала она, совсем уже успокаиваясь, — если не вас, то по крайней мере всех теософов удовлетворит такое объяснение… Тем более, что, как я и написала вам, «хозяин» был у меня и сказал мне относительно вас многое. Я вам сообщу кое-что с его слов… о том, что случится с вами в течение двух месяцев. Я умоляю вас, подождите только два месяца — и тогда вы должны будете, несмотря ни на что, убедиться в существовании «хозяина». Слушайте, вот что с вами случится…
И она с необыкновенной уверенностью, совершенно определённо и точно сделала мне целый ряд предсказаний, возвестила мне самые удивительные события в моей личной жизни, которые должны одно за другим случиться не позже как через два месяца.
— Да перестаньте же, Елена Петровна, — говорил я, — ведь надо же отдавать себе отчёт в том, что вы делаете. Ведь это же смешно — и вы так уверенно говорите, как какая-нибудь гадалка на кофейной гуще!
— Я говорю уверенно, — с достоинством объявила она, — потому что говорю со слов «хозяина», а он ошибаться не может. Вы были так терпеливы со мною, так долго со мною возились, вы говорите до сих пор, что, malgré tout, расположены ко мне и меня жалеете. Умоляю же вас исполнить мою последнюю просьбу: потерпите только два месяца, слышите — только два месяца! Если через эти два месяца вы не убедитесь в существовании «хозяина» и в том, что все его предсказания исполнились, — тогда делайте что хотите, хоть печатайте всё, что вам известно… Только два месяца!.. умоляю вас… обещайте мне!
Она, очевидно, хотела выгадать время, рассчитывала на всякие случайности и совпадения и пуще всего боялась, чтоб именно теперь, когда дела её так плохи, не огласился среди теософического общества её разрыв со мною. Но ведь всё равно с таким жалким багажом, какой был у меня, я мог мало сделать, ничего особенно важного, то есть документального, я не мог сообщить ни «Лондонскому обществу для психических исследований», ни парижским теософам.
Мне тоже оставалось надеяться, что в два месяца что-нибудь выяснится и мой багаж увеличится.
— Хорошо, — сказал я, — обещаю вам спокойно ждать два месяца, хотя не думайте, что вы поселили во мне хоть малейшую тень сомнения…
— О, оставайтесь с сомнением или без сомнения! — перебила она, — вы будете ужасно посрамлены!.. конец венчает дело… «хозяин» сумеет удивить вас, наказать и простить… запишите только его предсказания, а засим, если угодно, я имени его не буду произносить перед вами до тех пор, пока вы сами о нём не заговорите.
— Да, уж об этом я попрошу вас.
Она совсем успокоилась и глядела победительницей. Долгие годы её удивительного существования и всевозможных приключений научили её жить настоящей минутой.
— Но всё ж позвольте узнать, — спросил я её, — что такое вы хотели сообщить мне столь важное о России и зачем обращались к моему патриотизму?
Она наверное забыла уж содержание своей записки, по крайней мере забыла роль, которую должен был играть тут её «хозяин». Она сказала:
— Ну, это к хозяину не имеет никакого отношения! Я давно хотела с вами поговорить об этом; но не решалась… а вот сегодня решилась и докажу вам этим своё бесконечное доверие. Опять-таки, malgré tout, я гляжу на вас как на друга…
— Благодарю за честь! — улыбнувшись поклонился я.
Она или не заметила, или сделала вид, что не заметила моего тона.
— Видите ли, что это такое, — начала она, — вы скоро едете в Петербург, устройте очень важное и очень полезное для России дело. Я хочу предложить себя тайным агентом русского правительства для Индии. Чтобы помочь торжеству моей родины над этими подлыми англичанами — я способна на всё. Я ненавижу английское правительство в Индии, с его миссионерами — всё это личные враги мои, алчущие моей погибели. Уж одного этого достаточно, чтобы я всю свою душу положила в борьбу с ними… А что я могу наделать им больших бед в Индии — это верно… и только одна я, никто больше не годится для такой роли! Моё влияние на индусов громадно — этому мне легко представить сколько угодно доказательств… За мной, по одному моему знаку, двинутся миллионы индусов… Я легко организую громадное восстание… Я ручаюсь, что в год времени вся Индия будет в русских руках… Пусть мне только дадут денежные средства… многого мне не надо — вы ведь знаете меня в этом отношении! — пусть мне дадут возможность проникнуть в Индию через Россию, так как иным путём, после дела Куломбши и миссионеров, я не могу туда пробраться, — и я совершу одно из величайших исторических деяний!.. Я уж несколько лет тому назад, ещё во время министерства Тимашева, предлагала это; но не получила никакого ответа… А теперь… теперь это для меня ещё легче… в год всё устрою… Помогите мне в таком патриотическом деле!..
Так вот до чего она додумалась! вот какое мщение хочет готовить англичанам, её не оценившим! Нет никакого сомнения, что она искренне увлеклась этим планом и считала его легко исполнимым.
— Я не могу взять на себя хлопоты в таком деле, — сказал я, — но вот что я вам посоветую, если вы действительно желаете совершить «историческое» деяние и это не фантазия, которую вы завтра же забудете: то, что вы сейчас мне сказали — изложите подробно и обстоятельно на бумаге, приведите все доказательства вашего влияния на индусов, объясните ваш план действий и так далее. Эту бумагу пошлите Каткову, с которым у вас уже давно сношения и переписка. А затем — ждите его ответа. Если вы боитесь послать такой документ по почте, дайте его мне, и я обещаю вам, что передам его Каткову. Вот всё, что я могу сказать вам и сделать…
Она была крайне недовольна, и по тому, как она взглянула на меня, когда я говорил, что могу взять с собою её документ и передать его Каткову, я даже подумал — не боится ли она такого документа именно в моих руках. Как бы то ни было, она ни разу не возвращалась к разговору об этом предмете до самого моего отъезда из Вюрцбурга.