Дня через два или три я узрел приехавшую из России госпожу Х. Она трижды, по-русски, облобызалась со мною и в отменных выражениях выразила свою радость по случаю нашей вторичной встречи. Я даже провёл с ней двое суток вдвоём, благодаря поездке, совершённой нами в Нюренберг, на выставку разных редкостей. У меня сохранились об этой поездке самые смешные, комичные воспоминания. Полагаю, что мои читатели не поскучали бы, если б я вздумал поближе их познакомить с этой весьма интересной как по внешности, так и по внутренним, сердечным и душевным качествам, особой. Не скучен был бы также и рассказ о её мщении, которому она подвергла меня за то, что я, разглядев Елену Петровну, ушёл от знакомства с нею. Но я рассказываю о моих сношениях с Блаватской, а не с её родными, и не выхожу из намеченных мною рамок.
Вслед за госпожой Х. в Вюрцбург приехали Синнетт с женою и Могини с мисс Арундель, той самой пожилой девицей, обладавшей лицом, блестевшим, как медный самовар, и очками на вздёрнутом носу, с которой я познакомился у Гебгардов в Эльберфельде. Могини жил в Лондоне у этой особы. Теперь она тоже не отпустила его одного к «madame» и была всецело поглощена им, что его, как я замечал, весьма тяготило. Я заходил в квартиру Елены Петровны, чтобы побеседовать с госпожой Х. и послушать её рассказы о разного рода чертях, мертвецах и их проделках. Иной раз мы отправлялись с нею гулять, оставляя мисс Арундель с Могини, а Синнетта с Блаватской. Они теперь по нескольку часов в день были заняты работой, — «madame» диктовала этому «отличному редактору» самую новейшую правду о своей жизни. Мистрисс Синнетт, очень запуганная и, видимо, несчастная дама, изображала из себя бледную и безмолвную тень.
Скоро мисс Арундель уехала обратно в Лондон, взяв с собою не только Могини, но и Баваджи. Я тоже собрался покинуть Вюрцбург. Накануне моего отъезда, зайдя к Блаватской, я застал её с каким-то письмом в руках, вылезающую из кожи от бешенства, кричащую и бранящуюся на весь дом.
— Что такое? что такое? — спрашивал я.
— Да помилуйте! — завопила, именно — завопила она, — вот уже второй раз этот негодяй выкидывает со мною такую штуку!..
— Какой негодяй? какую штуку?
— Всё он же, Дон-Жуан наш калькуттский, Могини! Представьте, тут всякие пакости, сплетни, «психисты» доканывают, а он амуры завёл с какой-то англо-французской Бибишкой!.. Вот огненное любовное послание, полное клятв, сладких воспоминаний и… многого другого… подписано: Bibi… Она думала, что он ещё здесь…
— А он уехал и… вы распечатали письмо, ему адресованное…
— Слава богу, я имею право читать всю переписку «чел»! Нет, вот негодяй… и в такое время! Уж раз это было… клялся, что никогда больше не будет… я простила его… и вот!
— А как же вы уверяли, что он никогда в жизни и не подходил близко ни к одной молодой особе женского пола?.. как же он не только женщинам, но и мужчинам не протягивает руку, чтобы не оскверниться?!..
— А, да черти бы его взяли, этого болвана! — заглядывая в письмо и, верно, напав на что-нибудь особенно убедительное, закричала вне себя «madame», — хорош аскет! да у него в Индии жена и дети остались!
Я не мог удержаться от хохоту и поспешил уйти.
Перед отъездом я пришёл проститься.
Расставаясь, я говорил:
— Ну вот, Елена Петровна, настал разлуки нашей час и теперь уже последней разлуки. Выслушайте искренний совет мой, идущий и от головы моей и от сердца: пожалейте себя, бросьте всю эту ужасную канитель, отойдите от теософического общества, как не очень давно сами хотели, лечитесь в тишине и пишите. У вас настоящий литературный талант, он может давать вам и средства к жизни и удовлетворение вашему самолюбию. Вы так легко работаете — пишите же, пишите в русские журналы, обо всём, что видели и знаете, только бросьте всё это, всех этих махатм и чел, всех этих англичан и индусов… Пусть хоть вечер вашей жизни будет тих и ясен. Не берите лишней тягости на душу, остановитесь…
— Поздно! — глухо сказала она, — для меня возврата нет.
И тотчас же, совсем уже иным тоном, прибавила:
— Знайте, что все предсказания «хозяина» исполнятся… теперь уже не позже как через полтора месяца!
Этими последними словами она дала мне возможность расстаться с ней навсегда без чувства жалости…
Заехав на короткое время в Страсбург, я отправился в Париж с тем, чтобы, повидав моих французских друзей, спешить в Россию. К моему изумлению, m-me де Морсье встретила меня вопросом: «Не знаю ли я чего-нибудь о деяниях Могини?» Я ответил ей, что накануне моего отъезда из Вюрцбурга «madame» распечатала какое-то нежное послание, обращённое к интересному индусу, и при этом воскликнула: «Ах, негодяй, это он уж второй раз выкидывает со мною такую штуку!»
— Знаете ли, это очень важно, очень важно! — смущенно повторяла m-me де Морсье.
— Не знаю, насколько это важно; но думаю, что вам весьма скоро придётся изменить мнение не только относительно «челы» Могини, но и относительно весьма многого.
— К несчастью, кажется, вы правы, — уныло проговорила она.
— Что же случилось и что вы уже знаете?
Но она всё еще хваталась за последние соломинки, а потому не решалась говорить до срока.
— Теперь я ещё должна молчать, не спрашивайте меня ни о чём, — объявила она.
— И вы меня покуда ни о чём не спрашивайте. Я вернусь месяца через два, самое большее три, из Петербурга и к тому времени у меня, надеюсь, будет готово интересное сообщение для парижских теософов.
На том мы и расстались. Пока я был в России, разыгралась самая возмутительная история, поднятая «жертвой» дон-жуанских наклонностей Могини. Впрочем эта «жертва», которую я видел, вовсе не имела вид несчастной, убитой горем особы. Она оказалась весьма решительной и чуть было не довела дела до суда. Но и без суда история вышла и громкой, и характерной, а Блаватская сыграла в ней весьма скверную роль. Документы всего этого дела находятся в моём распоряжении; но оно так противно и полно таких циничных подробностей, что я не могу на нём остановиться. Я упомянул об этом инциденте лишь для того, чтобы показать — какого рода «святых» представляли из себя избранные «челы» фантастических махатм и проповедники теософического учения.
Я ещё в Париже и потом в Петербурге стал получать от Блаватской письма. Она ни за что не хотела признать, что наши сношения покончены, что я навсегда простился с нею. К тому же, обдумав всё, происшедшее между нами, она, естественно, должна была добиваться моих ответных писем, чтобы в случае чего иметь возможность говорить: «Помилуйте, мы в самых лучших отношениях, в переписке, вот его письма!»
Она рассчитывала на мою жалость к больной и старой женщине, наконец на мою «вежливость». Ну как же я не отвечу, когда она так жалуется на свои страдания и взывает к моему сердцу?
Однако я нашёл, что слишком довольно и что дальнейшая переписка с дамой, «проведшей семь лет в Тибете», не может уж доставить мне ни пользы, ни удовольствия. Я перестал отвечать на её письма.
Она принимала шутливый тон, мило журила меня за молчание, приписывала: «Не ответите — Бог с вами и писать не буду. Вдова Аш-Пе-Бе» или: «Ваша навек veuve Blavatsky». Я молчал, а она всё же писала.
Наконец дождь её писем прекратился, и я уже начинал думать, что она обиделась и замолчала навсегда. Я был несказанно рад этому, так как именно тогда в Петербурге мне пришлось от нескольких лиц, главное же от г-жи Y. и её семьи (почтенная г-жа Y. была в это время с Еленой Петровной в размолвке), — получить самые неожиданные сведения. Сведения эти были весьма важны для характеристики «создательницы теософического общества» и для сопоставления с её собственными показаниями, изустно и печатно посредством Синнетта и Ко распространяемыми ею.
Передо мною восстал, как оказалось, хорошо известный весьма многим в России образ искательницы приключений, прошедшей через всё, через что может только пройти женщина. Все её поразительные приключения могли бы забыться. Но ведь вот она становится во главе религиозного движения и объявляет себя даже не кающейся Магдалиной, а «чистой, непорочной весталкой». Ввиду таких заявлений, придуманных ради привлечения и увлечения доверчивых людей, — обстоятельства менялись…
Вдруг получаю от 9 декабря (по новому стилю) из Вюрцбурга французское письмо, написанное совершенно незнакомым мне почерком. Гляжу на подпись: «Agréez, Monsieur, je vous en prie l’expression de mes sentiments distingués. C. Wachtmeister». Вспоминаю, что Блаватская говорила мне как-то вскользь о какой-то датчанке, графине Вахтмейстер. Читаю и удивляюсь: эта незнакомая мне дама, соболезнуя моему нездоровью, происходящему от неправильного кровообращения, о чём она слышала от госпожи Блаватской, желает меня вылечить.
«Pour vous donner de la confiance en moi, — пишет она, — je dois vous dire que j’ai la manie de guérir les gens et que pendant cet été j’ai soigné 250 malades…»[1].
Затем эта добрая дама входила во все подробности и рекомендовала мне, находящемуся в Петербурге, тотчас же приобрести таинственные капли, продающиеся только в Лондоне, и употреблять их таким-то и таким-то образом, а через неделю написать ей о результате. «Et alors nous verrons»[2] — говорила она.
Но дело, само собою разумеется, было не в каплях, а в следующей приписке:
«…Madame espère bientôt recevoir de vos nouvelles et que vous repondrez à ses lettres; si vous voudriez lui procurer un moment de plaisir vous lui enverrez de vieux timbres poste dont elle fait collection pour sa tante, c’est la quantité non la qualité qui a sa valeur à ses yeux…»[3].
Вот к какой маленькой хитрости прибегла Елена Петровна. Она подвигла свою новую приятельницу написать мне это письмо, рассчитывая, что незнакомой мне даме, которая желает вылечить меня от болезней, я уж непременно отвечу. Но это было шито до того белыми нитками, что я совершил огромную невежливость и оставил любезное послание гр. Вахтмейстер без ответа. Мне не пришлось раскаиваться в своей невежливости, так как дальнейшие сведения об этой даме оправдывают мой образ действий.
Прошло ещё около двух месяцев. Я за это время пополнил мой багаж достоверными сведениями о Блаватской и сообщил о результате моих расследований мистеру Майерсу и Шарлю Рише. Затем я вернулся в Париж, где застал m-me де Морсье совсем больную и расстроенную скандальным делом Могини.
Теперь она была достаточно подготовлена, и я рассказал ей всё о моем пребывании в Вюрцбурге и о сведениях, полученных мною в Петербурге.
— Это лишь подтверждает то, что мне, к несчастью, уже самой известно, — сказала она и, в свою очередь, сообщила мне парижские новости и показала письма к ней Блаватской, в которых наша «madame» не стеснялась и выказала себя с самой отталкивающей стороны.
Через несколько дней я, к величайшему моему изумлению, получил от Блаватской новое послание на многих страницах. Она, как ни в чём не бывало, рассказывала мне по-своему, отвратительно и цинично, инцидент Могини. Но теперь милый «чела» был у неё уже не негодяем, а невинной жертвой ужасной девицы, которая хотела обольстить его. Затем она, тоже по-своему, передавала мне содержание отчёта Годжсона[4], только что опубликованного «Лондонским обществом для психических исследований», и, конечно, находила, что этот отчёт ничего не стоит и что Годжсон ничего не доказал…
Она ни слова не говорила о письме ко мне гр. Вахтмейстер, оставшемся без ответа, но писала об этой даме следующее:
«Вот графиня Вахтмейстер, и она видала «хозяина» и не раз, в эти два года несколько десятков раз. А здесь видит ежедневно, как это вам засвидетельствует её собственноручное письмо, которое будет напечатано. И она знала «хозяина» прежде, нежели познакомилась со мной и сделалась теософкой».
Г-жа Желиховская в статье своей («Русское обозрение» 1891 г. Декабрь. стр. 587) тоже особенно рекомендует гр. Вахтмейстер вниманию русских читателей и сообщает о ней такие сведения: «Она отдала всю жизнь свою и всё состояние делу теософии, была неразлучна с Е. П. Блаватской и постоянно и ныне работает в лондонской конторе теософического общества в Сити (7 Duke street) заведуя ею».
Затем г-жа Желиховская приводит выдержки из дружеских к ней писем гр. Вахтмейстер относительно святости Елены Петровны и особенно указывает на графиню, как на самого достоверного свидетеля всех чудес, сотворенных Блаватской.
Решительно не знаю, насколько верны приведённые выше сведения о прошлом гр. Вахтмейстер, но если они верны, то приходится сожалеть, что эта дама так прекрасно начала свою жизнь и так плохо её кончает. А затем является, сам собою, естественный и законный вопрос — кто же она такое? Несчастная ли жертва Блаватской и «Теософического общества», отдавшая ему не только своё состояние, но и свой рассудок, или женщина, сознательно погубившая свою душу, сделавшись сообщницей Блаватской и лжесвидетельницей не только её обманных феноменов, но и ежедневных появлений «хозяина», когда не было даже адиарских «кисейных» приспособлений? Если она, по заявлению г-жи Желиховской, управляет ныне столь разросшимися делами лондонской конторы «Теософического общества», то довольно затруднительно признать её невменяемость. А потому, значит… но вернёмся к делу.
Примечания[править]
- ↑ Для того чтобы вы могли мне довериться, я должна вам сказать, что у меня мания вылечивать людей и что в течение этого лета я пользовала 250 больных.
- ↑ А тогда мы увидим.
- ↑ Мадам (Блаватская) надеется скоро получить о вас известия и что вы ответите на её письма; если желаете доставить ей удовольствие, пришлите ей старые почтовые марки, которые она собирает для своей тётки; дело тут в количестве, а не в качестве.
- ↑ «Proceedings of the Society for Psychical Research. Vol. 3 (December 1885).» — Примечание редактора Викитеки.